Текст книги "Третьяков"
Автор книги: Лев Анисов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
Глава XI
СОБЫТИЯ И БЕСЕДЫ
Император Александр III покровительствовал художникам, был тонким ценителем искусства и не пропускал ни одной интересной художественной выставки.
Профессор живописи А. П. Боголюбов, имевший возможность видеть Александра Александровича во время его пребывания за границей (еще наследником), вспоминал:
«В Копенгагене их высочества постоянно посещали замечательные музейные коллекции всех родов искусства, а также фабрики, столь знаменитые до сих пор своим производством фаянса, фарфора и стекла, вследствие чего великий князь стал приобретать прежде всего старинное серебро, а потом мебель, стекло и всякие редкости, увеличивая свою коллекцию всяким случаем».
Царскосельский дворец, где проживал Александр Александрович Романов, изменил свой вид. Его высочеством были пересмотрены все старинные картины, оставшиеся от императора Николая Павловича, часть их заменена полотнами из приобретенной коллекции коммерции советника Кокорева, состоявшей преимущественно из работ Брюллова, Басина, Бруни, Боровиковского, Сверчкова, Боголюбова и других русских художников тридцатых годов.
«Все, что было свободного на художественном рынке, замечательного, – писал А. П. Боголюбов, – великий князь приобрел для себя. Его высочество осмотрел наши мастерские, куда я имел счастье ему сопутствовать, причем И. Е. Репину была заказана, по выбору художника, картина из былины: „Садко, богатый гость“. У художника Поленова великий князь купил жанр из века Генриха II; К. А. Савицкому заказал картину „Туристы в Бурбуле“; А. К. Беггрову – изображение императорских яхт; у художника Н. Д. Дмитриева приобрел „Крещенское водосвятие“. Великий князь посетил также мастерские Ю. Я. Лемана, Харламова, Васнецова, Боголюбова и пр., приобрел работы акварелиста Лавендари, а художнику Шиндлеру заказал перспективы музея Клюни. Посещая мастерскую М. М. Антокольского, его высочество приобрел бронзовые статуи – „Христа“ и „Петра Первого“, последняя украшает ныне Петергофский сад у Монплезира. Впоследствии этот же художник исполнил для его высочества заказы из мрамора: „Летописец Нестор“ и „Ермак“. „Умирающий Сократ“ был тоже приобретен им позже, как и „Ярослав Мудрый“, поднесенный в дар художником. Все эти статуи украшают Императорский Эрмитаж».
Целью государя было: «поощряя свободные искусства, по возможности, учреждать в России художественно-промышленные музеи и ремесленные школы, равно как и вводить обязательное обучение ремеслу во всех народных школах, чтоб истинные таланты могли появиться в них для окончательного образования в высшей академической школе».
Кабинет Александра III ежегодно отпускал 20 тысяч рублей Академии художеств для пополнения художественными произведениями вновь открывающихся музеев как в провинции, так и в Санкт-Петербурге.
Напомним, именно государь был инициатором сближения Академии художеств и художников-передвижников.
Посещая выставки, приобретая понравившиеся работы, он щедро оплачивал труд художников.
Многие получали пенсии, награды…
Вскоре после смерти Александра III бывший министр иностранных дел Франции напишет: «Император Александр III был истинно русским царем, какого до него Россия не видела. Конечно, все Романовы были преданы интересам и величию своего народа, но понуждаемые желанием дать своему народу западноевропейскую культуру, они искали идеалов вне России, вне мира чисто московского; они искали эти идеалы то во Франции, то в Берлине, а отчасти в Швеции и Англии. Император Александр III пожелал, чтобы Россия была Россией, чтобы она прежде всего была русскою, и сам он подавал тому лучший пример. Он явил собою идеальный тип истинно русского человека. В этом смысле память о нем навеки сохранится среди русского народа, видевшего в своем царе чуть не легендарного героя».
– Во всем свете у нас только два верных союзника, – любил говорить Александр III своим министрам, – наша армия и флот. Все остальные, при первой же возможности, сами ополчатся против нас.
Современники, горячо воспринявшие девиз государя, «Россия для русских», с пониманием отнесутся к его действиям.
В 1909 году в статье «К открытию памятника Государю Александру III» В. В. Розанов напишет следующие проникновенные строки: «Все русские, несколько оскорбляемые тем, что всегда ранее и – с перерывами – уже целых два века в России иностранным выходцам или окраинным чужеродцам давался перевес и предпочтение в службе, в движении, в отличиях, в награде и признании таланта и заслуг, – все они были подняты этим благородным государем, который гордился более всего тем, что он был именно русский государь, что он был вождем и главою именно русского народа, русской державы. Он дал тип русского самодержца и окружил ореолом русское самодержавие. Он дал его в силе и простоте; дал без кичливости и не произнося за 13 лет царствования ни одной кичливой, гордой, самонадеянной фразы… „Россия для русских“, – произнес он лозунг для внутренней жизни России… „Россия никого не теснит: но требую, чтобы и Россию никто не теснил“. Он встал стражем и властелином на ее границе, как на известной картине Васнецова – „Русские богатыри на заставе“. Всем, даже и ростом, он походит на среднего из богатырей Васнецова: и поднесенная ко лбу рука этого среднего богатыря как-то передает даже физические приемы… нашего северного тронного богатыря… Везде при нем выдвигались русские люди…»
Восторжествовавшая священная для России идея царского самодержавия дала в том числе и реальные плоды: народ богател, сумма вкладов в банках увеличилась в 33 раза.
Национальное русское искусство было под особой опекой государя. Ему было желательно использовать его для проведения общей политики, для укрепления идей самодержавия и православия. Он и церковную живопись не оставлял без внимания, высказывая суждение, что она не должна быть итальянскою или вообще западною, но чисто старогреческою, византийскою, древнерублевскою или старомосковскою… В. М. Васнецов, расписывая киевский храм Святого Владимира, конечно же памятовал о пожеланиях государя.
Строг, да милостив был Александр Александрович.
Однажды император приехал на выставку передвижников. В сопровождении свиты переходил от одной картины к другой. Одна из работ понравилась ему.
– Желаю приобрести, – сказал он одному из устроителей выставки.
– Ваше величество, картина уже приобретена Третьяковым, – почтительно доложил тот.
Александр Александрович нахмурился:
– Ну, так вот эту приобрету.
– Ваше величество, и эта приобретена Третьяковым.
– А эта?
– Тоже.
– Эта?
– Тоже…
Александр Александрович, было видно, рассердился и несколько недовольным голосом (уж его-то интонации придворные изучили до тонкостей) сказал:
– Хотел приобрести что-нибудь, а купец Третьяков все у меня перебил.
Устроители выставки заволновались, принялись искать выход из неудобной ситуации. В тот же день было принято решение впредь с выставки ничего не продавать, пока на ней не побывает государь.
Павел Михайлович очень забеспокоился. Но вскоре выход был найден: он стал покупать картины в мастерских художников, до их появления на выставке.
Отныне посетители могли видеть на них табличку: «Собственность Третьякова».
Художники шли навстречу Павлу Михайловичу, даже на некоторые ухищрения, сознавая, что конкурентами его могут быть лица царского дома и у Третьякова не будет возможности приобрести то, что ему покажется необходимым для галереи. И. С. Остроухов писал 22 февраля 1889 года: «Относительно картин, помянутых в Вашей телеграмме, Вы можете быть совершенно покойны. Сегодня на выставке будет вел. кн. Владимир Александрович и ему доложат, что эти вещи присланы экспонентами уже проданными». Через год Н. А. Ярошенко сообщал Третьякову, «что удалось сохранить за ним все купленное им, несмотря на намерение императрицы приобрести те же произведения».
Государь, собирая свою коллекцию, конечно же не мог не оценить действий московского собирателя. Ревность ревностью, но благорасположенность его к купцу была очевидна.
До наших времен дошло одно изустное предание, поведанное нам одним из старейших русских художников (ему об этом рассказывала в давнюю пору сотрудница галереи А. С. Галушкина).
В день посещения государем дома Третьяковых домашние оказались свидетелями следующей сцены. Едва Александр III вошел в дом, Павел Михайлович, стоявший на верху лестницы, стал спускаться ему навстречу. Государь поднимался к нему.
Они остановились на середине лестницы, на площадке, поздоровались и, поднявшись вместе, направились в залы галереи.
В суриковском зале зашел разговор о «Боярыне Морозовой». Государь попросил было уступить картину для своего музея. Павел Михайлович на то ответил, что она ему уже не принадлежит, ибо он передает галерею городу. Тогда Александр III отступил несколько от Третьякова и низко поклонился ему.
Галерея пополнялась новыми работами. Картинами были завешаны и комнаты дома, за исключением залы. Кабинет Павла Михайловича помещался в нижнем этаже в небольшой, довольно низкой и полутемной комнате (окна выходили в сад). В этом кабинете висели особо любимые Павлом Михайловичем картины, среди которых были «Грачи прилетели» и «Купеческие потехи» («Шутники. Гостиный двор в Москве»).
В 1883 году в Толмачах появляется картина Перова «Последний кабак у заставы». Через год Павел Михайлович приобретает наконец-то перовскую картину «Приезд гувернантки в купеческий дом», упущенную ранее. А в 1890 году, у потомков купца Камынина, купил он его портрет кисти Василия Григорьевича Перова, написанный еще в 1872 году. Много позже, в феврале 1898 года, у вдовы В. Г. Перова приобрел Павел Михайлович все оставшиеся у нее рисунки и живописные эскизы.
В 1888 году посетители увидели работы В. Серова «Девушка, освещенная солнцем» и В. Шварца «Вешний поезд царицы на богомолье при царе Алексее Михайловиче» (последнюю Павел Михайлович купил у Л. Г. Шварца, брата художника). Среди новых поступлений были работы Рябушкина, Сомова, портреты Малявина…
Приобретал Третьяков и работы мастеров XVIII и первой трети XIX века.
В 1882 году собственностью собирателя стала работа О. А. Кипренского «Портрет Е. П. Ростопчиной». На следующий год Павел Михайлович купил семнадцать работ из собрания Быкова. Были здесь и картины Венецианова «Вот те батькин обед» и «Пряха», автопортреты А. Е. Егорова и А. Г. Варнека, пейзажи Сильвестра Щедрина и М. И. Лебедева.
А вот скульптуры Павел Михайлович не любил.
– Это не Микель-Анджеловские. Тот сам, наверное, рубил из камня, – замечал он. – А для меня, по моему взгляду, вылепленная статуя есть произведение автора пока в глине и не далее гипса, а как только переходит в мрамор или бронзу, я смотрю на него как на произведение фабричное, как на мебель, ковры.
Он желал по возможности собрать всех русских художников в своей галерее и даже однажды признался В. М. Васнецову, что весьма преуспел в этом.
«Бывало, в декабре, когда художники всех толков потянутся через Москву в Питер к выставкам, начнутся паломничества Павла Михайловича по мастерским, по квартирам, комнатам, „меблирашкам“, где проживал наш брат художник, – вспоминал М. В. Нестеров. – Обычно по утрам к одному из таких счастливцев подъезжали большие крытые сани – из тех, в каких езжали доктора с большой практикой, или те, кому удалось жениться, как федотовскому „Майору“; такие крытые сани с медвежьей полостью вез большой сытый конь, на козлах сидел солидной наружности кучер, – словом, все было „добротное“. В таких санях совершал свои наезды к художникам наш „тишайший“ Павел Михайлович Третьяков. Неторопливо вылезал он из саней, тихо звонил у подъезда или стучался у дверей, ему отворяли. Входил высокий, „старого письма“ человек, в длинной барашковой шубе, приветливо здоровался, целуясь, по московскому обычаю, троекратно с встречавшим хозяином, и, приглашаемый им, входил в мастерскую. Просил показать, что приготовлено к выставке (у москвичей – к передвижной). Садился, долго смотрел, вставал, подходил близко, рассматривал подробности. И не всегда сразу приступал „к делу“, а бывало и так, что посмотрит-посмотрит, да и заговорит о постороннем. Всякое бывало. Начинал свой объезд Павел Михайлович со старших – с Васнецова, Сурикова, Поленова, Прянишникова, Влад. Маковского, потом доходил и до нас, младших: Левитана, Архипова, меня, К. Коровина, Пастернака, Аполлинария Васнецова и других…»
Иногда художники жаловались на него: «Третьяков прижимает».
Бывало, и не редко, купеческая жилка сказывалась в нем. Торговался крепко, когда считал, что картина завышена в цене. Я. Минченков вспоминал:
«Дубовский рассказывал такой случай: поставил он на выставку пейзаж и назначил за него 600 рублей. Третьяков дает 550 рублей. Дубовский отвечает, что он ничего не уступит, так как назначил, по его мнению, минимальную цену.
Третьяков убеждает Дубовского уступить 50 рублей ради того, чтобы картина попала в галерею. Дубовский тоже убедительно говорит, что ему весьма лестно попасть в галерею, но уступки он делать не может. Обиженный Третьяков уезжает, а на следующий день снова является на выставку и снова просит об уступке. Дубовский опять не соглашается. Третьяков уезжает ни с чем. И такой торг идет в продолжение четырех дней.
На пятый день Третьяков говорит Дубовскому:
– Послушайте, что вы со мной делаете? Ведь вы меня разоряете: мне надо было три дня тому назад выехать в Париж, а из-за вас сижу в Москве и несу большие убытки.
И довел-таки Дубовского до того, что тот сдался. Тогда Третьяков бросился целоваться и благодарить».
А. Е. Архипов рассказывал знакомому:
– Пришел Третьяков ко мне, давай рыться везде, вытащил даже картину из шкафа.
Все, все осмотрит Павел Михайлович, а ежели какая-то работа глянется ему, сделается равнодушным к ней и только потом, как бы невзначай, спросит:
– А это в какой цене пойдет?
Лишь прощаясь, надевая шубу, неожиданно объявлял, что картину решил оставить за собой.
– Почему у вас нет Семирадского? – спрашивали часто Третьякова.
– Семирадский свою лучшую картину подарил городу Кракову. Значит, он считает себя у нас иностранцем. Как же я буду держать его в русской галерее? – отвечал Павел Михайлович.
Надо ли говорить, что значило для художника, особенно молодого, если его картину приобретал для своей галереи Третьяков.
Выставил как-то К. К. Первухин картину «Зимний вечер». Приходит, а на ней табличка «Куплена Третьяковым». Не поверил. Снял.
Приходит заведующий, видит, ярлычка нет, и делает другой.
На другой день К. К. Первухин оказывается вновь перед своей картиной и вновь видит надпись: «Приобретена…» Он – к заведующему.
– Да нет, милостивый государь, – отвечает тот, – все верно, приобретена Павлом Михайловичем.
Как на крыльях летел Первухин домой. А надо сказать, дома молодой художник мешал своими картинами дядюшке. Тот говорил ему не однажды: «Занялся бы ты, милок, делом. Таких картин, какие Третьяков покупает, ему от тебя не дождаться».
Прибежал Первухин домой. В дверях стоит, отдышаться не может.
– Что случилось? – спрашивает дядя.
– Мою, – кричит Первухин, – картину Третьяков купил!
Расхаживая в одиночестве по залам галереи, Павел Михайлович чаще обычного стал задерживаться у картин ушедших из жизни художников, вспоминая их лица, разговоры в мастерских. Скольких уже не было в живых: Л. Л. Каменева, В. В. Пукирева, Л. И. Соломаткина, А. К. Беггрова, И. Н. Крамского… Все, что оставалось от художника, – его картины.
– Искусство должно наглядно изображать чистейшие истины христианства и приводить человека к плачу о своих грехах, – говорил отец Василий Третьякову в одной из бесед. В последние годы они особенно сблизились. После смерти жены, в 1889 году, духовник Павла Михайловича готовился принять монашество.
– Живопись религиозная, – развивал он свою мысль, – выше и благороднее других отраслей искусства: живописи исторической, портретной.
Если упрямый фламандец, с тупым терпением тонирующий окорока, ярко вычищенные кастрюли, битых куропаток и тому подобную дичь, называется художником, то по преимуществу художник тот, кто имеет завидный удел изображать лица людей, просиявших неземною мудростью или благочестием и добродетелями. Ясно, что высшая задача искусства – изображать святых, людей, наиболее близких к высокому идеалу человека, людей, в которых вся низкая, грязная, животная сторона человека подавлена, а те качества, которыми человек наиболее уподобляется Богу, сияют во всей своей красоте. Светский живописец принужден изображать людей обыкновенных, одни из них на самом лице своем, как, скажем, все лица, нарисованные Теньером, носят печать своего ничтожества; другие, более высокие деятели – отражение страстей, под влиянием которых они совершают свои великие дела, свое служение человечеству. Напротив, живописец церковный изображает лица, дышащие не страстью, а неземным спокойствием, упованием, благостью, любовью, глубокою мудростью.
Слушая отца Василия, Павел Михайлович внимательно следил за переменою выражения лица его. Мысль, захватившая священника, живая, глубокая, отражалась во взгляде его.
– Знаете, добрейший Павел Михайлович, – продолжал он, – о чем я думал последнее время и что все собирался сказать вам. Центром миросозерцания европейской гуманистической культуры стал не Бог, а человек. Культура, вся сведенная к материальному началу, сделала человека «рабом тления». Суть «Богоубийства» европейской цивилизации можно сравнить и сравнивают, и делают справедливо, с предательством Иуды: «Богоубийство» всегда заканчивается самоубийством. Это неотвратимый закон. – Он помолчал, задумался, размышляя, и сказал, глядя куда-то в глубь себя: – Художники, люди одаренные по природе талантом, не понимают, для чего им дан дар, и некому объяснить им это. Большая часть талантов стремилась и стремится изобразить в роскоши страсти человеческие. Художник, сердце которого интуитивно стремится к чему-то высокому, постепенно начинает понимать, что занятие искусством не может удовлетворить его сердце вполне. Ни созерцание великолепия природы, ни познание самого себя не приводят человека к желаемой цели. Духовные запросы полностью удовлетворяются, только когда предметом устремлений человека становится Бог. Вот так, милейший мой Павел Михайлович. Так-с. Ловлю себя на мысли, что многие художники привязываются душой к временному: отдают свое сердце богатству, славе или красотам мира сего. Преданность человеку проявляют, а не Христу. А работы художника люди смотрят, и надо ли говорить, как сильно он на них воздействует мыслью своею.
Вскоре отец Василий покинул Толмачевский приход и был хиротонисан в епископа Дмитровского, викария Московской митрополии.
Незадолго перед тем он сказал Третьякову:
– Есть только два пути человеческого существования: путь цивилизации – накопления материальных благ и монашества, как говорят, «умного делания», отказа от всего лишнего. Кризис духовный, наблюдаемый ныне, – от утраты понимания первостепенной значимости этого «умного делания».
Грустно было расставаться с отцом Василием, который за долгие годы стал своим, родным, близким в Толмачах.
На место отца Василия заступил отец Дмитрий Касицын.
Как-то одиноко, смиренно бродил Третьяков по залам 18-й выставки передвижников, открывшейся в феврале 1890 года в залах Академии наук.
H. Н. Ге представил картину «Что есть истина?», сразу же вызвавшую интерес, H. Н. Дубовский – удивительное полотно «Притихло», И. М. Прянишников – картину «В мастерской художника»…
Особый спор разгорелся возле работы М. В. Нестерова «Видение отроку Варфоломею». А. С. Суворин, В. В. Стасов, Д. В. Григорович и Г. Г. Мясоедов судили картину страшным судом.
– Вредна она тем, что подрывает рационалистические устои, которые с таким успехом укреплялись правоверными передвижниками много лет, – говорил Мясоедов.
– И более того, – опасна, – вторил ему Стасов. – Зло нужно вырывать с корнем, и сделать это теперь же, пока не поздно. Надобно поговорить с Третьяковым, доказать ему, что он был опрометчив, купив картину.
Отправились отыскивать молчальника, нашли его где-то в дальнем углу стоящим перед картиной.
– Правда ли, что вы купили картину Нестерова? – спросил Стасов. – У нас сложилось мнение, что картина экспонента попала на выставку случайно, по недоразумению. Она не отвечает задачам Товарищества. Неужели вы не видите вредный мистицизм, отсутствие реального, этот нимб над головой старика… Павел Михайлович, ошибки всегда возможны, но их следует исправлять. И мы, старые друзья, – Стасов кивнул на Мясоедова, Григоровича, – решили просить вас отказаться от картины.
– Да, да, решительно надобно это сделать, – поддакнул Григорович.
Выслушав молча «доброжелательных охранителей чистой веры», когда их доводы иссякли, Павел Михайлович скромно спросил:
– Кончили ли вы?
– Ну-у… доказательства наши исчерпаны.
– Благодарю вас за сказанное. Картину Нестерова я купил еще в Москве, и если бы не купил ее там, то купил бы ее сейчас здесь, выслушав все ваши обвинения.
Поклонился и тихо отошел к одной из картин. (Так рассказывал об этом М. В. Нестеров.)
В. В. Верещагин, не ограничившись первой поездкой в Индию, съездил туда вторично и затем посетил Палестину и Сирию. Результатом этого путешествия стала серия картин, написанных на сюжеты из Нового Завета в реалистическом духе, придерживаясь толкования Ренана в его книге «Жизнь Иисуса». Выставленные в Вене в 1885 году, эти картины очень взволновали и возмутили католическое духовенство, потребовавшее, чтобы некоторые из них были сняты с выставки. Шуму и полемики в газетах по поводу их было много, и в конце концов В. В. Верещагину пришлось уступить требованиям духовенства.
В России он их, конечно, не выставлял.
Василий Дмитриевич Поленов («…художник-сенатор, вечно во фраке, низко кланяющийся. Много говорящий и как бы много понимающий. Мало симпатичный, но со вкусом человек, как художник», – охарактеризовала его Вера Николаевна в дневнике) – человек всесторонне образованный – поставил себе целью изложить в картинах всю трагическую повесть о Христе, от его рождения до Голгофы, и приступил к выполнению задуманного.
Как бы вступлением к этому циклу картин явились «Христос и грешница» и «Среди учителей», написанные Поленовым после путешествия в Палестину.
Первая картина была запрещена цензурой и президентом Академии художеств великим князем Владимиром.
– Конечно, для нас она интересна, но для народа вредна, – сказал он.
Вредна потому, что Христа Василий Дмитриевич изобразил простым человеком, но не Богочеловеком. Поленов искал не Христа, а человека добрых душевных качеств, с глубокими переживаниями, и пытался воплотить его в образе Христа.
Александр III, приехавший на выставку, разрешил, однако, обнародовать картину. «Грешницу» поместили в музей, но назвали ее «Блудной женой».
Прав был отец Василий, бросивший про репинского «Протодиакона», его же «Крестный ход в Курской губернии» и корзухинскую картину «В монастырской гостинице»:
– Картины нарисовали нам русское язычество в оболочке христианской терминологии. Веры русской, то есть ликов людей, прибегающих к храму, наши художники не тронули ни положительно, ни отрицательно.
Не потому ли метался в конце жизни Иван Николаевич Крамской, думая об объединении передвижников с Академией художеств? Художник благородного сердца, негодовавший ко злу, он как бы чувствовал: Академия, хотя и не звучали в ней православные хоры, все же звала к исправлению души человеческой. Да, в полифонии звучащего пения, раздающегося из Академии художеств, не было места русскому церковному пению, но там все же звучала музыка религиозная.
А талантливый Архип Куинджи? Изучал законы оптики, смешивал краски, с тем чтобы подивить зрителя необыкновенным цветом, и это ему хорошо удавалось.
«…Это не движение живописи вперед, а скачок, скачок огромный, – писала одна из центральных газет по поводу представленной на выставке в Обществе поощрения „Ночи на Днепре“. – Картина эта – невиданное еще никогда могущество красок. Впечатление от нее решительно волшебное. Такой картины нет в целом мире».
Весь Петербург осаждал помещение выставки на Морской. Экипажи стояли от подъезда здания, где располагалось Общество поощрения, до самого Невского и далее.
Краски жухли и очарование картин с годами исчезало, истаивало.
Впрочем, невозможно отрицать заслуг А. И. Куинджи в том, что он воспроизвел мир поэзии, тот мир, в котором воспитывается русский человек.
* * *
22 августа 1890 года на дачу, в Куракино, к Третьяковым съезжались гости.
Павел Михайлович и Вера Николаевна праздновали серебряную свадьбу. Хозяйка составила список приглашенных (их число переваливало за сотню) и до тонкостей продумала праздничное меню. Дочери украсили гирляндами дачу. Гостей, приехавших на Тарасовскую платформу специальным поездом, встречали нарядные экипажи и отвозили в Куракино.
Поздравлениям, поцелуям, тостам не было конца. Было по-домашнему уютно. Дети не могли нарадоваться на родителей. Сыпались шутки, смех.
Петр Ильич Чайковский, не приехавший на торжества по весьма огорчительной причине (почта задержала приглашение), прислал через несколько дней Третьяковым письмо:
«Я очень искренне сожалею, что не удалось приветствовать Вас в столь знаменательный день <…> Прошу Вас <…> принять мое горячее пожелание столь же счастливо, как и первое, прожить второе двадцатипятилетие супружества. Коли буду жив, уж непременно, откуда бы то ни было, явлюсь к золотой свадьбе и лично поздравлю».
* * *
В один из дней И. Е. Репин, появившись в галерее, поправил свои работы без ведома Павла Михайловича. Тот пришел в гнев.
Узнав о том, Илья Ефимович примчался в Москву и поспешил в галерею.
– Идите-ка сюда, идите, мы сейчас устроим суд, – увидев его, сказал Третьяков.
– В чем нас обвиняют? – засмеялся Репин.
– А в том, Илья Ефимович, – отвечал серьезно Павел Михайлович, – что вы самовольно сделали исправление на трех картинах, не принадлежащих вам.
– Разве это к худшему?
– Да, по-моему, к худшему. Лицо бывшего ссыльного мне не нравится. А ведь это же не мои картины, это всенародное достояние, и вы не имели права прикасаться к ним, хотя вы и автор.
– Ну, хорошо, хорошо. А в чем вы обвиняете вот их? – спросил Репин, показывая на смотрителей.
– А в том, что они допустили вас к картинам. Они – ответственные хранители. Вы не имели права переписывать чужие картины, а они не правы, что допустили вас к поправкам.
– Значит, здесь для нас Сибирью пахнет? – пошутил Репин. – Вот уж, действительно, не ждали.
«Он хотел отделаться шуткой, – заметил Н. А. Мудрогель, описавший эту сцену, – но Третьяков был очень строго настроен. С тех пор он очень боялся давать Репину поправлять его собственные работы».
Н. А. Мудрогель не указывает, в каком году произошел этот разговор, но по нему видно, как ревниво относился Павел Михайлович к малейшей попытке нарушить изображенное на холсте художником.
Надо ли говорить, как он был расстроен, когда на некоторых полотнах стали появляться следы свежих красок. Выяснилось, их оставляли молодые художники – ученики Московского училища живописи и ваяния, копирующие известные картины и сверявшие цвет прямо на написанном холсте.
К еще большему огорчению, участились кражи в галерее. Было украдено несколько этюдов.
В 1891 году Павел Михайлович принял решение закрыть для публики галерею.
Летом следующего года из Петербурга пришла весть о смерти брата Сергея Михайловича. Он давно отошел от торговых дел, хотя и принимал участие в решении важных вопросов.
В духовном завещании, составленном еще в 1888 году, Сергей Михайлович писал: «…брат мой Павел Михайлович Третьяков выразил мне свое намерение пожертвовать городу Москве свою художественную коллекцию <…>». Высказывая свое согласие с решением старшего брата, Третьяков-младший завещал ему «взять для присоединения к своей коллекции, дабы в ней были образцы произведений и иностранных художников, все то, что он найдет нужным, с тем чтобы взятые им художественные произведения получили то же назначение, какое он даст своей коллекции».
Надобно было думать, как исполнить волю умершего брата.
В письме к В. В. Стасову, написанному 30 августа 1892 года, Третьяков сообщал: «Коллекцию брата я могу, в силу завещания, взять в свою, и я ее, разумеется, возьму и впоследствии помещу отдельно, но в этом же доме; она так и останется, к ней не прибавится ни одной иностранной картины, мое же русское собрание, надеюсь, – если буду жив – будет пополняться. Брат, кроме картин, передаваемых в мое собрание, завещал городу: половину, принадлежащую ему, дома <…> и капитал в 125 тыс<яч>, на проценты с которого приобретать русские живописные или скульптурные произведения. Чтобы сделать возможным утверждение завещания, я должен буду теперь же передать в дар городу мою часть дома и собрание русской живописи, разумеется, с условием пожизненного пользования квартирой и заведования учреждением. <…> Сведений о себе я Вам не дам, так как очень не люблю, когда обо мне что-нибудь печатается».
31 августа (через месяц с небольшим после кончины брата) Павел Михайлович отправил в Московскую городскую думу заявление о передаче собрания картин братьев Третьяковых вместе с домом родному городу.
«Покойный брат мой Сергей Михайлович в оставленном им духовном завещании сделал известным высказанное мною ему намерение пожертвовать городу Москве мою художественную коллекцию и со своей стороны пожертвовал в собственность города как принадлежащую ему половину дома, где помещается моя коллекция в Москве, в Лаврушинском переулке, в приходе Св. Чуд. Николая, в Толмачах, так и все те предметы из его личной коллекции, которые я выберу для присоединения к моей… – писал Павел Михайлович. – Озабочиваясь, с одной стороны, скорейшим выполнением воли моего любезнейшего брата, а с другой – желая способствовать устройству в дорогом для меня городе полезных учреждений, содействовать процветанию искусств в России и вместе с тем сохранить на вечное время собранную мною коллекцию, ныне же приношу в дар Московской городской думе всю мою картинную галерею со всеми художественными произведениями, подробная опись которой с расценкою отдельных предметов имеет быть составлена при передаче; вместе с тем я передаю в собственность города принадлежащую мне половину дома на следующих условиях…»
Остановимся на некоторых из этих пунктов. Они важны для понимания желаний Павла Михайловича и действий последующих попечителей его галереи.
«1. Пожизненно я и моя жена Вера Николаевна сохраняем право пользоваться тем самым помещением в жертвуемом доме, которое мы до сих пор занимаем, причем ремонт дома, содержание оного и уплату повинностей принимаем на себя.
