Текст книги "Зал ожидания"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
У каждого бывает такое событие, которое можно сразу и не заметить, а только потом вдруг обнаружить, что именно это малозаметное событие и определило всю твою дальнейшую жизнь.
У Федора такое событие произошло, когда ему исполнилось десять лет и он уже учился в третьем классе. Человек он был серьезный, рассудительный, сестра знала, что на него можно во всем положиться – он не подведет: и по дому все сделает, что надо, и себя обиходит.
Вернувшись из школы, Федор еще на дворе заметил, что дверь в сени открыта, и подумал, что пришла Анюта, потому что только они двое знают тайник, куда прячут ключ, а квартирантов у них в это время не было. Как-то на днях Анюта говорила про медсестру из поселковой поликлиники, которая просится на квартиру, так это, должно быть, она и переехала. Медсестра с дочкой.
Только он это вспомнил, как из дома раздался такой отчаянный крик, что даже воробьи на рябине шарахнулись. Девчонка орет. Плачет или так, озорует? Вот примолкла и даже заныла тихонько. Заскулила, как собачонка. Нет, это она, оказывается, запела. И опять заорала. Бьют ее там, что ли? – встревожился Федор. Да нет, просто так орет. Озорует. Вот теперь снова запела. Дочка этой, из поликлиники. Заполошная.
Дверь в комнату оказалась настежь распахнутой, и Федор вошел.
На широкой кровати навалены подушки, какие-то узлы, одежда и еще всякие домашние вещи, и почему-то все очень яркое, цветастое. Среди всего этого, в спешке сваленного, скарба, как в разноцветных волнах, барахталась девочка. Не очень уж маленькая. Лет, наверное, четырех или даже пяти. Она так отчаянно орала и колотила руками, будто и в самом деле тонула.
– Ты это чего? – спросил Федор.
Девочка сразу же перестала орать, с интересом посмотрела на незнакомого мальчика и, кажется, даже улыбнулась.
– А мне скучно, – объявила она. – Все меня бросили тут одну.
– Если кричать, то веселее?
– Покричу, тогда кто-нибудь да придет, и будет веселее.
– Ну, вот я пришёл…
– А ты кто?
Не успел Федор ответить, как в комнату вбежала маленькая очень бойкая женщина и тоже спросила:
– Ты кто? Ты – Федя? Да?
Голос у нее оказался такой звонкий, что отзывалось по всей комнате. Не дожидаясь ответа, она сообщила:
– Ну вот, а мы теперь будем у вас жить. И все мы будем дружить. Ты не возражаешь? Я люблю с людьми дружить. А ты?
Она задавала никчемные вопросы, на которые можно не отвечать, наверное, она и сама это понимала, потому что и не ждала, когда ей ответят. В то же время она суетливо хватала разные вещи, пристраивала их к месту. Так же суетливо выхватила она свою дочку из вороха разноцветных вещей и поставила ее перед Федором.
– Вот, – проговорила она. – Называется Катя. А я – Юлия Ивановна. Хорошо бы вы пошли погулять, а я тут наведу порядок, и тогда мы подкормимся.
– Мне еще уроки учить, – возразил Федор. – И до хозяйству надо…
Но Юлия Ивановна не приняла его возражений:
– Успеешь, Федя, успеешь. А по хозяйству мы тебе поможем. Не вертись, Катюшка, дай-ка я тебя приодену.
Она выхватывала из разных мест красный, в белый горошек платок, пестрый, полосатый свитерочек, красные резиновые сапожки.
– Дядя Федя съел медведя, – проговорила девочка. – Ну, пошли…
Нарядная, румяная, большеглазая, она напомнила Федору яркую картинку из детских книжек.
«Книжечки эти, картиночки для малышей, – с превосходством ученика третьего класса думал Федор. – Детсад это. И надо же было Анюте пустить таких? Возись теперь вот…»
С прежними жильцами никаких хлопот не было, они жили сами по себе, не вмешиваясь в его дела, а эти не успели въехать, как уже начинают командовать, покрикивать, распоряжаться.
Одним словом, прощай, спокойная жизнь.
Так раздумывал Федор, сидя на крыльце, а Катя носилась по мокрой траве, по сверкающим лужам и звонко, на весь двор, выкрикивала:
– Федя! Федюнчик!
Минут пять он посмотрел, но так ему надоело, будто прошло пять часов.
Он поднялся и громко сказал:
– Короче говоря, я пошел уроки готовить.
Катя сразу притихла, немного постояла, подумала, потом подошла к Федору. И такая она показалась послушная, все понимающая, на все согласная, что он даже подумал, будто с ней можно по-хорошему обо всем договориться. Но она тут же развеяла это его предположение.
– Ну ладно уж, пошли, – сказала она и взяла его за руку.
– Это куда еще? – удивился Федор.
– Уроки готовить.
– Тебе этого не надо. Ты тут побегай…
– Нет уж, и я с тобой. Нет уж…
И тут только понял Федор, что от этой девчонки ему теперь уж никогда не отделаться. Теперь так и будет – куда он, туда и она. С отчаянием он опустился на ступеньку. Она сейчас же пристроилась рядом и, подтверждая его горькие мысли, сообщила:
– А я на будущий год в школу пойду. Вместе ходить будем.
«Теперь все, – обреченно подумал Федор, – теперь уж не будет мне жизни…»
Катя начала что-то рассказывать, и не успел еще Федор вникнуть в смысл ее болтовни, как из дома вышла Юлия Ивановна:
– Вот как хорошо вы познакомились, – проговорила она. – Вот я вам еду принесла. Держите-ка. Бери, Федя, не стесняйся.
И сама с бутербродом в руке уселась рядом с Катей.
– Ты всегда такой насупленный или только для первого знакомства? – спросила она.
Не получив ответа, Юлия Ивановна решила:
– Всегда такой. – Вздохнула и сразу же засмеялась. – А это нехорошо – всегда хмуриться. От этого устаешь жить, а ты еще мальчик, хотя и большой уже. Тебе веселее надо жить, бегать, смеяться и даже озоровать.
– За озорство бьют, – рассудительно заметил Федор. – И плакать не дают.
– А ты не по-злому озоруй, а по-веселому.
– Это как?
– А чтобы никому не обидно, чтобы каждый сказал: вот молодчик! А то, что ты хмурый такой и в глаза не глядишь, это всякому, кто с тобой разговаривает, обидно. А ты весело разговаривай, тогда и самому веселей станет.
Такие советы Федор уже слыхал, и не раз. Всех удивляет его немальчишеская степенность, но, чтобы это было кому-то обидно, он не знал. Никто на него не обижался, даже мальчишки-одноклассники. И друзей у него не было – это верно. Человек он был тихий, спокойный, учился средне и все делал обстоятельно, не торопясь. Мальчишки даже уважали его, потому что и за себя постоять мог, и слабых в обиду не давал – силой не был обижен, характером тоже.
Нет, люди на него не обижались, хотя некоторых и беспокоила его серьезность. Особенно учительницу. Он слыхал, как она спрашивала сестру:
«Отчего он у вас такой?»
«От жизни, должно быть, – отвечала сестра. – Жизнь у нас получилась неладная. Это вот уж потом, когда я подросла и работать стала, вроде все у нас пошло, как надо. А сначала-то ох как трудно было… А мы, как видите, все пережили-перетерпели».
Такое объяснение очень понравилось Федору, и он начал гордиться нелегкой своей жизнью и тем, что он все перенес и не согнулся. Такие они с Анютой сильные и стойкие, что им все нипочем.
5Но вдруг все оказалось не так-то просто, и жизнь сложнее, чем он вообразил.
Вечером, когда Анюта умывалась на кухне за пестрой занавеской, Федор спросил:
– Квартиранты эти… Зачем ты их пустила?
– А чем они не понравились тебе?
Федор нарезал хлеб к ужину и на этот вопрос не ответил.
– А по-моему, она веселая, – говорила Анюта под звон умывальника. – Посмотри, картошка, наверное, переварилась.
В тугом розовом лифчике и черных трусах, волосы растрепаны, на круглых, крутых щеках горячий румянец – она быстро вышла из-за занавески, схватила со стула свой синий байковый халат и, накинув на плечи пошла к двери.
– И еще знаешь что… – Анюта нахмурилась и проговорила, как бы на что-то досадуя: – В больницу мне лечь придется. Ну, ненадолго, на день, на два. Все-таки ты не один будешь в доме.
– Больница? – удивленно посмотрел Федор на сестру: стоит у двери, такая большая, крепкая, здоровая… Зачем ей больница?
Хотел спросить ее, но не успел: она покраснела и поспешно ушла в комнату. Скоро она вернулась, в том же халате, но уже надетом как следует, и причесанная. Только начали ужинать, явилась Юлия Ивановна – такая красивая, что Федор от удивления поперхнулся. На ней было голубое в розовых цветах платье, в ушах сверкали большие серьги, и на шее – ожерелье из крупных красных бусин.
– Ах, я опоздала! – весело воскликнула она. – Вы уже ужинаете, а у нас новоселье. Так что вы уж не откажите!..
Анюта велела Федору надеть новую полосатую недавно купленную рубашку и сама нарядилась в серое шерстяное платье. Из верхнего ящика комода достала черные бусы, надела их, заглянула в зеркало, усмехнулась и сняла. Если уж бог красотой обделил, так хоть золото на себя нацепи, краше не станешь. Так она давно решила и ни на что уже не надеялась, хоть очень это трудно, когда тебе двадцать с небольшим. Все еще высматриваешь в себе что-то скрытое до времени и самой даже невидимое, что должно вспыхнуть и осветить, – ну, хоть не красоту, а привлекательность. Вот бусы эти купила, все надеть не решалась, да вдруг и отважилась. Нет, не то. Бросила бусы и ящик захлопнула так, что даже зеркало на комоде покачнулось.
– Ну, пошли, – проговорила она так трудно, словно не на праздник званы, а на похороны.
Заглянула напоследок в зеркало. В зеркале увидела братика: стоит в новой рубашке и ждет, когда сестра кончит прихорашиваться. И взгляд у него такой же, какой был перед ужином, когда спросил про больницу.
– Пошли. Свет выключи. – И уже в сенях, закрывая дверь, торопливо проговорила: – А в больницу вот зачем: на исследование. Такой у нас порядок.
Она говорила неправду и была рада, что в сенях темно, как будто в темноте легче обмануть человека, чем на свету. А ей надо было обмануть брата: совсем не за тем ложилась она в больницу, но сказать зачем – она не могла. Ни ему и никому другому. Надо хоть на время все сохранить в тайности, в темноте, а потом, пройдет время, все забудется, да так и останется в потемках памяти.
6Только она подумала о спасительных потемках, как распахнулась дверь, и в сени хлынул розоватый свет, показавшийся Анюте безжалостно слепящим. Она заслонила глаза ладонью, но тут же взмахнула рукой, как бы приветствуя хозяев. Прятаться она не умела, да и не любила.
На высоком пороге стояла Катя. С белым бантом на голове и в зеленом платьишке, она была похожа на пышный цветок, на который опустилась большая бабочка. Она посторонилась на пороге и, покачивая бантом, деликатно, по-хозяйски приветствовала гостей:
– Проходите, тетя Аня, проходите, Федюнечка.
Из комнаты выглянула Юлия Ивановна и тоже сказала:
– Проходите, проходите.
– Ох, как у вас! – воскликнула Анюта, войдя в комнату и оглядываясь. – И когда это вы успели?
И в самом деле, трудно было представить, как это одна женщина, даже очень расторопная, сумела за несколько часов так убрать и украсить довольно-таки запущенную комнату. И ничего особенного вроде не было: мебель старая, не модная и довольно потертая, в углу, отгороженном ширмой, две кровати – большая деревянная и детская железная, покрашенная голубой эмалью. В простенке между окнами этажерка, набитая книгами и журналами. У стены сервант с посудой. В углу большое, до потолка, трюмо, в котором отражается вся комната и человек, где бы он ни находился, обязательно увидит себя. То, что этому предмету отведено такое удобное, выгодное место, и масса всяких флаконов, баночек и гребенок на призеркальном столике наводили на мысль, что хозяйке не все равно, как она выглядит.
На такую именно мысль это и навело Анюту: «Модница, – подумала она без всякого, впрочем, осуждения. – Только отчего это она с мужем не ужилась?» В поселке все знали про всех, а Юлия Ивановна недавно приехала, и никто еще толком не мог ничего сказать о ней. Пока только недоумевали, как это такая маленькая женщина, такая веселая и, видать, хозяйственная, живет в одиночестве. Вон какую красоту навела, такой, значит, у нее талант – всякое место обуютит. Есть такие женщины: стул с места на место переставит, и уже – пожалуйста – веселей жить.
Сама Анюта ничего такого не умела, выросла без матери, научить некому, да и не до того было, не до красоты. Бог с ней, с красотой. Были бы сыты да обуты-одеты, чтобы от людей попреков не слышать.
С удовольствием заметив, как удивлены гости ее умением навести порядок и создать уют, Юлия Ивановна как бы ответила Анютиным мыслям:
– Весь день в трудах, в беготне, то в одну палату, то в другую. Так набегаешься, что месту рада. А придешь домой, откуда силы берутся, все хочется как покрасивее, чтобы от жизни удовольствие было.
Так она говорила, простодушно прославляя красоту быта, и в то же время усаживала гостей к столу, придвигала разную еду и все так доброжелательно, что Анюта даже и не чувствовала укора за свои мысли, тем более, что новая жиличка вряд ли успела рассмотреть, как живут хозяева, и узнать, о чем они думают.
А вот Анюта успела заметить и красивую посуду, и затейливо украшенный салат, и бело-розовый торт, и астры в зеленой вазе посреди стола. Заметила и снова подумала о своей сиротской жизни, которая никакой домашности ее не научила.
Только успела так подумать и слегка позавидовать тем, кто вырос в семье, в достатке, в уюте, как услыхала:
– Ах, как я мечтала о красивой жизни и какой у меня будет дом, и муж самостоятельный, хозяйственный, и дети какие? Ах, до чего отчаянно мечтала. А ничего такого хорошего увидеть не успела: из детского дома да прямо на фронт. Только в девчоночьих мечтах и пожила… – Проговорив это, Юлия Ивановна рассмеялась и отмахнулась маленькой розовой ладонью, словно разгоняя свои несостоявшиеся мечты.
– Ну и ладно. Давайте мы с вами лучше выпьем для знакомства.
Она налила красного вина в бокалы с золотым ободочком. Анюта выпила и решила, что теперь можно спросить и про мужа. Но сначала посмотрела на детей. Катя, жарко дыша в блюдечко, пила чай, белый ее бант почти касался скатерти. Все внимание Федора поглощено бутербродом с ветчиной, и в то же время он поглядывал на большой кусок торта, дожидавшегося своей очереди.
Теперь, когда вино слегка затуманило голову, можно и спросить про мужа.
– Да вот же он! – воскликнула Юлия Ивановна так, словно он, ее муж, в эту самую минуту распахнул дверь в комнату. При этом она указала на этажерку.
Там, на самой верхней полочке, с которой свисал кружевной уголок, стоял большой портрет в светлой рамочке. Свежая красная астра, такая же, как и в зеленой вазе на столе, положена рядом.
Для того чтобы лучше рассмотреть портрет и чтобы показать полное свое сочувствие, Анюта подошла поближе к этажерке. Молоденький лейтенант строго смотрел из светлой рамочки, и даже на портрете заметно было, что строгость эта у него от молодости.
– Мальчик совсем еще, – вздохнула Анюта.
– Когда я с ним познакомилась, он был уже капитаном. А это он сразу после курсов, в самом начале войны. Другой карточки у него не нашлось. – Юлия Ивановна, погладила астру и положила руку на Анютино плечо. – Не нашлось другой. Так вот и остался человек восемнадцати лет в рамочке, в памяти, в печали моей. Да еще доченька – живая радость.
Она и голову прислонила к Анютиному плечу, словно доверила и ей какую-то малую часть легкой своей печали и живой радости. Эта молчаливая доверчивость растрогала Анюту.
Она тоже совсем неожиданно для себя обняла Юлию Ивановну и угрожающе проговорила:
– Ничего, проживем и так.
– Ну, конечно, ну конечно, проживем! – обнадежила Юлия Ивановна. – Вы такая молодая еще и здоровая, и очень я рада нашему знакомству. Сама не знаю почему, а только мне очень хочется полюбить вас, как сестру.
Взволнованная таким неожиданным признанием, Анюта ничего не ответила. Никто еще и никогда не говорил с ней так сердечно, и тем более о любви. Она долго молчала и этим обеспокоила Юлию Ивановну, которая просто не переносила молчания, даже самого непродолжительного. Юлии Ивановне даже показалось, будто суровая хозяйка не одобряет ее внезапного порыва, и очень удивилась, услыхав ее голос, приглушенный тоской:
– А мне и в рамочку-то поставить некого…
– Ну и что? Сейчас некого, а потом вдруг и найдется;
– Нет уж. Сами видите, какие крали в одиночестве живут. Нет, никогда я себе ничего такого не ожидала, а уж теперь и подавно. Теперь так все сложилось, что я окончательно во всем разуверилась.
– А что же это вдруг у вас сложилось? – спросила Юлия Ивановна с таким строгим вниманием, словно у больного, которому неожиданно стало хуже.
Никогда еще Анюта никому не рассказывала про свою любовь, хотя знала, что скрывать нечего, что разговор уже идет по всему поселку.
– Одного человека пожалела, – проговорила она с такой ненавистью, словно отомстить хотела самой себе за свою слабость или за свою любовь, потому что только любовью обманутая женщина может так возненавидеть себя и свою слабость.
И это Юлия Ивановна сразу поняла.
– Полюбили? – спросила она, и глаза ее так весело и ожидающе вспыхнули, словно она не заметила Анютиной ненависти.
– Да какая же может быть любовь? – снова спросила Анюта с ненавистью, но тут она заметила, что братишка прислушивается к их разговору, и замолчала.
Юлия Ивановна тоже это заметила и ни о чем больше расспрашивать не стала. И только потом, когда Федор ушел к себе, а Катю, совсем уже сонную, мать за ширмой раздевала и укладывала в постель, Анюта проговорила:
– Человек этот, которого пожалела, человек этот, скорей всего, – я сама. Себя пожалела прежде, а потом уж его.
– Да, да, – сказала за ширмой Юлия Ивановна.
Уложив дочку, она вернулась и села напротив Анюты, приготовившись выслушать все с тем сочувственным вниманием, с каким привыкла выслушивать жалобы своих пациентов. Она знала, что, если человек все скажет о своих болезнях, хотя бы даже и о тех, какие он сам напридумывал, тогда ему от одного только внимания станет легче. Больные очень любят, когда им сочувствуют. Тогда они делаются послушными и покорными. Это Юлия Ивановна очень хорошо знала. Она сидела, склонив голову на молитвенно сложенные свои мягкие, пухлые сестринские ладони, такие мягкие и такие ловкие, заглядывала в усталые Анютины глаза. И сама мягкая, ловкая, участливая, готовая к откровенному, душевному разговору.
– Нет, – проговорила Анюта, глядя в свои обветренные ладони, лежащие перед ней на столе, как в книгу, которую она собиралась перечитать. Голос ее погрубел. – Нет, ничего такого, на любовь похожего, должно быть, у нас и не было. Да, наверное, вы его знаете? Геночка Куликов. А может, и была любовь, так скоро все совершилось, что я и не поняла. Да и теперь не понимаю. Мужику под тридцать, а он все Геночка. «Геночка, сыграй вальсок…» – девчонки покрикивают.
– Гену Куликова я не знаю. – Юлия Ивановна подлила вина в бокалы. – А фамилия знакомая. Его мама, она кто?
– Врачиха она.
– Ну, тогда знаю ее и очень хорошо. Врач отличный. Вот только красотой своей с малолетства и на весь век ушиблена так, что и сейчас еще играет. А ведь не молоденькая.
– Ума у нее хватило сына до того набаловать, что он почти что алкоголиком сделался. Доигралась с красотой-то своей.
Услыхав такое резкое осуждение в Анютиных словах, Юлия Ивановна встревожилась и примирительно заметила:
– Мальчик. Ему мужская рука требуется…
Это замечание заставило Анюту призадуматься: мальчик. А Федор? Тихий он какой-то, спокойный не по-мальчишески. Как он жить-то будет в наше, очень уж беспокойное, время? Жизнь – мать-мачеха, на ласку скупа. Призадумалась Анюта, но тут же вспомнила, как Федор на днях перед мужиками-шабашниками за нее вступился, и немного успокоилась. Смирный-то он смирный, но только пока его не заденут. И силенкой не обижен, и характером. Так что никакой нам не требуется «мужской руки». Сами справимся.
Подумав так, Анюта загрустила и рассказала о своей странной любви:
– Я все думаю, как у нас все необыкновенно произошло: показалось мне, будто мне музыка его полюбилась. Я, сами видите, вроде бы совсем и не чувствительная, а вот как меня схватило. Ну прямо, словно девчонка, и сама к нему побежала.
– Это любовь, – заверила Юлия Ивановна. – У вас любовь была, самая настоящая. Это уж без сомнения.
– Да, конечно, была любовь. Да. Сама я виновата, что не удержала. Мне бы под машину кинуться, под «скорую помощь»… Говорят, от любви еще и не то делают.
– Не от любви это делают, а от отчаяния, когда не получается никакой любви. А у вас все так хорошо получилось. – Поглаживая Анютину руку, Юлия Ивановна говорила: – Вижу, все у вас было. Вся как ты разгорелась от одного воспоминания. – Она и сама не заметила, как начала разговаривать с Анютой совсем по-родственному, как с младшей сестрой, попавшей в беду.
И Анюта тоже этого не заметила, но почувствовала к своей новой знакомой такое расположение, что тоже стала говорить с ней совсем открыто, ничего уже больше не тая.
– Я тебе все скажу. Все. У меня ведь от него, вот тут…
Она приложила руку к своему животу. И Юлия Ивановна положила свою руку на горячую Анютину ладонь.
– Который месяц? – деловито спросила она.
– Не знаю. Если сразу, то второй должен быть.
– Ну, вот и хорошо, – так же деловито и озабоченно сказала Юлия Ивановна. – Будет тебе память о твоей любви. Теперь он к тебе привязанность почувствует, и даже если не придет, не вернется, то память останется и утешение в будущих годах.
– А я собиралась…
Юлия Ивановна сразу догадалась, что собиралась сделать Анюта, и заговорила очень решительно:
– И не думай. Тебе родить обязательно надо. От тебя здоровое племя пойдет. Ты вон какая. И воспитать сумеешь с твоим характером. А я тебе во всякое время помощница, и ты это знай.
Она гладила Анютины плечи, заглядывала в глаза и все говорила тихим веселым голосом о том родном человеке, который родился от любви и заботливо тобою выращен. За ширмой тихонько посапывала Катюшка, как бы подтверждая материнские речи.
