Текст книги "Зал ожидания"

Автор книги: Лев Правдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

13

Когда брат ушел, Анюта села на скамейку напротив, решив посидеть для приличия минут пятнадцать: хоть и непрошеная, а все же гостья. Вот тут-то Зита и взялась за Куликова:

– Каким он был! Ох, каким он интересным мальчиком был! Веселый, талантливый, вежливый – девичья мечта, одним словом. А сейчас смотрю – сидит серенький, сгорбленный… и эти звуки… танцы на гармошке.

– На баяне.

– То, что он делает, можно даже на гребенке сыграть. Нет, я не против баяна и модных танцев. Как же можно! Я за то, чтобы и это делалось талантливо или, в крайнем случае, профессионально. Уважать надо и себя, и этих девочек, а главное – искусство.

Против этого возразить было нечего – музыку надо уважать и свое дело тоже.

– Вы бы послушали, как он на пианино играет! – проговорила Анюта, не скрывая своего волнения.

– Я не верю. Не может он теперь хорошо играть.

– Может. Ночью, когда никого нет и он один в своей комнате.

– Да? – Зита насторожилась. – Ночью. Один. А вы?

– Да вы не волнуйтесь, – прикрывая усмешкой свое волнение, сказала Анюта. – Я стою под окном и слушаю. И даже плачу, до чего хорошо…

– Я редко волнуюсь и не помню, когда в последний раз плакала. И то со злости. – Зита встала и пальцами раздвинула волосы, как занавеску на окне. – Глядя на вас, никак не скажешь, что вы такая… чувствительная. Вы разбудите меня к самой первой электричке?

– Хорошо, – согласилась Анюта, ожидая, когда уйдет ее случайная гостья.

Но Зита не спешила уходить. Яркий свет луны, смешиваясь с желтоватым светом из окна, странно оживил голубые и желтые цветы на ее розовой пижаме и сделал ее присутствие здесь, на деревенском крыльце, совсем уж неправдоподобным, как во сне. Она не спешила уходить, потому что не высказалась до конца. Изумляя Анюту своей неприглядной откровенностью, она сказала:

– А ведь я приехала обольщать Куликова. Думала за него замуж. Его мама очень этого хочет. И я тоже хотела, пока сама его не увидела. А увидела – поняла: он и мне жизнь испортит.

После такого признания Анюте совсем уж не захотелось продолжать этот недостойный разговор, но Зита все еще была перед ней, как бестолковый и неспокойный сон, и только для того, чтобы прогнать этот сон, пришлось сказать:

– Непрочная, значит, ваша жизнь, если ее так просто можно испортить.

– Испортить нетрудно даже самую прочную жизнь.

– А если у вас такая надежда на свою прочную жизнь, то почему бы вам не помочь ему подняться?

Этот простой совет испугал Зиту:

– Что вы такое говорите! Для этого нет у меня ни сил, ни времени. Да и не хочу я тратить время понапрасну.

– Да ничего такого и не надо, – очень спокойно заметила Анюта, до того спокойно и до того просто, будто о чем-то очень обыденном и незначительном. – Одно тут только и надо – полюбить его.

– Полюбить, – несколько удивленно воскликнула Зита. – Как это? Такого…

– Очень обыкновенно. Как все люди кого-нибудь любят. Может быть, даже больше, чем себя саму.

– Полюбить? Нет, вы что-то совсем не то говорите. А может быть, вы уже? Обольстили его? Вы! Обольстили! Чем только – не могу понять.

Она осмотрела Анюту – большую, тяжелую. И это замечание, и этот взгляд ничуть не смутили Анюту, привыкшую ко всему такому:

– Да, полюбить, – ничуть уже больше не стесняясь, заговорила Анюта. – Ведь никто еще по-настоящему его полюбить не догадался. Может быть, он и погибает от этого. Не обольщать его, а просто полюбить надо.

– Ну и хватит! – выкрикнула Зита. – Не надо меня учить. Я ученая. Выученная на всю жизнь.

Прокричав все это, Зита повернулась, хлестнув себя волосами по лицу, и скрылась в комнате, отведенной для ночлега. Анюта осталась сидеть на крыльце, положа большие ладони на колени, и одна только тревожная мысль билась в ней: «Когда же это я успела полюбить? Как же это так? А что теперь будет?»

Мимо нее босыми ногами прошлепал Федор. Она не пошевельнулась. Скоро он вернулся и снова молча прошел мимо сестры. Анюта тяжело поднялась. В темных сенях, запирая дверь на засов, она услыхала из-за двери, где спала Зита, размеренный и какой-то повизгивающий храп. Будто там что-то пилили и пила наскочила на сухой сучок.

И Анюта подумала: «Не забыть бы завтра договориться с пильщиками. Любовь? Вот еще привязалась-то!..»

14

После того как Анюта неожиданно для самой себя призналась в любви, она решила проверить, так ли это. Откуда ей было знать, что любовь плохо поддается проверке – она или есть, или, сколько ни проверяй, нет ее. В книгах, которые Анюта прочла, все было не так, как у нее, сколько ни старалась, ничего подходящего припомнить не удалось.

Тогда она придумала для себя испытание: пойти и постучать в его окно. Если хватит отваги, то, значит, так тому и быть – любовь есть.

Так и сделала: пошла и постучала. Дверь открылась почти сразу, как будто Куликов ждал именно ее.

– Это опять вы, – сказал он и посторонился, открывая дорогу. И все это тоже так, словно он ждал Анюту, но не особенно радуется ее приходу.

Она услыхала, как он, не отходя от двери, повернул ключ в замке, отрезав их двоих от всего большого беспокойного мира, заключил в темный куб коридора. Трепетный свет луны, отраженный деревьями, проникал сквозь пыльные стекла над дверью, но ничего не освещал, а только делал совсем уж непроглядной мутную темноту. Анюта остановилась где-то неподалеку от двери в его комнату. Где остановился он, не знала. Чтобы уточнить это, она проговорила:

– Я пришла к вам…

– А я так и знал, что вы придете. Вот только лампочка перегорела. – Два раза щелкнул выключатель. – Почему-то знал, что вы обязательно должны прийти. Или я пришел бы, если бы знал – куда.

Все это он проговорил торопливо и часто вздыхая, как ребенок, который устал ждать и которого ничего не стоит обидеть. Анюта так и подумала о нем.

– Ну, ничего, ничего, – смягчая голос, ласково проговорила она. – Это ничего.

Он тихонько посмеялся.

– А вы сами пришли. Явились, как в сказке. Как принцесса.

И разговор получается какой-то ребячий. Она тоже засмеялась:

– Если бы принцессы были такие, как я, то никакой сказки не получилось бы.

– Ничего вы. Не понимаете. Сказки ведь разные бывают. Очень разные. И не всегда – «жили-были дед да баба». А вы, наверное, только это и знаете.

Вот он какой – за сказку обиделся. Анюта рассмеялась:

– А вы что, сказки мне будете рассказывать?

Она все еще продолжала посмеиваться, но он строго и немного таинственно сказал:

– Нет, это я сам себе выдумываю то, что мне захочется, чтобы исполнилось. Вот думаю, как надо бы сделать и что надо сказать, и тогда все было бы отлично. Вы только не смейтесь, потому что все это очень верно. Так со всеми бывает. И в этих своих мечтах я и сильный, и красивый и все мне удается, как Иванушке-дурачку. Я думаю, что вот так и начинались сказки у народа.

– Да, наверное, так оно и происходит, – согласилась Анюта и подумала, что, должно быть, она тоже придумала для себя сказку о какой-то любви, которой нет на самом деле. – Но ведь я-то не из сказки. Я – на самом деле. Я к вам пришла сама, чего же тут еще придумывать. И не из сказки я, а с кирпичного завода.

– Да, – проговорил он после недолгого молчания. – Кирпичный завод. Как все просто. Зачем вы пришли?

– Да потому что полюбила вас, может быть, вот и пришла.

Он поперхнулся в темноте или засмеялся.

– Меня полюбили? – спросил он. – Как же это вы?..

– Сама не знаю, – легко сказала Анюта. – Сама еще не понимаю, как это у меня получилось. Музыку услыхала, когда вы играли ночью… И вот пришла. Больше ничего не знаю. А почему вы так недоверчиво слушаете меня, если я сама к вам пришла?

– Никто еще меня не любил, вот оттого, наверное, мне и невозможно поверить. Так все необыкновенно. Да и как же такого можно полюбить? Да я и не гожусь…

– Для любви каждый человек годится. Полюби его, вот он и пригож.

И снова он засмеялся. Теперь уже Анюта ясно услыхала – смеется, сам еще не доверяя неведомой своей радости. Так, смеясь и торжествуя, он и сказал:

– Ну вот, а вы говорите, что сказок не бывает.

Теперь Анюта вдруг поняла, что надо сделать. Надо хотя бы подойти к нему поближе, но оказалось, что он уже сам подошел и стоит почти перед ней. Тогда она протянула руки и положила их на его плечи и с радостью поняла, что он ждал, когда она сделает именно это, потому что он взял ее руки, снял со своих плеч и поцеловал. Сначала одну, потом другую. Поцеловал и снова положил их на свои плечи так уверенно, словно им тут и место. А она повторяла все одно и то же:

– Да как же это, милый мой… Да как же это…

15

Потом было мгновение. Как головой в воду: страх, восторг, горячее тело, обожженное глубинной стужей, зеленая, переходящая в черноту бездна, жуткое желание проникнуть в глубину и в то же время стремление вырваться из нее, вернуться к жизни. Все это показалось Анюте мгновением. А потом ей показалось, будто ее выбросило на берег, и она, ошеломленная, лежит на песке, одна, в темноте, и хочет понять, что же это с ней было, и ничего не может понять.

– Ну, а теперь что? – спросила Анюта.

Куликов ничего не ответил, он спал крепко и безмятежно, как младенец. Была глубокая ночь – первая ночь Анютиной любви. Она сидела на постели у ног спящего Куликова. В темноте мутно желтели занавеси на окне, и по ним бродили лунные отсветы, неопределенные, как мысли только что проснувшегося.

Она и не ждала от него никакого ответа, потому что спросила сама у себя. Подумала и так же сама себе посоветовала:

– Пойду-ка я домой.

Стараясь не шуметь, оделась, но тут же вспомнила, что не сможет уйти, не разбудив Куликова: надо же запереть дверь, а он дышал так спокойно и глубоко, что будить было жалко.

Когда она все-таки разбудила его, он долго не мог понять, чего от него хотят, сидел в постели и повторял, зевая и вздрагивая со сна:

– Я сейчас… сейчас…

И только в дверях, когда Анюта уже вышла на крыльцо, он вдруг все вспомнил:

– Как же так? Ты уже уходишь? А может быть, тебя и не было?.. Все, как во сне. – И вдруг засмеялся, как тогда, в темном коридоре, и так же торжествующе проговорил: – Все вспомнил: принцесса с кирпичного завода.

«Далась ему эта принцесса!» – подумала Анюта с досадой, усмотрев в этом то самое кривляние, с каким он разговаривал в самый первый день их знакомства.

– Да уходите же, уходите, – торопливо проговорила она, оглядываясь.

А он не уходил, стоял на пороге почти голый, в одних только трусиках. В лунном свете он казался даже красивым и совсем не помятым алкоголем. У Анюты даже мелькнула мысль, что, может быть, это ее любовь вдруг его так украсила и выпрямила. Мелькнула и пропала, потому что он снова начал придуриваться. Он угодливо захихикал, изогнулся, изображая изысканный поклон, и, шаркая босыми ногами по порогу, помахал перед Анютой воображаемой шляпой. Ей захотелось поскорее уйти, но она боялась, что если она сейчас пойдет, то он, кривляясь, побежит за ней. От него всего можно ожидать.

Тогда она решительно и не очень бережно затолкала его в темный коридор и захлопнула дверь.

Хорошо, что ночь, хорошо, что все спят.

И, кажется, хорошо, что она так и не поняла – есть любовь или ничего такого нет.

16

Весь день бродила, как в тумане. Подруги спрашивали: «Ты что, не выспалась? Или заболела?» А она только растерянно оглядывалась, словно впервые попала на завод и все ей внове. Так могло показаться со стороны, но у самой Анюты было совсем другое настроение: все, что ее окружало, – и стены, и станки, и запах сырой глины, – все это сейчас мешало ей, как неожиданная преграда на пути к тому новому, что открылось перед ней.

Так прошел длинный день, а вечером, сказав брату, что идет на завод подменить заболевшую сменщицу, поспешила на свидание. Брат поверил, потому что она еще никогда его не обманывала. Ей вообще никого и никогда не надо было обманывать, жила она чисто, открыто и от людей требовала того же. И то, что теперь она обманула брата и пробирается крадучись по темным улицам поселка, накладывает на ее любовь тень преступности. Да, именно преступности, если необходимо таиться от людей. Когда через несколько дней она сказала это Куликову, то он беспечно ответил:

– Любовь всегда тайна.

– А у нас есть любовь?

Он засмеялся и уверенно сказал:

– Если нам хороши, значит, мы любим друг друга.

Анюта заметила, как за эти несколько дней он выпрямился, повеселел, почти совсем перестал пить и стал жить чище и говорить увереннее. Он уже не казался ей ребенком, которого можно обидеть или пожалеть, с ним можно и поговорить, и посоветоваться. И она попросила совета:

– Так что же нам делать?

– Наверное, надо пожениться.

– Да? – проговорила она и вдруг задохнулась так, что даже сердце остановилось и горячие слезы обожгли глаза. Она хотела их скрыть, но не хватило сил. Никогда еще она не была так счастлива и так благодарна, как в эту минуту, и готова была на все, чтобы как-нибудь чем-нибудь осчастливить того, кто несказанно осчастливил ее. Так просто взял и протянул на открытых ладонях все самое лучшее, что у него нашлось.

И она еще была счастлива тем, что он понял ее слезы и ни о чем не расспрашивал, а только целовал ее горячие глаза и гладил ее плечи и грудь. Он любил ее и хотел ее любить, потому что ему и в самом деле было с ней хорошо.

17

То же самое он сказал и матери по телефону, отвечая на ее вопрос:

– Мне сказали, что у тебя там завелась какай-то кирпичница краснощекая. Это что?

– Мама, это по-настоящему.

– О боже! Уж не собираешься ли ты жениться на ней?

Определенность его ответа испугала ее:

– Да. Мне с ней хорошо. Мне с ней очень хорошо! – радостно проговорил он и услыхал в ответ ее смех.

– Милый мой! Как будто кому-то было плохо в постели с женщиной!

Его не удивил и нисколько не покоробил цинизм ее ответа. Только с самыми близкими она позволяла допускать подобную вольность, придавая ей вид милой шуточки. Со всеми остальными она держалась то подчеркнуто вежливо, то слегка грубовато (это уж смотря по тому – с кем), но всегда неизменно доброжелательно, хотя в самом деле она желала добра только одному человеку – себе самой.

– И давно ты с ней?

– Мама, не надо так! Это же настоящее.

– Вот как! Ее зовут, кажется, Анютка?

– Анна Васильевна ее зовут.

– Ну хорошо, хорошо. Я сама должна посмотреть на эту твою Анну… Васильевну.

Телефон, единственный в Доме культуры, стоял на директорском столе. Сам директор, едва только в трубке раздавался воркующий голос куликовской мамы, охрипшим вдруг голосом отчаянно выкрикивал: «Гену? Есть позвать Гену!» После этого он вылетал из кабинета и уже не возвращался до конца разговора.

Все это время директор томился в клубном фойе среди плакатов и портретов лучших людей завода, прислушиваясь к зыбкому куликовскому говору. Слов разобрать было невозможно, да он и не старался. Он всегда сочувствовал баянисту, но сегодня ему показалось, будто его голос звучит тверже, чем обычно. Какая-то в нем появилась устойчивость и даже жизнеутверждающая ясность, как на плакате. Но что именно утверждал Куликов доподлинно, директор только догадывался.

Куликов вышел из кабинета как победитель, неожиданно для себя одержавший победу и очень этим смущенный.

– Ну, как там оно? – спросил директор.

– Поговорили. Все я ей сказал. Так прямо взял и сказал…

– Про Анну Васильевну сказал? – осторожно спросил директор. – И что она?

– Сказала – приедет.

– Ох!..

– Постой, – вдруг спросил Куликов. – А ты как знаешь про Анну Васильевну?

– Да уж все знают, – ответил директор. – У нас разве убережешься. Вон даже до города дошло, и там знают. Ты бы, знаешь, лучше бы сам к ней ходил, а то у нас тут место очень видное. Ну, теперь жди бури. Мамаша твоя налетит, всем мало не будет. И как это все обернется, когда с одной стороны буря, а с другой Анна Васильевна? А у нее характер непреклонный.

Он еще что-то говорил про бурю и про камень и что может произойти, если они столкнутся: если буря налетит, то камень, может быть, и выстоит, а вот то, что поблизости, обязательно пострадает. Говоря так, он имел в виду Куликова, ну и себя тоже.

– А тебе-то что? – спросил Куликов.

– Так буря же. Она все подряд ломит.

18

Ждали бурю, а налетел тепленький ветерок – такой явилась куликовская мамаша, Валерия Ивановна, в директорском кабинете: розовой, доброжелательной. Директор от удивления совсем перепугался. Он сразу подумал, что не к добру она явилась в таком ангельском виде. И с такой ангельской скоростью: часу не прошло после телефонного разговора, а она уже тут.

– Машина подвернулась, – проговорила Валерия Ивановна, поудобнее усаживаясь на диван, с таким видом, словно только для этого и приехала – посидеть, поговорить с хорошим человеком. – «Скорая помощь». Ну, как тут мой сын? Что он придумал? А она кто?

Ответ директора был таким, словно он сочинял положительную характеристику о производственной и общественной деятельности Анюты. И закончил тоже вполне официально:

– Портрет ее неизменно красуется на доске Почета.

– «Красуется»? – Валерия Ивановна усмехнулась. – Так она, значит, красивая? А мне говорили…

– Не в том суть. Человек она прекрасный. Твердый на слово. Одним словом – передовой человек…

– Ну, довольно, довольно… – Валерия Ивановна подняла красивую руку с розовым маникюром, как букет, который она приготовилась вручить директору за все его старания. – Мне вполне довольно и того, что вы рассказали. Наверное, и Геннадий тоже так думает про эту прекрасную кирпичницу?

«Наверное, он еще лучше про нее думает, ваш Геннадий», – мог бы сказать директор, но, посмотрев на розовые сверкающие ноготки, проговорил с исчерпывающей солдатской четкостью:

– Этого я не могу знать.

– Ну, конечно, конечно, – согласилась она с легкой усмешкой, словно угадав, что он подумал. – Но ведь я к вам совсем не за этим. Завтра день моего рождения, соберутся друзья. Геннадий, конечно, тоже должен быть.

– С моей стороны препятствий не будет, – торопливо согласился директор.

– Ну, вот и отлично. Благодарю вас.

Она вышла, стремительная и легкая, унеслась, как ветер, который того и гляди обернется ураганом.

Оставшись один, директор немного подумал, потом снял телефонную трубку и попросил позвать Анюту. Она оказалась поблизости.

– Приехала, – сообщил директор и больше ничего не успел добавить, потому что Анюта и сама все поняла.

– Я сейчас приду. Она где?

– А зачем? Пошла к нему.

На это Анюта ничего не ответила.

19

И Куликов тоже, хотя и не ожидал такого скорого приезда, нисколько не удивился, увидав свою мать. Она и не то еще может, если ей надо. И ее кроткая улыбка и голубиный голос – все это только насторожило его: чего теперь она захочет? Разлучить его с Анютой? «Спасти» его от любви, как она однажды «спасла» его от войны? Отняла у него достоинство мужчины – волю, самостоятельность.

Но это было давно, когда ему только что исполнилось семнадцать. Теперь-то он сумеет постоять за себя и за свою любовь!

Он сидел у пианино, она вошла так стремительно, что он не успел даже подняться, а только повернулся на винтовом табурете.

– Сиди, сиди. – Она поцеловала воздух около его лба, чтобы не испачкать губной помадой, и упала в кресло, раскинув руки на подлокотники. – И я посижу с тобой. И ты мне все расскажешь.

Но и без его рассказа она все увидела и поняла. Тесная комнатка была так прибрана, и так все вещи пристроены к месту, как не смогла бы сделать никакая наемная уборщица. Во всем была видна заботливая рука женщины, любящей порядок и чистоту, но не очень искушенной по части уюта. Это Валерия Ивановна сразу отметила: все друзья и знакомые ее дом всегда считали самым уютным. Все, кроме ее собственного сына. Он редко приходил трезвым, и ему было все равно, как выглядит родной дом. И к матери он относился с таким же нетрезвым равнодушием, но она этого не хотела замечать и была уверена, что сын ее любит и что он, как и все, любуется ею.

Даже самая умная женщина, если она к тому же красива, всегда переоценивает власть своего обаяния, поэтому, наверное, Валерия Ивановна и не сомневалась в сыновьей любви. Она приехала для того, чтобы увезти сына, и она его увезет, несмотря ни на что. И хорошо бы это сделать немедленно, пока не явилась «кирпичница». В том, что она явится, Валерия Ивановна нисколько не сомневалась после разговора с директором. Они здесь все заодно. Но как уговорить Геннадия? Ее день рождения на самом деле в январе, и сын это помнит. Пока она раздумывала, уговаривать начал он:

– Очень я тебя прошу, мама, уезжай. Разве ты не видишь, как мне теперь хорошо. Я никогда тебя так не просил. Уезжай. Я ведь все равно сейчас никуда не уеду.

– А я и не собираюсь тебя увозить. Чего ты так разволновался? Ты человек взрослый и сам в состоянии все решить. Но ведь она простая работница…

Он вскочил так стремительно, что табурет покачнулся.

– Она не простая!

– Ну да, она какой-то там начальник.

До кресла, где сидит мать, только один шаг, до двери – чуть побольше, в такой тесноте не развернешься, и ему пришлось снова сесть на свой табурет.

– Начальник! Разве в этом дело? Она удивительная!

Эти слова задели Валерию Ивановну. Она сложила руки на коленях и выпрямилась, с тревогой вглядываясь в посветлевшее лицо сына. Оно показалось ей вдохновенным и даже восхищенным. Как она посмела, эта кирпичница, возбуждать восхищение?

Подавив ревность, не совсем материнскую, она заставила себя жалостливо улыбнуться.

– Бедный мальчик, ты влюблен. Как же это? То, что она полюбила тебя, это понятно. Но как ты мог?

– Вот видишь. Я же сказал, что она – удивительная. Разве я способен был полюбить? Да у меня и чувств никаких человеческих не возникало. А вот полюбил! Я полюбил! Осилил сам себя. Это она своей силой меня подняла. Она знаешь какой силы женщина! Удивительной человеческой силы!

– Это значит, она силой тебя взяла? – Теперь уж не скрывая своего раздражения, Валерия Ивановна рассмеялась, но тут же спохватилась. Выхватив из сумочки платочек, помахала им около глаз, словно желая скрыть слезы, с горечью проговорила: – Глупый, глупый мальчик, как ты меня огорчил.

Нет, нет, ничего не надо говорить. Увезти, скорее увезти его из этого дома, где все против нее. Все, даже ее сын – единственный человек на свете, которого она любит самоотверженно и беззаветно и для которого она готова на все. А то, что она любила вовсе не сына, а только свою любовь к нему, – об этом она никогда не думала. А эта «кирпичница», которая посмела полюбить, сделать несчастного сына еще более несчастным! В этом Валерия Ивановна не сомневалась, считая, что сделать сына счастливым может только она одна и никто другой. Пройдет время, и он сам увидит свою ошибку, но исправить ее будет намного труднее, чем сейчас. Запущенная болезнь трудно поддается лечению.

Она встала и положила свою красивую властную руну на голову сына.

– Ты так давно не был дома.

– Не сейчас, мама.

– А я прошу тебя именно сейчас поехать со мной. Побудешь в родном доме, у нас сейчас так хорошо. Подумаешь. Ведь то, что ты мне сказал, очень серьезно. Нам надо поговорить и все очень хорошо продумать.

– Я все понимаю, но потом. Сейчас я не могу.

– Нет, только сейчас. С директором я договорилась. Машина стоит у ворот…

Машина и в самом деле стояла неподалеку от входа в сквер. Притаилась в тени под раскидистыми тополями, так что не сразу и заметишь. Обыкновенный серенький «Москвич» с красным крестом на дверце. Шофер – молоденький парнишка – сидел на травке у ограды, читал «Роман-газету».

«Это к Куликову, – подумала Анюта. – Спасать приехала от несоответствующей любви». Так она и подумала: от несоответствующей. Любовь, которая не соответствует материнскому желанию. Ну что же, она имеет на это право.

Анюта решительно прошла между машиной и шофером. Она тоже имеет право спасать Куликова, и, может быть, ее право не слабее материнского.

Воодушевленная сознанием своего права, она взбежала на крыльцо и, как всегда, без стука вошла в сторожку. Вошла и задохнулась на пороге: стройная, красивая женщина, прижав к своей высокой, обтянутой шелком груди лохматую голову Куликова, поглаживала ее розовой рукой. У него было такое обреченное лицо, словно ему сейчас на казнь. А она торжествовала.

– Входите, Анюта, входите, – проворковала Валерия Ивановна. – Это очень кстати, что вы пришли. Мы как раз про вас и разговаривали.

– Ну, вот видишь, ты сама догадалась, что пришла Анюта, – оживленно и радостно воскликнул Куликов. Он взял Анютину руку и поднес матери в обеих ладонях, как дорогой подарок. – Ты теперь сама видишь, какая она замечательная.

– Вижу я, все вижу, – сказала Валерия Ивановна, пожимая горячую и шершавую Анютину ладонь. – Какая вы, однако!..

Ошеломленная всеми этими неожиданностями, Анюта все же усмотрела в последних словах определенное осуждение, и, еще не зная, что именно осуждается – ее наружность или ее поступки, – она просто проговорила:

– Да, я вот такая.

Хотела сказать просто, а получилось так, будто она похваляется, а ей совсем не это надо. Не это, а тогда что? Ведь она пришла не для того, чтобы осудить эту красавицу, на это у нее нет никаких прав. Просто она кинулась на выручку, потому что не могла иначе.

– Да, я такая, – повторила она теперь уже, как и хотела, просто.

– Она такая, мама, я же тебе говорил! – явно любуясь Анютой, сказал Куликов. – А теперь нам надо просто поговорить. Ведь ты сама хотела, мама, поговорить. Ты для этого и приехала. А что же мы стоим, как в минуту молчания?

– Ну, сядем, – согласилась Валерия Ивановна и опустилась в кресло.

Анюта села на табурет. Куликов – на кровать. Сидели молча, собираясь с мыслями.

«Как перед дальней дорогой, – подумала Анюта. – Как перед расставанием».

Перед расставанием? Ну, нет! Возмущенная таким ходом своих мыслей, она, не таясь, взглянула на Валерию Ивановну и снова подивилась ее умению выглядеть намного моложе своих лет. Как это ей удается? По своей неискушенности, Анюта почти не разглядела косметики и того, что волосы крашеные. Эта женщина самоотверженно боролась против надвигающейся старости и пока что побеждала. Она не сдавалась, чем не могла не вызвать восхищения. Анюта так и подумала, что человек никогда не должен сдаваться, ни в большом, ни в малом. Человек должен бороться до самого конца.

– Нам пора. – Валерия Ивановна поднялась и взяла со стола свою сумочку.

– Так мы же еще ни о чем не поговорили, мама!

– У меня сейчас нет времени. Я и так задержалась.

– Ну, я не могу так… Сразу.

– Только на два-три дня. Можешь ты уделить мне два дня?

Ее уже не удивляло, что у сына появились какие-то свои дела, не согласованные с ее желаниями, и, не было бы здесь этой «кирпичницы», она бы потребовала беспрекословного повиновения. И все было бы так, как она захочет. Красивые ее глаза потемнели от гнева, и голубиный голос огрубел. На. Анюту она перестала обращать внимание, будто ей нет до нее никакого дела.

И тогда Анюта решила, что ей пора напомнить о себе и о своих правах, в которых она была не совсем уверена.

– Ну, не хочет он сейчас уезжать, – не очень почтительно проговорила она.

– Да? – Валерия Ивановна снисходительно посмеялась, будто услыхала что-то очень глупое. – Он еще никогда не знал, чего хочет. Никогда. И этим пользовались те… которые знали.

– Нехорошо как вы говорите, – сдержанно заметила Анюта.

– Я говорю прямо и то, что думаю. И мне еще неизвестно, до чего вы тут дошли.

– А я думаю, что вы это очень хорошо знаете.

Куликов встал рядом с Анютой и положил руку на ее плечо, как перед фотографом для семейной карточки:

– Я тебе уже сказал: это – моя жена.

– Я не могла сразу поверить и вот приехала…

– Теперь-то вы верите? – спросила Анюта.

– Не очень. Это у него не впервые.

Анюта почувствовала, как пальцы Куликова сжали ее плечо:

– Мама, это неправда!

– Правда, сын мой, правда. Разве у тебя не было увлечений, и очень серьезных?

– Таких? Никогда! И это совсем не то, как было. Это не увлечение совсем…

– Таких не таких, не стоит уточнять, – возвысила голос Валерия Ивановна и, пожелав прекратить этот неугодный ей разговор, послала сына сказать шоферу, что сейчас она выйдет. Анюта поняла: нельзя продолжать этот разговор при нем и что сейчас пойдет разговор начистоту. А ей этого совсем не хотелось.