Текст книги "Последний полет «Ангела»"

Автор книги: Лев Корнешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Ирму и ее приятелей тоже выдавали глаза. Стоило заглянуть в них, чтобы увидеть – ненависть глубока, она кем-то бережно выпестована. Кем? Алексей не мог поверить, что она произросла сама по себе, нет, кто-то, очень опытный и коварный, поработал с юнцами, вот и дала всходы злоба. Как сказал паренек-француз: зелененькие… коричневые. Встретиться бы с этой Ирмой еще раз и поговорить, порассуждать спокойно – ведь надо же когда-нибудь научиться понимать друг друга, как не раз говорили здесь на встречах молодые французы – на одной земле живем…

Жаль, думал Алексей, что все так сложилось… Он действительно огорчился этой стычкой. Так как любую встречу с гражданами ФРГ – а в Таврийске бывали туристские группы из этой страны – он использовал для того, чтобы попытаться хоть что-нибудь узнать об отдаленной от него десятилетиями девушке из семейной легенды.

Ее тоже звали Ирмой…

КАПИТАН АДАБАШ И ИРМА

«Твоя навсегда Ирма» – такая подпись стояла под этим письмом, хотя раньше письма свои девушка заканчивала по-другому: «Любящая тебя, Ирма», или иными сердечными словами. А здесь – «твоя навсегда» и дата – 20 июля 1945 года.

Очевидно, она, эта неизвестная Ирма, предугадывала, что больше ей ничего не удастся написать Егору Адабашу. Знала и торопилась попрощаться с ним. Письмо и в самом деле стало последним…

Алексей, перечитывая эти послания из другого времени, обычно начинал с него: иной раз «прощай» сохраняется в памяти гораздо сильнее самого бодрого «здравствуй».

«Мой капитан! Сейчас за мною придут, и меня увезут отсюда навсегда. Понимаю: меня увозят не просто из Берлина, а от тебя, хотя ты за тысячи километров, я даже не знаю, где, – никаких весточек от тебя не получаю. Но не писать тебе не могу.

За что меня так страшно наказала судьба? Чем я перед нею провинилась? Потерять тебя – это как расплата за большие грехи, но видит бог, на моей совести их нет. Или это возмездие за то, что сотворил мой отец? Дети несут на своих плечах тяжкий груз прошлого, они платят долги, не ими сделанные.

Уже слышу шаги по той лесенке, по которой ходил и ты. Ночь сейчас, и совсем темно… Прощай, мой капитан.

Твоя навсегда Ирма».

Завтра… Все надеялись, что это произойдет завтра. Берлин будет полностью окружен, огненное кольцо перережет последние нити, связывающие его с остальными немецкими городами, с недобитыми гитлеровскими дивизиями, рвавшимися ему на подмогу, с армией генерала Венка.

В ночь на 14 апреля 1945 года капитан Адабаш и сержант Орлик получили боевой приказ произвести разведку в берлинском пригороде, нанести на карту опорные точки сопротивления врага, выяснить численность защищавших этот пригород фашистских частей. Задача обычная – разведчики всегда идут впереди штурмовых рот, прокладывают им дорогу.

Не первый раз уходили Адабаш и Орлик в разведку, прошли, протопали с боями тысячи километров, однако в этот свой рейд собирались с особым чувством: они были убеждены, что он – последний в тыл врага, что вскоре «тыла» у фашистов вообще не будет. Неторопливо сдали документы, проверили оружие, уточнили маршрут, хотя сделать это было непросто: огромный город лежал в развалинах. Но небольшой пригород, о который «споткнулся» полк Адабаша, относительно уцелел – здесь не было важных военных объектов, его почти не бомбили.

Очень не хотелось Адабашу уходить от своих в ночь, в неизвестность. Война кончалась, и было глупо умереть тогда, когда смерть, которую она так щедро сеяла, уже на излете.

Сержант Орлик тоже находил десятки каких-то совершенно ненужных дел, лишь бы хоть ненадолго отодвинуть те минуты, когда надо будет выбраться из руин здания, занятого их батальоном, перебежать пробиваемую свинцом улицу и упасть под каменную ограду, окружившую сквер. Потом надо будет перебежками, от дерева к дереву, пересечь его и, если удастся, углубиться в оборону немцев.

– Кончай суетиться, сержант, – наконец пересилил себя Адабаш. Он обратился к комбату, который пришел их проводить и понимающе наблюдал за неспешными сборами разведчиков:

– Если ты не возражаешь, мы пойдем в форме.

– А чего? – усмехнулся майор. – Шагайте, больше страху на фрицев нагоните, если столкнетесь.

Адабаша обрадовали его слова: сейчас, к самому концу войны, он, как и многие, предпочитал везде и всюду появляться в своей вытертой, просоленной, выбеленной гимнастерке, со всеми наградами, которыми отмечены были многие бесконечные месяцы непрерывных боев.

Ушли они около полуночи. Вначале все складывалось удачно. По лабиринтам развалин, через сквер выбрались в «свой» пригород. Среди хаоса разрушений он, почти уцелевший, выглядел островком из иного мира. Аккуратные коттеджи вытянулись в линию, словно солдатский строй на плацу. Возле каждого – ухоженные палисадники с вьющимися розами, подстриженными газонами, скамеечками и низенькими оградами.

Коттеджи были двухэтажными, в темноте они казались совершенно одинаковыми, как близнецы. Окна на первых этажах наглухо закрыты, словно это могло спасти от тяжелых снарядов.

При неверном бледном свете ракет Адабаш и Орлик видели срезанные взрывами деревья, а на иных уцелевших – повешенных солдат и каких-то в штатском. «Так будет со всеми трусами и паникерами» – болталась, видно, заранее приготовленная фанерная табличка на груди у одного из повешенных. В городе в эти последние перед его падением дни свирепствовали гестапо и эсэсовцы – всех, кто вызывал хоть малейшее подозрение, вешали без суда, на первом попавшемся столбе или дереве.

Приказ такой у них был – вешать, ибо расстрелянных берлинцы могли принять за погибших в налетах и бомбежках, а надо было устрашать, заставить выбирать между неясным страхом перед наступающими русскими и немедленной смертью за «паникерство и трусость».

Повешенных было много, и ветер тихо раскачивал тела. «Во, сволота, что творят», – пробормотал Орлик. Они долго изучали оборону фашистов, перебираясь из одних руин в другие, из одного квартала в соседний. Адабаш наносил на карту все, что удалось заметить, увидеть, засечь по вспышкам огня. Они уже собрались выбираться из этих замерших под отсветами дальнего боя улиц, с призраками-повешенными на деревьях и столбах, когда напоролись на патруль. После резкого окрика «Хальт!» Адабаш вскинул автомат.

Он залег в одном из палисадников, под стеной низенькой постройки, очевидно, для садового инструмента и прочей хозяйственной мелочи. Орлик расчетливо стрелял, укрывшись за углом коттеджа.

– Уходим! – крикнул сержанту Адабаш. Он поднялся, побежал по дорожке в глубь дворика, не сомневаясь, что сержант услышал и понял его.

Они могли уйти – перед ними был маленький садик, какое ни на есть, а укрытие, за ним – снова улица с коттеджами, а дальше, насколько помнил Адабаш, уже все лежало в развалинах, в них легко было затеряться, переждать тревогу и выбраться к своим.

Вдруг капитану показалось, что он с разбега налетел на какое-то препятствие. Он резко остановился и упал.

Орлик, прикрывая его, посылал в темноту короткие очереди. Адабаш ясно их слышал и даже видел короткие всплески пламени. Немцы стреляли издали, не решаясь подобраться вплотную, ибо не знали, кто перед ними – разведчики-одиночки или штурмовая группа. Немецким солдатам к концу войны тоже, наверное, не хотелось умирать. Стреляли они вяло, держались на расстоянии и не торопились одним ударом прикончить разведчиков.

Орлик подхватил капитана под руки, поднял, взвалил на спину и торопливо пошел, согнувшись, через садик к соседней улице. Он остановился только тогда, когда спасительная темнота скрыла их.

– Карта? – хрипло спросил пришедший в себя Адабаш.

– Здесь, – Орлик, чтобы капитан не нервничал, показал карту, на которой было обозначено все, что они узнали и увидели. За пометками, кружками, квадратиками на этой карте были, если прикинуть, жизни десятков, а то и сотен парней из их полка. Вот здесь они не пойдут в лоб, потому что пулеметные гнезда прямо поперек улицы, вот этим, врытым в землю по самую башню танком, перед штурмом займутся артиллеристы…

Сержант ухитрился не только сохранить карту, но и вынести автомат Адабаша. Капитан с благодарностью подумал, как ему повезло, что рядом с ним в самых опасных передрягах, на которые так щедра война, находился этот уже немолодой, рассудительный, по-колхозному основательный сержант. Они были из одной области. Когда в сорок третьем Адабаш встретил земляка, он даже не удивился: война всегда щедра на неожиданности.

– Ну, попробуем… – сказал Орлик, помогая Адабашу подняться.

Капитан ухватился за его пояс, потом плечо, встал, но тут же резкая боль ослепила его, он застонал и ничком повалился на влажную от ночной росы землю. Орлик не смог его удержать.

– Ноги… – отметил сержант. Он ощупал грудь капитана, рука его стала липкой, словно бы ее окунули в что-то густое и вязкое.

– И грудь… Слева, ближе к плечу… Ничего страшного, вроде бы в мякоть. Вытащу, перевяжу.

– Тише, – приказал Адабаш.

Метрах в двухстах от разведчиков раздавались встревоженные голоса, слышались команды, светлячками вспыхивали и гасли лучи фонариков. Надо было уходить отсюда, немцы вскоре сообразят, что к чему, пойдут по следу.

Орлик снова поднял капитана с земли, закинул его руку себе за шею, протянул автомат.

– Опирайся, как на палку.

– Старайся по дорожкам… Чтобы не наследить.

– Ага…

Каждый шаг давался с огромным трудом, и все-таки они одолели еще метров двести, вошли во дворик коттеджа, такого же безликого, как и все остальные вокруг.

– Отдохни, – прохрипел Орлик и прислонил капитана к серой стене.

Сержант достал перевязочные пакеты, ножом разрезал гимнастерку и галифе Адабаша там, где они обильно пропитались кровью. Он наложил бинты, туго перетянув ноги над пулевыми ранами. Адабаш старался не стонать, закрыл глаза, собираясь с силами, успокаивая острую, режущую боль. И понял, что идти дальше не сможет.

– Сквозные, – удовлетворенно пробормотал Орлик. – Везучий ты, капитан, через неделю танцевать сможешь…

– Если выберусь отсюда. Хватит возиться, сержант, оставляй меня здесь и уходи.

– Ты чего? – удивился Орлик.

– Карта важнее всего… Уже светает…

Небо по краям и в самом деле посветлело, стрельба почти прекратилась – так часто бывало перед рассветом.

– Нет, – после короткого раздумья ответил сержант. Он прислушивался, пытаясь понять, что за неясный шум раздается где-то там, в коттедже.

– Рассветет, и нас обнаружат мгновенно, – прохрипел капитан. – Глупо погибать вдвоем за несколько дней до победы. И карта… Ты ведь знаешь ей цену.

– Перестань, Егор. – Орлик назвал капитана по имени, что позволял себе крайне редко. Но сейчас они были одни, вокруг лежал чужой, враждебный город..

– Уходи, – потребовал капитан, – оставь мне флягу с водой, гранаты и сколько можешь – диски. Приказываю…

Он сказал это строго и непреклонно, и Орлик понял, что придется подчиниться. Приказ есть приказ, его выполняют любой ценой, а здесь вышел такой случай, что одна жизнь, даже очень хорошего парня из родного края, была поставлена на эту злосчастную карту против сотен смертей тоже неплохих ребят и еще против тысяч шагов по чужой земле, которые можно было бы сделать с меньшей кровью.

– Оттащи меня на всякий случай под навес, – попросил Адабаш, указав на хозяйственную постройку, темнеющую в глубине дворика. – Авось не заметят.

– Я вернусь через несколько часов с нашими ребятами, – пообещал сержант. Но попрощался он с капитаном так, как прощаются навсегда, поцеловал в лоб и вздохнул.

Шаги его в неясном полумраке стихли почти сразу же: разведчик Орлик умел появляться и исчезать бесшумно.

Какое-то время Адабаш лежал в тишине, лишь изредка нарушаемой далекой канонадой. Временами он почти терял сознание, и тогда ему казалось, что он в своей деревне, спит в августовскую ночь во дворе отцовского дома на раскладушке под яблоней, и падают с глухим стуком на землю яблоки. И почему видится ночь именно в августе? Ведь сейчас весна, апрель, до августа еще надо дожить.

…Он доживет до августа. Но перешагнуть через этот месяц в будущее ему не посчастливится. А пока Адабаш ловил каждый звук весеннего апреля – он очень не хотел умереть внезапно.

Туго перевязанные раны не кровоточили, только никак не уходила боль – тупая, ноющая, казалось, бывшая с ним уже очень давно, всегда. Рассвет наступал быстро. Адабаш посмотрел на часы. Прошло не больше часа после ухода Орлика. А сколько осталось жить ему? Час? Два? Во всяком случае, как только начнется день и обитатели этого коттеджа или патруль, случайные обыватели, в эти опасные дни перемещавшиеся по одним им известным направлениям, увидят его – наступит конец. Сейчас многие крупные и мелкие нацистские бонзы, эсэсовцы, чиновники всевозможных ведомств «третьего рейха» пытались выбраться из осажденного Берлина на Запад, навстречу американским дивизиям. И понятно, они идут не широкими улицами, а закоулками, такими же, как тот, в котором укрылся он, Адабаш.

Капитан придвинул к себе автомат: заботливый Орлик даже сдвинул предохранитель. Потрогал гранаты, бросить их не сможет, однако в крайние минуты жизни пригодятся. Так сколько осталось ему отпущенного судьбой времени? Уже не раз приходилось встречаться лицом к лицу со смертью и в партизанском отряде, и позже, когда их отряд влился в части наступающей Советской Армии и он стал солдатом, потом офицером, но в такое отчаянное положение не попадал. Жаль, очень жаль, что теперь из их большого рода Адабашей останется в живых только сестричка Ганночка.

И тогда он услышал шаги. Скрипнула дверь коттеджа, и легкая тень четко выписалась в темном проеме. Адабаш потянул к себе оружие.

– Эй, – услышал он на немецком, – не стреляйте.

Это была девушка, очевидно, жившая в этом коттедже. Она легко спустилась по ступенькам, приблизилась к Адабашу, но остановилась в нерешительности. Их разделяли метров пять, но капитан ясно ее видел, она была одета в белое, и в сумраке рассвета показалась ему привидением. Больше всего он боялся именно сейчас потерять сознание – она позовет солдат, и его схватят живым, бессильного, жалкого.

– Иди сюда, – позвал капитан.

Девушка подошла ближе, наклонилась к капитану. Он увидел ее глаза совсем рядом, в них плескались страх и жалость, она интуитивно почувствовала, как ему плохо, что-то сказала – Адабаш не разобрал слов. Он заставил себя превозмочь боль и вслушаться. Девушка тихо, почти шепотом говорила и говорила: надо встать и перебраться в коттедж, иначе его увидят эсэсовцы, патрули каждое утро обшаривают все сады и закоулки, вылавливая дезертиров.

– В доме только я и моя мама, – сказала она. Капитан попытался встать, опираясь на автомат, и сразу же, глухо вскрикнув, повалился на бок. Тогда девушка неумело обхватила его за плечи, пытаясь помочь, но силенок ей явно не хватало, и она пришла в отчаяние.

– Они убьют вас, – проговорила сквозь слезы. – Кругом смерть, умирает город, умирают люди…

Девушка поднялась, плотнее накинула платок на плечи. Она, видно, на что-то решилась.

– Я позову Вилли, – пробормотала она. – Пусть Вилли что-нибудь придумает.

– Не смей! – прохрипел капитан. – Буду стрелять!

– Поверьте мне, я не хочу причинить вам вред! Я видела в окно, как ваш товарищ привел вас сюда. Могла позвонить в комендатуру, телефон вечером еще работал. А нет – можно было выйти незаметно и привести сюда солдат. Они были бы уже здесь. Но я ведь не сделала этого!

Ее слова показались убедительными.

– Ладно, – вынужден был согласиться капитан, – зови своего приятеля.

Она быстро и легко ушла. Адабаш стал ждать. Силы оставляли его, словно бы таяли в рассветной серой дымке. Вернется – не вернется? Одна? С патрулем? Что же, он встретит их так, что навеки запомнят. Только бы не потерять сознание…

Она возвратилась минут через двадцать с каким-то парнем в шинели без погон. Заметив их, Адабаш повел стволом автомата. Что-то в том, как шел этот человек, показалось капитану необычным, и он напрягся, присматриваясь, пытаясь угадать, что сделает тот, кого привела девушка. Нет, руки не в карманах шинели, и в них нет оружия.

– Рус, не стреляй! – вполголоса сказал парень в шинели. – Меня зовут Вилли. Гитлер капут!

Это в последние месяцы Адабаш слышал сотни раз. Парень оказался рослым и достаточно сильным, чтобы поднять капитана и втащить его в дом. Адабаш вспомнил об автомате и забеспокоился – где он? Парень догадался, что встревожило русского офицера.

– Принеси его автомат, – сказал девушке, – иначе он не успокоится. Знаю я их…

– Не пойду. Мне страшно, – сказала девушка. Она действительно казалась испуганной до смерти…

– Иди за оружием! – прикрикнул на нее парень. – Куда его, Ирма?

Так Адабаш узнал имя девушки.

– В мою комнату.

– А что скажет твоя мамаша?

– Как-нибудь уладим, – неопределенно ответила Ирма.

Когда поднимались по узенькой винтовой лестнице, парень на каждом шагу, припадая на левую ногу, звонко постукивал о ступеньки протезом. Только сейчас Адабаш догадался, почему ему с самого начала показалась странной походка Вилли. Но об этом он подумал уже в те минуты, когда сознание покидало его, и на месте Вилли вдруг увиделся сержант Орлик – подставляет свое плечо, приговаривает: «Потерпи, капитан, сейчас доберемся до кровати». И еще ему почудилось, что он покатился в темноту.

Адабаш был без сознания совсем недолго, очнулся оттого, что вдруг стало не так душно – это Ирма осторожно прикоснулась влажным полотенцем к его губам, щекам, лбу. Потом Вилли, пытаясь снять с него одежду, принялся ворочать его с боку на бок.

– Перевязан неплохо, по-солдатски, – отметил Вилли. – Но бинты надо сменить, они пропитались кровью. Ирма, принеси таз с водой, йод и бинты…

Заметив, что девушка заколебалась, прикрикнул на нее:

– Хотя бы раны учили вас перевязывать там, в вашем похабном Союзе девушек? [1]1
  Союз немецких девушек – молодежная фашистская организация, созданная в гитлеровские времена.


[Закрыть]Или только вопить: «Хочу ребенка от фюрера»?

– Вилли, как ты можешь? – гневно зарделась девушка.

– Тогда перебинтуй капитана, – распорядился Вилли.

– Он капитан? – с любопытством спросила Ирма.

– Да, и, видно, из старых фронтовиков.

– Но он же совсем молодой!

– Для войны возраст особого значения не имеет, – рассудительно сказал Вилли. – Посмотри на его гимнастерку: три ордена, пять медалей. Видишь «За отвагу» – это у них солдатская награда. А вот это – орден Красного Знамени, этот вот – орден Красной Звезды. Такие штуки у русских даром не дают… И в один день их не зарабатывают. А это вот – нашивки за ранения. Да принесешь ли ты наконец воду? Офицер и так потерял много крови.

– Иду.

Весь этот разговор Адабаш слышал словно бы в забытьи, он понимал все, однако воспринимал услышанное отстранение, не связывая с собой.

– Автомат? – открыв глаза, как ему показалось, резко спросил он.

Но слово прозвучало слабо, едва слышно.

– Возьмите свой автомат, – пренебрежительно ответил Вилли и взял оружие в руки.

Адабаш, увидев это, рванулся к нему и едва не свалился с кровати. Вилли поспешно положил автомат так, чтобы Адабаш без напряжения дотянулся до него.

– Не, волнуйся, капитан, – сказал Вилли. – Сейчас мы не враги, просто два искалеченных войной человека. – Он звонко постучал пальцами по протезу.

Ирма возвратилась не одна. Вместе с нею в комнату поднялась пожилая женщина в наспех накинутом халате.

– Что? В моем доме русский? Русский в доме супруги полковника фон Раабе? – с порога выкрикнула она. – Где он?

– Вот… – спокойно указал на Адабаша Вилли.

– И ты здесь, сын красного Биманна? – Женщина буквально впала в ярость.

– Мама, я вас прошу… – умоляюще сказала Ирма.

– Замолчи, негодница, предательница, изменница! – выкрикивала супруга полковника фон Раабе.

– Мама!

– Я иду за солдатами! – решительно сказала женщина.

– Погодите, фрау Раабе, – остановил ее Вилли. – Прислушайтесь… – Он раскрыл окно, в комнату ворвались звуки усиливающейся канонады. – Русские совсем близко. Не сегодня, так завтра они придут сюда, послезавтра в их руках будет весь Берлин. Той Германии, в которой что-то значили полковник фон Раабе и его супруга, вскоре не станет!

– Вы хотите сказать… – несколько тише произнесла фрау Раабе, – что…

– Вот именно, – подтвердил Вилли.

– Дочь! – снова повысила голос фрау Раабе. – Прошу тебя удалиться! Здесь не место порядочной немецкой девушке!

– Порядочная немецкая девушка уже давно перевязала бы раненого, – резко сказал Вилли. – И послушайте меня внимательно, фрау Раабе. Повторяю: русские не сегодня завтра будут здесь. Для них достаточно уже того, что в этом доме живет семья эсэсовца фон Раабе, который перестрелял со своими карателями у них тысячи людей. И еще тысячи повесил, – Вилли сказал это сурово, с презрением.

– Если это и так, мой муж выполнял свой долг.

Ирма тоже не выдержала:

– Что ты говоришь о моем отце, Вилли!

– Об этом знает весь квартал. Как и о посылках, которые он слал вам из России, и еще о многом другом!

«Так вот куда я попал, – с тоской подумал Адабаш. – Надо же было так случиться… Семья эсэсовца, карателя… Гады!»

– Лежите, капитан, – заметив, как напрягся Адабаш, успокаивающе сказал Вилли. – Я сейчас закончу, как у вас говорят, урок политграмоты.

А парень вроде ничего, отметил Адабаш, рассуждает вполне здраво.

– …И если русские узнают, что в вашем доме, фрау Раабе, эсэсовцы схватили и расстреляли их раненого, а они узнают это потому что его товарищ ушел отсюда к своим, он скажет, где оставил своего напарника, вы понимаете, что произойдет.

– Не пугайте меня, Вилли! Долг перед Германией… – не унималась фрау Раабе.

– Мама, – укоризненно покачала головой Ирма, – придите в себя, Германии, о которой вы говорите, уже нет, а у нас в доме раненый… Офицер…

– Ах, офицер… – задумчиво произнесла ее мать.

– Да. Капитан, – подтвердил Вилли, – и, судя по всему, он у них важная персона. Вы же видите, сколько у него наград.

– Офицер с заслугами… – что-то прикидывала фрау Раабе.

– Вы меня правильно поняли, – чуть насмешливо подтвердил Вилли. – Сам господь бог послал вам случай проявить милосердие.

– Немецких женщин всегда отличало сострадание к раненым воинам, – четко, заученно изрекла фрау Раабе.

Она словно бы стала выше ростом, произнося эти слова, и ее лицо обрело тот оттенок торжественности, который приличествовал изрекаемому.

– Уже совсем светло, – сказала Ирма.

Действительно утро наступало быстро и решительно, над городом сквозь дым пожарищ занималась заря.

– И русские близко, – добавил Вилли.

– Ирма! – строго распорядилась фрау Раабе. – Займись раненым, господину офицеру требуется твоя помощь.

– Так-то лучше, – пробормотал Вилли.

В это время громко зазвонил входной звонок, послышались топот сапог, звон оружия, резкие голоса.

Адабаш подтянул к себе автомат, потрогал гранаты.

Фрау Раабе величественно кивнула и неторопливо стала спускаться по лестнице. В дверь уже молотили прикладами.

– Минуту! – громко сказала хозяйка коттеджа. – Сейчас открою.

– Я пойду за нею, – решил Вилли, – а ты, Ирма, оставайся здесь.

– И имейте в виду, – с угрозой сказал Адабаш, – парочки гранат хватит для нас всех.

– Надеюсь, обойдется без этого.

Фрау Раабе погремела цепочками, открыла дверь, и Адабаш услышал, как в переднюю торопливо ввалилось несколько человек – внизу, на первом этаже, сразу стало шумно и людно.

– С кем имею честь? – Фрау Раабе держалась с достоинством.

– В вашем доме нет посторонних? – Вопрос, очевидно, принадлежал офицеру, прозвучал он резко и, торопливо. – Мы преследуем русских… Вы слышали ночью стрельбу у дома?

– Да, конечно, это было так страшно! Но русские в доме полковника фон Раабе? – В ответе женщины чувствовалось искреннее негодование. – Вы понимаете, что говорите?

– Они могли ворваться к вам силой, укрыться где-нибудь… – уже менее уверенно проговорил офицер.

– Нет и еще раз нет!

– А это кто? – Офицер, очевидно, заметил Вилли.

– Ефрейтор Биманн, – послышалось четкое. – Ранение на Восточном фронте, вот мои документы, – Вилли стукнул о пол протезом.

– Вижу твою деревяшку, – проворчал офицер. – Почему здесь?

– Вилли жених моей дочери, – с достоинством объяснила фрау Раабе, – в эти трудные для Германии дни он вместе с нами, потому что в доме нет мужчин, мой муж, полковник, сражается за фюрера и нацию.

– Хорошо, хорошо, – прервал ее офицер, – если заметите что-нибудь подозрительное, дайте нам знать.

– Это мой долг, – ответила фрау Раабе и неожиданно выкрикнула: – Хайль Гитлер!

– Хайль… – прозвучало в ответ равнодушное.

Ирма во время всего этого разговора стояла у окна, бледная, закаменевшая в страхе. Она видела, как раненый неимоверным усилием приподнялся, чуть придвинулся к спинке кровати и сел так, чтобы удобнее было стрелять. Он мог вскрикнуть от боли и выдать этим криком и себя, и всех их. Он мог не выдержать напряжения и швырнуть вниз свои гранаты. Еще солдаты могли затеять обыск, подняться сюда, и тогда… Что будет тогда, она боялась даже подумать.

Еще Ирма видела, что ее раненому очень плохо. Старые бинты сняли, а новые наложить не успели, он сидел, опираясь на спинку кровати, голый по пояс, и из маленького отверстия на плече сочилась тоненькая струйка алой крови, окрашивая красным простыни.

Ирма умоляюще смотрела на Адабаша, стараясь удержать его взглядом от необдуманного поступка, жеста, слова, и очень боялась, что сейчас сама потеряет сознание, упадет и на шум вбегут солдаты. Адабаш увидел это ее состояние.

– Сядь! – очень тихо сказал он, и Ирма неслышно прошла к креслу, опустилась в него.

Солдаты наконец покинули коттедж. Фрау Раабе поднялась наверх победительницей. Она распорядилась:

– Вилли, закройте, будьте добры, дверь и окна на запоры. Ирма, займись господином офицером, он в плохом состоянии.

Капитан отложил автомат, откинулся на подушку и потерял сознание. И в минуту просветления ему снова увиделись родные Адабаши, школа, вот он входит в класс, ребята встают, он здоровается по-немецки, они не понимают и смеются, а потом сами говорят на немецком, слова звучат с берлинским диалектом, все какие-то странные: «Осторожно, ему больно», «Да не падай ты в обморок, обычная человеческая кровь…»

Временами он слышал все это очень ясно, но бывало и так, что голоса удалялись и понять ничего было нельзя.

«Какой странный у меня урок!» – мелькали и путались мысли, он хотел установить тишину в классе, но почему-то это никак не удавалось. Долетали не только немецкие слова, но и буханье крышками парт, вызывающее и громкое. И только в какой-то миг пришла ясная мысль: это не крышки парт хлопают. Это методично, с равными интервалами бьют дальнобойные орудия… Наши… Все снова закружилось, завертелось в оранжево-блеклом тумане: надо обязательно встать, потому что после артподготовки начнется атака, надо встать – он так мечтал повести своих разведчиков в атаку на Берлин. Комбат не откажет, он на КП, надо срочно пробраться туда, в развалины дома, обратиться по форме:

– Товарищ майор, разрешите…