Текст книги "Зал ожидания"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
И все у них пошло очень хорошо. Да иначе и быть не могло. Юлия Ивановна оказалась человеком легким, добрым, работящим. Все у нее получалось скоро и ловко. Она любила командовать, но если встречала возражение, то соглашалась без лишних споров и тут же делала все по-своему.
– Это я с больными так навострилась. Привередливые они, капризные – на то и больные. Спорить с ними нельзя, да и времени на это у меня нет. «Хорошо, говорю, хорошо, вы, говорю, не беспокойтесь. Вам, конечно, лучше знать…» А сама все делаю, как прописано.
Вот за такое умение найти подход к человеку только для того, чтобы настоять на своем, Анюта и уважала свою квартирантку. Сама-то она этого не умела, во всем была прямолинейная, а не всем это нравится.
Федор напрасно боялся, что новые жильцы помешают ему жить так, как он привык, а с Катей он даже подружился, как мог бы дружить с младшей сестрой. Она оказалась доброй и веселой девчонкой, большой выдумщицей и проказницей. В детском садике ее все любили, и поэтому она всегда шла туда с большой охотой.
Это был тот самый детский сад, в который, как. Федору казалось, очень давно водили и его самого. Почти все воспитательницы, нянечки и сама заведующая Анна Петровна были его старые знакомые. Они разговаривали с ним, как со своим человеком, и считали его взрослым, которому уже доверяют отводить в детский сад такую малышку. Это ему очень нравилось, и он с удовольствием провожал Катю, тем более, что ему было почти по пути. Каждое утро он заходил за ней, а случалось, что и одевал ее, если заставал еще в постели.
8– Груздей, все говорят, нынче очень много. И рыжики есть, – сообщила Юлия Ивановна. – Вот бы собраться.
Она только что пришла с дежурства, переоделась, умылась и сидела в хозяйской кухне с полотенцем на коленях. Анюта, скорая на решения, подхватила:
– Так в чем же дело? Возьмем да и поедем. Я места знаю. В субботу к вечеру и соберемся. На Старом заводе переночуем, там у меня старушка одна милая, очень хорошая знакомая. А с утра – в лес.
С утра в лес. С самого раннего утра, чтобы куда-то идти, что-то делать, обязательно делать, а не так просто гулять по лесу. С той минуты, когда она должна была остановить Куликова, не отдавать его, но не осмелилась этого сделать, Анюта не знала покоя. Она не хотела жить спокойно, не могла, не имела права. Она мстила сама себе за ту нерешительность, которую она тогда проявила. Всегда надо вмешиваться во все жизненные явления. Ошибаться, допускать ошибки, но только не выжидать, не отходить в сторону. Бороться до конца за то, что ты считаешь достойным борьбы.
Она мстила себе тем, что не давала себе ни одной минуты передышки, и если бы на воскресенье она осталась дома, то придумала бы какую-нибудь самую трудную работу. Безделья ей не выдержать.
Сборы не отняли много времени. В субботу все собрали, заперли двери, попросили соседа присмотреть и двинулись к переправе. У Анюты – два ведра, вставленные одно в другое; у Юлии Ивановны – большая корзина; Федор тоже с ведром. А Кате дали берестяную пестренькую кошелочку.
Перед самым походом Анюта нарезала на огороде большой букет разноцветных астр – несла в ведре.
«Старушке знакомой в подарок», – подумала Юлия Ивановна.
Начальник пристани, Влас Петрович, по прозванию Рубь-пять, в ожидании водного трамвайчика скучал у перил, поплевывая в зеленую воду, проносившуюся вдоль просмоленного борта дебаркадера. Анюту он не любил и побаивался. Грехи свои знал и Анютин характер тоже учитывал. Она и раньше-то была злая, а теперь и вовсе осатанела, и он знал отчего. Поэтому он, как умел, изобразил радость при виде Анюты.
– По грибы! Вот это дело! Золотое дело. Слыхал я, на Борисовых залысках по елочкам их туча.
– Да ну! – тоже радостно удивилась Анюта. – А мы и не знали. Мы думали у тебя на дебаркадере поискать. Смотри, какую грязищу развел. Тут не только грибы, тайга скоро поднимется. Ты хоть бы палубу смыл. Силу свою бережешь? Или воды тебе жалко?
– А ее не намоешься, палубу-то. Это тебе не пол в избе мыть. Тут каждый пассажир по кило грязи на ногах несет. А их сотни, пассажиров-то этих. Вот и посчитай…
Выслушав все это, Анюта посмеялась да так смехом и припугнула:
– Обратно приеду, если не примешь мер, в райсовете будешь разговаривать. Там и другие твои проделки припомнят.
Рубь-пять присел и хлопнул ладонями по коленям, изображая крайний испуг:
– Ох, как ты меня! Так куда же мне теперь? Бежать подалее или уж прямо в воду с головой…
– Это уж гляди сам. А ты мое слово знаешь.
Подбежал трамвайчик. Пропустив пассажиров и убирая сходни, Рубь-пять поглядел, где Анюта. Стоит на палубе и не то прощально помахивает рукой, не то угрожающе. Он помахал прощально:
– Медведь, говорят, там ходит. Медведица. Встретишь – не пужай ее, не сироти зверят…
Но Анюта его уже не слушала. Вынув из ведра туго связанный букет, она держала его, прижимая к груди. Другую руку она положила на плечо брата. Он снял кепку. Лица у обоих сделались строгие, так что Юлия Ивановна даже всполошилась. Анюта ее успокоила:
– Родители наши, вечная им память, погибли на этом месте. – И она плавным торжественным движением опустила цветы в прозрачные бегущие волны, поднятые трамвайчиком.
9Выкопали картошку, убрали в подпол и засыпали песком морковь и свеклу, туда же спустили бочку с огурцами и две пока еще пустые бочки под капусту. В сенях на полках расставлены банки с маринованными и солеными помидорами и грибами. По всему дому разносится терпкий, очень приятный запах укропа и лука, рассыпанного в сенях и в комнате для просушки.
Все это очень нравилось Федору. Никогда еще осень не была для него такой веселой и приятной, а разнообразные домашние дела – такими веселыми и азартными. И все Юлия Ивановна. Она как-то так умела сделать, что всякая работа не была в тягость. Может быть, потому, что она и сама все делала ловко и легко, и видно было, что ей самой нравятся эти осенние заботы. И вообще во всех домашних делах она оказалась опытнее Анюты, поэтому все подчинялись ее распоряжениям.
И Анюта успокоилась, повеселела, ходит по двору и по дому в открытом пестром сарафане и почти всегда босая, хотя уже начало сентября. Дни стоят солнечные, ясные, и только по утрам густой туман падает на землю, окутывая облетающие деревья и устилая крыши домов. А она босая выходила на мокрое крыльцо, когда еще все в доме спали, и что-нибудь делала на дворе.
Однажды Федор услыхал, как Юлия Ивановна сказала:
– Ты очень-то не надрывайся. Не хватайся за тяжелое.
– Ничего мне не сделается, я вон какая…
– Тебе-то ничего, а ты о «нем» не забывай.
«О ком это?» – подумал Федор, но спрашивать не решился. Все равно ничего не скажут. С тех пор, как в доме появилась Юлия Ивановна, только с ней Анюта и разговаривает о всех своих делах. С ней одной только и делится. Федору-то немного перепадает. Ну и ладно, ему же спокойнее, хотя и обидно немного.
Но все же вечером, лежа в постели, он спросил:
– Это почему же тебе тяжелое нельзя?
Сестра так долго не отвечала, что он выглянул из-под одеяла: сидит у стола в своем пестром халате, что-то пишет. Подняла голову, карандашом откинула волосы и нерешительно улыбнулась. Молчит и улыбается, а подбородок вздрагивает, как у девчонки, которая сейчас заплачет.
– Ты что? – удивился Федор.
– Ничего. Спи. – Бросила карандаш и повернула к брату свое румяное веселое лицо. – У меня, Федя, ребенок будет. Племянник тебе. Или племянница.
Федору стало жарко под одеялом. Он поднялся, посидел и снова улегся. А она все смотрела на брата.
– Ну что, Федя?
– Так бы и сказала, – проворчал Федор. – А то все с Юлией Ивановной… Будто меня и нет.
10Федор томился над уроками. Сочинение он переписал и, отдуваясь, как перед непосильной работой, решительно раскрыл задачник.
Под самым окном на мокрых березовых ветках расселись нахохлившиеся воробьи, грелись на солнышке. Когда с реки налетает ветер, воробьи раскачиваются на ветках, но не улетают. Лед на реке потемнел – скоро загремит ледоход. Весна наступает ранняя, спешит: еще только начало апреля, а снега уже не видать даже в самых потаенных местах.
Весна ранняя, а до каникул все равно еще далеко.
«Если весна раньше, чем всегда, надо тогда и каникулы тоже объявить ранние, – подумал Федор. – Вот было бы хорошо!»
И только он так подумал, как услыхал звонкий стук калитки, торопливые шаги по ступенькам крыльца. Похоже, Юлия Ивановна, только она так бегает, будто за кем-то гонится и никак не может догнать. А вот и она сама: пальто нараспашку, из-под берета волосы во все стороны, глаза веселые – сейчас выскочат…
– Федя, ты дома? А у Анюты дочка!
– Как же так она? – растерялся Федор.
– Четыре двести! Вся больница ахнула. Вот какая наша Анюта!
Этого Федор совсем не понял: отчего ахнула вся больница? Наверное, что-нибудь необыкновенное и определенно хорошее, если Юлия Ивановна так радуется. Но спросить он не успел, потому что она сразу же начала распоряжаться:
– Сегодня к ней еще не надо, а уж завтра – обязательно. Ты из школы – прямо ко мне в больницу, и мы вместе пойдем.
На другой день он стоял в большом сумрачном вестибюле родильного дома и ждал, сам не зная чего. Сказав: «Вот тут и подожди, я – сейчас», – Юлия Ивановна исчезла за большой стеклянной дверью. Там простирался широкий длинный коридор, по которому неторопливо разгуливали бледные непричесанные женщины в синих и коричневых халатах. Изредка среди них появлялись белые халаты и тут же исчезали. Беспокойный свет апрельского солнца вливался в большие окна, и Федору показалось, будто больничный коридор похож на длинный аквариум, где лениво проплывают большие усталые рыбы.
И вдруг среди них он увидел Анюту. Она неожиданно и как-то сразу вылетела из белой двери и устремилась к брату. Рядом с ней бежала Юлия Ивановна.
Порывисто обняв Федора и целуя его шершавыми, словно обветренными, губами, Анюта торопливо проговорила:
– Ну, вот как у нас скоро. Теперь мы втроем будем жить. А ты-то как? Скучаешь?
– Так уж и заскучал, – засмеялась Юлия Ивановна. – Три дня всего и прошло-то. – И спросила: – Как назовешь?
– Для вас три, а я как будто год прожила. Назову Светлана. Так нашу маму звали. Мне, Федя, писем не было?
Этот вопрос удивил Федора, потому что письма они получали очень редко. Только сейчас он разглядел бледное, словно полинявшее, лицо сестры и ее растрескавшиеся губы. А глаза, наоборот, потемнели и стали какими-то опрокинутыми, словно сестра напряженно всматривается во что-то, видимое только ей одной. И еще этот незнакомый запах. Больничный, что ли? Пахнет молоком и каким-то сладковатым теплом. «Ну да, – подумал Федор, – там девчонка. Это от нее так…»
Узнав, что никакого письма не было, Анюта задумчиво проговорила:
– Ну, нет и не надо… А я это во сне видела. Его во сне. И подумала: может быть…
– Думаешь ты о нем, вот тебе и мнится, и сны о нем видишь, – сказала Юлия Ивановна.
– Да нет, не очень-то я мнительная, А вот сон такой, словно бы и не сон, а все на самом деле.
Федор понял – это о Куликове. Все еще не может забыть. И все происходящие беспокойства от него. Все от него: и больница, и ввалившиеся глаза сестры, и ее тревога, и то, что она думает о нем и даже видит его во сне. И еще есть девчонка, которую Анюта будет любить, и, может быть, даже больше, чем любит своего родного брата. Такая догадка только сейчас обожгла Федора злым крапивным огнем.
– Ты еще долго тут? – спросил он с ненавистью.
Но сестра, не заметив его ненависти, поспешила успокоить:
– Теперь уж скоро. Ты не очень скучай. Скоро теперь будем все вместе…
Из больницы Федор не сразу пошел домой. Постоял на высоком берегу. Прохладный напористый ветер шел с верховья, и, как только Федор остановился, ветер начал задираться: с разлета бил в лицо, толкал в грудь и все норовил сорвать шапку, совсем, как Колька Зубков: взаправду или понарошку – сразу и не разберешь.
Колька Зубков давно уже не учится в школе, а все равно нет Федору спокойствия. Нигде во всем мире нет тишины. А теперь еще эта девчонка. Четыре двести – орать, наверное, здорово будет.
Как бы подтверждая горькие Федоровы мысли, раздался оглушительный протяжный гул и треск. Почти через всю огромную реку пролегла изломанная трещина, похожая на черную молнию. Федору захотелось посмотреть поближе, и он спустился по расшатанным ступенькам к тому месту, где скоро поставят плавучую пристань.
Лед отошел от берега. Мутная вода набегала на песок. Федор побродил у самой кромки, помыл свои резиновые сапоги и пошел домой.
11Девочку назвали Светланой. Это немного примирило Федора с самим существованием племянницы: не все, значит, от Куликова, есть тут и наше. Да и беспокойства от нее оказалось не так-то много: тихая девочка, все время спит. Но Анюта пообещала:
– Подожди: подрастет, она покажет, какая она тихая.
– А долго ждать?
– Нет, не особенно.
Все было хорошо. Анюта всегда была дома, она снова стала, как и прежде, краснощекая, веселая и только, когда кормила дочку, сидела присмиревшая и улыбалась так, словно она одна узнала что-то такое, чего никто еще не знает.
Приходили заводские подруги, приносили подарки. От месткома пришел сам председатель. Приглаживая свои длинные висячие усы, он сказал речь, из которой Федор мало что понял, но Анюта все поняла и даже поцеловала председателя в усы.
Подарки поразили Федора своим великолепием. Прибывшие с председателем члены месткома принесли плетеную коляску и много разной одежды для новорожденной. Федор решил, что председатель вполне заслужил Анютин поцелуй.
У всех – и у председателя, и у членов месткома, и у подруг – был такой вид, будто Анюта совершила что-то очень хорошее, от чего всем стало веселее жить. Все говорили, что Анюта молодец, одна вырастила брата и теперь они все твердо уверены, что так же успешно она воспитает и дочку. А бухгалтер Евдокимова сказала:
– Ты у нас, Анюта, герой.
И ее Анюта тоже поцеловала. Федор подумал, что напрасно. Ничего хорошего о Евдокимовой от сестры он не слыхивал. И пришла она без подарка, да еще велела Анюте расписаться в какой-то бумаге.
Анюта расписалась и сказала:
– Спасибо… – Голос ее дрогнул, и она еще раз поцеловала Евдокимову.
Когда все ушли, Федор долго сидел и чему-то посмеивался, но Анюта в это время кормила дочку и ничего не замечала. Это еще больше раззадорило Федора.
– С бухгалтершей целовалась. Ха-ха!
Убирая свою белую, налитую молоком грудь, Анюта проговорила:
– Вот тебе и «ха-ха». Евдокимова – добрая баба. И все они ко мне добрые.
– А раньше-то недобрые были?
– Раньше было раньше, а теперь – это теперь, – неопределенно ответила она, укладывая Светлану в новую коляску.
12Потом она говорила Юлии Ивановне:
– Что-то все мне добрыми стали казаться. Это нехорошо.
– А ты не поддавайся. Так не бывает, чтобы все.
– Сама знаю, что не бывает…
Они гуляли по двору. Юлия Ивановна толкала коляску, Анюта шла рядом и, отчего-то вздыхая, обещала:
– Ничего. Вот пойду на работу, эта дурь с меня слетит.
Сидя на крыльце, Федор слышал этот разговор и никак не мог понять, отчего сестра так подобрела ко всем, кроме него. К нему-то она относилась по-прежнему. Он только что пришел из школы и ждал, когда сестра нагуляется сама и «нагуляет» Светлану и тогда, может быть, вспомнит о своем голодном брате. Обед-то она сготовила, наверное. Не все же только для этой… племянницы.
Так он ворчал про себя в ожидании обеда, но только для порядка, в самом-то деле он был доволен тем умиротворением, которое внесла Светлана одним только своим появлением на белом свете.
И это умиротворение пошатнулось в один ненастный весенний вечер, да так на место, кажется, и не встало…
13Весь день бесновался ветер, он налетал неизвестно откуда, кидался из-за каждого угла, шумел и свистал в трубах, в проводах, гонял по темному небу разорванные в клочья тучи и наконец доигрался: к вечеру хлынул дождь.
Потом дождь приутих. Потом снова принимался стучать по крышам, шелестеть по намокшей земле. Все решили, что так и положено перед ледоходом.
Вечером Федор сидел в одиночестве – сестра ушла к Юлии Ивановне, и он еще не знал, чем бы ему заняться до ужина. Пока он раздумывал, явилась Катя.
– Дядя Федя, это я, – звонко выкрикнула она с порога.
– Заходи, тетя Катя. И сиди тихо.
– Спит? – спросила она шепотом, оглядываясь на коляску.
– Дремлет.
– Как ни придешь, все дремлет, все дремлет. Она у вас дремлюга. Да?
– Сама ты дремлюга.
– Нет, я уже большая.
– Большая, а слова всякие выдумываешь.
– Ну и выдумываю. Ну и что?
Так с ней можно говорить хоть до утра. Пробовал он не отвечать на ее вопросы, отмалчиваться, но и это не помогало. Катя умела разговаривать за двоих, и если ей не отвечали, то она сама отвечала на свой же вопрос.
– Вот что, – строго сказал он, хотя отлично знал, что Катю никакой строгостью не застращаешь. – Мне тут почитать надо. Так что давай без разговоров.
Катя с удовольствием согласилась и несколько секунд сидела молча, потом тихо и жалобно простонала:
– Ох, как скучно с тобой, Федюнечка…
А он уткнулся в книжку и будто не слышит ее постанываний. И вдруг она тоненько вскрикнула:
– Ой! Что это?.. Что это?..
Федор прислушался: до того отчаянно расшумелся ветер, что кажется, будто потрескивает под его напором старый дом. Всякие ужасные звуки прорываются сквозь этот шум и свист от реки. Там кто-то стонет, завывает, скрипит. Иногда раздаются выстрелы, раскатистые, как майский гром.
– Что это, Федюшечка, такое ужасное? – тоненько шептала и повизгивала Катя. Она еще не знала, надо ли ей бояться, или все это, что там творится, очень интересно, и надо бежать смотреть.
– Лед пошел! – выкрикнул Федор с таким радостным удивлением, что Катя решила: «Надо бежать».
Она кинулась к матери.
А Федор отодвинул занавеску на окне и припал к стеклу, совсем не надеясь хоть что-нибудь увидеть в кромешной тьме. И в самом деле, он только и разглядел, как перед окном неистово раскачиваются мокрые ветки. Потом, когда глаза привыкли, еще стали видны и выбеленные светом от окна заостренные планки ограды.
И еще ему показалось, будто там стоит человек в светлом плаще и смотрит на окна. Он пошире раздвинул занавеску. Да, стоит какой-то человек и держится за верхушки планок, а по его светлому плащу, тускло поблескивая, бегут дождевые струйки.
Заметив Федора в окне, человек снял шляпу и взмахнул ею над лохматой головой. При этом он улыбнулся очень приветливо и несколько раз кивнул Федору.
Федор в испуге отпрянул от окна. Он узнал этого человека. Под дождем стоял Куликов. Наверное, он уже давно там, в темноте. У Федора было только одно желание: как-нибудь скорее удалить его, пока не вошла Анюта. Потому что, когда она войдет и увидит Куликова, произойдет что-то непоправимое и нарушится только что восстановившееся спокойствие их жизни. Федор оглянулся: в комнате никого не было. Светлана не в счет.
А может быть, все ему только показалось и там никого нет? Он снова припал к черному стеклу. Куликов все еще стоял на том же месте и все еще, размахивая шляпой, кивал головой и улыбался как-то особенно нерешительно и приветливо, желая вызвать расположение Федора. Потом он почему-то очень заторопился, замахал рукой и выхватил из кармана что-то блестящее. Что-то желтое и красное. Неистово потрясая этим блестящим над головой, засмеялся так, что Федору показалось, будто он слышит этот смех сквозь шум и грохот ветра. Он увидел в руке Куликова обыкновенную пластмассовую погремушку: колечко и нанизанные на него разноцветные гремучие шарики.
14Еще в сенях Катя начала выкрикивать:
– Лед пошел! Лед пошел! Лед пошел! А вы тут сидите и ничего еще не знаете!
– Ну я пойду, – проговорила Анюта, поднимаясь. – Как-то там доченька моя…
И она поспешила на свою половину. Здесь тихо, тепло, и Светлана спокойно спит в затененном углу. Слегка отодвинув занавеску, Федор припал к темному окну, как будто что-то можно увидеть в темноте неспокойной весенней ночи.
– Что ты там разглядываешь? – спросила Анюта, наклоняясь над коляской.
Он не слыхал, как вошла сестра, и поэтому она подумала, что его испугало именно внезапное ее появление, и она посмеялась над его испугом. Федор тоже попробовал посмеяться, но у него не получилось. Старательно задергивая занавеску, он проворчал:
– Чего там увидишь в темноте-то. А ты прибежала неожиданно. И порхаешь тут, как полька-бабочка…
– Ну ладно уж, не ворчи. Пошли ужинать.
Федор очень боялся, как бы Куликов не постучался в калитку или в окно, и все время за ужином прислушивался, даже Анюта заметила.
– Ветер этот, всю душу вымотал.
Ветер. Если даже Куликов и постучится, то Анюта, может, не обратит внимания, подумает, что это беснуется шалый ветер. Но Куликов не стал стучать, и Федор совсем успокоился, уснул сразу и спал крепко, как всегда.
