Текст книги "Область личного счастья. Книга 1"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Иван Петрович возвращался домой. Выехал он рано утром, когда еще в темном небе горели высокие северные звезды. Широкие, расписанные белой и красной краской сани легко скользят по накатанной, промерзшей к утру дороге. Звонко бьет подковами черный жеребец и фыркает от крепкого предрассветного мороза.
А Ивану Петровичу жарко. Он сидит широко расставив ноги и распахнув шубу. В тресте его здорово потрепали за план. И правильно. Хвалиться нечем. Выполнять план это не доблесть в наше время, а перевыполнить не хватило пороху. Верно, для одобрения, должно быть, отметили, что за последнее время «наметились сдвиги».
Дудник заматывает вожжи за передок саней и закуривает. Да, сдвиги, как говорится, наметились. Может быть, даже в апреле леспромхоз вновь станет передовым и знамя им привезут и повесят на старое место, где только дырки от гвоздей напоминают о былой славе.
Но эта слава уже не будет его славой. Что-то он проморгал, недосмотрел старый опытный лесовик и руководить. Выхоит, одного опыта маловато. Застоялся Дудник, зажирел. С Корневым спорил, не соглашался, а он-то и оказался кругом прав.
Если и вытащил кое-как февральское задание, то исключительно благодаря предложению этой колхозной бригадирши. Сколько Дудник ни настаивал на своем, Виталии Осипович показал, как надо бороться за свое мнение. Поставил вопрос на партийном собрании и доказал. Всегда он был настойчивый, а тут еще армейская закалка. Пришлось Дуднику подчиниться, прекратить трелевку и перейти на конную вывозку прямо из делянок, от пня. Сразу дело пошло веселее.
А сейчас и возить стало нечего. Лесорубы, сколько на них ни нажимай, выше головы не прыгнут.
Конечно, никакого рекорда Тарас не поставил. Приказы не помогли. Силы человеческие имеют предел. На хребте много не вывезешь, особенно в наше время. Думать надо, рассчитывать.
Так и ехал в расписных своих санях Иван Петрович и думал не столько о победах леспромхоза, сколько о своих поражениях. Руководил людьми, командовал производством, ходил всегда в передовых, и вдруг оказалось – главное проглядел. Тех самых людей не заметил, которыми руководил, и пошел против них. Так ли это или не так? Время покажет, кто тут прав.
Кругом по-весеннему просыпалась тайга. На вершине сухой ели скрипит черный ворон, разевая белый клюв на пламенеющее северное небо. Может быть, ворону этому не одна сотня лет, и мертвая ель, на которой он сиживал вороненком и сидит сейчас, была тогда еще зеленым росточком. Эх, не дано человеку такого долголетья, чтобы все свои ошибки мог он понять и успел исправить.
Километров за пять от поселка догнал паренька. Шел тот бойко, иногда, подбрасывая валенком снежные комочки, и гнался за ними, по-мальчишески взбрыкивая ногами, и все время поправлял шапку, съезжавшую на глаза. Совсем молодой парнишка.
Услыхав, что кто-то едет, паренек остепенился, отошел в сторону. Иван Петрович узнал Юрка Павлушина. Велел остановиться.
– Куда, парень, ходил?
Юрок смущенно тер рукавицей нос и моргал голубыми детскими глазами, в которых не потухали озорные огоньки. Вот нанесло начальника на его голову. Теперь нагорит. И соврать нечего. Дуднику соврать невозможно. Он сразу видит – заливает человек или честно говорит.
– На второй ходил, товарищ Дудник.
– В гости?
– Нет. Гостевать некогда. По делу.
– Ага, – одобрил Иван Петрович, – люблю, когда по делу в рабочее время ходят. А ну, лезь в сани. Мы все это сейчас проверим.
Юрок вздохнул и нехотя полез в сани. Поехали.
– Докладывай, – приказал Иван Петрович.
Не глядя на начальника. Юрок начал выкручиваться, выдумал какую-то тетку, которая истосковалась по нем на своем втором лесопункте до того, что даже заболела. Иван Петрович послушал, хмыкнул в усы и сказал:
– Ну вот что. Докладчик из тебя, как вица из гнилого пня. Врать ты тоже еще не научился. Давай, парень, начистоту. И скажи мне честно: зачем лучший помощник от лучшего лесоруба в рабочее время дезертирует?
– На Мартыненку ходил смотреть.
– Это что же, вроде больной тетки?
– Нет, мужик это. Ну Мартыненко же. Его все знают. Знаменитый лесоруб. Двадцать кубометров дает, честное слово, чтобы не видать мне свету…
– Ладно, не клянись, – строго сказал Иван Петрович. – Зачем к Мартыненко ходил?
Скрывать больше не имело смысла. Юрок рассказал все, как было. В тот день, когда стало известно о рекорде Мартыненко, лесорубы долго спорили, может ли один человек лучковой пилой дать за день двадцать кубометров. Дело дошло до брани, но вопрос все же остался темным. Бригвадзе, вращая белками, кричал, что пусть ему отрубят голову, если он не догонит Мартыненку. А Тарас молчал. Гордый этот Тарас, товарищ директор. Ему советовали по телефону узнать: как так? А он сказал: «Своя голова есть, чужой не поклонимся». Но больше одиннадцати кубометров свалить не мог.
– Он же переживает. Мы с ним ночью не спим.
– Вдвоем думаете? Это хорошо. Это что ж – он тебя послал?
Юрок, не мигая и глядя в строгие глаза директора, поклялся что ходил посмотреть Мартыненко сам на свой страх и риск. Утром, когда еще все спали, он побежал в соседний леспромхоз на второй участок. На тракте поймал попутную машину и к двум часам был на делянке Мартыненко.
Там он укрылся в ельнике и стал шпионить.
– Это, товарищ начальник, всякий может! Говорят, – секрет. Мартыненко этот, ему до Тараса еще расти два года надо. Он только валит, а вокруг него три помощника. Вот и весь секрет. Один снег откидывает, другие сучья обрубают и кряжуют.
– Так, – сказал Иван Петрович и покусал желтый свой ус. – Просто, говоришь? Это, Юрок, старая истина. Все гениальное просто…
– Так ведь надо поглядеть, как люди-то работают… – объяснял Юрок свой поступок.
– Надо, – согласился Иван Петрович, – никогда не мешает поглядеть, как люди работают.
– Поучиться у них, – подсказал Юрок.
– И поучиться. Да. – Иван Петрович задумчиво помолчал.
– Опыт перенять.
Иван Петрович вдруг спросил:
– А если человек не захочет учиться у других?
– Ну, таких-то, наверное, у нас и не найдется, – протянул Юрок и осторожно улыбнулся.
– Ну, а если найдется? Всякие люди есть…
– Конечно, есть, – согласился Юрок, – лодыри всякие да вредители.
– Прогульщики, – подсказал Иван Петрович и нахмурился.
Юрок решил – не к добру. Сейчас он его взгреет. Ну и пусть. Зато теперь загудит тайга. Подберут они с Тарасом хороших ребят, и пусть Мартыненко заткнется со своим рекордом!
Нет, не об этом думал Иван Петрович. Он думал о широких планах и простых делах. Размахиваемся широко, заносимся под облака, а что в лесу делается, забываем. Вот на совещании все превозносили Мартыненко, о его опыте несколько дней назад по рации передавали, и они у себя в леспромхозе поговорили, пошумели, и все осталось как было. А вот этот малец все разрешил просто, как и полагается у добрых соседей, – взял да посмотрел, как это у них там получается. Ох, мальчишки, мальчишки, скоро дадите вы нам по шапке, чтоб не путались под ногами, не мешались.
Но вскоре его размышления приняли другой оборот. Долго раскаиваться и вздыхать было не в его правилах. Он – человек рабочий, и о работе полагается ему думать. Ведь если дать Тарасу, Бригвадзе, – мало ли есть хороших лесорубов, – дать им по три человека подсобных рабочих, расставить всех на места, сразу поднимется выработка. Вот о чем думать надо, замышляя большие планы.
И как это он, старый опытный лесовик, не додумался до такой простой вещи?
Требуй прежде от себя, а потом от других. Это его постоянное правило, о котором напомнил вот этот, востроглазый.
Дудник сказал:
– Надо бы тебя взгреть за самовольную отлучку.
Юрок притаился. Вот оно, начинается…
– Ладно, – приказал Иван Петрович. – Беги в общежитие. Отдыхай.
Дом был гордостью Валентины Анисимовны. Она делала все, чтобы здесь было тепло, уютно, а главное – чисто. Кухня сверкала белизной клеенки на столе, желтизной выскобленного пола, яркими бликами посуды.
Самых своих близких гостей принимала она на кухне. И каждый понимал, что если здесь, на севере, где вся жизнь проходит в тайге, на морозе, под дождем, можно создать такой уют, то, значит, и жить можно.
Так казалось всем. Сама Валентина Анисимовна считала этот вопрос давно и окончательно решенным.
Она сидела, отдыхая, положив на сверкающую белую клеенку свои сильные руки. Они лежали на столе, как олицетворение крепкого домашнего уклада, довольства и уюта. Она отдыхала. Все было сделано, как всегда, вовремя. Мальчики еще не пришли из школы.
Сквозь чистые, без морозных узоров, стекла светило весеннее солнце. Снег на дворе блестел, как сырой сахар.
Она сидела и слушала легкий шорох в комнате Виталия Осиповича. Необычно шумливый прибежал он сегодня днем, прокричал про весну и даже улыбнулся, а улыбается он не часто и поправляется плохо, несмотря на все старания Валентины Анисимовны. Горе сжигает человека.
А сейчас он работает. Из его комнаты доносится скрип стула шорох карандаша по бумаге, иногда стукнет упавшая линейка. Работает и молчит. Это нехорошо. Если не с кем говорить, можно тихонько запеть, что-нибудь далекое рязанское. Ведь есть же у этого человека какие-нибудь свои песни. Иван Петрович петь не умеет, он вечно в движении, на людях, в работе, но и он, оставшись один, насвистывает сквозь усы что-то совершенно непонятное для других, да, наверное, и для него самого. Но все же это песня, и ничего непонятного нет в Иване Петровиче. Это она хорошо знает. Изучила, вызнала за годы дружной совместной жизни все тайности его нехитрого характера. И даже то, что ему самому не до конца понятно, давно подсмотрела и поняла Валентина Анисимовна.
Не поладили старинные друзья с первого совместного шага. Оба такие, что не свернешь. И оба они правы, и оба виноваты. Работу поделить не могут, будто мало ее, работы.
Валентина Анисимовна вздохнула.
И вдруг Виталий Осипович запел. Это было до того неожиданно, что Валентина Анисимовна подняла голову и убрала руки со стола. Поет! Человек, иссушенный тоской, поет!
И он определенно умеет петь. Сквозь неплотно затворенную дверь хорошо слышна знакомая старинная песня. Она знает эту песню.
Инженер пел, как поют люди, увлеченные работой. Пел задумчиво, останавливаясь на середине фразы и неожиданно начиная снова.
Он пел:
Задумал сын жениться,
Разрешенья…
Твердый шорох карандаша по прямой линии —
…стал просить.
Веселый разговор…
Разрешенья стал просить.
Удивленно улыбаясь, Валентина Анисимовна тихонько встала и направилась к его двери. Мягко ступая, она вошла в столовую и остановилась.
Виталий Осипович пел:
Дозволь, тятенька, жениться,
Взять тую, кую люблю.
Веселый разговор…
Удивительно. Валентина Анисимовна постояла у двери, но не вошла. Незачем мешать человеку. Еще спугнешь эту песню, которая, как птица, вдруг влетела в его холостяцкую комнату. Пусть поет на здоровье.
Она даже не услышала, как за окном прошумели сани, и только когда хлопнула дверь, поняла, что приехал муж.
Он стоял посреди кухни, сбросив шубу, и разматывал пестрый шарф.
– Соскучилась, дроля моя? – ликующе спросил он.
– Заждалась, – прошептала она и, как девушка, зарумянилась, целуя его в мокрые, с холода, усы.
Взять тую, кую люблю…
Веселый разговор…
– Что это? – насторожился Иван Петрович.
– И сама не знаю. Сижу и вдруг слышу: запел. Удивительно!
– Действительно, удивительно.
Еще раз поцеловав жену в счастливые затуманившиеся глаза, он отпустил ее плечи.
– Ну, тогда все в порядке. И будет у нас, дроля, сейчас веселый разговор.
Раздевшись, он умывался, она гремела посудой, собирая обед.
Валентина Анисимовна заметила, что муж приехал задумчивый какой-то, притихший, но не придала этому особого значения. Мало ли что по работе бывает. Не всегда по головке гладят, бывает что и побьют.
Знала она, что в такие минуты не следует лезть к мужу с расспросами, а еще хуже – с ласками. Гордый он, сразу поймет, что она жалеет, утешить хочет. А этого нельзя. Надо сделать вид, что ничего не замечаешь, ходить около него весело, расспрашивать о пустяках. Придет время – сам скажет.
Умывшись, Иван Петрович сел на приступочку у печки и задумчиво растирал белым полотенцем могучую шею.
– Да что ты сидишь у порога! – удивленно воскликнула Валентина Анисимовна.
Он опустил руки с полотенцем и поднялся.
Действительно, уселся у порога, словно в чужой дом непрошенным зашел. Глупость какая. Усмехнулся:
– Он песни поет, а мне скучно. – Вздохнул. – Вот какие у нас дела пошли, дроля.
Она взяла из его рук полотенце.
– Ах, да я все вижу, – перебила она. – Давно замечаю. Ты обиду-то выброси, ничего от нее хорошего не бывает. А может, он прав. Даже если он и провинился перед тобой неосторожным словом, ему простить надо. Он ведь и за тебя воевал. Ох, да что же это я тебя учу. Иди-ка зови его обедать.
Проговорив все это своим певучим голосом, она засмеялась и, отчего-то застыдившись, взяла мужа под руку. Так рядом они и пошли к Виталию Осиповичу. В это время он сам открыл дверь.
– Прибыл? А ну, зайди ко мне на минутку.
Они крепко пожали друг другу руки.
– Ну, как там? – спросил Корнев.
– Там все в порядке. Побили и похвалили. Я тебе сейчас подробно все доложу. А это что?
Иван Петрович стоял у окна, рассматривая чертежи, над которыми все утро работал Виталий Осипович. Сам он чертить не умел, но разбирался в чертежах прекрасно. На бумаге-то хорошо, а вот как оно получится… Поэтому на всякий чертеж смотрел недоверчиво, как на дело темное, которое надо еще проверить.
– Эстакада для погрузки вагонов, – сказал Виталий Осипович и стал объяснять:
– Вот это въезд для автомашин с лесом. Сюда сбрасывают круглый лес, сюда пиломатериалы. Это линия железной дороги. Вагоны подходят вплотную, и погрузка идет сверху вниз. Весь смысл именно в том и состоит, что груз на эстакаду поднимает автомашина, а люди только скатывают его на платформы. Остается увязать – и все. Самая тяжелая работа отпадает.
Иван Петрович сразу оценил огромную выгоду этого простейшего сооружения. Сейчас в погрузочных бригадах полторы сотни людей. Они заняты тяжелым малопроизводительным трудом. Пятнадцать-двадцать человек грузят один вагон, нередко втаскивая тяжелые бревна на высоту до десяти метров. Адская работа. «Мартышкин труд», – говорят грузчики.
– Вот я подсчитал тут, – сказал Виталий Осипович, указывая дымящейся папиросой на колонки цифр, – в общем, с применением эстакады нам для погрузки надо две бригады по двадцать человек. Все.
Валентина Анисимовна напомнила, что пора к столу. Борщ стынет.
– Подожди, дроля. Здесь такой веселый разговор… Ты посмотри, что он строить надумал.
Она понимала толк в этом. Приходилось и ей грузить, когда не хватало рабочих. А сейчас их всегда мало. Она посмотрела на Корнева. Да нет, он совсем не так уж убит горем. Он даже улыбается удовлетворенной и чуть смущенной улыбкой. Нет не только в эстакаде дело, он еще что-то знает, какое-то средство против угнетающей его боли.
Уж если человек запел грустную песню, значит, горе на убыль пошло.
– Ну, предположим, выдумал-то я немного, – продолжал Виталий Осипович, не сгоняя с лица улыбки, – эстакады давно строят, все дело в применении их к нашим условиям. Нам сейчас нужна простейшая механизация. Машин пока нам никто не даст.
– Неверно! – восторженно перебил Иван Петрович.
Он с жадностью проголодавшегося человека взял хлеб и, кладя его перед собой, закончил:
– И простейшая, и сложнейшая. Дроля, там на донышке не осталось?
Она принесла водку. Он налил две рюмки, чокнулись «за успехи во всех делах», выпили. Иван Петрович вытер усы и, закусывая, продолжал:
– Механизацию в лес надо. На лесосеку.
– Электропилы, – подсказал Корнев.
– Да. Все это надо, – согласился Иван Петрович и нахмурился, – а главное для нас вот что…
И стал рассказывать о самовольной отлучке Юрка Павлушина. О том, что высмотрел Юрок на Мартыненковой делянке и что просмотрели они – руководители леспромхоза.
Словом, начался тот веселый разговор, на который намекал Иван Петрович с самого начала.
Вечером в общежитии собрались лесорубы. Иван Петрович сел в конце стола, как глава огромного семейства. Табурет Виталия Осиповича пустовал. Он так и не присел весь вечер. Он ходил по скрипучим половицам и только, когда говорил, останавливался за спиной начальника.
Собрались все лесорубы, шоферы дневной смены и кое-кто из дорожников. За столом не хватило мест. Сидели на койках, на скамейках, прихваченных из соседних общежитий. Яркая лампочка освещала койки с разноцветными пятнами одеял, подушек, всевозможных пальто, пиджаков, бушлатов.
Иван Петрович, вытирая платком обветренное лицо, так как жара в комнате стояла неимоверная, рассказал о работе Мартыненко. Слушали напряженно. Лишь Юрок вертелся на месте и торжествующе шептал соседям:
– Во. А я что говорю!
Взял слово Тарас. Лесорубы насторожились: говорил не начальник, не Петров, а Тарас, который и в своем-то товарищеском кругу больше молчит.
– Значит, дело, товарищи, в следующем. Все сидящие здесь лесорубы и прочие знают, что такое лучок. Это пила, за которую держится человек. Сегодняшний момент не позволяет работать по-старинке, силой одной, хребтом ничего не возьмешь. Думать надо. Все знают, какой из себя Мартыненко. Я его одной рукой зашибу, а он на сегодняшний день – чемпион. Почему? Потому, что головой человек работает. Ну мы тоже здесь, у себя не лыком шиты. Кое-что придумали. Я не ошибусь, товарищи, если скажу: последний день сегодня Мартыненкин. Завтра мой день. Я сказал, так и будет.
Тарас посмотрел на Виталия Осиповича, хотел сказать еще что-то, но раздумал и сел на место.
В своей избушке, в пятой диспетчерской, Женя встречала восемнадцатую весну. Весна в тайге. Ну как могла она предполагать, что здесь, на севере диком, вдруг вспыхнет и расцветет настоящая любовь, пожирающая огнем своим все существо, заставляющая тревожно биться сердце при одном воспоминании о «нем».
Она даже начала смутно догадываться о смысле истинной красоты человеческих отношений. Дело совсем не в том, что «он» под сенью пальмы, под рокот моря наклонится над ней, томной и недоступной. Не в этом красота. Где, в чем – она еще не знала. Наверное, в чувствах и каких-то особенных поступках. Вот она думает о нем – и даже холодный север делается милее.
Накинув теплый платок, Женя вышла из диспетчерской. Тепло. Тихо. Сорвалась сосулька с крыши и разбилась с хрустальным звоном. Замерла тайга в безмолвной истоме. И звезды в синем небе. И аромат леса, смолистый запах хвои и сырости. И она в расцвете восемнадцати своих лет, впервые полюбившая не фотографию героя, а самого героя. И ей все равно, герой он или не герой.
Пусть говорят что угодно, а на севере жить можно!
Резкий звонок прервал ее думы.
Говорила Крошка: «Ты не спишь, Женя? Между прочим, направляю к тебе двенадцатую. И еще, между прочим, на ней едет Тарас Ковылкин, он сегодня будет бить рекорд Мартыненко. Ах, Женька, это очень ужасно, когда кавалеры дерутся! Как от ревности. Ах!»
Вот дура эта Крошка. У нее все – кавалеры, другого слова и не знает. И всегда у нее кавалеры или подмигивают или дерутся.
А если эти кавалеры родину спасают? Если, не щадя сил, восстанавливают разоренную страну? Вот что надо хорошо понять. А понимает ли это Женя? Ей казалось, что понимает. Конечно, понимает. Какая же советская девушка не поймет?
Но любовь есть любовь.
Едет Ковылкин. Сколько же сейчас времени? Ого, шесть часов! Ковылкин, конечно, побьет рекорд. Об этом говорят все, и даже Леша вчера, передавая радиограмму Тараса в соседний леспромхоз—«Начинаю работать по методу Мартыненко, вызываю его на соревнование», – от себя добавил:
– Так и знайте. Побьем Мартыненко по методу Ковылкина.
А Крошка говорит: «Кавалеры дерутся!» Нет, она-то, Женя, понимает, что эти кавалеры способны на большие дела.
Подошла двенадцатая. Из нее вылез Тарас и пошел в диспетчерскую, сказав на ходу: «Привет, Женя». За ним шли три его помощника. Среди них – Семен Иванович Гольденко.
Шофер, выглянув из кабины, сказал охрипшим мальчишеским голосом:
– Не задерживай, девушка.
Женя фыркнула. Орлов, аварийщик несчастный, а туда же – командует! Впрочем, у него за последнее время ни одной аварии. Подтянул их Виталий Осипович. Умеет он поставить человека на место. У Жени беспокойно стукнуло сердце при воспоминании о Корневе.
– Можешь, – нежным голосом сказала она и махнула шоферу рукой.
Машина ушла. Женя вернулась в будку. Ну и надымили здесь. Но она даже и не подумала сделать замечание.
Подкручивая усы, словно приклеенные под хищным двугорбым носом, Гольденко говорил:
– Это что значит? Можем и мы сегодня на почетную доску попасть. Один выдающийся герой на своем памятнике написал, я сам в Москве видел: «Напишут наши имена». Вот оно как.
Тарас молча глядел на огонь в печурке. Юрок прикорнул на скамейке. Третий помощник – Женя только сейчас заметила ее – была женщина. Широколицая, широкобедрая; даже стеганая одежда не могла скрыть ее широкого, сильного тела. Настоящая таежница. Она, наверное, недавно здесь.
– Призывает меня начальник, – самодовольно продолжал Гольденко, разгоняя вокруг глаз многочисленные морщинки, – и говорит. Рекорды, говорит, можешь ставить? Есть, говорит, ответственное задание. Лучше, говорит, тебя нет мастера по снегу. Будешь снег откидывать из-под нашего рекордиста.
На этот раз Гольденко подошел к истине почти вплотную. А если и соврал, то совсем немного. Подбирая звено для Тараса, Виталий Осипович вместе с ним обсуждал каждую кандидатуру. Тарас сказал: «Дайте мне таких, которым делать нечего». Тогда вызван был Гольденко. Он явился, всем своим видом показывая, что страдает от начальственной несправедливости.
– Есть хорошая работа, – сказал Виталий Осипович. – Пойдете?
– Я, куда пошлют, туда и пойду, – смиренно отозвался Гольденко и вздохнул, словно приносил некую жертву.
– Ну вот к Тарасу, в звено. Снег откидывать, сучья убирать.
Гольденко встрепенулся:
– Да что вы, товарищ начальник, он же зверь в работе этот Тарас. Он вздохнуть не даст.
– А вы не вздыхайте. Звено будет рекордным, это Тарас твердо обещал. А значит, будет заработок, будет снабжение, даже премии будут. Работать, если захотите, вы сможете. Подумайте.
Подумал искатель длинного рубля и согласился. Целый день после этого он ходил по поселку, лихо закрутив тараканьи усики, и не переставал бахвалиться.
Тарас улыбнулся:
– Брось молоть, Шито-Хеза. Это я тебя выбрал. Я таких и взял, которые без дела болтаются.
Женщина строго поглядела на Тараса:
– Я не болтаюсь без дела. Я сама в лес пошла. На самую ответственную работу. Я, если хотите, мечтаю сама валить.
– Знаю. – Тарас бросил окурок в огонь. – Знаю, товарищ Панина. Откуда прибыли?
– Из-под Минска. Тоже в лесу выросла. Голодает народ у нас. Оголодил Россию враг проклятый. Многие в Ташкент едут. А я думаю: нет, мое место в лесу.
– Бомбили там у вас? – спросил Ковылкин.
– У нас бомбить больше нечего, – ответила Панина и замолчала.
Оттиснутый от разговора, Гольденко, однако, молчать не мог. Играя маленькими глазками и всеми морщинками на своем пунцовом личике, он сообщил новость:
– А начальник-то наш – герой. Виталий Осипович…
Подмигнув и увидав, что все прислушиваются, докончил:
– Лучшую девочку зафаловал.
У Жени похолодели руки…
– Не болтай, Шито-Хеза, – нахмурился Тарас, сдвигая кубанку на правое ухо.
– Нет, правда, – хихикнул Гольденко. – Марину Ефремову.
– Говорю, не болтай!
Тарас тяжело задышал и, не моргая, уставился на огонь. Но Гольденко не унимался:
– Чего болтать? Сам видел, идут из кино под ручку. Весь поселок знает. Сколько вокруг нее ходили, всем полный отбой. А этот налетел, раз, два, позвольте вас проводить, она головку на плечико: «Ах, извольте, я вас ждала с безумной жаждой страсти».
Молча поднявшись, Тарас сгреб болтуна за шиворот так что бушлат на спине собрался в гармошку и Гольденко сжался в комок. Застонав, словно от боли, Тарас бросил этот комок в дверь. Она с треском распахнулась, и Гольденко вылетел наружу.
Он настолько стремительно исчез в предрассветно синеющем прямоугольнике двери, что Жене показалось невероятным, чтобы так внезапно мог исчезнуть человек. Она поглядела на Тараса. В глазах ее были недоумение и ужас. Да был ли здесь Гольденко? Что такое он говорил? Или ей послышалось? Словно в воду ее бросили, она тонет, не чувствует себя. Тонет и нет ни сил, ни желания сопротивляться. Было ли сказано то, что услыхала она в это весеннее утро? Почему Тарас так смотрит? Она видела однажды, как человека придавило упавшей сосной. Он кричал на всю тайгу. Вот у Тараса сейчас такие же глаза, как у того человека. Только он не кричит. Почему он не кричит, ему же больно? Так ведь ей тоже больно. Только сейчас она поняла, как ей невыносимо больно. Наверное, она очень побледнела, потому что эта лесовичка из Минска – Панина – сказала насмешливо:
– Какая нежная вы. Не можете видеть драки. Я сама не одобряю сплетников. Зачем человеку сердце травить?
Тарас, гневно раздувая ноздри, бросил:
– При чем тут сердце? Болтать не надо.
Панина вздохнула:
– У меня муж на фронте погиб, ребятишек лишилась. А вы тут… Я на это смотрю вот так.
Она растопырила пальцы и поводила ими перед глазами.
Тарас вдруг отрезвел:
– Не думай, что думаешь, товарищ Панина. Пошли.
Он надвинул кубанку на соболиные свои брови и не глядя ни на кого, скрылся за дверью. Юрок ушел за ним. Панина замешкалась, завязывая платок.
– Разве сейчас любить нельзя? – все еще задыхаясь от волнения, спросила Женя.
Панина посмотрела в окно, запорошенное снегом, и укорила сухим жестким голосом:
– Девушка, что ты о любви знаешь? Любовь сейчас в крови выкупана, огнем высушена. У каждого сердце перегорело.
Она резко обернулась, желая сказать что-то жестокое, мстительное, но навстречу скорбному взгляду ее струился теплый свет Жениных глаз, и столько в нем было девичьей юной скорби, такой нежный весенний огонь горел в них, что лицо женщины смягчилось. Она улыбнулась тихой улыбкой матери.
– Не слушай меня, девушка. Я злая стала. Любишь кого-то?
– Да, – жарко сказала Женя.
– Ну вот и люби. Это хорошо. Люби, девушка. Если даже он не любит, все равно люби. Врет – полюбит. Ты – хорошая. Тебя Женей звать? Женичка. Ты молодая и красивая. Люби, Женичка, только не забывай, что сейчас война. Любовь дорогая сейчас. Ох, как сейчас беспощадно любить надо. Да он-то, гляди, этого стоит ли?
– Ох, стоит, – простонала Женя.
– Ну и хорошо, – засмеялась Панина, сгоняя с лица последние черточки скорби, и тут увидела Женя, как молода эта ширококостная, казавшаяся старой женщина. Ее блестящие зубы, крепкий упрямый подбородок, вздрагивающий от смеха, губы и четкие изгибы густых бровей придавали ей ту русскую красоту, которую не сразу разглядишь, а увидишь – никогда не забудешь. Вот только в глазах – глубокая, неизбывная скорбь, да еле заметная морщинка преждевременно пролегла на ясном выпуклом лбу.
Женю безотчетно потянуло к этой женщине, – она порывисто обняла ее и звонко поцеловала.
– Вон как! – певучим своим голосом протянула Панина. Обняв круглые Женины плечи, она любовно, как мать, поучающая дочку уму-разуму, проговорила:
– Ох ты, красавица ты моя. Сердечко, видать, у тебя мягкое. А жизнь у нас сейчас строгая. Во всем строгая. Ты этого не забывай.
Она тихо отстранила Женю. Поняв, что девушка только настроилась открыть ей какие-то сердечные свои неурядицы, торопливо проговорила:
– Ты ко мне в свободное время забегай… Вот там и обсудим все наши строгие бабьи дела. Забегай… Ну, я к Тарасу пошла, в работе он, погляжу, каков.
И ушла.
Снова звонила Крошка. Она направляла пятнадцатую.
– Между прочим, – сказала она, – на этой машине едет начальник. Какой? Дудник, конечно. А тебе какого надо? Корнева надо тебе? Пустой номер. Ага, он уже с Маринкой! – В голосе Крошки зазвучало нескрываемое злорадство. – Еще, между прочим, она тоже едет. Тут целая комиссия – Тарасов рекорд фиксировать.
Повесив трубку. Женя подумала о Тарасе. Какие у него глаза были. Так вот что это значит! Он любит Маринку. Как она раньше не догадалась? Он любит. И он сегодня должен работать лучше, чем всегда. «Я на это смотрю вот так», – сказала Панина, женщина, у которой немцы убили мужа и отняли детей. А смогла бы она, Женя, посмотреть на это вот так, сквозь пальцы?
Подумала и честно созналась:
– Нет, не могу.
