Текст книги "Третьяков"
Автор книги: Лев Анисов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
Глава XII
ИКОНЫ
Первые иконы П. М. Третьяков приобрел в 1890 году, в Москве, у старообрядца Ивана Лукича Силина. В тот год на выставке, открытой в Российском Историческом музее во время проходившего там VIII Археологического съезда, большую половину экспонатов составляли иконы из собрания H. М. Постникова и И. Л. Силина.
Заинтересовавшись ими, Павел Михайлович обратился к Постникову с просьбой уступить некоторые из икон. Тот ответил отказом. Он желал продать все собрание. Тогда Третьяков завел разговор с Силиным. Он был прежде дьячком на Рогожском кладбище, в ранней молодости учился иконописанию и сам писал иконы, а потому и знал в них толк. Иван Лукич пошел навстречу и продал Павлу Михайловичу с выставки пять или шесть икон, действительно хороших и оригинальных, за 20 тысяч рублей.
H. М. Постников, узнав о том, говорил:
– Я очень рад, что Третьяков купил эти иконы, рад потому, что начал собирать их, и еще потому, что купил действительно хорошие, достойные иконы, дав за них хорошую цену, но зато он взял у Силина самое лучшее, у него теперь не осталось ничего особенно хорошего.
С той поры Павел Михайлович при всяком удобном случае покупал иконы у разных людей. Хранил их в своих комнатах. К концу жизни у него было более шестидесяти образцов древнерусского художества.
Были у него иконы новгородской, московской, строгановской школы XV–XVII веков. Тогда же появились в библиотеке Павла Михайловича книги И. И. Толстого и Н. П. Кондакова «Русские древности в памятниках искусства», В. Прохорова «Христианские древности», Д. Струкова «Древние памятники христианства»…
Надобно сказать, к тому времени у Павла Михайловича сложилась серьезная библиотека и была ему незаменимым подспорьем. Были в ней и рукописи лицевые, и труды Д. А. Ровинского, посвященные истории русских школ иконописания до конца XVIII века, русским гравированным портретам и народным картинкам, книги по археологии, художественные издания, монографии по истории искусств, исследования по истории, периодические издания.
По натуре и по знаниям Павел Михайлович был ученый. И это признавали сами художники. В одном из писем жене из Парижа, в 1878 году, Павел Михайлович писал: «Для меня, разумеется, интересно в научном отношении пересматривать опять уже не раз виденные картины».
«Он был не меценат, а серьезный общественный работник, наш художественный труд для него не забава и прихоть, а серьезное общественное дело», – говорил В. М. Васнецов.
– Я не меценат и меценатство мне совершенно чуждо, – сказал как-то сам Павел Михайлович.
После визита государя императора в Толмачи Третьякову хотели пожаловать дворянское звание, но он не принял его.
– Купцом родился, купцом и умру, – был его ответ.
Будучи в Петербурге, Павел Михайлович навещал Д. А. Ровинского. Материалы для истории иконописания в России до половины XVI века были довольно скудны, и Дмитрий Александрович рассказывал Третьякову о первых церквах, построенных в Киеве греками, иконах, украшавших их, принесенных из Корсуни, первых иконниках и иконах, присланных из Греции. Ровинский же поведал, как в XII веке принесли греки в Россию образ Владимирской Божией Матери, в XIII веке – Николы Корсунского, а в XIV веке Дионисий Суздальский прислал из Греции два списка с иконы Божией Матери Одигитрии.
Увлеченный древней русской иконой, Дмитрий Александрович перечислял и русских людей, обучавшихся у греческих иконников: преподобного Алимпия Печерского, Семена Черного, старца Прохора, Андрея Рублева.
Шел разговор о греческом, корсунском и русском письме. Иногда беседовали до глубокой ночи.
– Мне кажется, что, основываясь на летописных известиях и памятниках XVI и XVII веков, – говорил Ровинский, – можно заключить с достоверностью, что византийское иконописание не оставалось в России в виде исключительного образца и что имели влияние на наше иконописание по временам и художники иных стран. С половины XVI века, скажу я вам, Павел Михайлович, мы уже встречаем положительные известия о различных отступлениях наших иконописцев от греческих образцов. В XVII веке изограф Иосиф, в послании к Симону Ушакову, говорит, что в иконописи «много русские письма с самыми греческими з добрыми переводами не сходятся. Новые со старыми и старие с новыми» и что «от неискусных и беззаконных иконописцев многое неистовство и бредни обретаются на иконах»…
В 1895 году по Москве разнесся слух о болезни Павла Михайловича. Говорили, у него расширение желудка, и доктора запретили ему ездить иначе как в экипаже на резинах, но упрямец отказывался это делать.
Ему шел 63-й год. Дочери обзаводились семьями, покидали Толмачи. Старшая, Вера, с мужем и детьми жила в Антверпене; Александра, выйдя замуж за С. С. Боткина, уехала с ним в Петербург; третья дочь, Люба, выйдя летом 1894 года замуж за художника H. Н. Гриценко, поселилась в Париже. С родителями оставалась лишь младшая – Мария.
Вера Николаевна с трудом переживала разлуку с детьми. К тому же умерла двоюродная сестра Павла Михайловича Мария Ивановна, ее ближайшая подруга. Нервы сдавали, и она стала частенько плакать, жаловаться на нездоровье. Узнав о болезни мужа, она заволновалась еще более. Осенью 1895 года они с Павлом Михайловичем отправились за границу. Остановившись в Париже, Вера Николаевна сообщала дочери в Петербург: «Уж эти мои путешествия при гадкой провинциальной кухне! Я уговариваю его скорей возвращаться в Россию, у него там Митропольский, которому он верит. Тут он не хочет ни с кем посоветоваться… В прошлом году он возвращался в Москву с тем же чувствительным желудком. Митропольский скоро поправил его, и папа великолепно провел всю зиму и лето до конца июля, как начались у него боли».
Возвратившись домой, она со вниманием следит за каждым движением супруга. («Ложится он в 10 час<ов>, засыпает, спит до 12 ночи, просыпается, слышит в дремоте часы все до 5 часов, а в 6 часов встает. Начал принимать бром на ночь, но еще настоящего действия не видит. По своей нелюбви к гулянью перестал ходить гулять. Болей у него нет, следовательно, страданий нет <…> Ездит он в город или куда-нибудь в одно место, чтобы не переутомляться».)
20 декабря в Петербург, к дочери Александре, уходит следующее письмо: «Хотя Николай Афанасьевич не говорит мне открыто, что папино здоровье принимает другой или, верней, плохой поворот. <…> Только слепой человек может верить в хороший исход папиной болезни».
21 декабря тревожное письмо в Петербург, к Боткиным, отправляет Машенька Третьякова. «Он был так плох, – сообщала она сестре. – Мама немного с ума сошла».
Впрочем, в тот раз обошлось. На Рождество Павел Михайлович отправился в Петербург, к Боткиным.
Видимо, сознавая тяжесть болезни, Павел Михайлович впервые отказывает в помощи художнику В. В. Верещагину, просившему в долг большую сумму. Он писал: «Простите, что я прямо объясняюсь, – деньги дать взаймы мне не подходит. Я никому не даю. Мне 64 года, здоровье слабеет, желаю, чтобы по смерти не было никаких неоконченных счетов».
Он приводил свои дела в порядок, на случай кончины.
Весной 1896 года почувствовал себя лучше и отправился за границу. Навестил семейства Зилоти в Антверпене и Гриценко – в Париже. Съездил в Лондон, посетив художественные выставки. Добрался до Глазго, но, почувствовав себя неважно, поспешил в Россию.
В августе Павел Михайлович снова в дороге. Посетил Киев, осмотрел Владимирский собор («Чудный храм! Жаль только подпортили полному впечатлению Сведомский, Котарбинский и Врубель. Нестеров хорош; совершенно в духе Васнецова, он ничего не испортил»). Оттуда путь его лежал в Будапешт, Австрию. Был в Мюнхене и Женеве. Конечный путь – Биарриц, где находилась Вера Николаевна, чье здоровье и состояние его очень тревожили.
Вернулся он в Первопрестольную один. Вера Николаевна осталась на зиму в Каннах.
6 сентября 1896 года Павел Михайлович составил завещание.
«Москва тысяча восемьсот девяносто шестого года сентября шестого дня, я, нижеподписавшийся, Коммерции Советник, Потомственный Почетный Гражданин Павел Михайлович Третьяков, находясь в здравом уме и твердой памяти, заблагорассудил, на случай моей смерти, сделать сие духовное завещание в следующем:
Первое: Покорнейше прошу Действительного Статского Советника Константина Васильевича Рукавишникова, Мануфактур-Советника Владимира Григорьевича Сапожникова и зятя моего доктора медицины Сергея Сергеевича Боткина быть моими душеприказчиками.
Второе: Прошу означенных душеприказчиков после моей смерти тотчас принять все остающееся после меня как движимое, так и недвижимое имущество в свое заведование и распоряжение, затем, по приведении всего в известность, выполнить нижеследующую мою волю…»
Никого не забыл, как папенька в свое время, при составлении завещания Павел Михайлович.
Паи Товарищества Новой Костромской льняной мануфактуры передавались дочерям, как и имение. Дом в Толмачах отписывался городу. Вере Николаевне выделял пятьсот тысяч рублей, сыну Михаилу – двести тысяч в пожизненное пользование процентами с этой суммы. Упомянуты в завещании служащие фабрики в Костроме и в школе глухонемых, служители галереи, домашняя прислуга.
Особо выделим из завещания Третьякова следующие пункты:
«Д. Собрание древней русской живописи (иконы) и художественные издания, какие останутся в моей квартире, также принадлежащие мне картины, могущие находиться в квартире или на выставках, передать Московской городской художественной имени братьев Третьяковых галерее…
Р. Внести в Московскую городскую думу: …сто двадцать пять тысяч рублей на приобретение на проценты с этой суммы живописных и скульптурных художественных произведений для пополнения коллекций…»
Волю брата Сергея он не нарушал. Деньги, выделенные Сергеем Михайловичем на приобретение новых живописных работ для галереи в сумме 100 тысяч рублей (25 тысяч было добавлено его сыном Николаем Сергеевичем), так и предназначались для этих целей по завещанию Павла Михайловича.
Но через два года, 9 мая 1898 года, Третьяков сделает знаменательную приписку к завещанию: «Находя неполезным и нежелательным для дела, чтобы художественная галерея пополнялась художественными предметами после моей смерти, так как собрание и так очень велико и еще может увеличиться, почему для обозрения может сделаться утомительным, да и характер собрания может измениться, то я по сему соображению назначенные в пункте Р. в городскую думу сто двадцать пять тысяч рублей для приобретения на проценты художественных предметов вместо того определяю на ремонт и содержание Галереи, совместно с суммою выше сего назначенною».
Теперь, согласно воле Третьякова, после кончины его никто не имел права пополнять галерею новыми работами.
Не просто было прийти к этому решению, тем более что Павел Михайлович нарушал этой поправкой посмертную волю брата – Сергея Михайловича.
Вероятно, он был в смятении и, хотя и сделал поправку, но юридически не оформлял завещания, как бы не давая ему силы.
Нотариус им приглашен не был. Больше того, по смерти Третьякова с трудом нашли это завещание под одним из ящиков письменного стола. Один из крупных присяжных поверенных Москвы – Михаил Петрович Минин, которому было передано завещание, сразу увидел в нем крупную юридическую ошибку, которая позже была разрешена лишь с позволения государя Николая Александровича.
В феврале 1897 года, осматривая выставку петербургских художников, Павел Михайлович напишет: «Очень плохая. От передвижной ожидаю мало отрадного».
Осенью, посетив за границей Международную выставку, он ни словом не обмолвится о русском разделе, кроме брошенного: «мало интересно».
В том же году в Толмачи прибудет картина В. М. Васнецова «Царь Иван Васильевич Грозный». («Разумеется, я ее оставлю за собой, тем более что Вы считаете ее ответственным произведением».)
В середине января 1898 года покинула дом, выйдя замуж за Александра Боткина, младшая дочь Третьяковых – Мария Павловна. Свадьбу праздновали в Петербурге.
15 марта из Толмачей к Боткиным пришло тревожное письмо от Павла Михайловича: «Милая Саша, то, чего я так опасался все последнее время, – сегодня случилось: с мамой повторился паралич; она очень ослабела, с трудом глотает и потеряла способность говорить, так что ничего нельзя разобрать, что она хочет сказать. После отъезда Маши она очень грустила, плакала, потому лихорадочно желала выходить из дома, гулять… Нечего говорить, в каком я состоянии! Но приезжать не нужно, ни к чему, пользы от того не будет. Буду извещать, что будет далее».
У Веры Николаевны отнялись руки и ноги.
«Павел Михайлович только вчера не плакал, а все праздники, как только придет обедать или завтракать, так плачет», – сообщали в Петербург из Толмачей.
– Я всю жизнь не мог решить, что мне дороже – галерея или она, – скажет он однажды. – Теперь вижу, что она мне дороже.
Больная понимала, что дни ее сочтены, и мысли ее были печальны. Не мог не чувствовать ее настроения Павел Михайлович.
Речь ее была нарушена. Веру Николаевну не понимали, и она плакала беззвучно.
На какой-то миг речь возвратилась, и событие это возродило надежду на выздоровление.
«…Утром прихожу, говорят, Вера Николаевна нам несколько новых слов сказала; здороваюсь, говорит: „Ты кофе пил?“ Обрадовался, отвечаю: „Пил, да кофе-то сегодня нехорош, горький!“ – „Это тебе так показалось“, – говорит, а сама смеется, радуется, что говорит и ее понимают, потом еще что-то сказала, я не разобрал, она заметила это и заплакала; потом успокоилась и сказала: „Я буду говорить“ – и радостно засмеялась…» – писал Третьяков дочери.
Начал сдавать и Павел Михайлович. Нервные и физические перегрузки делали свое дело.
На лето Веру Николаевну отвезли в Куракино. Ему надлежало по делам бывать каждый день в Москве, и Павел Михайлович, тратя на дорогу по многу времени, к осени вконец переутомился.
26 июля он сообщал дочери Александре: «…Я очень устаю, в Москву езжу каждый день; прежде, при вас, то были экзамены, потом дела накопились по случаю отрыва от них во время экзаменов, потом отделка помещения для иностранных картин, а теперь с 1 июля идет ремонт галереи и перевеска и перемещение картин, для чего необходимо бывать в Москве каждый день. Чувствовал себя отлично до последнего времени, но вот так дня три, четыре начинаю уставать».
Бледный, желтый, худой – таким увидела его Александра Боткина в первых числах сентября, приехав в Москву навестить родителей.
Об отдыхе он и слышать не хотел. Торопил с галереей. Перевешивал картины и обессилел донельзя.
Приходил в церковь.
Один из прихожан записал впоследствии: «Он обычно становился (кроме последнего времени) пред местною иконою преподобного Алексея человека Божия (около арки, ведущей из придельного в главный храм). Ни разговоров, ни озираний вокруг. Никогда не допускал он себе, вошедши в храм и углубившись в великое дело молитвы, никаких послаблений, и облегчения неподвижного предстояния не дозволял он себе, как бы долго ни продолжалась служба. Наступало время произнесения проповеди, и тогда только Павел Михайлович переменял место своего предстояния, подходил ближе к проповеднику и смиренно внимал его словам… Он не допускал в себе уныния, но молитвою и трудом умерял жгучесть печали».
И вновь работа в галерее.
Он ночей не спал, пока не находил лучшего места для каждой картины. (Через много лет, в 1913 году, В. М. Васнецов напишет И. Э. Грабарю: «При моем втором посещении галереи во мне снова с большой силой поднялся волнующий вопрос: не совершили ли мы преступления относительно памяти П. М., видоизменяя его драгоценный художественный дар Москве и русскому народу – дар, лично им созданный из произведений его современников-художников?..
…Невольно кидается в глаза и навязывается впечатление, что собственно Третьяковской галереи, быть может и не совершенно в прямом отношении, – уже нет, а есть городская галерея только имени Третьякова, составленная из картин, пожертвованных Третьяковым, и из картин, приобретенных после него».)
В первых числа ноября Павел Михайлович совершил свою последнюю поездку. Он побывал в Петербурге, на выставке, устроенной Дягилевым.
Возвратившись в Москву, сообщил зятю о получении первого номера дягилевского журнала «Мир искусства»: «Внешность хороша, но ужасно сумбурно и глупо составлено». Не удовлетворил его и вышедший в свет журнал «Искусство и художественная промышленность», организованный по инициативе Стасова. М. Антокольский, зная о положении дел у Третьякова, не постеснялся сделать выпад против него. «Богатые платят шальные деньги за произведения первоклассных художников потому, что их хотят другие, а другие хотят потому, что хотят первые <…> – писал он. – Тут скорее страсть, чем любовь к искусству, страсть иметь только для того, чтобы другой не имел. И этим заражены даже самые порядочные люди, и даже такие, как наш знаменитый коллекционер Третьяков, желающий иметь непременно уникум».
– Вот уж, по народному выражению, оба в лужу стрельнули! – скажет Третьяков.
«Моя идея была, с самых юных лет, наживать для того, чтобы нажитое от общества вернулось бы также обществу (народу) в каких-либо полезных учреждениях; мысль эта не покидала меня никогда во всю жизнь», – написал он 23 марта 1893 года дочери.
Может быть, более чем когда-либо он думал о старорусской иконе, о предстоящем Суде Господнем.
– Неужели я умру? – скажет он однажды, как бы отринувшись от мыслей о грядущем.
В конце ноября Павел Михайлович слег.
В день смерти, 4 декабря 1898 года, как свидетельствует священник П. С. Шумов, Павел Михайлович «просил настоятеля храма Св. Николая в Толмачах исповедовать и причастить его. Было 7 часов утра. Настоятель совершал литургию и думал отправиться к больному по окончании всей службы в храме. Но во время панихиды снова пришли посланные с просьбою поспешить к больному. Тогда панихида была на время прервана… Когда пришли к больному, он находился в полном сознании, но говорить ему уже было трудно. Тем с большим напряжением и силою он повторял: „Верую, верую, верую!“»
От Веры Николаевны хотели скрыть смерть мужа, «но она почувствовала истину и с раздражением потребовала карандаш и бумагу, – вспоминала Александра Боткина. – Своей слабой рукой, едва различимым почерком она написала: „Требую быть там“. Когда ее в кресле ввезли в зал, где под большими зелеными любимыми растениями, на столе, покрытый цветами, лежал он, – зрелище было такое, что я в первый раз за все это время начала неудержимо рыдать.
Что можно вообразить более трогательного и более трагического, как их последнее свидание? Она в своем кресле без слез сидела около него, не спуская с него глаз, и тихонько кивала ему на прощанье.
Ненадолго прощалась она. Не прошло и четырех месяцев, как Вера Николаевна ушла за ним».
7 декабря при большом стечении народа состоялось отпевание раба Божьего Павла в церкви Святого Николая Чудотворца в Толмачах. После слова протоиерея Дмитрия Касицына художники, возглавляемые В. Васнецовым и В. Поленовым, подняли гроб с телом Павла Михайловича на руки и так, меняясь, несли его до Даниловского кладбища.
Надгробных речей не было. Очень долго все стояли подле могилы…
Уж было под вечер, когда провожавшие Третьякова в последний путь ушли с кладбища.
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Александра Даниловна Третьякова. 1860-е гг.
Дом Третьяковых в Толмачах. 1890-е
Настоятель храма Николая в Толмачах протоиерей Василий Нечаев, духовник П. М. Третьякова.
Сергей Михайлович Третьяков. 1880 г.
Иван Захарович Третьяков.
В. Д. Коншин. 1860-е гг.
Е. М. Коншина (в девичестве Третьякова). 1860-е гг.
T. E. Жегин. 1860-е гг.
Ф. И. Прянишников. Портрет работы С. К. Зарянко. Государственная Третьяковская галерея.
Вера Николаевна Третьякова, урожденная Мамонтова. Фото 1864 г.
Павел Михайлович Третьяков. Фото 1871 г.
Семья Третьяковых. Слева направо: Вера Павловна, Ваня, Вера Николаевна, Мария, Михаил, Мария Ивановна, Павел Михайлович, Александра Павловна, Любовь Павловна.
Двор дома Третьяковых. 1877 г. С картины В. М. Максимова. Государственная Третьяковская галерея.
Ванечка и Маша Третьяковы. 1881 г.
Павел Михайлович и Вера Николаевна среди родных и близких. Сидят слева направо: H. М. Гартунг, П. М. и В. Н. Третьяковы, Л. П. Гриценко. Стоят: H. Н. Гриценко, неизвестный, Н. В. Неврев, С. С. Боткин. Крайняя справа: А. П. Боткина.
Беседка в Кунцеве. В этих местах Третьяковы жили на даче в 1869 году. Фото 1870-х гг.
Мария Ивановна Третьякова и дочери Павла Михайловича – Любовь, Мария, Александра. Конец 1880-х гг.
А. И. Зилоти с сыном Александром. 1889 г.
Дочери и зятья П. М. Третьякова. Сидят слева направо: H. Н. Гриценко, А. П. и С. С. Боткины. Стоят: А. И. Зилоти, Л. П. Гриценко и В. П. Зилоти. 1896 г.
Л. П. Гриценко в зале дома Третьяковых в Толмачах. 1894 г.
Павел Михайлович с внучками. Фото 1893 г.
Группа членов Товарищества передвижных художественных выставок: В. Д. Поленов, Л. В. Позен, П. А Брюллов, A. И. Куинджи, Н. А. Касаткин, М. П. Клодт, К. В. Лемох, И. И. Шишкин, B. М. Константинович, Н. К. Бодаревский, H. Н. Ге, Н. А. Ярошенко, Е. Е. Волков. 1894 г.
А. П. Боголюбов. 1890-е гг.
И. Е. Репин. 1884 г.
И. Н. Крамской. 1870-е гг.
В. Д. Поленов.
В. М. Васнецов. 1885 г.
H. H. Гриценко и П. М. Третьяков. Фото 1890-х гг.
В залах Третьяковской галереи. Произведения Репина, Дубовского, Остроухова, Костанди. Фото 1898 г.
Фасад Третьяковской галереи по проекту В. М. Васнецова. Рисунок В. Н. Башкирова. 1901 г. Государственная Третьяковская галерея.
В. Н. и П. М. Третьяковы. 1898 г.
И. Е. Репин. Павел Михайлович Третьяков. 1883 г.
Н. Г. Шильдер. Искушение. 1856 г.
П. А. Федотов. Сватовство майора. 1848 г.
К. Д. Флавицкий. Княжна Тараканова. 1864 г.
И. Е. Репин.Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года. 1885 г.
В. А. Тропинин. Портрет А. В. Тропинина, сына художника. Около 1818 г.
В. В. Пукирев. Неравный брак. 1862 г.
В. Е. Маковский. В приемной у доктора. 1870 г.
А. К. Саврасов. Грачи прилетели. 1871 г.
К. П. Брюллов. Всадница. 1832 г.
О. А. Кипренский.Портрет поэта А. С. Пушкина. 1827 г.
Ф. А. Васильев.Мокрый луг. 1872 г.
В. Г. Перов.Портрет писателя Ф. М. Достоевского. 1872 г.
А. А. Иванов.Явление Христа Марии Магдалине после Воскресения. 1834–1835 гг.
В. Л. Боровиковский.Портрет М. И. Лопухиной. 1797 г.
С. Ф. Щедрин.Веранда, обвитая виноградом. 1828 г.
И. Н. Крамской.Портрет художника И. И. Шишкина. 1873 г.
И. И. Шишкин.Рожь. 1878 г.
И. А. Левитан.Тихая обитель. 1890 г.
Н. В. Неврев.Торг. Сцена из крепостного быта. (Из недавнего прошлого). 1866 г.
В. И. Суриков.Меншиков в Березове. 1883 г.
В. М. Васнецов.Аленушка. 1881 г.
В. Д. Поленов.Бабушкин сад. 1878 г.
И. Н. Крамской.Неизвестная. 1883 г.
Н. Н. Ге.«Что есть истина?». Христос и Пилат. 1890 г.
В. Г. Шварц.Вешний поезд царицы на богомолье при царе Алексее Михайловиче. 1868 г.
В. А. Серов.Девочка с персиками. 1887 г.
