Текст книги "Последний полет «Ангела»"

Автор книги: Лев Корнешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

ПОНЯТЬ, ЧТОБЫ ЖИТЬ

Ирма Раабе медленно шла домой. Ее в госпитале уже знали и врачи, и сестры, и раненые. Когда она приходила, а старалась бывать в госпитале каждый день, кто-нибудь обязательно здоровался с нею, помогал получить пропуск. Сестры немножко ревновали ее к молодому, красивому капитану, но, в общем, относились с пониманием. Если бы Ирма знала русский язык, она, возможно, краснела бы от некоторых реплик, которые бросали острые на язык фронтовые сестрички… Но обязательно находилась какая-нибудь рассудительная сестра, которая брала Ирму под защиту:

– Не надо, девочки… Может, у нее такое первый раз в жизни…

Этот аргумент убеждал самых бойких любительниц позлословить, перемыть кости молоденькой девчонке, которая как на работу каждый день приходила в госпиталь с букетом роз, скромно, но тщательно одетая, с хорошо уложенной прической – белокурый локон спадал на лоб, – останавливалась у входа и терпеливо ждала, пока кто-нибудь не заметит ее и не разрешит:

– Проходи.

Тогда она мчалась, спотыкаясь, чуть не падая, теряя розы, в палату, где лежал ее капитан. Адабашу не становилось лучше. А ей страстно хотелось, чтобы Адабаш встал на ноги и она смогла бы пригласить к себе домой – пусть все видят, она не боится никого из тех бывших, прошлого больше нет, есть только сегодняшний день, завтра будь что будет, но сегодня она счастлива, потому что у нее есть любимый человек и никому не удастся отнять его у нее, разве только смерти, но и тогда она будет просить не забыть ее, помнить светлой и легкой памятью, а скорее всего, уйдет в то последнее путешествие вместе с ним.

Если Адабашу становилось плохо, она молча сидела у кровати, чутко ловила его взгляд, а однажды, когда он потерял сознание, она сразу это заметила, бросилась искать сестру, нашла ее, ничего не объясняя, только бесконечно повторяя «битте, битте», вцепилась в халат, потащила к кровати капитана. Дальше все завертелось, закружилось, забегали врачи, нахмурились раненые.

И, если бы Ирма понимала русский, она бы услышала, как сосед Адабаша, когда все миновало, сказал капитану:

– Это, выходит, она тебя снова спасала. Моталась тут, будто сама собралась помирать.

Ирма шла по берлинской улице и пыталась увидеть ее глазами Адабаша, он ведь все время спрашивает: «Как там, в Берлине?» И еще сокрушается: мечтал дойти до Берлина, дошел, а пока его и не видел.

На тротуарах стояли танки, орудия у них были зачехлены, возле танков сидели и стояли группками советские солдаты, на красивую Ирму внимание обращали, но никто не приставал, не хватал за плечи.

Из окон уцелевших домов свисали вялые и безжизненные белые флаги. Сколько на них берлинцы извели простыней! Белые квадратики и прямоугольнички на палочках были не просто символом капитуляции, они воспринимались как мольба о пощаде. Встретилась семья: седой старик, женщина средних лет, трехлетний мальчишка. Все трое в черном, словно в трауре, на рукавах белые повязки. И у мальчишки белая повязка – тоже сдался в «плен». Аккуратность и порядок должны быть во всем.

На стене одного из разрушенных снарядами зданий Ирма прочла:

«Чтобы уничтожить немецкий народ, Гитлеру понадобилось 12 лет».

Ей вдруг послышался грохот сапог по мостовой – и по этой улице маршировали солдаты, и здесь орали «хайль!», а вот у той афишной тумбы стояла она, маленькая девочка Ирма, и вместе со всеми восторженно приветствовала тех, кто силой оружия утверждает господство Германии над всем миром. Что там сейчас, на этой тумбе? Приказы советского коменданта: что отныне можно и чего нельзя берлинцам… Приказ № 1: выдать продовольственный паек на пять суток вперед, обеспечить электроэнергией больницы. Генерал Берзарин был комендантом Берлина, и его подпись стояла под всеми приказами.

Ирма пошла дальше, и вдруг словно споткнулась, остановилась, пораженная тем, что увидела. На тротуаре возвышался маленький холмик, весь в венках и цветах, увитых черными лентами. На фанерной дощечке было что-то написано по-русски. Ирма сообразила, что это фамилии погибших. Больно отозвались в сердце даты рождения и смерти: похороненным здесь было по девятнадцать лет.

В руках у Ирмы был пакет. Каждый раз, когда она уходила из госпиталя, товарищи капитана по палате совали ей сахар, хлеб, шоколад, сухари. Вначале она отказывалась, но капитан сказал: «Не стесняйся. Не стесняйся, Ирма, в этом нет ничего плохого, всем сегодня живется несытно». Если бы еще совсем недавно кто-нибудь сказал, что она будет ходить в советский госпиталь, часами сидеть у кровати раненого русского офицера, что другие русские будут отдавать ей часть своей еды, она бы ни за что не поверила, а может быть, и возмутилась – такого быть не может, потому что не может быть! Она – немка, с русскими сражается ее отец, Германия – ее родина…

Она приносила эти драгоценные продукты домой, и фрау Раабе, не одобрявшая ежедневных посещений госпиталя дочерью (не надо так явно проявлять симпатии к русским), смягчалась, хотя и не понимала, как можно дарить, отдавать просто так сокровища, цены которым в нынешнее голодное время нет, о чем откровенно сказала Ирме. На «черном рынке» в развалинах бравым американским парням за банку мясных консервов давали золотые часы, а за плитку шоколада молодые немки… дальше фрау Раабе не продолжала, бог миловал их от таких унижений. Русских на этом рынке она не встречала ни разу, зато американцы там крутились постоянно, и фрау Раабе не раз строго наказывала дочери не отзываться на их заигрывания.

В скверике, где Ирме надо было сворачивать в свою тихую улочку, она увидела гору немецких солдатских касок и противогазов. Несколько стариков перебирали каски одну за другой, что-то рассматривали на их донышках. Ирма сообразила: солдаты обычно надписывали свои каски, и по таким вот меткам отцы разыскивали своих сыновей.

На остовах разрушенных зданий белело множество листочков бумаги: бывшие жители этих домов сообщали потерявшимся родственникам, где они и что с ними. Это были послания живым и мертвым, ибо тех, кому они адресовались, могло уже давно не быть среди уцелевших в пламени гигантской битвы.

Она медленно шла по улицам, усыпанным битым щебнем, кирпичами, стреляными гильзами, обрывками газет и листовок, она шла по улицам, по которым совсем недавно прокатилась война…

Когда она рассказывала Адабашу о том, что видела, точно, пунктуально, как учили в гимназии писать сочинение, – капитан переводил ее слова другим раненым. Они слушали жадно, задавали разные вопросы, и Ирма старалась отвечать на них как можно лучше, ничего не пропустить и не придумать – говорила только о том, что видела.

– Сколько дают хлеба в день?

– Шестьсот граммов.

Раненые комментировали: ничего, нормально, на такую пайку жить можно.

– Возвращаются жители в город?

– Да, – ответила она, – по всем дорогам идут берлинцы, которых выгнали из города перед его штурмом.

Однажды они так увлеклись вопросами-ответами, что не заметили, как в палату вошел майор, тихо присел на кровать у входа, долго слушал.

– Что это за политинформатор у нас объявился? – спросил он, когда наконец раненые выяснили все, что хотели.

Ему объяснили. Ирма видела, что это большой начальник, и с замиранием сердца ждала: вот сейчас скажет – уходите отсюда и больше не появляйтесь. Майор сказал другое:

– Девушка правильно и честно обрисовывает вам нынешнюю обстановку в городе. Советское командование делает очень много для того, чтобы вытащить Берлин и его жителей из той бездны, в которой они оказались по вине гитлеровцев.

И он стал рассказывать, что предпринимается для установления нормальной жизни в огромном городе, парализованном войной. Теперь уже раненые обращались со своими вопросами к нему, и Адабаш, довольный таким исходом, показал Ирме большой палец. Она уже знала, что значит у русских этот жест.

Адабаш не раз спрашивал ее о Вилли. Своего соседа она видела теперь редко, он пропадал на митингах и собраниях, организовывал расчистку руин, писал листовки-обращения к немцам.

Мама все ждала, вдруг объявится полковник фон Раабе, хотя и не представляла, как это может быть. Нацистов и эсэсовцев русские не щадили, они немедленно их арестовывали, чтобы предать суду.

– Ты хоть вспоминаешь о своем отце? – иногда начинала настойчиво спрашивать у Ирмы мать.

Девушка отмалчивалась. Она не хотела огорчать маму. Конечно, отца она помнила, хотя в годы войны, когда становилась взрослой, видела его всего несколько раз, когда он приезжал в отпуск. И еще ночью видела, накануне штурма, – он был в грязном, порванном мундире, зарос густой щетиной, с воспаленными глазами и злобным, загнанным взглядом.

– Мама, ты его любила? – решилась она однажды спросить.

– Что значит любила? – с достоинством удивилась фрау Раабе. – Однажды меня пригласил в кабинет к себе твой дедушка – генерал, в кресле сидел незнакомый молодой человек, он поднялся, когда я вошла. «Ирма, вот твой жених», – представил мне его отец, и этим все было решено. Мне наедине отец сказал, что у моего жениха есть перспективы – он из тех, кто будет вскоре править Германией.

Фрау Раабе колебалась – стоит ли такое говорить дочери, но решилась на откровенность:

– Правда, твой отец не вступился за тестя, когда у него начались служебные неприятности. Вскоре папа умер…

Она по привычке поднесла платочек к сухим глазам. Нет, все не так просто, об этом Ирма догадывалась, она, тасуя в памяти картинки недавней своей жизни, почему-то особенно четко видела одну: приходит посылка с Восточного фронта, и мама с радостным волнением вскрывает ее: «Боже мой, горжетка из чернобурки!» Многие жены офицеров доблестного вермахта тогда щеголяли в русских мехах, нанизывали на пальцы русское золото.

Такое долго не забудется…

«Мой капитан! Спасибо тебе за письмо, я получила его тогда, когда перестала ждать. Да и кто я тебе? Глупая немецкая курица, запутавшаяся в жизни, утонувшая в море сомнений и колебаний. Ты спросишь, откуда они у меня? Боюсь, что не смогу объяснить, как необъяснимо все, что происходит вокруг меня.

У меня такое чувство, будто я попала в эпицентр урагана, все вокруг меня рушится, буря сдвинула скалы, гонит по земле мириады песчинок-людей. Я одна из них…

Вилли советует подыскивать работу, но ведь я ничего не умею делать!

Иногда поздними вечерами я сижу у окна в своей комнатке, совсем одна. Улица быстро пустеет, с наступлением сумерек берлинцы предпочитают запираться в квартирах. Я смотрю на облака. Они плывут на восток, легкие, невесомые, чуть подкрашенные лучами только что уснувшего солнца. И завидую им – может быть, они проплывут по чистому небу тысячи километров и увидят со своей высоты тебя… Ты улыбаешься – сентиментальная девица. Наверное, это так и есть, способность умиляться в нашем национальном характере. Сжигали узников в крематориях Бухенвальда и любовались цветущими липами Веймара.

Мне сегодня почему-то очень тяжело и неспокойно. И единственное, о чем я прошу сейчас в своей молитве: не забывай меня, пожалуйста, мой капитан. Не забывай даже тогда, когда наше время станет прошлым, придут новые дни и все в мире будет совсем иным, чем сейчас.

Твоя Ирма».

ВРЕМЯ ИСПОВЕДИ

Они пришли, эти новые дни, все в мире стало иным, и то, что было для Ирмы и Адабаша реальностью бытия, теперь можно было увидеть только на экране. Когда фильм окончился, мелькнули финальные кадры и после паузы зазвучала эстрадная музыка, Алексей щелкнул выключателем и долго еще сидел молча, а Гера не мешала ему и не приставала с вопросами, почему он так хотел увидеть давным-давно минувшее.

Она бесшумно встала, подошла к Алексею.

– Поднимемся наверх, я покажу тебе свою комнату.

Они поднялись на второй этаж, Гера извлекла из кармашка ключик, щелкнула замком на одной из дверей. Объяснила:

– Я никому не позволяю сюда входить.

Она ввела Алексея в просторную комнату, отделанную сосновыми досками, так называемой вагонкой, и он с удивлением осмотрелся. Комната производила странное впечатление. Она была обставлена скромно, даже аскетично. Ничего лишнего – только самое необходимое.

На стене – самодельные книжные стеллажи, на которых сейчас книг не было, полки выглядели уныло, скучно. Лишь на одной из них Алексей заметил старые альбомы с фотографиями.

Еще здесь висела старая трехлинейка – она, наверное, долго пролежала в земле, но была очищена от ржавчины, изъевшей металл, приклад отреставрировали, снова покрыли темным лаком. Рядом со старой винтовкой были бинокль, офицерская полевая сумка и шашка с красным бантом. В углу на круглой вешалке-вертушке Алексей увидел потрепанную солдатскую плащ-палатку, шинель с генеральскими погонами и генеральскую фуражку.

Бросились в глаза портрет Сталина и рядом давний плакат: гневно и призывно вскинула руку пожилая седая женщина, ее прикрывали и защищали стальные трехгранные штыки. Такой плакат Алексей видел в учебниках истории.

В углу были деревянная кровать и маленький трельяж с парфюмерией. Они выпадали из обстановки этой комнаты, казались лишними, появившимися здесь позже, когда у комнаты сменился хозяин.

Алексей вопросительно посмотрел на Геру. Она разгадала его взгляд, кивнула. Он снял с полки альбомы и открыл их. Фотографий было много, они запечатлели жизнь человека, призванием которого была военная служба. Вот он – молоденький рабочий, которого друзья провожают в Красную Армию. Вот безусый красноармеец изо всех сил старается казаться строгим и мужественным… Командир с ромбиками в петлицах, пилотка лихо сдвинута, новенькие ремни, наверное, поскрипывали при каждом движении. Взвод на учебном марше – он впереди… А вот эта фотография сделана в штабе – офицеры, уже в погонах, склонились над картой.

А вот снимок сделан у Бранденбургских ворот: группа советских генералов и офицеров сфотографировалась для памяти. Алексей сразу узнал среди них того, кто давным-давно был молоденьким красноармейцем – хотя и стал он массивнее, шире в плечах, годы явно взяли свое. Все сфотографировавшиеся были в парадной форме, при наградах и знаках отличия.

– Кто он?

– Генерал Синеокий Валентин Степанович. Мой дед.

– Здесь он жил в свои последние годы?

– Да, – кивнула Гера. – А всю свою большущую библиотеку и реликвии военных лет завещал местной школе. Моя мамаша, правда, попыталась не выполнить волю деда – он устно распорядился, незадолго до смерти. Но я все на свои места поставила, воспользовавшись своими, – она на этом слове сделала ударение, – правами.

– Какими? – удивился Алексей.

– Это длинная история, – уклонилась от ответа Гера, – на ходу ее не расскажешь. Пойдем лучше вниз, приготовим кофе.

Они сидели у камина, полешки высушило солнце, и огонь бегал по ним весело и жадно. Гера зажгла свечи, погасила люстру.

– Только не думай, что я создаю интимную обстановку, чтобы соблазнить тебя. Это были бы кошмар и катастрофа, товарищ сыщик, и в мои планы не входит.

По своему обыкновению, она подшучивала и над собой, и над ним.

– Что с тобой происходит? – спросил Алексей.

Гера снова была другой, не такой, как раньше, и, иной, чем совсем недавно.

– Какие женщины в Париже, черт возьми! – насмешливо ответила Гера словами поэта. – Учти, сыщик, женщины живут не только в Париже… И одна из них принимает сегодня важное решение, может быть, самое важное за всю свою недлинную жизнь.

– Так уж…

– Не сомневайся.

– Значит, я тебе понадобился как… зритель или свидетель поиска истины?

– Свидетель – какое-то инертное, вялое слово. Это тот, кто стоит и смотрит, как другие мучаются, страдают, может быть, даже умирают? Наблюдает, чтобы потом рассказать: произошло – это, – она посмотрела на часики, – в двадцать два тридцать, на уединенной даче, принадлежащей гражданке Синеокой…

– Не всегда так, – возразил Алексей. Он хотел было рассказать ей, как не хватает ему свидетелей в поисках Коршуна и Ангела смерти: наверное нет уже в живых никого, кто видел бы их тогда, когда они творили свои злодеяния. Майор Устиян говорил: ищите, лейтенант, как правило, у смерти всегда бывают «ассистенты». Алексей понял Никиту Владимировича – майор советовал еще раз порыться в старых «делах», покопаться в биографиях бывших полицейских и иных пособников гитлеровцев.

Но он не стал ничего этого говорить – не место для разговоров о служебных делах, да и не положено это. Майор Устиян не раз втолковывал: наша профессия предполагает сдержанность в словах и точность в действиях. Но с чего вдруг заговорила о свидетелях Гера? Алексей, пытаясь за шуткой скрыть внезапно охватившее его беспокойство, сказал:

– Слушай, Гера, я надеюсь, ты не собираешься умирать?

Кто их поймет, на что способны эти взбалмошные девчонки! То веселятся как угорелые, то впадают в стрессовые состояния. Гера опять явно чем-то встревожена, и веселье у нее с самого начала было искусственное, взвинченное, когда беззаботной улыбкой пытаются скрыть слезы.

– Волноваться нет причин, – девушка снова взяла себя в руки. – Давай поговорим о чем-нибудь другом.

– Хорошо, – согласился Алексей. И чтобы перевести разговор на иную тему, спросил: – Скажи мне, ты что, поссорилась с родителями?

– Слушай, сыщик, я знаю, у вас положено задавать вопросы, что да как. Я лучше добровольно сообщу тебе некоторые подробности своей жизни.

– Прекрати! – возмутился Алексей.

Ну вот, опять она иная, Гера Синеокая, девушка из туристской поездки. Улыбка исчезла, вся в напряжении.

– Не беспокойся, сыщик, с анкетными данными у меня порядок полный. Моего деда ты видел на фотографиях – он всю жизнь прослужил в армии, прошел войну от первого до последнего дня. Мой отец… У него тоже прекрасные, ну просто замечательные анкетные данные. Он, – Гера запнулась и вдруг безжалостно, зло продолжила: – безвольное, слабое существо, несомненным достоинством которого является талант хирурга.

– Не надо так, – попытался остановить ее Алексей, – не следует так об отце, Герка! – повысил он голос.

– Следует! – тоже громче, чем обычно, воскликнула девушка. – Он умеет делать блестящие операции, его интересуют исключительно сложные случаи, но распознать житейские опухоли, возмутиться подлостью, восхититься мужеством он не умел и не умеет. Весь мир для него – большая операционная: сегодня вырезаешь что-то ты, завтра – у тебя… Я иногда думаю: может, то, что он видел столько болезней и смертей, превратило его в необычайно равнодушного человека? Или его неограниченная власть над полуживыми людьми в операционной, полная их зависимость от него, – может, все это стало для него искусственным миром, где он – сильный и решительный человек? А вне его он оказывается неприспособленным к реальной жизни, теряется и равнодушием прикрывает свою слабость? Одним словом, – вздохнула она, – в клинике – он бог, в жизни – скала равнодушия. Бывает так?

– Не знаю…

– Не хочешь отвечать, – зябко обхватила она плечи руками. – Что же, продолжу свою исповедь… Моя мать, деловая женщина нашего времени, ты ее никогда не видел, но почти наверняка соприкасался с ее деятельностью – она директор центрального универмага.

– Вот как! – Алексей и в самом деле был удивлен. – Кто же тогда ты?

– А я временно секретарь в весьма влиятельном учреждении, любимица своего начальника, именно любимица, а не любовница. Окончила среднюю школу, – бесстрастно продолжала она, – поехала в Москву поступать в университет, с треском провалилась – там ведь нет пациентов папы и клиентов мамы. Мама устроила меня в эту контору заработать производственный стаж, папа воткнул в туристскую группу – развеяться, распечалиться – так мама говорит, и, может быть, найти свое счастье. Она выговорила назидательным тоном: «Тебе, Герочка, надо общаться с перспективными молодыми людьми. У тебя есть для этого внешние данные».

Так, наверное, напутствовала ее мать перед поездкой.

– У меня есть внешние данные?

Алексей не мог понять, шутит она или спрашивает всерьез.

– По-моему, ты вполне, – не лукавя, ответил он.

– Вполне – это когда изъянчики все-таки имеются.

– Да нет, я не это имел в виду.

– Ладно, присмотришься еще, поймешь, что к чему, увидишь и личный кошмар и собственную катастрофу, – хмуро пообещала Гера.

Она походила по комнате, села в кресло напротив Алексея, подобрала под себя ноги, сжалась в комочек.

– Данные у меня есть и не только они, – продолжала она, – невеста я завидная, такие сегодня – большая редкость. Сколько лет тебе, например, надо вкалывать, как говорят некоторые мои подруги, чтобы приобрести «Жигуль» и вот такую дачу?

Алексей с недоумением уставился на нее. Что за странный поворот в разговоре!

– На машину, пожалуй, лет за десять мог бы скопить, – прикинул он вслух, эта проблема интересовала его пока чисто теоретически, – а такой особняк вообще мне вряд ли когда-нибудь будет по силенкам. Да и зачем он?

– Ничего, потом поймешь зачем, когда войдешь во вкус… Но видишь, какие сроки? А между тем, все это ты можешь получить сразу. И меня впридачу…

Алексей решительно встал:

– Чем тебя отпаивают от истерики?

– Постой, погоди, не мельтеши, милый дружочек. Ты ведь перспективный молодой человек, не так ли? Биография простенькая, но вполне приличная, университетский диплом, жизнь начал хорошо – лейтенант госбезопасности. Познакомлю с мамочкой, увидишь, как она в тебя вцепится. Знаешь, что такое равный брак по-современному? Это когда один из партнеров – он или она – с машиной, дачей, сберкнижкой и торгашами в близких родственниках, а второй – с безупречной репутацией, без материальных приобретений, но с вероятной карьерой честным путем. И ты, и я вполне укладываемся в эту схему.

Гера понемногу успокаивалась, она выпила воды, причесалась перед зеркалом, чуть тронула губы помадой.

– Не пугайся, пожалуйста, я не всегда такая. Просто у меня был сегодня трудный день. Я выдержала такую сцену, которую закатила мне мамаша, что будь здоров.

У нее, наверное, действительно возникла потребность излить душу, в жизни каждого бывают такие вот вечера предельной откровенности, когда, исповедуясь, как бы смотрят на себя со стороны, выносят себе приговор. После возвращения из Парижа мама дотошно ее расспрашивала, с кем познакомилась, какими связями обзавелась. Связи в нынешние дни – очень выгодный товар, утверждала мама. Гера ей рассказала об Алексее. Мама презрительно процедила: студентик, адвокатик, да я тебе таких дюжину куплю. И без приличных родственников – мамаша на пенсии, только и всего.

Она приняла свои меры. Пригласила в дом на чай сослуживца, точнее, своего заместителя по универмагу. Он оказался серьезным, солидным человеком. Весь вечер подчеркнуто уважительно ухаживал за Герой, не отходил от нее ни на шаг. Она ему нравилась, и он не скрывал этого. Мама млела от предчувствия приятных хлопот.

– За чем же дело стало? – Алексей не мог определить, как отнестись ему к сбивчивому рассказу девушки.

– Я-то думала, что у меня есть хоть один настоящий друг, а оказалось…

– Так что же с этим заместителем твоей мамы? – перебил ее Алексей. – Чем он тебе не по душе?

Он вдруг поймал себя на том, что с волнением ожидает ответ. А вдруг она скажет: «Почему же не по душе? Вполне подходит».

Гера сказала с насмешкой:

– Нет, это рыцарь не моего романа. Хотя на киногероя он похож, амплуа первого любовника ему вполне по плечу. Нынешние торговые деятели из тех, кто нечист на руку, страшно хотят выглядеть респектабельными и положительными. И этот такой же. Высокий, с благородной легкой сединой, очки, конечно, массивные, костюм – тройка, галстук однотонный, боже упаси, никакой пестроты. Не пьет, не курит, регулярно играет в теннис с влиятельными особами нашего города, с ними же по пятницам посещает сауну, да не какую-нибудь зачуханную, а с видео и массажистами. О здоровье своем печется, словно оно национальное достояние. При случае может поговорить о современной литературе, процитировать по памяти Достоевского, вспомнить о своем близком знакомстве с актрисой, побывавшей у нас на гастролях. И, не сомневаюсь, ворует умело, квалифицированно, не сотнями, а тысячами. Мамочка моя у него в руках уже давно, она ведь только фигура для прикрытия, а всеми делами он ворочает. Вот и задумала мною откупиться. Мама хотела бы выбраться на волю, увы, – она вздохнула совсем по-старушечьи, горестно и протяжно. – В последние годы дед с мамой не виделся. Он был твердым человеком. И однажды сказал своему сыну, моему отцу: дело твое, а меня не неволь, твою жену я видеть не хочу. Из всей нашей семьи он под конец жизни своей общался только со мной.

Она хлопнула длинными ресницами, пристально всмотрелась в Алексея:

– Вот и скажи мне, друг и товарищ Алеша, как жить? Как он? – показала она в ту сторону, где находился кабинет генерала. – Или как они? – неопределенно кивнула куда-то в пространство. – Как, Алеша, жить?

Что он мог ответить? Что выбора нет, хотя и кажется, будто он есть, но это видимость – выбора не существует, одна из тропинок ведет в тупик. Или сказать: Гера, дорогая, все зависит только от твоей совести? Вот и Ирма все спрашивала в своих письмах у капитана Адабаша: как ей жить… Наверное, каждый человек не раз и не два задает себе этот вопрос, и горе тому, кто не может найти, отыскать на него самый правильный ответ.

– Только не думай, что я хочу разжалобить тебя: ах, бедненькая! – Гера снова обретала форму, голос больше не подрагивал, и вся она выпрямилась, собралась. – Этому типу я, конечно, к ужасу мамы, отказала. И мне было приятно, понимаешь, приятно видеть, как она запаниковала: «Но ведь у него в руках все дело, Герочка, ты же меня топишь!» Все дело у него в руках, слышишь, Алексей! А я плевать хотела на все их «дела»! – выкрикнула она звонко. – Мне ничего не надо!

Алексей невольно обвел взглядом комнату, в которой они сидели, – красиво здесь и уютно. И еще «Жигули» стоят во дворе…

– А-а, – протянула Гера, – понимаю, о чем ты думаешь. К твоему сведению и чтоб тебя не мучила совесть, эту дачу мне завещал дед, он же подарил и машину к совершеннолетию. Сказал, как отрезал: «Хочу, чтобы ты от них не зависела». Мама недолго позлобствовала, но смирилась – все равно в семью, а не из нее.

– Видишь ли, Гера, – как можно мягче проговорил Алексей, – я знаю, что тебе сказать, известен ответ и тебе. Жить надо только по правде, как твой дед-генерал, как мой дядя Егор Иванович Адабаш, как моя мама, которую я бесконечно люблю. Иначе начинается не жизнь – прозябание. А это удел пресмыкающихся.

– Пресмыкающихся? – эхом откликнулась Гера.

– Да. Одни пресмыкаются перед теми, кто сильнее их, другие – перед деньгами, третьи – перед машинами, дачами, тряпками с зарубежными нашлепками. Знал я одного хорошего парня, – задумчиво сказал Алексей. – Он увлекался современной музыкой, магами, дисками и прочим. Пока это было просто увлечение – что в том дурного? Но как только он из дисков сотворил идолов, все доброе в нем стало разрушаться, человечное не просто потерялось, оно было пущено в распыл. Твой случай не из этого ряда, однако общее есть. Тебя хотели просто-напросто купить, как привыкли покупать другие ценности. И ты это понимаешь.

Гера кивнула. Да, она тоже пришла к такому выводу, у того элегантного пройдохи даже сомнение не прорезалось – дело лишь в цене, опасался переплатить, но и продешевить не желал. Как он выспрашивал: «А это правда, дорогая, что дедушка-герой завещал вам дачу? Нет-нет, не думайте, я в состоянии купить пять таких дач… Но очень важно, чтобы все законно-легально. Мы построим специально для вас чудесный бассейн – будете в нем рыбкой, и не простой, а золотой». Какая пошлятина, кошмар и катастрофа…

– Еще мне кажется, – продолжал Алексей, – что только очень честные и чистые люди способны на большую любовь, а без нее мир становится серым. Я много вечеров провел над письмами Ирмы Раабе, помнишь, я тебе о ней рассказывал? Простенькие они эти письма, в меру наивные, иногда растерянные, что понятно – время было такое. В самом своем последнем письме, уже, видно, предчувствуя какую-то беду, она написала: «Знай, мой капитан, что бы ни случилось, что бы ты ни узнал обо мне – я люблю только тебя». А ведь их разделяла ненависть, предрассудки, тяжесть прошлого и расплывчатое будущее! Наконец, капитан Адабаш отлично знал, как посмотрит на такой «роман» его командование.

Гера слушала его очень внимательно. Она положила голову на ладони, и, не мигая, смотрела на Алексея. В полумраке ее глаза мерцали загадочно и изменчиво.

– Мне очень хочется знать, что с нею случилось… И еще для меня, человека другого времени, необычайно важно сообщить ей, что капитан Адабаш оставался верен ее любви и не встретился с нею только потому, что погиб.

Гера спросила:

– Как ты думаешь, они могли бы пожениться?

– Редко, но такое случалось. Так вот, о письмах Ирмы… Повторяю: простенькие, наивные, растерянные. Почему же их хранила моя мама? Немцев она ненавидела, так почему же она передала как семейную реликвию эти письма немки своему сыну? Как случилось, что капитан Адабаш, полюбив немецкую девушку, в то же время считал своим святым долгом разыскать, покарать немца-карателя? Да, эти люди умели и любить, и ненавидеть. Может, потому они и выполнили свой долг – победили.

Алексей не замечал, как бежит время, уже очень поздно, за окнами дачи разлился, все затопил серебряный свет молодой луны. Гера подошла к окну, распахнула его, встала так, что луна высветила ее на фоне зеленой, трепещущей под легким ночным ветерком молодой листвы. И вдруг Алексею привиделось то, что было не с ним, с другим: май сорок пятого, коттедж в предместье Берлина, у скрытого шторой окна тенью стоит девушка, и багровое от пожаров небо рвут на части взрывы снарядов, мертвым светом заливают руины ракеты. Девушка всматривается не в объятый пожаром мир, она ждет рассвета и не знает, что он ей принесет – день, который наступит. Когда встречаются ночь и день, время смещается, и порою неожиданно соединяются прошлое и настоящее, то, что было и что есть.

– Ирма! – чуть слышно позвал Алексей. Тень у окна не шевельнулась, лишь тихо дрогнули шторы, словно ветерок подхватил прозвучавшее имя и унес на своих крыльях в просторы лунного света.

– Ну вот и все! – Гера наконец отошла от окна, зажгла свет. – Ты что-то сказал, Алеша?

– Нет, тебе показалось.

– Конечно, мне показалось, в такую весеннюю ночь девушкам разное-разное чудится.

Все ушло, растворилось в ярком свете, ничего не осталось, лишь занавеска снова слабо шевельнулась. Вот так же и прошлое: уходит, тает в глубинах памяти, вначале напоминает о себе радостью-печалью, а потом время все сглаживает, а воспоминания превращаются в застывшие картинки, оживающие по определенным датам в назначенные памятью дни. Погиб Егор Адабаш. Исчезла в послевоенной неизвестности Ирма Раабе. Но любовь их не канула в небытие, не умерла, она сегодня живет отдельно от них…