Текст книги "Последний полет «Ангела»"

Автор книги: Лев Корнешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

И в газетных киосках Ганс то и дело видел на обложках журналов физиономии Адольфа, паучье сплетение свастики, знамена «третьего рейха» и мрачные сборища «ветеранов», фото из хроники времен «похода на Восток».

Официально нацистскую пропаганду в стране запретили, однако предприимчивые ревнители свастики умело обходили этот и подобные ему запреты. Аргументы были простенькими: «объективность» по отношению к прошлому, «свобода в оценках» и так далее.

Разве можно быть спокойным за будущее, если для иных не все ясно с прошлым? Обо всем этом думал Ганс по дороге к старой пинакотеке. Он вспомнил Алексея – как горячо говорил этот русский парень о любви своего дяди к немецкой девушке! Что же, в прошлом есть и такое, что сближает.

Он издали увидел Ирму. Девушка отрешенно смотрела на прохожих, покручивая на пальчике ключ от автомашины. В том, как она стояла, – тоненькая, в легкой курточке и потертых, по моде джинсах, не было ничего, вызывающего опасение. Вот пришла на свидание девушка с веснушками на довольно симпатичной мордашке, синеглазая, белокурая, стоит, ждет.

«Ей бы еще букетик фиалок в руки – идиллия», – зло подумал Ганс, вспомнив, как эта благопристойная девица приказывала своим подонкам: «Вот того, что с плакатом, пощедрее угостите!» Он заметил и трех парней в одинаковых коротковатых черных куртках, молчаливо подпиравших стены.

– Привет! – сказал Ганс.

– Привет, – хмуро ответила Ирма. – Принес?

– Твои? – указал Ганс на парней. – Привыкла со свитой ходить?

– Не твое дело!

– Нехорошо получается, – сокрушенно покачал головой Ганс. – Трудно иметь дело с человеком, который не держит свое слово.

– Я тебе ничего не обещала! Ладно, не беспокойся, тебя никто не тронет.

– Не из пугливых, одним шрамом больше, одним меньше, какая разница.

Троица оторвалась от ограды, начала неторопливо перемещаться к ним.

– Выкладывай письма! – потребовала Ирма.

– Все-таки ты дура, – с сожалением произнес Ганс. – Вот письма, возьми их, я ведь и шел для того, чтобы передать их тебе. Только… тебе не хочется узнать, как они ко мне попали? Целое представление с участием этих обормотов разыграла. Ничему-то вы, коричневые, не научились.

– Не смей оскорблять! – зло крикнула Ирма. Она уже больше не казалась Гансу ни благопристойной, ни отрешенной от суеты большого города, который окружал их со всех сторон.

Парни стояли теперь совсем рядом, готовые действовать в любую секунду. Их с опаской обходили прохожие.

– Вот тебе папка с письмами. Там есть мой телефон. Понадоблюсь – позвони.

Ганс сунул ей голубую папку, в которой хранил копии полученных от Алексея писем, круто повернулся и ушел. Он шел, спиной чувствуя тяжелые взгляды парней в куртках, ожидая каждую секунду подлого удара. Он шел, стараясь всем видом показать «этим», что презирает их и не боится, ему плевать на них. А ноги внезапно стали тяжелыми, их словно подковали свинцом, и странно расплывались, теряли очертания дома, деревья, прохожие.

…Может быть, Ганс был бы доволен, услышав от кого-нибудь, кто видел его в те минуты, что он вышагивал спокойно, уверенный в себе, действительно всем своим видом говоря: плевал я на вас. Впрочем, через много дней ему это скажет Ирма. И добавит: «Как я тебя тогда ненавидела!»

А пока она, внезапно уставшая и растерянная, смотрела, как спокойно уходит этот парень, – странно, совсем не боится, что сейчас его догонят, ударят чем-нибудь тяжелым, свалят на асфальт, добавят еще коваными ботинками – на носки специально привинчены медные пластинки, модно и удобно.

Трое подошли к ней, уставились ожидающе. Им не терпелось продемонстрировать, как они умеют отделывать и полировать «красных». Тем более этот приплелся в одиночку.

– Не надо, – сказала Ирма. – Спасибо, парни, но, сегодня обойдемся без этого.

Тройка вскинула руки так, что получилось нечто среднее между нацистским «хайль» и фамильярным «чао», четко, по-солдатски сделала поворот «кругом» и зашагала прочь.

Ирма позвонила Гансу на следующий день:

– Надо увидеться.

Ганс, который так и не остыл от вчерашних впечатлений, резко ответил:

– Девочка, ты что-то перепутала, я не из твоей шайки. Приказывай своим коричневым подонкам.

– Я не приказываю – прошу тебя.

Что-то с нею случилось за это короткое время, Ганс это понял, почувствовал по тому, с каким трудом далось строптивой девице простенькое: «Прошу тебя».

– Хорошо, – согласился он.

– Ты где живешь?

Ганс назвал свой адрес.

– Я заеду за тобой. Жди меня у подъезда через полчаса.

Ровно через тридцать минут ее машина лихо притормозила у дома Ганса. Ирма открыла дверцу, пригласила его, хлопнув ладошкой по сиденью рядом с собой.

– Садись.

И с места двинула машину вперед так, что Ганса прижало к мягкой спинке.

– А если оторвется голова? – пошутил он. При рывке и в самом деле скорость отбросила его назад – спасибо, что на кожу высокой спинки.

– Будет жаль, – серьезно ответила Ирма.

Она вела машину небрежно, буквально расталкивая поток автомобилей истошной сиреной. Другие водители оглядывались на нее, что-то выкрикивали, грозили кулаками.

– Стадо… – процедила Ирма.

– Люди, – не удержался Ганс. – Такие же, как и ты.

Он начинал злиться, еще не прошло чувство бессилия, которое испытал вчера. А что бы он смог сделать, если бы те молодчики действительно набросились на него? В лучшем случае лежал бы сейчас в больнице с перемолотыми костями, в худшем – сунули бы его в холодильную камеру морга.

– Нашел людей… – не унималась Ирма.

– Что же, если мы – стадо, тогда ты в нем телка, причем не из лучших мастей. Посмотрись в зеркальце, конопатая.

– Все-таки ты нахал, – неожиданно рассмеялась Ирма.

– Куда мы едем? Не мешало бы мне об этом знать.

– Ко мне. Там мы сможем поговорить спокойно, нам не будут мешать.

– Неужто обойдешься без телохранителей? – не удержался Ганс.

Ирма, промолчала. Вскоре, не сбавляя скорости, они въехали в один из пригородов, где жили люди обеспеченные, преуспевающие, которым по карману были и зелень парков, и свежий воздух, и синь небольшого уютного озера. Массивные ворота виллы, отступившей от улицы в глубь большого сада, бесшумно раздвинулись, стоило Ирме нажать на одну из многочисленных кнопок на панели управления.

У ворот они вышли из машины, и тотчас подбежал какой-то парень, сел за руль, погнал ее в гараж.

– Хорошо быть богатым, – с иронией протянул Ганс.

– Еще лучше – счастливым, – серьезно поправила его Ирма. Она жестом предложила Гансу пройтись по аллее.

Но в дом они вошли не с парадного подъезда, а с бокового крылечка, почти неприметного, со стороны.

– Не хочу, чтобы тебя видел денщик деда, – объяснила Ирма. – Обязательно доложит.

Вошли в дом, и Ганс обратил внимание, что в прихожей крутая лестница ведет вверх, вторая, точно такая же, – вниз, туда, где место подвалу.

– Чтобы тебе было ясно с самого начала, – с вызовом бросила Ирма, – я тебе кое-что покажу.

Она решительно направилась к лестнице, ведущей в подвал. Несколько ступенек вниз – и Ганс увидел массивную, окованную листовым железом дверь. Он мимоходом вспомнил, что именно так закрывались входы в бомбоубежища времен войны. Где она, эта истеричка, раздобыла такой кусок железа? Надо же: извлекли из старых руин, отчистили, покрасили заново в стальной цвет. На двери готикой выписана строка нацистского гимна: «Германия превыше всего». Чуть ниже мелко выведено: «Посторонним, евреям и канакам [3]3
  Канаки – презрительное прозвище иностранных рабочих в ФРГ.


[Закрыть]вход воспрещен».

Ирма нажала на неприметную кнопку, дверь повернулась вокруг оси, открывая вход. Еще несколько ступенек вниз, и они оказались в просторной комнате. Это была своего рода молельня, в которой все свидетельствовало о слепом, исступленном поклонении коричневому идолу. Ирма щелкнула выключателем – зажглась подсветка, освещавшая комнату неясно, слабо, странным розовым светом. Под бра были приспособлены гильзы артиллерийских снарядов – в латуни прорезаны черепа со скрещенными костями, эсэсовские руны. Ганс в изумлении вертел головой, ему показалось, что он попал в подземелье, предваряющее вход в преисподнюю прошлого. На стенах, отделанных под грубую кладку средневековых замков, развешаны алебарды, кремневые ружья, рыцарские щиты и доспехи. Рядом с ними – полуистлевшие знамена со свастикой, чучела хищных птиц. Взъерошенный коршун уставился на Ганса блестящим глазом и, казалось, прицелился, как бы побольнее долбануть очередную жертву длинным острым клювом. В специально изготовленных застекленных коробочках лежали десятки свастик. Свастики золотые и серебряные, в белом круге нарукавных повязок, от офицерских касок, вырезанные из старых плакатов, отчеканенные по поводу различных нацистских мероприятий. На красных подушечках лежали кресты, ордена, другие знаки, которыми отмечались «заслуги» гитлеровских вояк.

Ирма как села в кресло у камина, так и осталась сидеть, предоставив Гансу возможность свободно расхаживать по комнате и рассматривать нацистские реликвии. Многие из них он видел и раньше в других местах и по другому поводу. Кресты – на мундирах ветеранов, «героев Восточного фронта», сборища которых проходили то здесь, то там. Изъеденные молью штандарты – на шабашах «изгнанных», как именовали себя те, кому пришлось покинуть славянские территории. В ФРГ ведь есть даже официально зарегистрированный «Союз немецких собирателей орденов», несколько сот членов которого занимаются сбором «реликвий» «третьего рейха».

Но были в этой коллекции и такие «фетиши», которые, очевидно, у ревнителей нацизма почитались за редкость. Ганс увидел здесь эсэсовский кинжал с клинком из стали и надписью «Моя честь зовется верностью». Клинок, как гласила надпись на картонном прямоугольнике рядом с ним, выковали в Дахау. Или вот значок «гитлерюгенда» с золотым ободком – его вручали особо отличившимся или занимающим высокое положение в иерархии этой фашистской молодежной организации. Было здесь еще блюдо для жаркого с инициалами «Р. К.», что удостоверяло принадлежность посуды рейхсканцелярии. Интересно, кто в этой самой рейхсканцелярии хватал с него куски мяса?

Ганс увидел на длинном узком столике у стены и «коричневые новинки». Это была серия отлично изготовленных медалей под девизом «Историческая коллекция к 40-летию окончания войны».

Ирма ухитрилась добыть полный набор этих побрякушек. Ганс взял одну из них в руки, прочитал: «1 сентября 1939 года. Начало войны. Битва за Польшу». Надписи на других были выдержаны в том же стиле и духе: «Герои Нарвика», «Битва за Норвегию». Имелась и медаль «Битва за Россию». У всех серебряных и золотых медалей на оборотной стороне был изображен орел поверженного рейха, который держал щит с крестом. Ганс изумился: крест был изображен так, что стоило добавить к нему несколько деталей – и готова свастика.

Заключала парад медалей кругляшка, на которой солдат вермахта поднимал руки. Руки были чуть раздвинуты в стороны, создавалось впечатление, что солдат не сдается в плен, а временно отложил оружие – вот отдохнет и снова возьмется за него. «С честью проиграли», – такая надпись была на этой медали…

Очевидно, «гвоздем» своей коллекции Ирма считала картину, на которой со спины была изображена обнаженная Ева Браун. Ганс всмотрелся в фарфоровое, сентиментальное личико Евы и спросил у Ирмы:

– А где салфетки?

– Какие салфетки? – Девушка словно очнулась, вынырнула из забытья; посмотрела на него с недоумением.

– Все поклонницы Евы Браун знают, что она вытирала свои губки салфетками из камки…

Ирма вздохнула, почти умоляюще попросила Ганса:

– Не паясничай. Мне и так тяжело.

Возле стены, прямо напротив входа, находилось небольшое возвышение. Здесь было выставлено то, что, очевидно, Ирма считала наиболее ценным для себя, для своей души: увитый траурными лентами портрет Гитлера со всеми нацистскими регалиями, роскошное издание «Майн кампф», какая-то «грамота», почетное оружие эсэсовца, в том числе «вальтер».

Ганс всмотрелся в «грамоту». Она была из тех, которые нацисты именовали «большими»: выдана Паулю фон Раабе и свидетельствовала о награждении его «дубовыми листьями к рыцарской степени Железного креста».

– Вот уж никогда не думал, что попаду в святилище коричневых идолопоклонников, – пробормотал Ганс. Он подошел к Ирме, всмотрелся в нее – сидит, словно застывшая, не шелохнется. Что за мысли одолели ее, эту девицу, молящуюся на самого кровавого палача и убийцу XX века?

– Здесь не хватает многих «экспонатов», – сказал Ганс. – И хорошо бы – диаграмму…

– Какую еще диаграмму? – нехотя, вяло поинтересовалась Ирма.

– Запиши цифры, – Ганс, как на школьном уроке, словно бы и в самом деле диктуя, размеренно стал перечислять:

– Пятьдесят шесть тысяч… семьдесят тысяч… полтора миллиона…

– Что это? – Ирма смотрела на него с удивлением.

– Не знаешь? В концентрационных лагерях твоими божками уничтожено: в Бухенвадьде – пятьдесят шесть тысяч человек, в Дахау – семьдесят тысяч, в Майданеке – полтора миллиона, в Освенциме – четыре миллиона, в Маутхаузене – сто двадцать две тысячи… Не криви совестью, знаешь ты эти цифры… И еще в твоем поганом гнилом «музее» нет одной прелестной фотографии, я ее видел в каком-то журнале: эсэсовцы собираются повесить старика в Белоруссии. Виселицу уже соорудили, петлю приделали, старика основательно избили, осталось только вздернуть его – вот они и собираются это сделать: молодые, сытые, здоровые – вешать сейчас будут.

– Замолчи, – вскочила с кресла Ирма. – Не плюй в душу!

– Нет уж! – повысил голос и Ганс – Это ты и такие, как ты, плюете в душу погибшим, замученным, растерзанным нацистами!

У него росло желание схватить что-нибудь тяжелое и запустить им в бесноватого Адольфа, да так, чтобы осколки посыпались. Ганс сдержал себя – пусть эта девица вначале скажет, зачем позвала его сюда.

– Расскажи мне все, что ты знаешь об этой истории с письмами, и о том, как они попали к тебе. Может, у тебя есть еще другие документы – покажи их мне, – тихо попросила Ирма.

Разговор у них длился несколько часов, потом были новые встречи.

ОСЕНЬ – ВРЕМЯ ИТОГОВ

– Может быть, встретимся, сыщик? Ты почти на месяц исчез с моего горизонта, – Гера проговорила это безразлично, однако Алексей почувствовал в ее голосе едва скрытое беспокойство. Когда люди исчезают, не поставив в известность своих близких, не выбрав минутку, чтобы позвонить и предупредить, значит, появляются в отношениях те трещинки, которые еще незаметны, но уже дают себя знать.

– Сегодня не могу, – ответил Алексей. Он действительно был очень занят. Генерал Туршатов собирал всех, кто был занят розыском Коршуна и Ангела, чтобы, как сказал майор Устиян, попытаться прервать их затянувшийся полет.

– Может, завтра?

– Завтра уезжает Олег Мороз.

Олег отправлялся на год в Афганистан. Завод, на котором он работал, поставлял в эту страну сельскохозяйственные машины. Олега пригласили в качестве специалиста по их эксплуатации. Он должен был помочь афганцам быстрее их освоить. Своей миссией Олег очень гордился. «А как же НЛО?» – поинтересовался Алексей, когда Олег сообщил ему о поездке. «Пусть пока полетают», – ответил Олег, думая уже только о том, какие чертежи и инструменты ему будут необходимы в командировке.

– Проводим Олега и погуляем, – предложила Гера.

После прощания на вокзале, когда были уже сказаны Олегу все добрые пожелания и поезд медленно уплыл за дома, Алексей и Гера подвезли на «Жигуленке» домой его жену, горячо пообещали не дать ей скучать в одиночестве, и отправились к Комсомольскому озеру. Десяток лет назад на месте этого ныне очень красивого озера был глубокий овраг с родничками, приют мальчишечьих ватаг. Каждый горожанин знал – этот овраг оккупанты приспособили под место для казней патриотов.

Как много на нашей земле горестных мест – об этом не раз думал Алексей. Вот и здесь гитлеровцы остались верными себе, примитивно-жестокими – убивали, почти не таясь, уверенные в безнаказанности и тогда, и в будущем.

Останки всех погибших перенесли на городскую площадь, в братскую могилу. А сюда пришли комсомольцы, стали строить озеро. Потому его и назвали Комсомольским.

Алексей и Гера медленно прошли из конца в конец аллею из кленов, багряная листва уже устлала землю.

– Осень приближается, – Гера зябко передернула плечиками. – Осенью мне всегда тоскливо.

– Почему? – удивился Алексей.

– Какая-то неустроенность во всем чувствуется. Одно время уже ушло, другое не подоспело.

– А мне очень нравится осень, – не согласился с Герой Алексей. – Время итогов.

– Значит, ты уже в своих поисках-розысках вышел на финишную прямую?

– Я не про работу, – уклонился от ответа Алексей. – Это я так. Вообще.

– Темнишь, сыщик. Но я не обижаюсь, понимаю, у твоей работы есть специфика.

Конечно, Алексею хотелось бы рассказать Гере о событиях последних недель, но, как говорит майор Устиян, одной неосторожной, небрежно брошенной фразой можно уступить все захваченные плацдармы.

А событий произошло немало. Алексей снова выезжал в Адабаши, на вскрытие противотанкового рва – предположительного места захоронения погибших жителей села. Он впервые видел, как в таких случаях работают судебно-медицинские эксперты, проводится эксгумация останков трупов, составляются соответствующие протоколы. Это была важная работа, шедшая в строгом соответствии с требованиями закона. Но, конечно, подлинным потрясением стали те минуты, когда производилось вскрытие могилы. Знатный механизатор Роман Яковлевич Панасюк подогнал бульдозер к предполагаемому краю рва, заглушил мотор, вышел из кабины, закурил. Руки у него подрагивали, он прислонился спиной к гусенице, долго стоял молча. Молчали и его односельчане, пришедшие сюда, и люди, присутствующие здесь по долгу службы.

– Значит, так, – обратился Панасюк к председателю сельсовета Никитенко, – думаю, не надо такое святое место гусеницами молотить.

– Правильно думаешь, – согласился Никитенко.

По его распоряжению из села принесли лопаты, и Панасюк первым снял пласт земли…

Уже на полуметровой глубине оказались костные останки погибших. Как ни осторожно раскапывали ров, лопаты задевали то, что осталось от адабашевцев, и тогда казалось – земля постанывает от старой боли. Можно было только предполагать, что вот это – все, что осталось от ребенка, а сюда вот упала женщина… Были и остатки игрушек, с которыми дети не расстались после смерти, клочья одежды, женские роговые гребешки, истлевшая металлическая оправа очков, проржавевший сапожный нож – кто-то из мужчин тогда прихватил его с собой, но не смог пустить в ход. На одной из откопанных костей эксперт заметил истлевшую полоску ткани, прикрывавшую какие-то листки бумаги. Он, знающий по опыту о многих попытках жертв что-то спрятать перед казнью, осторожно снял остатки ткани. Под нею оказался обернутый в вощенку комсомольский билет – уже почти истлевший. С огромным трудом прочитали фамилию его владельца: Адабаш Степан Петрович; год рождения – 1926-й, время вступления в ВЛКСМ – май 1941-го…

И еще было очень много гильз – винтовочных, автоматных, пистолетных.

Когда эксперты завершили свою печальную, тягостную, необходимую работу, они пришли к выводу, что в этой огромной могиле нашли смерть около двухсот человек. Да, здесь лежали все, кто был в тот далекий черный день в Адабашах. Рядом с памятником в центре нового села была вырыта могила, и там нашли последнее пристанище люди, которые умерли непокоренными.

Потом в Адабаши привезли бывших полицейских Танцюру и Демиденко. Они, нахохлившись, всматривались в места, где разбойничали, и не узнавали их.

– Что за село? – спросил Демиденко, когда приехали в Адабаши. Он долго не верил, что это именно то село, которое много лет назад каратели превратили в дым и пепел.

Их по очереди привели на луг. Бывшие с любопытством оглядывали все вокруг, примолкли и помрачнели, когда увидели серый провал разрытого противотанкового рва. Каждый на ситуацию отреагировал по-своему. Танцюра изобразил глубокое раскаяние, выдавил из своих хитрых глазенок слезки, едва не бухнулся на колени. Демиденко, тяжело ступая, прошагал к одному ему запомнившемуся месту, буркнул: «Здесь я стоял».

И хотя на место преступления, совершенного четыре десятилетия назад, их привозили порознь, показания, где находились Коршун и Ангел, где – жертвы, как располагалось оцепление и другие подробности, совпали.

Алексей слушал их ответы, смотрел, как они ходят по лугу, что-то пытаются опровергнуть или подтверждают, и печаль у него была круто замешена на ненависти, на вопиющей несправедливости ситуации – те, адабашевцы, спят долгим и вечным сном, а вот эти – ходят, дышат, пытаются демонстрировать рвение.

Нет, даже смерть не в состоянии подвести окончательную черту содеянному – это могут сделать только живые.

Тяжелая, напряженная работа по розыску близилась к завершению. Алексей видел у майора Устияна серые тома, в которые собирались документы. Их было уже пятнадцать, и в ближайшее время эта цифра, конечно, увеличится.

Именно сейчас Алексей мог по достоинству оценить, как умело, без суеты, но и без промедления организовал майор Устиян весь розыск, включил в его орбиту многих людей, направил усилия по наиболее важным направлениям в установлении Истины.

…– Что же ты молчишь, сыщик? – Гера обращалась к Алексею, наверное, в десятый раз.

– Извини, задумался.

– В таких случаях положено спрашивать: о чем или о ком?

– О разном, Герочка. О том, что уже прошел год, как я окончил университет и приехал в Таврийск. Что вот снова осень и «листья желтые над городом кружатся»…

– Слушай, сыщик, давно хотела спросить: тебе нравится то, чем ты занимаешься?

– Что значит нравится – не нравится? Я не смотрю на свое дело с такой точки зрения. Важнее другое: моя работа необходима обществу.

– Ты в этом уверен?

– Безусловно. Она трудная, невидная, о ней в газетах не пишут, и даже, когда все завершается, имена тех, кто выполнял ее, остаются в тени. И тем не менее я убежден, что мне очень повезло – это то дело, которому стоит отдавать и ум, и сердце, и силы.

Гера вздохнула:

– Счастливый.

Они какое-то время шли молча, каждый думал о своем, но молчание не тяготило, наоборот, им хорошо было вдвоем.

– За своими делами ты забыл обо мне, – упрекнула Гера Алексея. – Ты даже не спросил, почему я не стала подавать документы в институт, хожу, как и ходила, в секретарях. А ведь уже осень. Кошмар и катастрофа.

Алексей смутился, Гера была права, он так влез в свои проблемы, что все остальное отошло на второй план.

– Ладно, сыщик, не надо терзаться. Завидую одержимым людям.

Гера лихо пнула носком туфельки камешек на аллее, и серый комочек, описав дугу, плюхнулся в озеро.

– Видишь, какие круги пошли по воде от маленького камешка? А разве в жизни не так? Сделаешь один шаг, а он тянет за собою другой, третий.

– Ты о чем? – не понял Алексей.

– Все о том же.

Гере надо было выговориться – это он понимал. И потому не торопил ее, не донимал вопросами, пусть расскажет то, что считает нужным.

– Понимаешь, сыщик, я очень тогда на тебя надеялась. Думала, ты все решишь.

– Каким образом? – удивился Алексей. – Ведь это твои родители.

И тут он понял, на что надеялась Гера. Что он решительно скажет: «Бросай все немедленно, рви окончательно с этими людьми, идем сейчас же со мной, раз и навсегда, ты мне нужна…»

Он не сказал ничего похожего, принялся рассуждать, в словах утопил ее надежды.

– И все-таки ты мне помог. Нет, конечно, я бы не хотела узнать, что ты… Одним словом, мне было бы очень больно, если бы ты предпринял, скажем так, официальные шаги. Я просто верила в чудо, а когда оно не случилось, ушла из этого дома.

У нее, оказывается, сразу же состоялось решительное объяснение с родителями. Мать потребовала, чтобы она порвала с Алексеем, которому приписывала «нездоровое влияние» на дочь. Еще мать твердо заявила, что если Гера не согласится на замужество с Тэдди, то пусть живет, как знает. Отец по обыкновению молчал, жалобно смотрел на дочь, ожидая, чтобы страсти немного улеглись и он смог уехать туда, где ему хорошо, где любимая женщина поймет его, приласкает и успокоит.

Но семейная гроза на этот раз оказалась длинной, с бурными вспышками и раскатами. Гера твердо заявила, что с нее хватит, она больше не желает сидеть в том болоте, в которое превратили родители свою жизнь, ей не нужен и даром Тэдди.

Кончились семейные объяснения тем, что Гера собрала самые необходимые вещи и переехала на дачу. С тех пор и живет там, с институтом придется повременить, надо во всем разобраться и окончательно решить, как жить дальше.

…Алексей вспоминал слова Устияна: «У нынешних молодых в характере стихийный протест против обывательщины и нечестного существования». Спросил осторожно:

– Ты видела с тех пор родителей?

– Нет. Отец звонил ко мне на работу.

– И…

– Я ему посоветовала вначале навести порядок в своих личных делах.

Алексей обнял ее за плечи:

– Значит, все очень серьезно!

– Очень, – подтвердила, вздохнув, Гера. – Прямо кошмар и катастрофа. – Она вдруг снова стала ершистой и независимой. – Ты только не думай, что я хочу тебя разжалобить, потому все это и рассказываю. Я знаю, пришибленные, растерявшиеся девчонки очень иным нравятся. Их ведь можно жалеть и утешать. Нет, мой дорогой сыщик, именно теперь у меня все в порядочке.

– Так уж?

– Конечно! Решения приняты, отступать некуда. Кстати, ты прав в главном: нельзя быть честным наполовину, не стоит, морщась, поджимая губки, но тянуться к чужому куску хлеба с маслом… Я в эти дни часто вспоминала Ирму Раабе, ту девушку, которая спасала твоего дядю. Ей было потруднее.

Алексей запротестовал:

– Такие аналогии ни к чему!

– Конечно, общего мало, – согласилась Гера, – но ей было действительно гораздо сложнее, она ведь себя с корнями пыталась вырвать из той почвы, на которой выросла.

Быстро темнело, вдоль аллей зажглись матовые фонари, от воды потянуло свежестью.

– Ты что сегодня делаешь вечером? – тихо спросил Алексей.

– Еще не решила.

– Тогда поехали к нам. Чай пить. И еще я тебя хочу познакомить со своей мамой.

– Спасибо, Алеша, – обрадовалась Гера. – Не оставляй меня, пожалуйста, одну, сыщик мой хороший.