Текст книги "Зал ожидания"

Автор книги: Лев Правдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

20

Прислушиваясь к затихающим шагам сына, Валерия Ивановна спросила с ужасающей Анюту прямотой:

– Вы давно с ним живете?

Она снова сидела в кресле и разглядывала свою большую румяную собеседницу с нескрываемым осуждением. Анюта ничего не ответила. Валерия Ивановна показалась ей похожей на кошку, которая прислушивается к мышиной возне. Мышиная возня – вот что такое все, что тут происходит, по сравнению с ее любовью. «Кошка» перестала прислушиваться и замурлыкала:

– Вы умная женщина и сами должны знать, что долго не продержится эта ваша связь. Я не зря напомнила о его прежних увлечениях. Ему даже неприятно теперь о них вспоминать. То же будет и с вами. Если вы хотите себе добра, то отпустите его. Оттолкните его сами.

– Вы о ком заботитесь: о нем или меня вдруг почему-то пожалели? – спросила Анюта.

– Вас просит мать: не удерживайте его…

Анюте показалось, что сейчас эта красивая, властная женщина встанет перед ней на колени, как вставала перед директором, умоляя его пожалеть непутевого сына.

– Нет, нет, – проговорила она предостерегающе. – Зачем вы так просите? Разве вы сами-то не видите, как он изменился за последнее время? Он даже пить перестал совершенно. Даже музыкой стал заниматься. Вот его ноты, видите? И я для него все сделаю. Все. И я постараюсь удержать его здесь, конечно, если он сам этого захочет.

– Мужчина должен хотеть того, что хочет женщина.

– Ну, так я не хочу, чтобы он уезжал. И вы знаете, он тоже не хочет. Он же вам сказал, что никуда не поедет, – твердо проговорила Анюта, и еще чуть было не добавила: «И отстаньте вы от нас». Но вовремя спохватилась. И так лишнего наговорила. Вон как она взвилась. Держись, Анюта!

Так она с отчаянным весельем подбадривала себя, но, как ей показалось вначале, напрасно. Никто на нее не собирался нападать. Валерия Ивановна только защищалась сама и отстаивала свою собственность.

– Война отняла у меня мужа, и я не знаю, что бы со мной стало, если бы не сын. Это все, что у меня осталось, в нем вся моя жизнь. И его я не отдала. Уберегла. Я пошла на все, на преступление, может быть. Мне тогда было все равно, что подумают люди, а сейчас и подавно. Какое мне дело до всего, что про меня скажут. Я спасла сына – вот главное. Неужели я теперь отдам его? И кому?

Только сейчас почувствовала Анюта, как душно сделалось в этой комнатке, тесно заставленной вещами. Тут не оставалось места даже для того, чтобы встать и отойти подальше от этой женщины, которая похваляется тем, чего надо было бы стыдиться. Всю жизнь отнимала у сына самое главное, самое для него дорогое и хвалится этим.

– А мне и не надо, – сказала Анюта с нескрываемым негодованием.

– Как это вам не надо? – удивилась Валерия Ивановна.

– Мне совсем не надо, чтобы вы мне отдавали. И как это вы научились так? Разве можно у нас отдать человека? Захочет – и сам никуда не денется.

– Вот вы как заговорили!

– Я вас не спрашивала, сама взяла. Мы с ним никого не спрашивали.

– Ну, вот мы и договорились. – Валерия Ивановна легко вздохнула, словно она и в самом деле была вполне довольна разговором с Анютой. – Вы мне все сказали, и я привыкла действовать прямо. Теперь вы его больше никогда не увидите. Вот так-то, моя милая. И не пытайтесь. Он сам не захочет встречаться с вами.

Решив, что все сказано и ей пора уходить, она, однако, не очень спешила. Достав круглое зеркальце, Валерия Ивановна придирчиво осмотрела свое красивое лицо и даже слегка улыбнулась себе. Только проделав все это, она захлопнула сумочку и поднялась. У нее был такой вид, словно она отлично отдохнула и теперь снова готова к бою.

– Так-то, – повторила она, широко распахнув дверь. На пороге обернулась, розовым пальчиком легонько похлопала по своему обтянутому шелком животу и улыбнулась, теперь уже Анюте, проговорив: – Если у вас тут что-нибудь завелось, могу посодействовать.

Анюта задохнулась от горячей обиды, так, словно вдруг оказалась в комнате, охваченной пламенем.

– Уходите, – опаленными губами прошептала она.

– Все понятно: вы ненавидите меня. И совсем напрасно…

Кое-как овладев собой, Анюта выговорила;

– Мне просто не хочется вас уважать.

Вот она и осталась одна. Здесь, в этой комнате, где каждая вещь обласкана ее вообще-то неласковой рукой, теперь она – чужая. Теперь она никому тут не нужна, и ей тут тоже ничего не надо. Анюта повернулась к постели и зачем-то поправила подушку…

Директор стоял у входа в сквер и, как после какой-то пыльной работы, здоровой рукой сосредоточенно отряхивал другой пустой рукав.

– Проводил, – сказал он Анюте. – Чем вы ее там допекли? Вылетела, как пуля. Куликов к ней: «Мама, мама»… А она его в машину, как пьянчугу. Даже коленкой подсадила… Вот себе и скорая помощь.

– Дура я, что с ней разговаривать взялась, – проговорила Анюта, проходя мимо директора. И уже потом подумала: «И вообще я – дура».

ФЕДОР

1

Опять Федор подрался с Колькой Зубковым. Схватились на большой перемене за сараем, где были свалены старые парты и разное отслужившее все сроки школьное имущество. Федору совсем не хотелось драться, да от Кольки разве отвяжешься. Он с самого утра, как только пришел в школу, начал приставать к Федору и наконец добился своего.

Дрались честно, все мальчишки следили, чтобы все было по правилам. Победителем считался тот, кому удавалось сбить противника с ног. Чаще побеждал Федор, хотя все знают, что Колька сильнее и увертливее. И дрался Колька весело, азартно, а после каждого полученного удара так вскрикивал, словно для него это первое удовольствие.

А Федор дрался расчетливо, бил редко, но наверняка, потому что драка никакого удовольствия ему не доставляла. На ногах стоял прочно, от ударов не увертывался и переносил их стойко.

После каждой драки, утирая пот и отдуваясь, Колька напоминал:

– Я тебе, Федька, друг. Давай твою руку.

Дружба эта, или, вернее, вражда, началась с самого первого дня нового учебного года. Перед уроком, когда почти все уже сидели на своих местах, вошел в класс незнакомый мальчишка. Он почему-то всем очень понравился, хотя был он некрасивый и, видать, задиристый. Глаза у него темные, веселые, а ресницы и брови, наоборот, очень светлые; нос—пуговка с двумя дырочками; губы толстые, добрые: волосы тоже светлые, чуть рыжеватые, подстрижены по-модному – «под канадку».

– Здорово, огольцы!.. – выкрикнул он и уверенно направился к парте у окна.

Там уже сидел кто-то.

– Это моя парта, давай отсюда и не вякай. Я тут целый год маялся.

– Мы тебя такого что-то не видали в прошлом-то году, – возразил тот, которого он вытеснил.

– Правильно. Прошлый год у меня совсем другая была жизнь. Я по разным странам путешествовал.

Так вот, оказывается, это кто! Все сразу вспомнили: это сам знаменитый Колька Зубков, который в прошлом году переполошил всю школу. Он удрал из дома еще до начала учебного года, когда его мать уехала в Ессентуки лечиться, а отца послали в колхоз на вывозку урожая. Так что никто ничего и не знал сначала. Первый узнал директор школы, получив от Кольки письмо:

«…Сообщаю вам, что нахожусь неизвестно для вас где. Вернусь, когда сам захочу, об чем известите моих родителей. Они тоже не знают, в каких я странах нахожусь. С уважением к вам Н. З.».

Поймали его только весной, в Ленинграде. Он шлялся по причалам морского порта и глазел на пароходы, прикидывал, на котором ему пуститься в путешествия по дальним странам.

Вот какой человек пришел. Конечно, ему отдали его законное место. На первой же перемене он спросил:

– Кто у вас первый силач?

Он гулял по школьному двору в окружении одноклассников, которые почтительно ему сообщили, что первый силач у них – вот он тут стоит – Федор.

– Давай, Федя, дружить, – предложил Колька и поднял кулак в знак прочной мужской дружбы.

Ребята обомлели, а Федор резонно заявил:

– Это еще надо посмотреть, каков ты человек.

– Ну, смотри, – сказал Колька и неожиданно ударил Федора в плечо.

– Вот как ты… – Федор покачнулся, но устоял на ногах.

– Это я для разминки. – И ударил по другому плечу.

После третьего удара Федор развернулся во всю свою силу, Колька ухнул и ткнулся своей пуговкой в траву.

– Силен, – невнятно проговорил он, выплевывая листок подорожника. Вскочил на ноги и протянул руку – Теперь мы с тобой друзья на всю жизнь.

Любил Федор тихую спокойную жизнь, но как-то все не получалось, наверное, оттого, что не любят люди тихой жизни. Это он давно уже заметил и, кроме того, понял, что никто не хочет считаться с его желаниями. Все выдумывают разные и какие-то совсем лишние дела. Вот, к примеру, Анюта.

Работа у нее хлопотливая, беспокойная, но ей этого мало, она еще и в завкоме, и депутат райсовета, и заявление в партию подала… А тут еще этот Куликов… Хорошо, что он уехал из поселка, может быть, Анюта теперь успокоится и все пойдет по-прежнему.

Каждое утро сестра будила его. Нехотя выкарабкиваясь из сна, как из темной, теплой ямы, он прислушивается, как сестра легко ходит по дому. Такая большая и тяжелая, она умеет передвигаться так, что только чуть поскрипывают старые половицы. Это, конечно, оттого, что она очень сильная и ловкая.

В комнате темно, только из кухни через распахнутую дверь прорывается яркий свет, растекается по полу и дрожит на стеклах окон. Стекла едва синеют, и по ним бегут извилистые дорожки от утренней росы. В кухне уже зашумел на плитке чайник, сестра гремит посудой, ходики стучат – отсчитывают секунды, торопятся, подсказывая Федору, что тянуть дольше нельзя – пора вставать.

Когда он оделся и вышел на кухню, Анюта, торопливо допивая чай из большой белой кружки, говорила между глотками;

– Сегодня пильщики придут, так что после уроков сразу домой. Мужики хоть и знакомые, а все-таки ты за ними приглядывай. Ну, пошла.

Больше она ничего не стала ему наказывать по хозяйству: он и сам все знает и сделает не хуже, чем сделала бы она сама. И Федор знал свои обязанности и старался все сделать, что требуется. Он любил хозяйственные, домашние заботы за то, что они были привычные и совершенно необходимые для спокойной жизни.

В школу он пришел вовремя, как всегда. На широком каменном крыльце толпились ребята, и среди них Колька Зубков. Увидев Федора, он спустился с крыльца и пошел навстречу. Вот еще один, который доставляет только беспокойство.

– Ну, чего? – спросил Федор.

– Ничего, – ответил Колька и презрительно сплюнул.

Федор ожидал, что Колька сейчас начнет, как всегда, вызывать его на драку, ему все это надоело, и он хотел уйти, но Колька его остановил:

– Чего это ты, Федька, такой всегда скучный? Я, как пришел, подумал: вот мне друг. А с тобой даже драться тоска берет.

– А кто тебя просит драться-то?

– Так у нас не по злобе. У нас по дружбе. Для разгула крови.

– А мне никак не надо.

– Ты дерешься, как задачку решаешь. Квелый ты какой-то.

– Сам ты квелый, – проговорил Федор, думая, что это у Кольки новый способ вызывать на драку. Словесный.

Но Колька вдруг сообщил:

– Ухожу я из вашей школы. У вас тут помрешь от скуки.

Эта новость до того обрадовала Федора, что он совсем уж было расчувствовался и даже чуть не сказал: «Поддать надо бы напоследок», но вовремя остановился. Отпадает еще одно, совсем уж ненужное беспокойство.

Неудобный какой человек этот Колька, и то, что он уходит, очень хорошо.

– Ну, что ж, – проговорил он. – Тебе виднее.

2

После уроков, когда Федор спешил домой, у него было отличное настроение и даже, перепрыгивая через лужи, выбирал, где пошире.

Оказалось, что так даже интереснее.

И день выдался именно такой, какие ему нравились: тихий, солнечный. Сверкали и перекатывались искры по реке. На том, на дальнем берегу бесконечно раскинулись и вширь и вдаль разноцветные леса и поля – зеленые, желтые, красные. И над рекой и над лесами раскинулось такое просторное, такое чистое и прозрачное небо, что дух захватывало.

Тут Федор хотел немного постоять на краю обрыва, но, вспомнив о своих разнообразных делах, заспешил домой. Еще издали услыхал он завывание и треск моторной пилы и понял, что опоздал, что пильщики сами распоряжаются на дворе, и уже давно: вон сколько напилили. Увидав Федора, тот, который пилил, что-то крикнул своему напарнику и выключил пилу.

– Хозяин заявился, значит, надо нам перекур, – проговорил он.

Мужики были знакомые, они каждую осень приходили пилить дрова и в прошлом году чинили крышу. Один из них, Скрипачев, работал сторожем на лодочной базе, а другой, его помощник Влас Петрович, – начальником местной пристани. Должности у них необременительные, времени свободного много, вот и подрабатывают, выручают тех, кто сам не в силах справиться с многообразными хозяйственными тяготами.

Влас Петрович при ходьбе сильно припадал на одну ногу, за что в поселке его прозвали Рубь-пять. Он спросил:

– Ну, как учишься, не огорчаешь сестру?

И оттого, что Федор ничего не ответил, а только слегка вздохнул, Рубь-пять сказал:

– Это нехорошо. Она для тебя старается.

А Скрипачев заметил:

– Без огорчениев не проживешь. А женщину, жену или там сестру, если не огорчать, то она вскорости заскучает, и заведется в ней всякая дурость.

– Это верно, – согласился Рубь-пять. – Бабы переживать любят.

– Женщины, – угрожающе поправил Скрипачев.

Рубь-пять подумал и усмехнулся:

– Очень может быть. – И снова спросил у Федора: – Так у тебя как?

Пришлось ответить:

– Всяко бывает.

И такой ответ пришелся по душе обоим пильщикам. Скрипачев отметил:

– Не отстаешь, значит, и не возвышаешься. Это правильно. Это хорошо даже. Ты так и живи посередке, поскольку характер у тебя молчаливый.

– Ты посередке так и живи, – посоветовал и Рубь-пять. – Посередке живи. Существуй, молчун. И тогда никакого огорчения от тебя не будет. Ни сестрице и никому…

Не раз уже приходилось Федору выслушивать подобные поучения, и он привык к этому. Все учат жить, наверное, потому, что он – сирота и научить уму-разуму некому. Никого у него нет, кроме сестры, которая сама-то немного знает, но никого не слушает и все делает по-своему. А Федор ее любит и все равно только ей одной во всем доверяет.

– Сестрица, – Скрипачев сморщился, словно табачный дым оказался особенно горьким. – Она огорчениев не принимает. Этим ее не прошибешь. Она сама любого…

Федор и сам знал непокорный характер сестры, ее несговорчивость и даже грубоватость с теми, кто ей не по нраву, и с некоторым недоумением отмечал, что именно за эти неудобные качества к ней относились о уважением, а некоторые даже любили. Соседи, например, или на работе.

А Скрипачев поморщился и сказал:

– Мужик в юбке.

– Ну, не скажи, – возразил Рубь-пять. – Натуральностью она полная женщина. И даже очень.

– Это возможно. Мужика только против нее не находится такого, чтобы… – Опасливо взглянув на Федора, он внес поправку: – А ты наших слов не принимай. Это мы так, для разрядки.

Не любил Федор, когда так говорят про сестру, поэтому он не стал дальше слушать и пошел домой. Но уже в сенях услыхал, как Скрипачев осторожно спросил:

– Как это Куликов перед ней не оробел? Куликов-то такой с виду цветок кудрявый, Бантик.

– Они, эти бантики кудреватые, – посмеиваясь, разъяснил Рубь-пять, – цветки эти, до баб очень даже доходчивы. А девка, хоть какая, ей перед таким не устоять… по теперешнему времени.

И пошел у них перекурочный никчёмный мужицкий разговор о том, какие теперь послевоенные трудные для женского пола настали времена и как вольготно мужикам среди неприкаянного женского большинства. Того же Куликова взять: ничего в нем, кроме кудреватости, нет. В Доме культуры на баяне играет. На работе пьет, в свободное время опохмеляется… Одним словом, самой до отчаянности захудалой девке – незавидный жених…

Пригрелись мужики на непрочном сентябрьском припеке, свернули по второй. От реки тонкий идет ветерок, дым отгоняет, в сон позывает. Широко зевнув, Скрипачев незаинтересованно спросил:

– И как это она ему поддалась, дубового состояния женщина?

– Баба, – также позевывая, разъяснил Рубь-пять. – А вернее сказать, девка. Такими дубоватыми только сваи и заколачивать…

Этого Федор не вытерпел: выскочил на крыльцо и выкрикнул сквозь злые слезы:

– А вы дураки! Дураки вы оба! – Хлопнул дверью и убежал в дом. Не раздеваясь, он сел у кухонного стола и вздрагивал от слез, от злобы, от сознания полной своей беззащитности.

На дворе смеялись мужики, потом затрещала пила, а он все сидел в пальто, в грязных сапогах, с портфелем на коленях, и слезы неудержимо бежали по его щекам.

«Вот я вырасту, – думал он, – вот, подождите, вырасту…» А что он сделает, когда вырастет, он и сам этого не знал…

3

Вечером он рассказал сестре про пильщиков и как они учили его жить. Он всегда все рассказывал сестре и делал это охотно, потому что она никогда не осуждала его поступки, а только советовала, но так нерешительно, словно сама спрашивала у него совета.

Они только что поужинали и вышли во двор посидеть перед сном. Ранние осенние сумерки наплывали на землю. В светлом небе над светлой рекой повис тоненький лунный серпик. На дворе стало прохладно, и от распиленных дров шел острый кисловатый винный запах. Анюта сказала:

– А ты к ним больно-то не прислушивайся. Шабашники. У них только на то ума и хватает, как бы побольше сорвать. Особенно этот лодочник, Скрипачев. Такой здоровый мужик на инвалидной должности припухает.

И уже потом, дома, выключив свет и укладываясь в постель, проговорила:

– Живи посередке… Вот как придумал! А сам браконьерствует да рыбой торгует. Середошник. Ты их не слушай. Федя. Надо открыто жить, по-советски… Ну, давай спать, завтра пораньше встать надо.

– Я их дураками обозвал, – признался Федор, слушая, как сестра пристраивает поудобнее в постели свое тяжелое тело.

– Старших обзывать не надо бы. Тем более бесполезно. Этим их не перевоспитаешь, а только удовольствие сделаешь. Ты говоришь, они смеялись потом. Вот видишь…

Но Федору подумалось, что Анюта довольна таким его заступничеством, она, кажется, даже улыбнулась в темноте, когда проговорила:

– Сам видишь, не получится у тебя жить посередке-то. Ну, все. Спи.

Утром, когда Федор проснулся, в окна заглядывал молочный туман. Постель сестры пустовала. Глухой стук колуна доносился со двора. Проспал. В одних трусиках выскочил Федор на крыльцо. За рекой, за лесами и горами всходило солнце. Невидимое за туманом, оно только угадывалось по слабым розоватым отсветам. А туман уже начал оседать, доски под ногами были прохладными и влажными, как после мытья. И такими же шершавыми.

У навеса Анюта колола дрова. И, когда она широко, по-мужски заносила колун, было видно, какая она сильная и здоровая и как ей привычна трудная, не женская работа. Белая майка, обтягивающая ее невысокую грудь, выбилась из черных сатиновых брюк, обнажая полосу смуглого тела на спине, когда она с силой всаживала колун в древесину.

Туман скрывал ее почти до пояса. Удары получались такие мягкие и нечеткие, словно она рубила не дрова, а белое туманное облако. Федору так и показалось, будто сестра запуталась в тумане и никак не может прорубить себе дорогу.

«Мужик в юбке», – подумал Федор словами Скрипачева, и, рассердившись на обидную правду этих слов, он негромко проговорил:

– Дураки. Дураки…

Разрывая холодный туман, подбежал к сестре. Она бросила колун.

– Ой, Федор, простынешь ведь!

А он обхватил руками крепкое, разгоряченное работой тело сестры, прижал голову к ее груди и в каком-то исступлении повторял:

– Дураки все… Все дураки!..

– Ну, что ты, ну, успокойся… – Она взяла свою вязаную кофту, брошенную на дрова, прикрыла ею вздрагивающие плечи брата и уже ничего не говорила, а только обеими ладонями прижимала к груди его голову, приглаживала растрепанные волосы. Крупные слезы блестели на ее круглых румяных щеках, чистые, как роса на яблоках. Потом она спросила жалобно, как маленькая:

– Ты меня пожалел? Маленько, да?

Кутаясь в теплую старую кофту сестры и вздрагивая от холодного тумана и оттого, что прошел порыв, Федор ответил:

– Нет…

– А что?

Он ничего не ответил, а только всхлипнул напоследок.

– Ну, вот и хорошо, – проговорила Анюта с какой-то веселой отчаянностью. – Хорошо, что не пожалел. Жалость человека дураком делает. Это ты мне в защиту так их обозвал. А против глупых слов защиты нет. Ну, беги, собирайся, а то в школу опоздаешь.

И вдруг он спросил:

– Куликов этот… на что он тебе?

Этот вопрос смутил Анюту, но совсем не потому, что она все последние дни обманывала брата и этот обман открылся. Да она и не считала обманом то, чем объясняла свои частые отлучки из дома. Мал он еще, чтобы понять все как надо. А смутилась она оттого, что он все равно узнал.

От людей-то ничего не скроешь, а есть такие, которым чужая тайна, как перец на языке – долго не удержишь.

Но она и теперь ничего не стала рассказывать брату. Просто не знала, как объяснить, чтобы он понял и не осуждал, тем более, что она и сама-то не все поняла, но уже осудила себя. А за что – тоже не знала. За то, что кинулась в любовь, как в прорубь? Или за то, что не сумела отстоять свою любовь?

Она, такая решительная и смелая, растерялась, позволила увезти Куликова. Верно, потом она спохватилась и поехала в город с твердым намерением увидеть его, поговорить еще раз. Для чего – это уж там видно будет. Она знала, где он живет. Решительно нажала кнопку звонка… Еще раз. И еще. Пока не вышла из соседней двери женщина в желтом халате и заспанным голосом сообщила, что врач Куликова с сыном уехали на курорт. Куда – она не знает.

– Вот придет муж, у него есть ее адрес. Он в одной больнице с Куликовой работает. Если хотите, подождите.

Ждать Анюта не стала. Она поняла, что теперь ничего не дождется.

И брату ничего не стала рассказывать.

Федор сбросил с плеч Анютину кофту.

– Ну, я пойду.

– Уехал Куликов, и забудь про это, – сказала Анюта. – Давай забудем.

Так сказала, словно речь шла о случае, хотя и досадном, но совсем незначительном, и ей все равно, уехал Куликов или не уехал. Хоть бы его и вовсе не было.