Текст книги "Удар мечом (с иллюстрациями)"

Автор книги: Лев Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Малеванный против Чуприны

А теперь придется возвратиться к событиям, которые произошли гораздо раньше.

Однажды поздним вечером в райотдел МГБ наведался зеленогайский комсомолец Иван Нечай. Пришел он к своему старому другу старшему оперуполномоченному Малеванному. Нечай, как и положено солидному, уважающему себя человеку, неторопливо поздоровался со всеми за руку, передал приветы от ребят из истребительного отряда, поговорил о погоде – скоро в поле! – о том, что, наконец, прислали в их колхоз новые машины – рады хлопцы! Малеванный заварил чай покрепче, поставил на стол щербатое блюдечко с колотым сахаром. Был он в гимнастерке, надетой поверх теплого тонкого свитера – весна в этом году не торопилась, морозы крепко вцепились в март.

Устроились по-домашнему, чай пили не спеша и и так же неторопливо обменивались новостями.

Как бы между прочим Нечай сказал:

– Помнишь Еву Сокольскую?

Малеванный покопался в памяти, но припомнить не смог.

– Ну, красивая такая, черноглазая. Живет в доме на отшибе, красной черепицей крытом?

– У вас в Зеленом Гае что ни дивчина, то красивая та чернобровая. Бандитов переловим – приеду свататься, – отшутился Малеванный, а сам насторожился: не такой человек Нечай, чтобы ни к тому ни к сему судачить о девчатах.

Нечай ненавидел бандеровцев и не раз доказывал свою храбрость в облавах. После женитьбы на Владе бывший инструктор райкома комсомола окончательно переселился в Зеленый Гай и стал там секретарем комсомольской организации. Осенью мечтал уехать учиться в сельскохозяйственный институт.

– Ева у нас приметная. Между прочим, очень на учительницу Шевчук похожая. Как в песне поется: русы косы до пояса…

– Не узнаю Нечая, – засмеялся Малеванный. – Женился, а на чужих девчат засматриваешься. Тебе теперь только и остается, что другую песню петь: гарна Маша, та не наша…

Иван невозмутимо продолжал:

– Года три назад родила Ева Сокольская дочку…

– Как говорят в таких случаях, пусть растет пригожей да счастливой…

– Дивчинка хорошенькая, – подтвердил Нечай. – Веселая такая, приветливая. Вот только одна беда – нет у ребенка отца. И никто на селе не знает, как ее по отчеству величать. А ведь не от божьего ж ветра Ева рожала…

Старший оперуполномоченный развел руками.

– Ну, это ее личное дело. Может, кого полюбила крепко, женатого, к примеру. Семью чужую рушить не захотела, а любовь свою не переборола.

– Бывает и так. Только тут все по-другому. Кажется мне, что обвенчался ее суженый с лесом и освятил их брак не поп, а проводник Рен.

Малеванный круто повернулся к Ивану, стер с губ добродушную улыбку:

– При чем тут Рен? Говори яснее, загадки в таких серьезных делах ни к чему.

– Ты, конечно, знаешь, что когда мы партизанили, уходили в дальние рейды, разбойничали в этих местах варьяты [20]20
  Варьяты – разбойники, бандиты.


[Закрыть]Рена. Рен даже на белом коне к фашистскому коменданту в гости приезжал, самогонку с ним пил…

– Действительно, этот злодей бродил в наших лесах.

– Вот, вот. Села сжигал, людей в землю вгонял. Его и по сей день хорошо помнят – кровавой памятью. И не одна вдова перед иконами поклоны бьет: пошли, боже, смерть Рену злую и тяжелую, развей его прах ветром, чтоб не осталось ни роду, ни племени.

Нечай потянулся к пачке с сигаретами, глубоко затянулся, немного успокоился.

– При Рене всегда был молодой хлопчина – адъютант. Знаешь, из таких файных казаков: профиль орлиный, взгляд соколиный, усы как пики, шапка на потылыцю. А если без дурней, то красивый, говорят, парубок. И многие считают, что батько дивчинки – тот адъютант Рена. На селе ни с чем не скроешься. Люди все видят.

Малеванный засомневался:

– Может, бабские сплетни? Сколько лет прошло. А если даже и так – ошиблась дивчина, жизнь себе испортила, таких жалеть надо.

– Ой, брате, – зло сказал Нечай, – смотри, как бы коханый Евы нас с тобой не пожалел ножом пли пулей. Кажется мне, недалеко он ушел от этих мест, заглядывает темными ночами к своей возлюбленной.

– Это уже серьезнее. Есть у тебя доказательства?

– Пока только подозрения…

Нечай рассказал, что Ева живет очень одиноко. Почти не знается с соседями, все сама да сама. Не любит, когда приходят к ней по делу вечером, старается поскорее выпроводить гостей. Но несколько раз замечали люди, что приходил к ней кто-то глубокой ночью и после этого появлялись в селе националистические листовки. А совсем недавно возвращался он, Нечай, с комсомольского собрания и столкнулся недалеко от Евиной хаты с каким-то типом, который сиганул серой тенью в сады и исчез. Сперва думал: может, завела коханого. Так нет, знает он всех хлопцев наперечет, многие подбивали клинышки к Еве – всех отвадила. А дочка Евы вышла на улицу в красивом платке, сказала подружкам, что тато подарил. Языкастые девчонки принялись ее дразнить:

– Нет у тебя татка, тебя мама в подоле принесла.

Девочка расплакалась, кинулась с кулачками на подруг.

– А вот и нет, мой тато в лесу живет и по ночам ко мне ходит.

Ева услышала, выскочила на улицу, в чем в хате стояла, бледная, простоволосая, отшлепала дочку, увела с собой.

Все это люди видели и слышали. Вот и делают свои выводы.

– Не хочу наговаривать, – заключил Нечай, – но присмотреться к Еве стоит. Тем более что адъютант тот не какая-нибудь третьестепенная личность у бандитов, а сам Чуприна…

Лейтенант Малеванный удивленно присвистнул. Вот это номер! Если то, что говорит Нечай, подтвердится, то есть реальная возможность ухватиться за конец ниточки, которая тянется к Чуприне и Рену. Рен, главарь краевого провода, относится к числу самых злобных врагов. Какое-то время назад, после разгрома вооруженных банд, он исчез, скрылся в лесах. Чуприна посвящен во многие бандитские тайны.

На следующий день Малеванный доложил «по начальству» о разговоре с Нечаем.

Начальник райотдела МГБ отнесся к предположениям Нечая весьма серьезно. Ивана он знал лично, доверял его умению оценивать людей.

Сказал Малеванному:

– Если мне не изменяет память, среди захваченных у немцев документов было и досье на Чуприну. Уточните…

Фашистская разведка ценила лояльность главарей ОУН, но не очень доверяла своим прислужникам. Каждый их шаг был под надзором. Бежали же оккупанты так поспешно, что не успели уничтожить картотеку на пособников.

Когда Малеванному принесли пухлую папку, лейтенант не без волнения развязал серые тесемки. Досье было оформлено со свойственной немецким чиновникам аккуратностью: все материалы пронумерованы, точно отмечены даты, в бумажный карманчик на оборотной стороне переплета вставлена фотография Романа Савчука – кличка Чуприна. Чубатый красавец улыбался доброжелательной улыбкой, в темных глазах читались дерзость и вызов: мол, смотрите, люди добрые, вот я какой. Узкий воротничок вышиванки красиво облегал сильную шею. Угадывались широкие плечи – тесно им в сером, небрежно накинутом по привычке деревенских парубков пиджаке. Чуть вьющиеся волосы волной падали на высокий лоб. «Хорош, – отметил Малеванный, – такой может присушить не одну дивчину». Он с интересом принялся перелистывать подшитые в папке бумаги.

Много часов провел он в своем маленьком райотделовском кабинете, изучая дело Савчука – Чуприны, украинца, 1923 года рождения, члена ОУН. Когда, наконец, была перевернута последняя страница, разные мысли одолевали лейтенанта.

В доме своего отца, адвоката средней руки, Роман Савчук уже в детстве получил основательное националистическое воспитание. Вступил в полулегальную юношескую националистическую организацию. Опытные «наставники» дали подросткам вместо винтовок палки и учили маршировать, выдвигаться на огневые рубежи, маскироваться, наступать цепью. «Скоро вы получите настоящие винтовки и в радостный день пойдете походом против москалей и схидняков [21]21
  Схидняки – так бандеровцы презрительно называли уроженцев восточных областей Украины.


[Закрыть]», – внушали Роману националистические учителя. В начале войны во время бомбежки погибла вся его семья. Роман остался один. Начались скитания по оккупированным селам в поисках работы, хлеба, пристанища. Спекулировал ворованным на «черных рынках», расплодившихся при немцах как грибы после дождя, оказывал мелкие услуги немецким солдатам: продать, купить… Добрался до Львова, служил посыльным в националистической газетенке, открытой гитлеровцами. Потом решил возвратиться в родной городок, переждать там лихое военное время. В дороге заболел, дней десять метался в горячке в хате сердобольной крестьянки. Там его нашел Рен, взял с собой. Какое-то время Роман служил в сотне, потом был адъютантом у Рена, стал районным проводником. Немецкий чиновник тщательно перечислил все акции, в которых вместе с Реном принимал участие Роман, но в качестве вывода написал: «Отличаясь преданностью националистическим идеям, Савчук – Чуприна вместе с тем относится к числу тех, кто считает твердый курс ненужным, а жестокость в обращении с местным населением неоправданной. Нашу просьбу сообщать сведения о Ренё и других руководителях националистов решительно отклонил…»

На этом записи обрывались, но Малеванный уже знал, как сложилась дальнейшая судьба Чуприны. После освобождения западных областей Украины Чуприна был в числе тех бандеровцев, которые не сложили оружия и продолжали бороться с Советской властью. Народный суд приговорил его к высшей мере наказания – расстрелу.

Малеванный вновь и вновь листал документы «дела». Роман Чуприна оказался его ровесником. И Малеванному стукнуло двадцать четыре года, и Чуприне столько же. Но как отличалась их жизнь! Хотя и одногодки и выросли оба на одной земле – украинской. В четырнадцать лет Малеванный вступил в комсомол. До войны учился в средней школе, ходил в походы, ездил в пионерские лагеря, завидовал добровольцам, сражавшимся в Испании, учился ненавидеть фашистов и мечтал стать летчиком. Началась война – его направили в военное училище. А дальше потянулись фронтовые дороги – длинные и трудные, бои на Днепре и под Харьковом. Война пощадила молодого лейтенанта, оставила в живых. В сорок четвертом был ранен, после госпиталя получил предписание явиться в распоряжение одного из областных управлений МГБ недавно освобожденной Западной Украины. Оперативная работа – бесконечные тревоги, бессонные ночи, опасность, как и на фронте, всегда рядом, постоянная спутница, к которой настолько привыкли, что и не замечают. Отец погиб на фронте. Где-то под Киевом живет мать. Она надеется, что сейчас, когда окончилась война, ее сын станет учителем – в их семье все были учителями. А война для Малеванного продолжалась – надо было ликвидировать националистические банды. И снова внезапные тревоги, злые ночи, багровые от пламени пожаров…

Малеванный подумал, что хорошо было бы встретиться с Чуприной.

Подарок Рена

Роман Савчук попал к Рену в 1943-м. Рен был тогда молодым, уверенно и властно ходил по земле, легко вскакивал в седло. Носил сотник польский китель с накладными карманами, щегольские галифе, мазепинку с трезубом. В том селе, где валялся в горячке Роман, сотник равнодушно распорядился жизнью десятка людей, родственников партизан и коммунистов. Кого тут же пристрелили, кого бросили в колодец.

Из одной хаты выволокли Романа, он только начал подниматься после болезни. Привели к Рену. Проводник посмотрел на подростка, раскатисто захохотал. Жалким был вид у хлопца: остро выступили скулы, глубоко провалились лихорадочные колючие глаза – скрутила хвороба.

– Вот партизанского выкормыша поймали, – гордо доложил сотнику «стрілець».

Роману трудно было стоять, и он оперся спиной о тын. Услышал, что сказал бандеровец, похолодели ноги, подумал, что приходит конец.

– Я с партизанами не знаюсь, – обратился он к сотнику. – Як на то, давно уже вас шукаю. Вышкол [22]22
  Вышкол – выучка, обучение.


[Закрыть]маю, – добавил с некоторой гордостью.

– Цуценя дыке [23]23
  Цуценя дыке – дикий щенок.


[Закрыть], – без злости сказал Рен, – откуда такой?

Роман изложил историю своих скитаний. Рен выслушал, поверил хлопцу, приказал «боевикам»:

– Возьмем этого шмаркатого швайкала [24]24
  Шмаркатый швайкал – сопливый босяк.


[Закрыть]с собой. Подкормим, и нехай воюе. Чтоб не говорили, что мы только убиваем, – ткнул в сторону дымившихся пепелищ. – Для тех, кто не забыл святые заветы предков, моя сотня как родная семья…

Роману не улыбалось бродить с бандеровцами по лесам, но вовремя понял: будет перечить – отправится на свидание с теми самыми предками. И потому сказал благодарно:

– Бардзо дякую, батько.

Кто-то из приближенных заметил одобрительно:

– Добре надумал, друже проводник. Воспитаем из щенка пса. Ничего, что сейчас мыршавый да облезлый. Были бы кости, мясо нарастет.

И закрутились чертовым колесом дни: рейды, налеты, бункера, лесные дороги.

Как-никак, а Роман почти закончил гимназию. Это сразу выделило его среди «боевиков», полуграмотных хлопцев, часто уголовников, прошедших другую учебу – тюрем, больших дорог., отрядов «вспомогательной полиции».

Он начал писать стихи. О черноглазых красавицах, вишнях в цвету и о том, какие бывают золотые закаты. «Боевики» заметили, что Роман много пишет, вместо того чтобы, как добрые люди, в свободные минуты самогонку пить. Тетрадку с виршами принесли Рену – не к лицу «борцу за национальную идею» заниматься дурницами, и батько прикажет плетью вразумить стихоплета.

Но Рен полистал обшарпанные листочки и велел доставить к нему лично «того хлопца, как его там…».

– Чуприну, – подсказали услужливо.

– Ага. Добряче призвыще – Чуприна. Помню, был патлатым да нечесаным.

Роман за год вымахал в здоровенного парубка. Рен встретил его дружелюбно.

– Добре пишешь, – сказал. – Читал. Нужны нам грамотные люди, такие, чтоб могли наши идеи простым селянам объяснять. Будешь при мне по пропагандистской части. И писать станешь не про тен-дитных красоток – про боротьбу нашу, про потоки крови, которыми орошаем цветы нашей свободы.

Считал, видно, Рен, что с поэтом надо разговаривать высоким штилем.

– Сколько тебе лет?

– Восемнадцать, – с некоторой гордостью ответил Роман.

– Ага. Пора за тебя всерьез браться, учить тебя нашей науке.

Дорого обойдется Роману та наука… Рен задумчиво, изучающе рассматривал хлопца. Роман выдержал его взгляд.

– Не мигаешь… Хорошо, – одобрил проводник и пришел в хорошее расположение духа.

– Казаком стал… Уже й под носом зачернело. Потому и лезут думки про красавиц. Сами были такими, пока не попробовали того меда…

«Боевики» захохотали шутке батька. Не часто шутил Рен.

– Чтоб не мешала тебе лирика воевать за наши идеи, сделаем так. На днях должны мы наведаться в одно село. Преподнесу я тебе подарунок. А пока оставайся в штабе.

К Роману подходили «боевики», поздравляли с повышением…

Рен безошибочно выбирал цели для своих налетов. Сперва его разведка точно устанавливала, что в селе и рядом с ним нет партизан, взрослые мужики в лесах, только и остались старые да малые, а в некоторых хатах прячутся беглые из лагерей военнопленных. Тогда и заявлялся в то село. Он охотился за беглецами из гитлеровских лагерей, скрывавшимися в селах, за связными партизанских отрядов, их добровольными помощниками. Фашистское командование высоко ценило эту «деятельность» проводника. Для своих «боевиков» называл Рен такие акции «очищением от москалей и схидняков».

Так было и на этот раз. «Боевики» лихо ворвались в село. Их радостно приветствовали полицаи из «вспомогательной полиции», хвалились, что уже и сами основательно поработали, очистили население от «скомунизованого элемента». Верховые бандеровцы с криком и гвалтом носились по селу, стреляя в воздух. Рен приказал начальнику полицаев представить список подозрительных лиц, указать хаты, в которых жили родственники партизан. Старший полицейский, понимающе ухмыляясь, сказал:

– Начинайте прямо от околицы. Как говорят, в таких делах лучше перебрать, чем недобрать…

«Боевики» азартно принялись за грабеж, тащили все, что не прихватили раньше немцы.

Случайно они наткнулись на хату, где прятались два раненых партизана. Застучали выстрелы. Партизаны отстреливались яростно, бандеровцам пришлось выкатить станковый пулемет, забрасывать хату гранатами. «Живьем берите!» – командовал Рен. Он уже предвкушал, как обрадуются «подарку» приятели из фашистской разведки. Но выстрелы замолкли только тогда, когда обрушились стропила – партизаны сами выбрали себе смерть.

Рен велел согнать жителей на выбитый до черноты майдан. Он выехал на коне, следом за атаманом тянулся «штаб». Староста, поставленный немцами, дрожащими руками преподнес хлеб-соль. Пахнул хлеб остро и горько дымом. Проводник набожно перекрестился, отломил кусочек хлеба, обмакнул в соль. Он неторопливо подвигал челюстями, вытерся рушником, который протянула старостова дочка.

Косым клином над селом тянулся дым – горели хаты.

Речь Рена была краткой и выразительной.

– Надо бы вас всех перестрелять за тех двоих, – обратился он с коня, – но настроение у меня хорошее, потому расстреляем только каждого десятого, чтоб неповадно наперед было…

Плакали люди, помощи ждать неоткуда. Не от немцев же… В самом начале перестрелки прикатил на мотоциклах из соседнего села фашистский патруль. Немцы поздоровались с проводником, о чем-то поговорили и укатили обратно – «акция» бандеровцев их не касалась.

«Боевики», не особенно считая, вытолкали из толпы кучку людей. Кто-то из адъютантов проводника торопливо пробормотал «приговор» – Рен во всем любил порядок. Обреченных повели на берег пруда.

Роман впервые участвовал в «акции» такого масштаба. Он стоял с автоматом в руках и пытался понять, за что и почему убивают этих людей. И не понимал…

Кинулась к Рену старуха, схватилась за атаманское стремя.

– Помилуй, чоловиче, не губи невинных!

– И эту ведьму туда же! – вытянул проводник старуху плетью по спине.

Люди, пришибленные неожиданным горем, нечеловеческой жестокостью бандитов, молча двинулись на автоматы. Несколькими очередями поверх голов бандеровцы снова спрессовали их в тесный гурт.

Была среди смертников молодая дивчина. Лицо по самые брови закутала черным рваным платочком, щеки вымазала сажей. Но так можно было обмануть немцев, только не Рена.

– Привести сюда! – ткнул в нее плетью проводник. – Да снимите с нее рвань!

С девушки сорвали хустыну, драную старушечью кофтенку. Она попятилась под цепким взглядом проводника, прикрыла тело руками.

– Гарна, – оценил Рен.

Дивчина, перепуганная насмерть, дрожала, беззвучно шевелила губами. Может, молилась.

– Гей, где Чуприна! – Проводник приподнялся на стременах. – Пусть подойдет…

Он и Чуприну спросил, гарна ли дивчина. И когда тот, не понимая что к чему, кивнул, проводник сказал:

– Вот тебе мой подарок. Чтоб не снились по ночам черноглазые красотки, веди эту в садок. Да не торопись, мы еще задержимся, пан староста пригласил нас на вечерю.

Весело смеялись атаманской выдумке «боевики».

– Пошли, – сказал Чуприна девушке и забросил автомат за спину.

Вслед им понеслись циничные советы, похотливая матерщина.

Девушка пошла впереди хлопца, спотыкаясь на каждом шагу, будто слепая.

Они миновали «боевика», разжившегося во время «акции» барахлишком. Роман выдернул у него из рук мужской пиджак, кинул девушке: прикройся. «Боевик» схватился за пистолет, и тогда Роман с перекошенным от злости лицом двинул «соратника по борьбе» кованым немецким ботинком в живот.

Рен видел это. Притихли националисты, знали, не любит проводник грызни между своими: чужих кусайте, своих не трогайте.

И опять реакция Рена была неожиданной. Процедил одобрительно:

– Вырос волчонок! А ты, – это «пострадавшему», – хапай столько, сколько удержать можешь… – Рен отвернулся, показывая, что инцидент исчерпан.

Чуприна вел девушку садами – стих гомон толпы, приглушенно, издали доносились выкрики бандитов, шаставших по уцелевшим от погрома домам.

Дивчина шла покорно, изредка поворачивалась к Роману, будто спрашивала взглядом: здесь или идти дальше. Она зябко куталась в длинный, до пят, мужской пиджак. Ее покорность бесила Чупрнну, ему хотелось, чтобы кинулась на него девушка с кулаками, и тогда по праву сильного он повалил бы ее на землю, растоптал ее красоту.

Они ушли далеко садами, а Роман все почему-то не останавливался, и с каждым шагом поднимались у него в душе горечь и недоумение: не о такой любви писал он в своих виршах, не так думал про первую встречу с дивчиной, когда ворочался у ночных костров.

Девушка приглушенно плакала, слезы катились крупными горошинами по щекам, она вытирала их рукавом – совсем как ребенок.

Владелец того сада, куда они пришли, был хозяйственным мужиком. Он обкосил деревья, и трава лежала в валках, пахла, просыхая, дурманяще. Изредка с глухим стуком падали на землю яблоки, и даже в темноте было видно, какие они крупные. Девушка поняла, что дальше они не пойдут, и повернулась к Роману.

– Как звать? – спросил хрипло Чуприна.

– Что тебе до того? – горестно всхлипнула девушка.

– Перестань рюмсать!

– А ты… ты, бандите, робы, що надумав! Та не тягны ж, бо не маю бильше силы! Краше б убылы!

– Кто твой отец? – с болезненным интересом продолжал допытываться Чуприна.

– Нет у меня отца! Немцы убили. И брата старшего немцы закатувалы – партизаном был. Одна я на всем свете – как былина. И некому за меня отомстить будет! Немцы всю семью выбили, и теперь свой, украинец, нож к горлу приставил!

Все это девушка выкрикнула прямо в лицо Роману, уже не страшась того, что будет ей после этих слов.

Роман схватил ее за плечи, с силой повернул к себе – полетел на скошенные травы пиджак. Запрокинул дивчине голову и увидел в глазах ее ненависть – такой взгляд всю жизнь потом ходит с человеком по земле, даже если человек тот – бандит.

– Лучше убей сразу, только не глумись!

– Уходи, – сказал ей Роман.

Она не поверила, стояла и ждала, когда наступят смерть или позор, после которого тоже смерть.

– Иди с глаз! – закричал Роман и замахнулся, чтобы ударом прогнать дивчину.

Наверное, было в его голосе что-то такое, что дивчина перестала плакать. Роман резко толкнул девушку, упала она на землю и тут же вскочила, прижимая юбчонку ладонями. Кинулась в сторону.

Дивчина убежала в темноту, и вот уже стих шелест яблоневых веток, потревоженных ее бегством. Роман круто повернулся, чтобы уйти туда, где огонь подпалил небосвод. Там догорали хаты, «вечерял» Рен, гуляли «боевики» – их песни даже сюда доносились.

– Хлопче, – услышал он неожиданно, – не уходи…

– Чего тебе?

– Не могу я в село вернуться – попаду в руки других… не таких, как ты… А тут боюсь… Страшно, темнота кругом…

– Дурочка, – Роман облегченно засмеялся, доверчивость девушки тронула его. – Не темноты бойся – людей страшись. Идем ближе к селу, там переждем.

Они долго стояли в тени крайних хат, пока не послышалась громкая команда строиться.

Чуприна вышел из ночи и молча присоединился к штабу проводника.

– А где… та? – мимоходом поинтересовался Рен, присматриваясь к колонне бандитов. Он подал команду:

– Кроком руш!

– Домой, наверное, пошла, – равнодушно ответил Чуприна.

– Напрасно. В таких случаях надо, чтоб не оставались в живых…

– Добре побавывся, Ромцю? – хлопали Чуприну по широким плечам «боевики».

– Запомнит, – нарочито весело пробасил Роман, а у самого чесались руки съездить шутников по физиономии.

…Звали ту дивчину Евой. Пройдет время, и она сама скажет Роману: «Люблю!»

Вот так воспитывал Чуприну Рен, приучал к жестокости, к покорности сильным, день за днем вытравлял из души все человеческое.

Добра наука у батька Рена!

Но и в нее вносила жизнь неуловимые, часто неприметные поправки, иногда усиливая, а иногда и ослабляя жестокие уроки проводника.

Так было с Евой, так случилось и тогда, когда родилась у Романа дочка. Через несколько дней после рождения Настуси едва не покатилась с крутых Романовых плеч чубатая голова. «Боевка» Рена подожгла хату бедняка-активиста в глухом селе. Хозяин упал у порога – наткнулся на бандитскую пулю. Выскочила из хаты его жена, вытащила из огня маленькую дочурку и заметалась по подворью, окруженному бандеровцами. Чуть поодаль стояли соседи – Рен приказал согнать их, чтоб смотрели, навек запоминали, как в колхоз записываться.

Хата горела ярко.

Женщина страшно голосила, то бросалась на грудь убитому мужу, то закрывала собой дочку от бандитов.

– Кончайте их! – махнул рукой Рен.

Роман шагнул широко к женщине, выхватил у нее девочку и пошел к людям, толпившимся за тыном.

– Чуприна! – резко крикнул Рен. – Брось байстрюка у вогонь!

Проводник потянулся к пистолету.

– Одчепиться! – заорал и Роман, не помня себя от ярости. – Не дам дытыну вбываты!

Пуля пробила ему фуражку. Роман даже не обернулся. Он знал – на двадцать метров Рен сбивает из пистолета влет ворону. И сейчас не промахнулся – пугает.

Он отдал ребенка соседям бедняка-горюна, неторопливо подошел к проводнику.

– Батьку! Колысь вы мене пидибралы на дорози, подарувалы жыття, тепер моя черга – нехай живе дытынка… [25]25
  Батько! Когда-то вы меня подобрали на дороге, подарили жизнь, теперь моя очередь – путь живет ребенок…


[Закрыть]

– Ну, якщо просыш…

– Прошу, батько!

– Видите, – повернулся Рен к селянам, – какие великодушные, чистые хлопцы воюют за вашу свободу?

Проводник из всего умел извлечь выгоду.

«Боевики» потом говорили Роману:

– Любит, тебя хозяин. Ни от кого такое бы не стерпел…

А Чуприна, мерявший жизнь лесными бандитскими мерками, долго еще после этого восхищался «великодушием» Рена и служил ему преданно и верно.

«Молодая душа как воск, – говаривал Рен своим помощникам, – лепи из нее что хочешь». Он требовал, чтобы каждый из националистических главарей в соответствии с инструкцией центрального провода лично занимался воспитанием одного – двух юношей: «Воспитывайте из них себе смену!» Далеко вперед загадывал проводник! При этом он обычно ссылался на Романа:

– Кем бы он стал, не попадись мне в руки? Врагом нашим – вот кем!

Воспитал проводник Романа бандитом.

Чуприна писал «льоткн» – листовки, призывал в них вступать в УПА, приобретать «бифоны» [26]26
  Бифоны – так называемые «билеты боевого фонда» – ими «расплачивались» националисты с ограбленными жителями сел.


[Закрыть], восхвалял «подвиги» сотников яров, стригунов, щуров. От «подвигов» этих пахло мерзко, но сам Рен сказал: «Мы идем к своей цели любым путем. Если победим – никто нас не посмеет осудить, а погибнем – будет нам все равно». Не знал Роман, кого цитирует Рен. Ставил в конце листовок «з хаты до хаты, з рук до рук», и казалось ему, что легкокрылыми ласточками разлетаются они по земле. Даже не догадывался, что население издевается над его высокопарным националистическим бредом, раскуривает листовки на цигарки.

Потом стал Роман по воле Рена районным проводником. Теперь от информаторов ему поступали всевозможные донесения, он их обрабатывал и отправлял краевому проводу. Вскоре Чуприна заметил, что почти в каждом донесении – жалобы на неприязнь населения, на его нежелание поддерживать бандеровцев. А потом посыпались вести о создании в селах групп самообороны, о том, что крестьяне сообщают «энкаведистам» о подпольных явках, прогоняют бандеровских агитаторов. Попало к Роману и донесение о том, как создавалась группа самообороны в селе Зеленый Гай:

«И пришел тот нехристь, бывший партизан Данило Бондарчук в сильраду и сказав, що чув, будто объявилась коло села банда и потому хочет получить зброю, щоб бандеров бить. Голова сильрады, из таких же партизан, дал ему карабина русского. Данила поплевал в ладони, будто хлеб собирался молотить, взял карабинку и сказал: „Треба выбыть чертове симья“. Слышали те слова человек пятнадцать, что стовбычылы у сильради, и некоторые схвально головами кивали.

А Данила организовал молодых в комсомол…»

После ликвидации районного провода Рен назначил своего воспитанника адъютантом и больше не расставался с ним. Может быть, у него пробудилась тоска по семье, свойственная каждому. Или видел он в Романе наследника своей «справы». Но Рен действительно крепко привязался к хлопцу, доверял, последовательно и цепко передавал ненависть к «москалям, схщнякам, Совьетам i шшим скомушзован-ним елементам».

А для Романа Рен вырос в фигуру «лыцаря», несгибаемого борца, который вот ничего, ну ничего-. шеньки не щадит для «ненькы витчизны».

…Лейтенант Малеванный вновь и вновь анализировал все, что узнал о Савчуке – Чуприне. Чекистам было известно: вместе с проводником краевого провода Реном на запасной базе находится его «боевка» и адъютант. Очевидно, это был Роман. Но пока не было в их руках ниточек, которые привели бы к запасной базе.

Жизнь иногда тонко и хитро сплетает судьбы людей. Малеванный никогда не видел Чуприну, они находились во враждебных лагерях, при неожиданной встрече обменялись бы вместо приветствия автоматными очередями. А вот если бы действительно встретиться с этим Чуприной? И поговорить с ним, попытаться открыть ему глаза?

У Малеванного складывался необычный план действий. Чтобы осуществить его, требовалось разрешение начальства. Лейтенант глянул на часы: почти полночь, поздно, но начальник райотдела в это время обычно еще на работе. Малеванный сунул два пальца под ремень, согнал за спину складки на гимнастерке, пригладил непокорный чуб, решительно прошагал по коридору к двери, плотно обитой войлоком.

– Товарищ майор, разрешите?