Текст книги "Зал ожидания"

Автор книги: Лев Правдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

8

Догнал он Катю почти у самого обрыва. И не догнал даже, а она сама остановилась, потому что дальше бежать было некуда. Задыхаясь, он проговорил:

– Я все по-твоему сделаю. Как ты велишь, так и сделаю, потому что лучше тебя нет на свете…

– Ты что это, Федюнечкин? – спросила она и рассмеялась и тут же вдруг присмирела. – Ты влюбился? Да?

Он ничего не ответил, а она подошла к нему и, взяв его большую тяжелую руку, повела к дому. Там у палисадника усадила его на скамейку и сама хотела сесть рядом, но он остановил ее.

– Тут скамейка сырая, да и пыль на ней. – Он постелил бушлат. – Вот теперь тебе хорошо будет.

Такая заботливость растрогала Катю. Она села, прижалась к Федору, а он осторожно ее обнял, так что ей стало совсем хорошо и тепло.

– А я к тебе привыкла, как к брату, – проговорила она, посмеиваясь, совсем как маленькая, тогда еще, когда Федор укладывал ее спать.

– И я привык. И все так про тебя и думал, как про сестру. И ничего такого у меня к тебе не было. А как сегодня увидел, так все и перевернулось.

– Видишь, как у тебя: сразу. А мне еще надо отвыкать от тебя как от брата и снова привыкать к чему-то. Сама не знаю к чему.

– Я сказал: как ты только захочешь, все будет по-твоему. Я хоть сто лет буду ждать, а тебя дождусь.

– А если я так и не полюблю тебя? Тогда что?

– Я уж постараюсь…

После ясного осеннего дня пал на землю туман, и в мутном небе не светилась ни одна звезда. Скудный свет из окошек силился осветить хоть бы то, что ему под силу. Катю он освещал, но слабо. А Федору и этого не надо – она казалась ему ослепительной. Никогда потом не была она такой. Он любил, как никогда больше не пришлось ему любить, он не переставал любить, но это уж не такая любовь была, потому что она стала постоянной. Он привык любить Катю, всегда любить, но никогда, как сейчас, у него не было желания умереть за нее…

– Я дождусь! – охрипшим от счастья голосом сказал Федор.

– А я? – спросила Катя очень спокойно и даже насмешливо.

– Ты тоже должна.

– А зачем? Ждать-то зачем, если любишь?

– Вот ты какая!

– Наверное, я такая, – засмеялась Катя и завозилась под Федоровой надежной рукой, устраиваясь поудобнее.

«Девчонка, – подумал он, растроганный ее доверчивостью. – Совсем еще девчонка…»

– А я никак не умею ждать, – простодушно заговорила Катя. – Ну, нисколько. Я к своим жданкам навстречу бегу. А если они от меня, то я вдогонку.

– А не догонишь – в рев ударишься?

– Ну и что же? Когда и пореву. Я девчонка, мне можно. – И она рассудительно, как много испытавшая женщина, пояснила: – Когда плачешь – сколько всего передумаешь! Мужчина, когда думает, молчит, а женщина – плачет. Слезы – бабье раздумье.

– А ты откуда знаешь все это? – удивленный ее рассудительностью, спросил Федор.

– Слушаю, как люди говорят, вот и знаю. Одна тетя Анюта так скажет, что навек запомнишь.

– У нее-то слезу не выбьешь…

– Это неправда, – не согласилась Катя. – Я сама видела, как она плачет. Только редко. У нее слезы дорогие.

9

Много времени прошло после этого разговора. И много всякого произошло в жизни Федора, но никогда еще ему не было так хорошо и так светло, как в ту минуту, когда он увидел Катю на самом краю обрыва и признался ей в своей любви. И потом, когда сидели у палисадника и он впервые посмел обнять ее. Тогда ему думалось, что нет ничего на свете, кроме любви, и с этой минуты все, что бы он ни делал, все будет только для любви.

На другой день Катя уехала в город.

Как-то вечером Анюта торжествующе спросила:

– Как тебе показалась Катя?

И по тому, как растерянно, словно пойманный, улыбнулся Федор и как он сразу же нахмурился, чтобы даже, улыбкой этой не выдать своих мыслей, сестра все поняли.

– А ты говоришь: «девчонка».

– Девчонка и есть, – уже не скрывая своей улыбки, подтвердил Федор.

– Видела в окно, как вы сидели…

– Она меня все учит, как жить надо.

– А ты ее слушай. Она девочка рассудительная и все замечает. Молода очень – это верно, ну так и ты не перестарок. Это и лучше, что вам торопиться не надо. Подождите, пока она выучится, а ты на своем деле укрепишься. Только ты, Федя, ничего не оттягивай, не успокаивайся, старайся поскорее все сделать, что наметил себе…

И она заботливо втолковывала, как надо ждать и что ожидание только тогда оправданно, если к нему идешь целеустремленно и деятельно. Она рассуждала так же, как и Катя, только у Кати все рассуждения уместились в одной коротенькой и смешной фразе: «Я к своим жданкам навстречу бегу…»

Такое совпадение удивило обстоятельного Федора.

10

Всегда, если у человека по его воле или против его воли изменяются условия жизни, близкие неизменно начинают интересоваться его планами на будущее. А что он может ответить, когда ему и самому не вполне известны условия изменившейся жизни?

Федора спрашивали, что он теперь думает делать, и даже, чем он намерен удивить мир. Как будто мир можно чем-нибудь удивить. Хотя, по своей простоте, он думал, что, пожалуй, можно. Сам-то он не собирался совершать ничего такого удивляющего.

Он хотел жить в своем доме, в своей семье. Утром, по пути на работу, провожать племянницу в музыкальную школу, а по вечерам заниматься хозяйственными домашними делами и терпеливо ждать, когда Катя закончит свое образование.

Только бы ее занятие не помешало Кате стать хозяйкой в его доме. В доме, где он – хозяин, глава семейства, добытчик. Он вырос в рабочем поселке и с детства на всю жизнь усвоил простейшую и непререкаемую истину, что только труд утверждает достоинство хозяина дома.

Он поступил работать в мастерские речного затона, где ремонтировались суда к летней навигации. Ездить на работу было далеко, на дорогу уходило много времени, и тогда он перешел жить в общежитие и стал питаться в столовой. Не очень это ему нравилось, но он терпел такую жизнь только потому, что Катя тоже жила в общежитии и не могла приезжать домой каждую субботу. Дома за всю зиму он виделся с ней всего несколько раз, да и то урывками.

Потом, когда началась навигация, его назначили механиком на пассажирский пароход. Каждый рейс продолжался почти три недели, а на стоянку в родном порту отводилось всего полсуток, так что дома за все лето побывать ему не удалось.

Все, что он делал сейчас, все это было то самое активное ожидание, о котором говорили ему и Катя, и Анюта. Он ждал того отдаленного времени, когда настанет тихая, спокойная, обеспеченная жизнь в родном доме. Для этого он пошел в вечернюю школу, чтобы потом поступить в институт. Работал он хорошо, потому что знал свое дело и с детства был приучен все выполнять старательно и прочно. Военная служба, еще больше укрепила эти качества. Человек он был сильный, выносливый, и все ему хорошо удавалось.

Капитан, с которым он провел уже две навигации, всем говорил, что такого отличного механика у него еще никогда не было. И когда Федор намекал, что хорошо бы от такой хлопотливой жизни перейти на местную линию, то все – и начальство и товарищи – думали, что он шутит. Молодежь там плавает, практиканты, которым не удалось попасть на хорошую, настоящую практику.

И сестра тоже говорила, что переходить с места на место, когда только началась его рабочая жизнь, никак нельзя. Он понимал, что все правы, а самое главное, как он считал, это надо для Кати: вряд ли она, образованная девушка, захочет стать женой моториста речного трамвайчика. Жена механика рейсового теплохода – совсем иное дело. В том, что она будет его женой, он нисколько не сомневался, и так он в этом был уверен, что даже никогда и не говорил с Катей, считая дело это давно и прочно решенным.

Отпуск ему полагался, как и всем речникам, глубокой осенью. Отдыхать он никуда не ездил, считая лучшим отдыхом всякие дела по дому, по хозяйству. А после отпуска – снова общежитие, работа в затоне, ночи над учебниками, и так всю зиму. Активное ожидание.

Иногда, под выходной, надев свою лучшую одежду, Федор шел к Кате в гости. Он приходил в общежитие под вечер, когда студентки уже отдохнули и занимались своими домашними делами. С Катей заранее договаривался о встрече, и у него всегда были билеты в кино или театр на те спектакли или фильмы, которые она сама выбирала. В этих делах Федор полагался на Катю, потому что она лучше знала, что надо посмотреть или послушать.

Когда он являлся в общежитие и просил вызвать Катю, то уже ждал: вот сейчас далеко по коридору пронесется звонкий девичий голос:

– Каруселева! К тебе жених пришел…

Лицо его вспыхивало радостью и гордостью за то, что всем уже это известно. Все знают, что Катя, которую он считал самой лучшей и самой красивой девушкой, – его невеста и обязательно станет его женой.

Это были лучшие минуты его редких свиданий. И потом, сидя рядом с Катей в темном зале, Федор вспоминал эти минуты, и в его ушах продолжал звенеть девичий голос, извещающий весь мир о его неминуемом счастье. Из-за этого он плохо понимал, что там происходит на сцене или на экране, потому что самое главное происходило в его сердце, в сознании, в мыслях.

«Жених пришел!» Он осторожно поглядывал на Катино лицо, освещенное светом рампы или мелькающим светом экрана, и оно казалось ему особенно прекрасным, но еще более далеким, чем всегда.

Иногда она хватала его руку своими горячими, вздрагивающими от возбуждения пальцами и, чуть задыхаясь, быстренько проговаривала:

– Вот здорово! Правда, а? – И посмеивалась от радости, не понятной ему.

И он так же торопливо отвечал:

– Да, да… – И тоже потихоньку смеялся.

А иногда она, притихшая, смотрела немигающими огромными глазами, и на ее пылающие щеки выкатывались светлые детские слезы. Пальцы холодели в его ладонях. Вздрагивающим голосом она шептала:

– Хорошо, Федюшечка! Как это хорошо!

Он, волнуясь, осторожно сжимал ее трепещущие пальцы и соглашался с ней, потому что ему и, в самом деле было очень хорошо, хотя он почти ничего не видел и не понимал из того, что волновало или восхищало ее.

И потом, по дороге в общежитие, она не переставала волноваться, вспоминая то, что особенно ей понравилось, и он опять соглашался со всем, что она говорила. Прощаясь с ним. Катя долго не отнимала свою руку и все повторяла:

– А ты, Федюнечкин, такой молодец: все понимаешь! Все-все! Я даже не ожидала. Ну, спасибо тебе и спокойной ночи… – Она быстренько прикасалась к его щеке прохладными губами и убегала.

11

Возвращаясь в свое общежитие, Федор мечтал совсем не о том, о чем мечтают молодые люди, осчастливленные любовью. Он обстоятельно обдумывал будущую жизнь. Когда Катя закончит свой институт, и они поженятся, и у них пойдет хорошая тихая жизнь. Она будет работать в Доме культуры, а он к тому времени дослужится до главного механика, и на пароходе у него будет своя, отдельная каюта, и тогда все лето Катя будет с ним. А потом, через много лет, он выйдет на пенсию, и им вообще не надо будет расставаться.

Степенно, не торопясь, шел он под гору к реке. Снег поскрипывал под ногами. Прохладный ветер обдувал его слегка разгоряченное мечтами о будущем лицо и тихонько посвистывал, путаясь в голых ветвях прибрежного сквера. Вдоль реки мела поземка, закручивая легкие снежные жгуты. Ночь лежала на земле, голубая, звонкая от мороза ночь, слегка замутненная сверкающей лунной пылью. А луна плыла в пустом небе, очень молодая, очень, и пока что одинокая.

Вид одинокой луны напомнил Федору Анюту с ее угрожающими разговорами об одинокой жизни. Почти каждый раз, когда он приезжал домой, она напоминала ему об этом, убеждая поскорее жениться, потому что потом может быть поздно.

– Девушка она мятежного характера и с фантазиями. Вспорхнет – только ты ее и видел. А с твоим характером никого тебе больше не найти. А еще хуже, такая к тебе привяжется, что и сам не рад будешь, да и нам-то тошно на тебя глядеть…

О своем одиночестве Анюта никогда не говорила, а если Федор напоминал, то каждый раз она доказывала, что совсем она не одинока: у нее дочка растет – память о муже, у нее работа, которую любит именно за то, что она исключает всякое понятие об одиночестве. И Федор верил всему, что говорила сестра. Он знал ее постоянную готовность кинуться на помощь. К этому он привык с детства. Ко всем особенностям характера близкого человека так привыкают, что перестают их замечать. А если вдруг и заметят, то не удивятся, потому что иначе и быть не может.

– Ты с ней-то хоть говорил, с Катей?

– А чего говорить? Сама все знает.

– Она-то знает, – усмехнулась сестра. – Она даже то знает, о чем ты сам еще и подумать не догадался. А что у нее на уме – никто не скажет. Даже родная мать.

И в самом деле, когда Анюта заговаривала с Юлией Ивановной о Кате и о Федоре, то Юлия Ивановна только посмеивалась:

– Да ни о чем таком она еще и не думает. А надумает, так скажет. Она знает: притеснять ее не стану. И ничего такого у нее на уме и нет, и ума-то у нее еще немного…

Давно уже Анюта сдружилась с Юлией Ивановной так, что даже и квартиранткой ее не считала, и никакой платы не брала, а все расходы по дому делили пополам. Жили, как сестры, – одна от другой ничего не таили, и Анюта знала, что Юлия Ивановна тоже хочет, чтобы Катя вышла за Федора. Человек он спокойный, хозяйственный. Катю любит, а она по своему ребячеству никого еще полюбить не успела. Одни фантазии.

И Федор тоже считал, что не доросла еще Катя до серьезного разговора. Запомнился ему самый первый день возвращения домой, когда он сказал ей о своей любви. Как из огня да в огонь – признался, словно в бреду. А она в ответ пролепетала что-то совсем уж ребячье, девчоночье и прикорнула под его рукой, как сестренка.

Почти два года прошло с того вечера. Теперь-то она не ребенок. Совсем взрослая девушка, и Федор считает, что говорить ей ничего не надо, зачем повторять то, что уже было сказано? И она, конечно, ничего не забыла и никогда не возражает, если ее называют Федоровой невестой. Чего уж тут еще говорить?

Но Анюта все твердила, что он должен сказать Кате все, что он думает о их совместной жизни, и добиться определенного ответа.

12

Справедливость – вот что считала Анюта главным правилом и своей работы, и, наверное, еще больше, – своей жизни. В угоду справедливости она не давала разыгрываться прочим своим чувствам, в чем иногда приходилось горько раскаиваться: однажды она подумала о правах матери и забыла о правах любви. Справедливость в том и состоит, чтобы учитывать те и другие права и находить верное решение. Если бы тогда она не дала увезти Куликова, права матери нисколько бы не пострадали, а человек, может быть, и остался бы жить.

Значит ли это, что даже самое бурное проявление нормальных человеческих чувств только поможет торжеству справедливости?

В припадке горя и гнева она обвинила брата в предательстве. Обвинение страшное: ведь это она так воспитала его, она, которая была ему сестрой и заменила погибшую мать. Так что всегда в его ошибках будет доля и ее вины. Кроме того – а это, может быть, теперь ее главная обязанность, – у нее растет дочь, за которую она тоже в ответе. А еще есть Катя Каруселева… Ее Анюта уже тоже включила в этот список, как единственную желанную кандидатку Федору в жены. Как все получится, сказать невозможно: девушка она добрая, слегка заносчива – при такой красоте иначе и быть не может – и характером не в мать. Отцовский у нее характер, А у отца, как с гордостью отмечает Юлия Ивановна, характер был железный. Так что, полностью поддерживая Анютины мечты, мать знала, что все будет так, как сама Катя повернет. Воздействовать на свою дочь Юлия Ивановна давно уже не надеялась, о чем прямо сказала Анюте.

И Анюта решила, что самое верное, что должен сделать Федор, – это поговорить с Катей, и поговорить решительно.

Но для такого серьезного разговора никак не находилось подходящего времени, так дело и протянулось до самой весны. У Кати пошла бессонная, полная тревог и волнений пора экзаменов. Федор готовился к навигации, которая продлится до самых заморозков. Но он твердо решил окончательно и обо всем договориться, а уж если он что решил, то должен выполнить обязательно.

Настроившись на решительный разговор, Федор пришел в общежитие института, но так ему сказали, что Кати нет, а куда ушла, никто не знал.

Это был его последний день перед рейсом. Он отправился домой, чтобы взять все необходимое и попрощаться со всеми. И сразу увидел Катю. Она только что постирала белье и развешивала его во дворе. На ней были сверкающие резиновые сапожки и поверх пестрого платья старая вязаная безрукавка. В этом домашнем обиходном одеянии она показалась Федору особенно желанной и близкой. Вот такая она, когда они поженятся, будет встречать его, не отрываясь от домашнего дела, и он станет ей помогать.

Он не удивился, как это она в самый разгар экзаменов оказалась дома, и уже, видать, давно: вон сколько настирала! Катя хоть кого отучит удивляться своим поступкам и решениям. Он сразу стал ей помогать.

– Совсем одурела от этих экзаменов, – заявила она. – С ума сойду, если не сделаю для разрядки что-нибудь полезное.

– А как же экзамен?

– Схвачу пару. А может, повезет, так и отмигаюсь на троечку. Не хватай из таза, у тебя руки вон какие!

Федор посмотрел на свои руки – моешь их, моешь, а они все машинным маслом отдают, – потом посмотрел на то, что он уже взял из таза, чтобы подать Кате, и устыдился. Покраснел до горячих слез. Вот еще! Сколько раз сам он надевал это самое, помогая Кате поскорее собраться в детский садик. А она, не заметив его замешательства, взяла из его рук эту вещь, розовенькую, трикотажную, и, встряхивая ее, проговорила:

– Это ведь на голое тело надевается, а ты хватаешь своими машинными лапами.

– Я не знал…

– А тебе и не надо этого знать. – Она рассмеялась. – Придет время – узнаешь.

И словами этими и смехом она как бы оттолкнула его, отодвинула на такое расстояние, откуда он увидел ее совсем не такой, какой видел прежде. Что-то в ней открылось новое, чего он раньше не замечал. И ему очень захотелось поскорее избавиться от этого беспокойного состояния, и чтобы все стало, как было всегда, – простым и привычным.

Разноцветное белье трепетало и щелкало, как флаги расцвечивания на пароходе, открывающем навигацию. Это будет завтра. А что сегодня? Что он должен сделать для того, чтобы избавиться от всего такого беспокойного, а значит, совсем лишнего?

– Подумаешь, тайны у тебя какие… – в полном смятении невнятно проговорил Федор. Но Катя услыхала.

– Подумаешь, да ничего не скажешь. – Подхватив пустой таз, она засверкала сапожками и скрылась в доме.

13

Как и всегда, Федор не постучал в дверь, а просто вошел в кухню и только у ситцевой занавески остановился.

– Як тебе.

Катя сидела у зеркала в пестром ситцевом халате и натирала кремом покрасневшие от стирки и ветра руки. Когда вошел Федор, она не обернулась, а продолжала пристально разглядывать в зеркале свое розовое лицо, будто бы это было совершенно необходимо при ее занятии.

Стоя за ее спиной, он увидел себя, свое отражение, и неожиданно он понравился сам себе: черная шинель, ясные пуговицы, белый шелковый шарфик, фуражка с «крабом» – порядок полный. Он снял фуражку и удивился, увидав, как вдруг сразу потускнело его обветренное лицо.

– Отважился наконец-то, – проговорила Катя. – Садись. Я давно этого дожидаюсь. А ты ждешь чего-то. Истомил ты нас всех ожиданием.

Она проговорила это очень весело и сердечно, умиляя Федора своей проницательностью. Он облегченно вздохнул. Ему сделалось нестерпимо жарко, но он не догадался хотя бы расстегнуть шинель. Его и самого истомило собственное выжидание, и когда, как он понял, исполнилось ожидаемое, то никакой радости от этого он не почувствовал, а только облегчение, что все кончилось.

А Катя продолжала:

– И мама ждет, и тетя Аня. Знаю я, как они тебя подталкивают. А ты все чего-то выжидаешь… Как ты вошел и я на тебя взглянула только, так сразу и поняла, зачем ты пришел. Я все ждала этого и боялась. Очень боялась, а все-таки думала: хоть бы скорее. Сама уже хотела все сказать, да тебя жалко.

– А чего же тут страшного-то? – спросил Федор.

– Без любви-то как же, Феденька? Вот это и страшно, что ты меня не как сестру любишь, а я тебя только, как брата. И никак по-другому у меня не получается.

– Это ничего, потом полюбишь, – проговорил Федор, совершенно так же, как уговаривал ее маленькую не капризничать, а сделать все, как полагается. Он совсем уже успокоился, и даже догадался расстегнуть шинель, и даже сел против Кати. До него еще не дошел подлинный смысл ее слов. Он так был уверен в ее согласии, что не заметил даже волнения и отчаяния, с какими Катя разговаривала.

Легко, как испуганная птица, она сорвалась с места и пошла по комнате:

– Ах, нет, Федюшечкин! Ах, нет! Тебя-то никогда я не любила. И ты это очень хорошо знал. Только не хотелось тебе этого знать, и ты сам себя уговаривал, будто я тебя люблю. А я только не мешала тебе так думать. Ты меня уж прости за это. Только в этом я и виновата перед тобой, а больше ни в чем. Тебя, дура, пожалела: пускай, думаю, потешится. Хорошего-то у него в жизни немного.

Она все кружила по комнате, словно исполняла какой-то тоскливый танец, а он сидел и, обливаясь потом, думал, что Катя оттого так говорит, что еще ничего не решила. И ему казалось, будто все ее поведение и высказывания не больше, как игра. Все еще не наигралась.

– Выходит, все это у тебя одна игра? Игрушка?.. – спросил он хмуро.

Это замечание почему-то очень ее обрадовало, она даже прервала свой тоскливый танец и снова села против него спиной к зеркалу.

– Ну, вот как хорошо, что ты и сам догадался, что никакой любви у меня не было. Одна игра. А в любовь, Федюшечкин, не играют. Ох, не играют.

– Ты со мной, как кошка с мышкой?

– Да нет. Не так вовсе. Если о любви говорить, то ты, Федюшечкин, в стороне. Сама я с собой играю. И кошка я, и мышка тоже я.

– Не бывает так.

– Всякое бывает, Федюшечка. И такое даже бывает, что и во сне не привидится, и в мыслях не вспыхнет.

– Ну, поиграй, позабавься…

Это замечание она поняла, как разрешение высказать все, что она захочет, открыть все свои мысли.

– Вот и теперь ты не понял: не играю я и не забавлюсь. Я, Федюшечкин, люблю.

– Кого же это, не секрет если?

– Сам знаешь: Коленьку Зубкова.

– Этого не должно быть! – У Федора даже руки затряслись от злобы. И тут Колька Зубков встал на его дороге!

– Сама знаю, что не должно, а вот люблю беззаветно и даже недозволенно. Но пока молчу. Ведь он-то меня и не замечает. Вот и выходит, что я и за мышку, и за кошку. Сама по себе играю.

И так это она сказала легко и даже ручкой взмахнула, словно и в самом деле играючи или танцуя.

И он это заметил:

– Допляшешься ты до слез с этим Колькой.

– Ну, значит, так тому и быть. Любви, Федюшечкин, без слез не бывает. Да и неинтересно без них-то, а слез мне не покупать.

– Да на него все девчонки вешаются.

– А он ни на одну и не смотрит. – Она улыбчато вздохнула.

– От тебя глаз не отводит?

– Нет. И на меня пока внимания не обращает. Ну, ничего: придет и моя минуточка – глянет он на меня, да так взглядом и завязнет. От меня, Федюшечкин, трудно глаз оторвать: я – приманчивая.

Все это она проговорила скороговорочкой, охорашиваясь перед зеркалом и мечтательно закатывая глаза, будто бы привораживая кого-то, видимого только ей одной.

– Постой! – встревожился Федор. – Постой-ка, постой… а ты где его видела?

– В политехническом. Мы туда на танцы бегаем.

– А он там чего? Колька-то?

– А он там учится. И уже на третьем курсе. Инженером станет. Вот он какой, Коленька-то Зубков!