Текст книги "Область личного счастья. Книга 1"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
Только в конце апреля вернулся из треста Виталий Осипович. Он приехал под вечер, когда морозный воздух, слегка подсиненный сумерками, был по-весеннему чист и прозрачен. Белые полосы легкого тумана колебались над оттаявшим болотом. В домах мелькали желтые огоньки.
Его встретила Валентина Анисимовна в своей сверкающей чистотой кухне. Она сказала, что Иван Петрович в конторе, давно ждет его и просил сразу же позвонить. Виталий Осипович позвонил. Дудник спросил, что хорошего.
– Хорошего много, – ответил Виталий Осипович таким звучным и ясным голосом, что Ивану Петровичу очень захотелось хлопнуть его по плечу и, как в былые времена, сказать: «Эх, Витька!» Но он спросил:
– Эстакаду продолжать будем?
– Эстакада – это для нас вчерашний день. Ты сегодня радио слушал? Ну, значит, знаешь. Взяли Кенигсберг. Теперь капут. Всыплем немцу. На днях выезжает к нам Иванищев с бригадой. Придешь, расскажу подробно. Интересного много. Никуда я не собираюсь уезжать. С чего это ты? Тайга – дом родной. Да, самое главное: дают нам электропилы. Придется курсы открывать. Ничего, своими силами. Освоим. Сейчас идешь? Жду.
Он повесил трубку и вышел на кухню, расправив плечи, ступая твердо, словно получил важное задание, которое потребует всех его сил.
– Живем! – сказал он. – Живем, Валентина Анисимовна.
Она, поставив перед ним тарелку, певуче проговорила:
– Ну и хорошо. Живому только и жить.
И, убедившись, что все для ужина подано, села против него и принялась за работу, прерванную его приездом. На другом конце большого стола лежали раскроенные куски полотна, из которых она шила рубаху. Вышивка – голубые и синие васильки; где-то он видел такую вышивку.
– Мужа наряжаете? – спросил он.
– И мужу, и вам. На праздники наряжу. Всех. Парням своим уже пошила. Сама бы не управилась, девушки помогли.
– Девушки? Какие девушки?
Валентина Анисимовна улыбнулась.
– Есть тут одна. Да вам-то что?
– Видел я эту вышивку, а где – не припомню…
– Будет время – припомните.
Когда пришел Иван Петрович, начались длинные разговоры, в которых Валентина Анисимовна, как и всегда, принимала самое горячее участие, потому что дело шло о самом кровном, чем жил ее муж и что она считала своим делом.
Когда все трестовские новости были доложены и обсуждены, Иван Петрович сказал, что все это хорошо, но это будущее, пусть ближайшее, но все же будущее. Есть дело, которое нельзя откладывать ни на один день.
В тайгу идет весна. Уже подснежные заговорили ручьи. На болотах проступает темная таежная вода. Скоро на низинах вздуются целые озера. И поплывет лежневка. Остановится транспорт, потому что лесовозы плавать не приспособлены. Недели на две остановка. До сих пор с этим мирились, а теперь нельзя.
– Нельзя, – согласился Корнев.
На другой день, часов в двенадцать, позвонил Иван Петрович и сказал, что он ждет Корнева в пятой диспетчерской. Виталий Осипович дошел до заправочной и, дождавшись попутной машины, поехал в лес.
У четвертой диспетчерской он сошел с машины и велел шоферу ехать не спеша, а сам пошел сзади, наблюдая, как оседает лежневка под тяжестью лесовоза.
Вот погрузились в мокрый мох лаги – толстые сосновые бревна, в которые врублены шпалы. На шпалах двумя рядами лежали пластины по четыре в ряд, образуя две бесконечные ленты, по которым ходят машины. Каждая пластина пришита к лагам березовыми колышками – нагелями.
Машина шла медленно, постукивали пластины там, где ослабли нагели. Здесь никакая опасность не угрожала лежневке. Корнев махнул шоферу – газуй на полный. Шофер мотнул головой и дал газ. Машина ушла, Корнев остался один.
Показался встречный лесовоз. Виталий Осипович сошел с лежневки. Машина проходила мимо него тяжело раскачиваясь, поскрипывали оранжевые бревна, но Корнев смотрел только на лаги, которые погружались в бурый мох, выжимали темную болотную воду.
Это еще не угрожало аварией. Гораздо хуже, если вода поднимется и лаги со шпалами, ломая нагели, вырвутся из-под пластин.
Опасный участок, о котором говорил вчера Иван Петрович, начинался за пятой будкой. Строители дороги там прошли по болоту, укладывая жерди сплошным настилом. На этот настил положены лаги и уже в них врублены шпалы. Получилась надежная, прочная дорога. Но бурная подымалась вода, и угроза была налицо.
Солнце пригрело лежневку. Узорные полосы автомобильных баллонов на обындевевших пластинах почернели, над лежневкой закрутился легкий парок. Виталий Осипович выбрал местечко, где обсохли пластины, и сел. Шумела тайга под ласковым солнечным теплом. Тайга, как и море, шумит даже при полном безветрии, и так же, как моряка успокаивает шум моря, лесовику приятен неумолчный шепот тайги.
Хорошо так посидеть на робком по-весеннему солнечном припеке, покурить и подумать наедине о сложных человеческих делах.
Виталий Осипович курил и думал. Он слышал, как по-ребячьи невинно лепетали сотни ручейков, выбиваясь из-под снега, лежавшего в лесу сероватыми клочьями. И он представил себе, как они, тоненькие, бегут, извиваясь между корней и кочек, блестя на солнце и снова пропадая в тени. И все они стремятся к одной цели – к впадине за пятой диспетчерской. В их невинном лепете заключена угроза. Они бегут к болоту, которое набухает водой, как губка, они заполняют все ложбинки, заливают каждую еле заметную ямку.
И вот тут-то и наступит беда.
Вода изломает прямую линию лежневки, изорвет ее, разбросает по болоту. Все, что с таким трудом построили люди, полетит к черту.
Вот о чем думается, когда разнежишься на весеннем пригреве и задремлешь под хрустальный лепет таежных ручейков.
Виталий Осипович решительно поднялся, бросив папиросу в сырой мох. Посидел, покурил, подумал о сложных делах человека и принял решение. Через несколько минут он подошел к пятой диспетчерской. Избушка, освещенная солнцем, вдруг похорошела, как Золушка, надевшая новый наряд. Дверь была открыта. Виталий Осипович услыхал, как Иван Петрович внушительно говорил:
– Вот и подумайте. От таких перспектив не уезжают.
Ему отвечала Марина:
– Я уезжаю не от перспектив, а к перспективам. Зачем мне быть лесовиком, если меня интересует совсем другое?
В это время вошел Корнев.
Увидав его, Иван Петрович сказал:
– Девушка вызов получила.
– Из института, – добавила Марина с таким видом, словно растерялась от неожиданности. И тут же, рассердившись на себя, отрывисто бросила:
– Не знаю. Подумаю.
Иван Петрович повернулся к Корневу всем своим большим телом:
– Ну?
– Смотрел дорогу. Пусть плавает.
Ничего не понимая, Дудник уставился на него. Как это – плавает? Виталий Осипович сказал:
– Шпалы и лаги надо связать. Пластины прошить – добавочными нагелями и скрепить скобами. Укрепить отбойный брус, чтобы не было скольжения и крена. Вот и все.
Иван Петрович покачал головой. Смело, но вряд ли выйдет. Он, старый лесной волк, знает эти машины. Они и с лежневки умудряются слетать. А тут – понтонный мост!
– Правильно, мост, – подтвердил Виталий Осипович. – И всего-то здесь метров пятьдесят, а дальше высохшее болото, там воды не больше, чем в луже.
– Не знаю, – сказал Иван Петрович. – У тебя это из института или – практика?
– Война научила, – ответил Корнев. – На войне мы, инженеры, поняли, что расчеты только тогда хороши и приемлемы, когда они отвечают поставленной задаче. И еще: что риск, не подкрепленный расчетами, является опасной глупостью.
Иван Петрович снова покрутил головой. Все это хорошо. Война премудрости научит.
Корнев вынул зажигалку, щелкнул крышкой, вздохнул, Прикуривая, и с дымом сказал:
– Война научила действовать быстро, решительно и не терять голову. Словом, это дело, лежневку, если ты сомневаешься, беру на свою ответственность.
Глядя мимо Корнева куда-то в угол, Иван Петрович трудно, словно тащил на спине тяжелый груз, сказал:
– Может быть, актик напишем… Дескать, директор умывает руки, а инженер в случае чего подставляет голову…
И вдруг, сбросив свой невидимый груз, он с яростью заорал:
– Надоело мне это! Понимаешь?
– И мне надоело! – в свою очередь закричал Корнев.
– Да ты что орешь-то? – удивился Иван Петрович.
– А ты первый начал.
– Ну, будем еще считаться.
– Давай не будем, – согласился Виталий Осипович.
– Эх ты!
– Да и ты тоже.
Они стояли друг против друга в тесной избушке и весело выкрикивали слова укора. Марина была так занята своими переживаниями, что не сразу это заметила. А Иван Петрович говорил все о той же лежневке, но так, словно продолжал какой-то давнишний спор:
– Нет, ты мне докажи, а отвечать я и сам умею. В общем, я тебе этого вовек не забуду. Я тебе еще припомню, как ты из меня хотел пешку сделать.
Виталий Осипович рассмеялся:
– Ну, будет тебе! Ну, пошутил.
– Ты со мной так не шути.
– Ну ладно. Не буду.
– Проси прощенья, – шумно вздохнул Иван Петрович. – А теперь пойдем на дорогу. Там договоримся скорее. Я словам все равно не верю. Даже твоим словам.
На пороге он обернулся, посмотрел на Марину:
– Так вы подумайте. Здесь люди вот как нужны. Но имейте в виду: я никого не уговариваю. Люди везде нужны. Сами подумайте.
Марина не любила, когда ее уговаривают, но она только сейчас сообразила, что Иван Петрович именно уговаривал ее. Но – как? Он просто поделился своей мечтой. «Землю, на которой голодал, никак позабыть нельзя». Так, кажется, у Маяковского? А она не только провела в суровой тайге трудные военные годы, она впервые, вот в эту весну, узнала, что и ее сердце подвержено таянию. Он останется, как же уедет она? В общем, она поймала себя на том, что сама себя уговаривает. Это ее очень поразило, но еще более удивило, что она и не сопротивляется и даже не сердится за это самоуговаривание.
Она вздохнула и вышла на дощатую залитую солнцем площадку разъезда, разрисованную узорчатыми отпечатками автомобильных покрышек.
Вокруг, как в хороводе, стояли сосны с позолоченными верхушками. Пахло нагретой хвоей. Далеко по просеке убегали широкие пластинчатые ленты автолежневки. Неподалеку от будки по сторонам дороги сидели на корточках Дудник и Корнев, щупали шпалы и о чем-то переговаривались.
Подошла тридцатка. Мишка Баринов, невыспавшийся, закоптелый и злой, как черт, вышел из машины и полез на площадку. Марина знала, что заболел его сменщик и Мишка работает вторую смену. Шоферов не хватало. Он откинул крышку бункера. Ядовитый желтый дым крутыми клубами пополз в небо. Мишка гремел в бункере длинной шуровкой, отплевываясь и ругаясь.
Из лесу шла груженая машина, и тридцатка, ожидая ее, стояла, ворча мотором. Мишка присел на подножку и спросил, кивнув на начальство:
– Чего они там колдуют?
Марина рассказала о проекте плавучей лежневки на время распутицы.
– Это инженер придумал? – спросил он равнодушно. – Ну и пускай ездит сам.
Его глаза блеснули горячей злобой:
– Погробим машины! Там, если сорвешься в болото, сам живой не вылезешь. Хорошо придумал! Герой!
…Через несколько дней его тридцатка опять стояла у пятой диспетчерской. Так же сияло солнце, и мирные облака не спеша пробирались по голубому небу.
Мишка не смотрел на облака. Пусть эти поэты, герои, Лермонтовы любуются на них. Нечего задирать голову, когда такие же облака не спеша плывут по водяной глади, разлившейся на целый километр. Через все болото, залитое водой, среди мшистых островков и черных кочек, пролегала знакомая автолежневка. Но в том-то и дело, что она не лежала, а плавала на этих распроклятых облаках, в том-то и дело, что тридцатке предстояло впервые пройти до плавучей дороге, между двух рядов молоденьких елочек, которые обозначали путь. Елочки прибиты к шпалам вдоль дороги. Конечно, если Мишка себе враг, он поедет, ныряя в облаках, как летчик.
Он подвел машину к тому месту, откуда начинался страшный путь, и остановился. Лежневка мягко опустилась, ушла под воду, желтые пузыри весело закружились на том месте, где исчезла дорога. Вода подбежала к самым колесам; мокрые баллоны отразились в ней вместе с облаками.
– Не поеду, – сказал Мишка, вылезая из кабины. – Я не водолаз. Слетишь с машиной в болото.
Подошел Корнев.
– Боишься? Сам вызвался. Никто не тянул.
Мишка угрюмо блеснул сумасшедшими цыганскими глазами. Инженер! Герой! Вот сейчас наломаем тебе дров. Стоит над душой, издевается! «Боишься». Верно, никто Мишку за язык не тянул, сам сказал: «Разрешите первому проехать?» Затаив черную мысль, сказал. Знал: если сорвется машина, инженеру по шапке накладут. Черная мысль – угробить инженера – точила озлобленное ревностью Мишкино сердце.
Мишка взглянул назад. На разъездной площадке ожидали еще три машины. Около будки стоит Женя. Когда она успела выписаться из больницы? Рядом с ней – Марина в своем красном платье и черном жакете. Пришла посмотреть? Ну, хорошо. Смотри. Смотри, как полетит твой герой, – куда ордена, куда чего! Смотри, Женька, смотри, когда человек своей жизни не рад.
– Ну, поехали? – спросил инженер.
Он по воде обошел машину и сел в кабину. Мишка решительно уселся за руль и выжал сцепление. Дал скорость. Рванул машину. Держись, тридцатка, едем к черту на рога!
Зашумела под колесами вода, молоденькие елочки, качая зелеными лапками, указывали путь. Мишка – опытный шофер, он всегда чувствовал дорогу так, словно не в кабине сидел, а босиком по ней шел. Злоба постепенно угасала в нем, будто ее захлестнула вода, бегущая перед колесами. Лежневка уходила в воду, мягко ложась на грунт, и машина шла по ней как обычно. Ничего сверхъестественного, не страшней, чем через лужу переехать. Мишка с уважением покосился на инженера. Придумал, черт башковитый! Недаром ему орденов понавешали. Наверное, такое выдумывал, что немцы на том свете сидят и до сих пор удивляются.
Злясь на свои мысли. Мишка утешался тем, что по такой лежневке гробануться может только шофер, не уважающий себя.
А в общем, леший их всех дери, с их любовью! Фашистам все равно дыханья остается на один глоток. А там – дорога у Мишки широкая. Пусть пропадают в этой тайге!
– Ну? – спросил Виталий Осипович. – Страшно?
Мишка угрюмо промолчал.
Стоя на лесобирже под погрузкой, они покурили. Бригадир грузчиков спросил, не довольно ли класть: дорога непривычная.
Виталий Осипович не ответил, давая слово шоферу. Мишка презрительно блеснул глазами.
– Давай полный воз!
У пятой диспетчерской их встретили с радостным волнением, какое наступает вслед за напряженным ожиданием. Шоферы успели поспорить на интерес. Проигравшие, обрадованные не меньше, чем выигравшие, вытряхивали кисеты – спорили на табак.
Потом водители сели на свои лесовозы и один за одним поползли по водяной глади.
Корнев ушел в диспетчерскую. По телефону он докладывал в леспромхоз, что все благополучно, что риск вполне подтвержден опытом, что первый провел машину Баринов и его надо премировать, потому что он вообще парень толковый, таких бы побольше, – настоящий таежный шофер.
Мишка слушал и думал: «Черта с два, так я и остался здесь, по дешевке не купите». Интересно, что еще скажут о нем? Но в это время подошла Женя.
– Ну, здравствуй, герой!
– Здравствуй, – задохнулся он.
– И – до свиданья! – засмеялась она, но, заметив его недоуменный взгляд, пояснила: – Ну, конечно. Тебе на лесозавод, а я тут останусь. У меня перемена в жизни. Я теперь в дневную перешла. Ты – тоже. Будем часто встречаться.
Но она так ясно, так дружески спокойно смотрела на него, что Мишка понял: ему-то никаких перемен ждать не приходится.
Как и предсказывал Иван Петрович, знамя ему привезли. Красное переходящее знамя треста, отобранное в свое время соседним леспромхозом, снова вернулось на прежнее место.
Привез его прославленный лесоруб Мартыненко со своим звеном. Приехали они к вечеру и, прежде чем отдать знамя, пожелали посмотреть хозяйство.
Маленький, коренастый, плечистый Мартыненко имел вид чрезвычайно задорный и совсем не походил на побежденного. Шагая рядом с Дудником по лежневке, он заносчиво спрашивал:
– Сколько же у него в звене народу, у этого Ковылкина?
Ему ответили. Он недоверчиво глянул на Ивана Петровича, наткнулся на спокойную усмешку и сразу поверил:
– Молодец. С троими управляется.
Встреча двух знаменитых лесорубов на лесосеке не отличалась торжественностью. Собственно, никакой особенной встречи и не было. Отделившись от своей свиты, Мартыненко подошел к работающему Ковылкину, постоял, посмотрел, как пилит тот, и сказал:
– Здорово, Тарас.
Не поднимая головы и продолжая пилить, Тарас ответил:
– Здравствуй, Иван.
Тарас положил сосну, перешел к другой. Мартыненко одобрительно крякнул – так точно она упала – и последовал за лесорубом. Постоял, посмотрел, как упала с прежней точностью вторая сосна, третья, и ушел к своим. Те смотрели, ничем не выдавая своего отношения к событиям, бесстрастные, как послы на дипломатическом приеме.
– Снайпер, – отрывисто сказал Мартыненко. – Заслужил.
Его спутники значительно улыбнулись, давая понять, что они не удивляются, и вообще, если приехали сюда, значит, несомненно, Тарас этого заслужил. Сам работать умеет и звено – один к одному. Во всем поведении звена-победителя чувствовалась крепкая выучка.
Гости шли по просеке. Против каждой делянки на шестах висели доски показателей выработки. Цифры были хорошие. То, что удалось одному Мартыненко, здесь успешно делают многие.
Пройдя по всему лесоповальному фронту, Мартыненко убедился, что знамя отдают не зря.
Под навесом кухни он заглянул в котлы, попробовал обед, даже пощупал белую клеенку на столе. У инструментальщика спросил: «Напильников хватает?» Инструментальщик, не зная, что за начальство перед ним, посмотрел на Ивана Петровича и пробормотал что-то невнятное.
– Вот и у нас так, – посочувствовал Мартыненко.
Без слов ясно: напильники – на вес золота.
Мимо лошадей, которых возчики выпрягали на подкормку, Мартыненко прошел не задерживаясь.
– Машины у вас где плавали? – спросил он, когда вышли на лежневку.
Оказалось, что у них не додумались укрепить автолежневую дорогу и почти две недели лес не вывозили. Погрузочная эстакада вызвала сдержанное восхищение.
Мартыненко долго смотрел, как машины по отлогому подъему поднимались на широкий помост. Там, на высоте железнодорожного вагона, они сбрасывали бревна. Потом их подкатывали к фронту погрузки. Грузчикам оставалось перекатить бревна по лагам на платформу и закрепить стойки.
– Здорово! – не вытерпел один из гостей, нарушив дипломатическую бесстрастность. И ни один из его товарищей не бросил на него осуждающего взгляда.
– Что здорово, то здорово, – подтвердил Мартыненко.
Ничего подобного у них не было.
Окончательно растрогался знатный лесоруб в подсобном хозяйстве. Агроном Шалеев встретил их у парников, где выращивалась капустная рассада. Мартыненко взял в руки торфяной горшочек, в котором упруго покачивались бледно-зеленые листочки на белых ножках. Он смотрел на них с нежностью отца, которому показали новорожденного. Потом тем же нежным взглядом он оглядел стеклянные полотна парников, напоминающие голубые озера под солнцем. Дальше, через речушку, вытекающую из леса, начинались участки вспаханной земли, окруженные изгородью из выкорчеванных пней. Корни, искривленные, изломанные, мохнатые, как лапы мертвых чудовищ, вздымались уродливыми грудами. Каких усилий стоило вырвать их из земли, чтобы освободить под пашню эти два гектара земли!
Это хорошо знал Мартыненко. Агроном мог бы и не говорить о сотнях возов навоза, земли, торфа, которые пришлось уложить, чтобы сделать землю пригодной для выращивания овощей. Этот маленький агроном как клещ вцепился в землю, и уж он не отступит от своего. Овощи на севере для человека дороги, как солнце. Мартыненко тихонько подул на зеленые листочки и, бережно опуская горшочек в парник, растроганно сказал:
– У нас на Полтавщине…
И, махнув рукой, закончил:
– У нас агроном – шляпа.
В теплице гостям подали помидоры. Они приняли их благоговейно. Это воистину было чудо на севере диком. Не выдержав, Мартыненко вздохнул:
– Такую штуку последний раз едал я, когда ездил на Полтавщину. Годов пять назад…
Вечером два лесоруба стояли на маленькой клубной сцене друг против друга, держа за углы алый квадрат шелка с золотыми искрами букв. Их помощники толпились каждый около своего вожака. Юрок Павлушин, с трудом напуская на себя солидность, никак не мог совладать со своими губами. Они расплывались в улыбку, что не соответствовало моменту. Ульяна Панина в сиреневом выцветшем платье, обтягивающем ее сильное тело, смотрела ясными глазами из-под светлых бровей, сдвинутых чуть скорбно. Здесь многие, впервые увидав ее, аккуратную, ладную, в простеньком женском наряде, подумали: «Очень неплохая женщина».
Оттесняя всех, Гольденко старался вылезти вперед. Он горячо дышал в плечо Тараса и поминутно правой рукой покручивал и расправлял незначительные свои усы точно так, как, по его мнению, должен делать герой, вояка, каким он всегда считал себя. Он был единственный среди победителей, кто так жадно упивался славой. На них смотрели сотни глаз; сотни рук, белея в темноте зала, взлетали с оглушительным шумом. Но Тарас видел только одни глаза и одни руки. Он их видел даже тогда, когда не смотрел на них. Он не думал ни о славе, ни о подарках, которые ему вручали, он даже не думал о том, что надо сказать. Как-то само сказалось, может быть, и не так, но кто же осудит?
Он даже о ней не думал. Он просто всем видом своим говорил ей: «Вот видишь. Все это для тебя. Я стою на такой дороге, которая ведет к тебе. Пойми это».
Но потом он забыл о ней. Гремели аплодисменты. На Трибуне стоял парторг Петров, который только что зачитал приказ треста о победе леспромхоза. А лесорубы все еще стояли и держали за уголки шелковое полотнище. Это продолжалось долго, пока не затихли аплодисменты и кто-то, у самого входа на подмостки, негромко протянул:
– Ишь, держится. Жалко отдавать-то.
Мартыненко обернулся на голос, но знамя не отпустил.
– Жалко? – спросил он. – Нет, товарищ, для Тараса не жалко. Если хотите знать, он мне друг на всю жизнь. Я без него скучать стану. Бери, Тарас, знамя! Береги. Да, не забывай меня. Скучать стану без тебя в своем леспромхозе. Так ты это помни, и тридцатого мая надеюсь увидеть тебя в нашем клубе с этим красным знаменем.
Он выпустил из рук знамя, Тарас бережно положил его на стол и улыбнулся.
– Ты, Иван, надейся, но не очень. А чтоб не скучно было ждать, я тебе подарочек к завтрему припас. Скрывать не стану. Надумали мы применить укрупненное звено. Выходим завтра пять человек, а что у нас получится, я тебе загодя не скажу. Хвалиться не люблю, но, как ты есть друг, то дешевого не поднесу подарка. Так, значит, ожидай, Иван, и давай мы забудем про рекорды, это игра неинтересная. А начнем соревнование на выполнение годовых норм. Кто за сезон больше сработает.
После торжественной части Тарас сидел с Мартыненко за кулисами, в маленькой комнатке, где свален в кучу немудрый реквизит клубной сцены. Выпили, поговорили о делах, о Полтавщине, о пилах и топорах, словом, подружились до того, что начали поучать друг друга тонкостям своего ремесла. Потом пришли к мысли, что все это никому не нужно, скоро придет в тайгу электропила и введет свои законы.
В зале хлопали в ладоши и кричали: «Асса! Асса!»
– Жора? – спросил Мартыненко.
Тарас взял бутылку, налил себе и товарищу. Ответил, думая о другом:
– Он. Везде мастер – и плясать и валить.
Взял свой стакан, чокнулся, сказал то, о чем думал:
– Закон в тайге останется старый. Наш закон. Советский. Навеки нерушимый. Ну, выпьем последнюю.
– Правильно, Тарас. А почему последнюю?
Он вытянул из кармана бутылку и, ставя ее на столик, пояснил:
– Ты что же думаешь, наш леспромхоз с пустыми руками отпустит меня в гости к другу? Я тебе насчет переходящего знамени – лютый враг. Зубами выдеру!
Тарас, чувствуя приятную истому опьянения, любовался своим другом, который напрашивается во враги.
Он рассмеялся:
– Так я же не один.
– И я не один.
– У нас таких больше.
– У вас больше, – согласился Мартыненко, – этим и взяли. Они за тобой здорово тянутся.
– Да, не отстают. Мне сейчас от Бригвадзе житья нет. До чего ж злой на работу! Да что ж он не идет? Очень плясать любит.
Бригвадзе, запыхавшись, стремительно, словно продолжая свой танец, влетел в комнатушку. Глаза его возбужденно блестели. Играя бровями, он кричал:
– Кацо! Ну, что ты сидишь? Водка – лодка, наливай!
Пришел Гольденко. Его послали за Юрием и Паниной.
– Зови, Иван, своих ребят, – сказал Тарас.
В комнате стало тесно. Стаканов было только два, пришлось пить по очереди. Ульяна Панина выпила тоже, обтерла губы ладонью:
– Ну, я плясать пошла, благодарствую, угостила бы вас, да в моей посылке только одеколон.
За ней разошлись и остальные. В зале стало сразу шумнее, или это только так показалось Тарасу, потому что он сидел один в маленькой комнатке для бутафории, один со своими мыслями. Нельзя сказать, чтобы они радовали его. Он думал о Марине, как о солнце в тайге, когда оно не светит. Все хорошо – и работа, и почет, но сердцу холодно. А что, если пойти к ней и сказать все? Ведь он еще даже не отважился намекнуть о своей любви. Конечно, она и не думает о нем.
Да, Марина сейчас была занята только собой. У нее появились свои заботы, но она высокомерно считала себя выше их. Она презирала эти девические волнения, ожидая, что любовь внезапно откроет перед ней свои золотые двери и ей останется только войти в тихий благоухающий сад. На опыте других она знала, как извилист, как тернист этот путь к заветной двери. Удивляясь и сожалея, смотрела она на любовные тревоги и страдания подруг, пока сама с изумлением не почувствовала, что идет вместе с ними, прижимая тонкую руку к бьющемуся сердцу.
Тарас после работы иногда заходил за ней по вечерам, и они вместе шли домой по гулким брусьям лежневки, разговаривая о будущем, которое для обоих рисовалось совершенно ясным. Они сами выбирали путь. Она любит литературу. Кончится война – снова литфак, потом аспирантура, диссертация по языкознанию. Все это очень интересно и нужно. Он ставил себе цели не менее определенные: после войны – тоже учиться. Его интересует механизация лесного хозяйства. Раньше он заблуждался, думая, что в лесу побеждает только сила, сноровка. В общем, глупо думал. Он хочет стать инженером. Верно, поздновато спохватился, но он добьется.
В зале стоял веселый шум. Лесорубы, возчики, грузчики – здесь было больше женщин – смеялись, говорили, танцевали. Играл оркестр – две гитары, скрипка, балалайка и неизменный баян. Оркестранты упоенно отдавались своему искусству, каждый из них простодушно считал себя гением. Даже доктор, высокий, с седыми висками и мудрой иронической улыбкой, самозабвенно безумствовал на самодельных ударных инструментах. Все музыканты с преданностью одержимых смотрели на своего руководителя, который, по их мнению, бесспорно был гением. Искренне обожая музыку, они слепо подчинялись ему – преподавателю какой-то столичной школы, заброшенному в тайгу войной, и, надо сказать прямо, играли хорошо.
Женя любила танцевать и не пропускала ни одного танца, жалея только, что мало кавалеров. Приходилось приглашать девушек, а это – половина удовольствия.
Музыканты, закончив очередной вальс, опустили свои инструменты и зашептались, утирая вспотевшие лица. В зале было жарко, несмотря на распахнутые окна. Иван Петрович, хитровато ухмыляясь в жесткие усы, подошел к сцене и поманил к себе руководителя оркестра. Нагнувшись к директору, тот выслушал его и, обернувшись к насторожившимся музыкантам, сказал тихо, но многозначительно:
– Русскую! Ну, ребятки, не подкачайте.
Доктор потряс руками, держа в одной барабанную колотушку, в другой – медную тарелку, давая понять, что понимает всю ответственность момента.
Русская пляска. Зарокотали струны, кинул по клавишам пальцы баянист, и мягко запела скрипка – медленно, нежно, но так, что сразу подкатило под сердце, замер дух, и даже не умеющие плясать почувствовали зуд в ногах.
– Виталия Осиповича! – оглушительно крикнул Иван Петрович.
Зал загудел, зашумел, очищая круг.
– Просим!
Застигнутый врасплох, Корнев быстро вскинул голову, улыбнулся, оглядываясь, и снова стал серьезным. Он сидел между Женей и Мариной, отдыхая после танца, но его уже толкали, к нему тянулись аплодирующие руки. Он посмотрел на Марину, ее глаза выражали удивление. Взглянул на Женю, сияющую возбуждением, и встал. Не спеша снял китель. Звякнули ордена. Женя протянула руки и подхватила китель.
Марина побледнела.
Васильки. Голубые и синие васильки на золотистом поле ржаных колосьев, которые с любовью вышивала Женя в долгие зимние ночи, замелькали в ее глазах. Марине на секунду показалось, что она теряет сознание. Она сейчас же взяла себя в руки. Она даже заставила себя улыбнуться, но это плохо ей удалось. А он, не замечая ничего, стоял, одергивая вышитую Жениными руками рубашку.
Эх, давно не плясал он! Как это вспомнились Ивану Петровичу залихватские их пляски на гулянках в камских лесах? Ну, ладно, покажем всему миру, что не забыли еще, как надо плясать, когда разыграется русская душа. Шире круг!
Он топнул тонкими офицерскими сапогами раз, другой и пошел по кругу, легкий, стремительный, как вольный ветер.
Доктор оглушительно звякнул тарелкой и колотушкой, и вот уже трудно разглядеть мелькающие руки музыкантов.
Пройдя по кругу, Виталий Осипович, как бы задумавшись, замедлил танец и, остановившись около места, откуда начал, поклонился, разведя руками.
Гордо улыбнувшись уголками губ. Женя медленно передала Марине китель и с достоинством поднялась.
Высокая грудь ее колыхнулась легким порывистым вздохом. Она повела бровью и, вальяжно двинув круглыми плечами, легко понеслась навстречу Корневу. Он, словно изумляясь внезапному ее порыву и ее пышной красе, которая вдруг раскрылась перед ним, отступал, выбивая ногами невообразимую чечетку.
Вдруг, изогнувшись, она плавно повела плечами, грудью и, топнув ножкой, остановилась, гордая и торжествующая.
Он повернулся к ней и уже протянул руки, чтобы поймать ее, но в это время Женя скользким движением всего своего тела вывернулась из-под его руки и пошла, описывая круги около него. Она плясала с такой легкостью, что казалось, и не касается пола.
Они словно играли друг с другом, то приближаясь, то убегая, то отдаваясь безотчетному, влечению, кружились в бешеном танце, стараясь превзойти один другого, показать, что они стоят друг друга.
Зрители, забыв все на свете, тянулись к танцорам, вскрикивали, хлопали в ладоши, притопывали ногами.
– А, дроля! – восторженно говорил Иван Петрович, глядя вокруг растроганными глазами.
Ничего не говоря, Валентина Анисимовна прижималась плечом к мужу. Она всегда утверждала, что они достойны друг друга. Женя и Виталий Осипович.
