Текст книги "Ржавый капкан на зеленом поле(изд.1980)"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

ПАУЗА

затянулась. Шмидт смолк, поглядывая на меня выжидательно. Молчал и я.

– Профессор!

– Слушаю вас, господин Шмидт.

– А у меня как раз обратное впечатление: вы меня совершенно не слушаете. Возьмите же себя в руки! Такой мужественный человек, как вы…

– Хотел бы я посмотреть на вас, если бы речь шла не о моей, а о вашей дочери.

Шмидт сразу подобрал губы, сомкнул их в плотную линию. Он так старался быть мягким, так деликатничал. Ни разу за все время с тех пор, как я вернулся в комнату, даже не назвал имени Инги.

– У меня, к сожалению, нет ни дочери, ни вообще семьи. – Он лицемерно вздохнул. – И все же я могу вас понять, чисто умозрительно, разумеется. Но в любом случае человек должен уметь и проигрывать. Впрочем, еще неизвестно, как и чем обернется для вас этот так называемый проигрыш. То, что сегодня представляется невыносимым, завтра уже вполне терпимо. А послезавтра вдруг начинаешь понимать выгодность своего нового положения. Кое-что вы потеряете, разумеется, но не останетесь и без приобретений – это я вам гарантирую. Любой журнал будет счастлив заполучить вас в сотрудники, любой университет на Западе с радостью предоставит вам кафедру…

Шмидт говорил, говорил, не сводя с меня своих маленьких пытливых глаз. Возможно, это был особый прием воздействия на психику, своего рода гипноз.

Мы были с ним вдвоем. От него, разумеется, не ускользнул жадный взгляд, который, возвратившись из прихожей, я бросил на массивную продолговатую стеклянную пепельницу на столе, стоявшую ближе ко мне, чем к нему. Тем не менее он не только не передвинул пепельницу, но, вроде бы даже вопреки здравому смыслу, довольно бесцеремонно выдворил из комнаты своих статистов, всех до одного.

А затем предложил мне совершить предательство. Спокойно, деловито, как будто речь шла о какой-то совершенно обычной рядовой сделке.

Завтра, в десять часов утра, когда в зале старой резиденции соберутся люди слушать мою лекцию о Советской Прибалтике, я должен буду публично порвать с Советским Союзом и попросить политического убежища.

Ставка в этой игре была неимоверно высокой: жизнь моей Инги.

Если я откажусь принять их условие – ничего ее не спасет.

Пойду на предательство – Инга будет жива.

Мне приходилось попадать в тяжелейшие ситуации: и в подполье, и, особенно, на фронте, в разведывательной роте. Не раз и не два гибель казалась неотвратимой.

Но все это ни в какое сравнение не могло идти с тем капканом, в котором я оказался сейчас. Я знал этих людей: спасти Ингу можно было лишь ценой предательства. Предать же я не сумел бы ни за что на свете.

– У вас нет другого выхода.

Нет выхода?

Какой-то момент жизни Шмидта грозила серьезнейшая опасность. Отдавал ли он себе отчет, что я могу наделать с помощью увесистой пепельницы? Если Шмидт рассчитывал на пистолет, который, несомненно, лежал у него где-нибудь под рукой, может быть в приоткрытом ящике стола, то это было ошибкой. Скорее всего, он не успел бы даже к нему потянуться.

И все-таки Шмидт свой расчет строил не на пистолете, а, по всей вероятности, совсем на другом: на моем чувстве благоразумия. Конечно, он шел при этом на известный риск, но таковой уж была его профессия.

Риск Шмидта оправдался. Вспышка слепой ярости, затмевающей рассудок, продолжалась всего мгновенье. Кулаки самопроизвольно сжались – и тотчас же разжались, подчиняясь приказу рассудка. Да, я раскрою ему череп. Да, я справлюсь еще с одним из числа тех, кто примчится ему на помощь, возможно даже с двумя. Но всех их мне все равно не одолеть. Что тогда будет с Ингой?

Игра теперь шла по сценарию, предложенному Шмидтом, и мне было неимоверно трудно, держа чувства в кулаке, угадывать все зигзаги и повороты сюжета.

Впрочем, скорее всего, он тоже не был автором сценария, а только исполнителем. Умным, волевым, напористым. Но все равно исполнителем, как и все остальные собравшиеся здесь, в этой квартире с зачехленной мебелью. Мускулы есть мускулы, а мозг есть мозг. И даже самый развитый, самый натренированный мускул никогда не будет в состоянии управлять телом.

Самое главное, мне никак нельзя поддаваться чувству гнева и ненависти. С ними нужно драться иначе – холодно, трезво, расчетливо. И неправда, что положение мое безвыходное. Выхода нет только тогда, когда человек опускает руки и признает себя побежденным. Тогда нет выхода даже в сравнительно несложных ситуациях. А пока он борется, всегда сохраняется надежда на спасение.

Надежда – это ведь так немало…

– Можно продолжать, профессор?

– Разве я могу сказать вам «нет»! Я у вас в капкане, как заяц.

Он только усмехнулся, выразительно поглядев при этом на пепельницу:

– Ну, на зайца-то вы меньше всего похожи! Но я рад, что кризис миновал и здравый смысл победил. Поздравляю вас – и себя тоже! Фу… Посмотрите, я весь взмок, и вовсе не от жары… Итак, есть два варианта вашего завтрашнего выступления…

Увы, как выяснилось из дальнейшего, это были лишь разные варианты одного и того же предательства.

– Вариант номер один, – продолжал Шмидт. – Вы публично заявляете о своем несогласии с национальной политикой Советского Союза. Ваша родина Латвия, как и другие республики Прибалтики, изнывает под игом насильственной русификации. Коммунист, в прошлом боровшийся в подполье за установление Советской власти в Латвии, вы теперь пришли к окончательному выводу, что ваши прежние убеждения глубоко ошибочны. Только самостоятельная государственность, только принцип национализма – вот что может спасти латышский народ. Борьбе за претворение в жизнь этих принципов, борьбе за исправление вреда, причиненного вашей прежней многолетней деятельностью в качестве ученого-марксиста, вы и посвятите отныне всю свою дальнейшую жизнь в эмиграции. Ну и так далее.

Второй вариант, предложенный Шмидтом, был менее прямолинеен и потому гораздо более коварен, чем первый.

– На долголетнем опыте изучения истории рабочего движения во многих странах вы открыли, что марксизм никогда не был чем-то однородным, одинаковым, для всех народов. Попытки Коммунистической партии Советского Союза навязать свое понимание марксизма есть не что иное, как скрытое выражение агрессивности Советского государства, где идеология марксизма поставлена на службу задаче подчинить себе весь мир. На самом же деле, – продолжал рассуждать Шмидт, внимательно следя за моей реакцией, – все обстоит совсем иначе. Вы, как ученый-коммунист, пришли к твердому убеждению, что марксизм может существовать во многих формах. Он – явление не объективное, а субъективное, зависимое от людей, от их национальных особенностей, от устройства их психики. Есть, например, марксизм китайский, со всеми вытекающими последствиями из присущего этому народу образа мышления. Есть марксизм советский, марксизм западный. Есть даже марксизм, который исповедуют члены левых террористических групп на Западе, и он тоже имеет такое же право на существование, как и другие виды марксизма. Все марксистские концепции могут свободно развиваться и пропагандироваться, их нельзя навязывать силой. Трагедия вашей маленькой латвийской родины как раз в том и состоит, что после присоединения к СССР ей был навязан советский марксизм, в то время как по своему духу латышам гораздо ближе марксизм западный, с его ярко выраженным тяготением к демократическим свободам, а не к диктатуре и принуждению.

Да, вначале я, совершенно очевидно, недооценивал Шмидта и тех, кто стоял за его спиной. Они вели крупную игру.

Шмидт не стал скрывать, что второй вариант его устраивал больше первого. Коммунист-подпольщик, ученый-марксист, который, не отказываясь от своих идейных убеждений, тем не менее решительно порывает с Советским Союзом, – такой поворот, по его мнению, должен получить колоссальный резонанс.

– Не буду делать тайны из того, что ваши бывшие соотечественники, – Шмидт указал при этом головой на соседнюю комнату, куда он выпроводил статистов, – они настаивают на первом варианте. Вы им здорово насолили своими историческими исследованиями, и они хотят таким образом нейтрализовать их воздействие на публику. Но вам совершенно не обязательно с ними считаться. Я оставляю выбор за вами. И вообще в принципе возможны и другие варианты. Например, права человека и их нарушения в Советском Союзе. Например, отсутствие свободы вероисповедания. Мне важен лишь конечный результат: не согласен, заявляю во всеуслышание, прошу политического убежища. Это – главнейшее условие!

Завтра в десять утра… В моем распоряжении оставались неполные сутки. Удастся ли сделать что-нибудь за такое короткое время?

– Вы все молчите, профессор? Хуже всего, когда человек молчит. Молчание – это первый признак смерти, – мрачно пошутил он. – А я вовсе не хочу, чтобы вы умерли. И еще больше мне жаль вашу дочь.

– Вы охотник, господин Шмидт?

– В переносном смысле?

– В самом прямом.

– Нет. Можно сказать, нет. Разве что в далекой молодости… А почему вы вдруг спросили?

– Были бы вы охотником, знали бы тогда, что нельзя торопить зверя, попавшего в капкан. Первое время он опасен и безрассуден. Нужно обождать, пока зверь не свыкнется со своим новым положением. Тогда его можно брать голыми руками.

Нет, перехитрить его мне не удалось. Он прекрасно понял, чего я добиваюсь, и рассмеялся:

– Спасибо за совет. И все-таки я хотел бы как можно скорее услышать ваше мнение по поводу всего сказанного. Уж слишком мало времени для приручения зверя – лекцию мы переносить не станем.

Я кивнул: глупо было надеяться на отсрочку.

Да, времени оставалось мало, очень мало…

– И еще вопрос, господин Шмидт.

– Пожалуйста, пожалуйста! Сколько угодно.

– Куда вы ее дели?

Он не понял. Или сделал вид, что не понимает.

– Кого?

– Ингу. Мою дочь. Я смогу ее увидеть?

– Нет ничего легче. Когда вы хотели бы ее видеть?

– Сейчас.

– Ах, сейчас? Одну минуту. Фреди! – крикнул он. Фреди!

Из соседней комнаты расхлябанной походкой вошел скуластый блондин с сонными глазами цвета илистой болотной жижи. За все время он один из всей собравшейся здесь теплой компании не проронил ни слова.

– Фреди! Профессор хотел бы видеть свою дочь…

Как?! Неужели они и ее доставили сюда?

– Ну! Давайте же, давайте!

Тот либо не очень хорошо понимал по-немецки, либо до него доходило долго.

– А! – коротко произнес он наконец.

Подошел к буфету, сдернул мешковину с какого-то ящика, словно случайно поставленного здесь, по соседству со старинными бронзовыми часами под стеклянным колпаком.

Ящик оказался четырехсекционным телевизором с маленькими, с книжку, экранчиками. Щелкнул тумблер включения, сонный блондин повертел какие-то рычажки. Один из экранов засветился мягким мигающим голубоватым светом.

И сразу же я увидел Ингу. Она стояла возле окна нашей венской квартиры на улице Марка Аврелия и поливала цветы. Камера была установлена в дверях балкона напротив; по низу экрана проходил витой край замысловатого ограждения из кованого чугуна.

На этом балконе, выходившем во двор, как и окна нашей квартиры, каждое утро появлялся улыбчивый молодой человек с гантелями. Он вежливо кланялся нам с Ингой и принимался за гимнастические упражнения.

– Славная девушка! – сказал Шмидт, разглядывая не очень четкое изображение. – И старательная. Ни минуты без дела. То убирается, то стирает, то, вот как сейчас, поливает цветы. Вы воспитали хорошую дочь, примите мои поздравления.

Объектив приблизил изображение. Инга улыбалась и махала рукой – видимо, с балкона или из окна ее приветствовали.

Сейчас Инга была видна ясно и отчетливо. Такой она казалась тоненькой, такой беззащитной! Я, содрогнувшись, подумал, что вот так же, ничего не подозревая, она могла бы улыбаться и наведенному оптическому прицелу снайперской винтовки с тонким черным перекрестьем в самой середине.

Может быть, в нее уже целились, прикидывая, куда удобнее стрелять…

Фреди что-то покрутил на цоколе аппарата, экран погас. Но сразу вспыхнул другой, повыше. Он показывал Ингу в профиль. Объектив телекамеры помещался, по-видимому, где-то совсем рядом с ней, скорее всего в кабинете нашей квартиры; там стоял книжный шкаф во всю стену.

– Все! – зло крикнул, словно выстрелил, Шмидт: Фреди явно допустил промах, демаскировав еще одну камеру. – Все! Выключите! Спасибо, хватит!

И, дождавшись, когда Фреди выйдет из комнаты, снова обратился ко мне:

– Еще вопросы?

– Хм! – Усмешка у меня вышла очень горькой. – Какие еще могут быть вопросы, господин Шмидт.

– А ответ?

Я тяжело вздохнул:

– У вас, вы сказали, нет семьи. Но и вам, наверное, нетрудно представить себе, каково отцу лишиться такой вот девочки. И я не хочу ее лишаться.

– Это и есть ваш ответ?

– Неужели вы ожидали другого?

– Да, да! – Он сочувственно закивал. – Знаете, чем отличается западный человек от восточного? В нем нет крайнего фанатизма. Я еще понимаю Муция Сцеволу: можно из-за принципа пойти на то, чтобы потерять руку. В конце концов, у человека их две. Больше того: сделав над собой некоторое насилие, можно понять, когда человек при определенных обстоятельствах лишает себя жизни. Но жертвовать жизнью своего ребенка в угоду каким-то ложно понятым принципам?! Нет, как знаете, но тут уже начинается Азия… Я рассчитывал, профессор, что уж на это вы не пойдете, и рад, что не ошибся… А теперь – к нашим дальнейшим делам.

Условия, которые он мне ставил, были жесткими и не оставляли надежд. Сейчас меня отправят домой, к дочери. Выйти оттуда без их разрешения ни я, ни она не имеем права. Связываться с кем бы то ни было по телефону – тоже нет. Завтра в половине десятого, после телефонной команды, я должен буду выйти из дому и, ни на сантиметр не отклоняясь от маршрута, дойти пешком до здания на Випплингерштрассе, где должна состояться лекция, – ровно четыре минуты неторопливым размеренным шагом. Затем подняться на второй этаж, туда, где находятся служебные комнаты, примыкающие к залу. Там меня будут ждать.

– Режим жесткий. Чрезвычайно жесткий! – подчеркнул Шмидт. – Малейшее нарушение, и… Мне не хотелось бы говорить о последствиях. Вы сами все хорошо понимаете.

– А если позвонят мне? Или, скажем, кто-нибудь возьмет да и подойдет на улице? Разве можно предвидеть?

– Ведите себя так, как подскажут обстоятельства. Но постоянно помните при этом: нарушен уговор или нет, определяем мы. Опять-таки со всеми опасными для вас и вашей дочери последствиями.

– И я буду все время находиться под вашим контролем?

– Разумеется! И дома, и на улице, и в зале. Это неприятно, я понимаю. Но необходимо. Не так-то просто будет свыкнуться с мыслью, что никакого другого выхода у вас нет. А мысль о постоянном наблюдении поможет вам справиться с опасными эмоциями. И еще одно: не пытайтесь обратиться за помощью к австрийским властям.

– У вас могут быть неприятности?

– Не исключено, – ответил он спокойно. – Но они ни в какое сравнение не пойдут с вашими: вы лишитесь дочери.

Да, взяли они меня мертвой хваткой!

– А объяснить ей ситуацию я имею право?

– Ни в коем случае! Это самый безрассудный возраст. Придется вам держать ее в рамках, ничего не объясняя, своей родительской властью. И мне, право, было бы очень-очень жаль, если с ней…

У меня дернулась щека. Он заметил.

– Вам неприятно, когда я говорю о вашей дочери?

– Мне неприятно ваше лицемерие. «Было бы очень жаль»… Ничего и никого вам не жаль!

– Это не лицемерие. Я и в самом деле не имею ничего ни против вас, ни, тем более, против нее. Такое симпатичное, юное, невинное существо…

Он не потребовал от меня никаких расписок, никаких обязательств, никаких записей на ленту.

Впрочем, я тут же сообразил, что весь наш разговор, от начала и до конца, конечно же, фиксируется магнитофоном.

Шмидт любезно проводил меня к выходу, сам распахнул дверь, как перед высоким гостем:

– Все будет хорошо, профессор!

Он оказался намного ниже, чем можно было предположить, видя его только в кресле. Верхняя часть туловища была у Шмидта несоразмерно больше нижней. Не помогали и ботинки на очень высоких, почти женских, каблуках. Они лишь подчеркивали это уродливое несоответствие.

Меня снова на миг захлестнуло бешеное желание ударить его изо всех сил сцепленными кистями.

Но я понимал: бесполезно! Дело не в нем.

Хорошо еще, что, прощаясь, он не вздумал протянуть мне руки для дружеского пожатия…

Со мной отправились трое: Фреди, Розенберг и старый Дузе, массивный и неповоротливый, как бегемот. Квартира имела еще и второй выход, на парадную лестницу, приведшую нас совсем на другую улицу, параллельную той, где помещался полицейский участок.

Я получил возможность увидеть изнутри так хорошо знакомый мне «мерседес». Впереди, рядом с водителем, поместился беспрерывно пыхтевший и отдувавшийся Дузе – духота последних дней сгустилась сегодня еще больше и была почти осязаемой, как вода. Фреди и Розенберг устроились на заднем сиденье по обе стороны от меня – вероятно, чтобы загородить мне путь к дверцам.

Как будто я мог сбежать от них, бросив Ингу на произвол судьбы!

За рулем сидел дюжий ярко-рыжий, веснушчатый детина, косившийся на меня сбоку. В его взгляде одновременно прочитывались ненависть и любопытство. Чем-то он напоминал Дузе. Громоздкостью своей, что ли? Неужели сын?

Правил он мастерски, держась все время более свободной середины улицы и почти не снижая скорости на поворотах. Никто не произносил ни слова. Лишь старый Дузе покряхтывал на переднем сиденье, вытирая носовым платком обильный пот с лица и багрово-красной шеи.

Ударил гром – тучи уже давно угрожающе висели над городом. И сразу стеной хлынул настоящий тропический ливень. Рыжий включил стеклоочистители, но они не справлялись. Все исказилось в ветровом стекле, как в кривом зеркале, разъехалось, размазалось, потеряло четкую форму.

Гроза бушевала. С деревьев летели листья, ветки, обламывались целые большие сучья. Кузов сотрясали удары сильного бокового ветра, машину сбивало с пути. Никак не вязалось это слепое стихийное буйство с обликом четко распланированного, разлинованного, вылизанного до блеска современного города.

Инга никогда не боялась грозы, даже совсем маленькая. Ее подружки с испуганными криками разбегались по подъездам после первых же, еще далеких раскатов. А она смеется, подставляя лицо водяным струям, прыгает, поет:

«Дождик, дождик, пуще!

Будет травка гуще…»

Вообще она была смелой девчонкой, ни перед чем не испытывала страха. Даже сильной боли не боялась. И терпеть умела. Как-то подарил я ей детский трехколесный велосипед. Она тут же вытащила его на улицу, обновлять. Но вскоре вернулась, волоча велосипед.

«Что случилось, Инга?»

«Ничего».

«Почему ты не катаешься?»

«Так. Надоело».

Ночью она постанывала во сне, беспокойно ворочалась, все укладывала поудобнее левую руку. Я посмотрел внимательно: выше локтя рука основательно вспухла.

Утром я повел Ингу в детскую поликлинику. Врач-травматолог озабоченно ощупал руку:

«Болит?»

«Нет», – отвечала Инга, сводя брови.

«А так?»

«Тоже нет».

«Сейчас же на рентген!» – скомандовал врач.

Оказалось – перелом. Не трещина, не надлом – настоящий перелом левого предплечья. Инга неудачно упала вместе со своим новым велосипедом и сломала руку.

«У вас поразительная дочь, – покачал головой врач, рассматривая рентгеновский снимок. – Я впервые встречаю такого терпеливого ребенка».

Поразительная дочь…

«Мерседес» вырвался из потока машин, зажатых в переулке, на просторное бульварное кольцо. Большие электронные часы показывали половину третьего. Через полчаса библиотекарь общества «Восток – Запад» Отто Гербигер придет на свидание со мной к «Трем топорам». Он долго будет меня дожидаться. А потом позвонит: «Почему вы не пришли, господин профессор? Я вас так ждал».

А может быть, не придет и не позвонит…

Гроза прекратилась так же внезапно, как и началась. Ожили пустынные улицы. По обочинам стремительно «неслись мутные ручьи. На перекрестке длинноволосые ребята в плавках, смеясь, переносили через потоки дождевой воды визжащих девиц.

Мы стали у светофора. Что-то неладное делалось с неоновой рекламой на крыше углового здания. Саженные буквы то вспыхивали в беспорядке, то гасли.

„Пушкин“ – только для истинных мужчин!»

Подобная же неоновая реклама высилась на современном высотном доме неподалеку от нас. Инга при виде ее постоянно выходила из себя:

– Это же кощунство – назвать водку именем великого поэта! «Чистите зубы витаминизированной зубной пастой „Эрнест Хемингуэй“!», «Употребляйте туалетную бумагу „Жорж Санд“!» Самое настоящее варварство!

«Пушкин» – только для истинных мужчин!»

«Пушкин» только для…»

На этот раз буквы, составляющие последние два слова, вообще не загорелись. Что-то громко треснуло на всю улицу, с крыши на тротуар посыпался сноп искр. Прохожие в испуге шарахнулись в стороны.

– Капут! – Дузе хмыкнул и облизнул губы. – Короткое замыкание!..

У нашего дома на улице Марка Аврелия прохожих почти не было. Двое промокших до нитки агентов – один в воротах у подъезда, другой напротив, в дверях магазина трикотажных изделий – прямо-таки бросались в глаза даже непосвященному человеку. Они делали вид, что укрываются от дождя, хотя теперь им уже было все равно, а с неба падали лишь редкие капли.

Фреди вышел на тротуар, открыл дверцу, пропустил меня. Все другие остались в машине, повернув ко мне головы разом, как по команде. Я сунул руку в карман и тут же вспомнил, что ключ от подъезда остался в куртке, уложенной в чемодан. С собой у меня был лишь ключ от квартиры.

Я подошел к дощечке с номерами квартир и фамилиями жильцов. Но нажать кнопку домашнего телефона мне не дали – Фреди удержал мою руку.

– Нет! – сказал он и добавил, показав ключ: – Есть!

Он отпер подъезд своим ключом и пошел следом за мной. Сначала в лифт, затем на площадку. Не собирается ли он войти вместе со мной в квартиру?

Я сунул ключ в замочную скважину. Он упорно не влезал, что-то ему мешало. И вдруг дверь распахнулась.

Инга!

Я обернулся. Фреди исчез, словно растворился в полутьме лестничной клетки.

– Что с замком? – спросил я, едва справляясь с желанием схватить ее и прижать к груди. – Ключ почему-то не идет.

– Он правильно делает! – весело отозвалась Инга. – С другой стороны замка вставлен мой ключ, и двоим им здесь просто нечего делать.

– Зачем же? Там щеколда.

– В том-то и вся штука! Испортилось что-то. Щеколда даже не шевелится. И снаружи и изнутри замок отворяется только ключом… Что ты так долго?.. Я уже думала – тебя упрятали за решетку и пора звонить в посольство.

– Упрятать не упрятали, а ждать заставили. Да еще и объяснение писать. У них тут такие строгости!.. Наше ГАИ просто благотворительная организация.

– Да, вид у тебя какой-то помятый. – Она окинула меня критическим взглядом. – Есть хочешь? В наличии имеются дебреценские сосиски. И еще я сварила суп из пакетика.

– Поем… Чем ты занимаешься?

– Убираюсь, пылесосю.

– Идти никуда не собираешься?

– Если позднее, вечером. Тут пыли скопилось – откуда только берется?

Я помыл в ванной руки, лицо, пошел на кухню.

– Может, остыло? – Инга в кабинете шуровала пылесосной щеткой. – Могу подогреть.

– Нет, в самый раз.

Есть не хотелось. Я заставил себя проглотить несколько ложек пресной жидкой лапши, разжевал жирную, ярко-красную от обилия перца сосиску.

– Ты ничего не спрашиваешь о дяде Вальтере, – донеслось до меня из кабинета сквозь завывание пылесоса. – Как раз перед самым твоим приходом позвонила Эллен – она уже вернулась домой из клиники.

– И что же с ним?

– Пока еще ничего не известно – капитальное обследование начнется только завтра. Но Эллен к нему в палату не пустили, и она очень-очень беспокоится.

– Но хоть что-нибудь сказали?

– Предполагают, что нервное. Ему закатили здоровенный шприц успокаивающего… Давай, отец, сходим вечером к Эллен.

– Посмотрим, – ответил я неопределенно. – У меня самого не все ладно с головой.

– Что такое? – Инга тотчас же выросла в дверном проеме. Волосы убраны под платок, вырядилась в какую-то неимоверную хозяйскую хламиду. – Только этого еще не хватало для полного комплекта!

– Ничего особенного. Разболелась в полиции. Наверное, от грозы.

– А ты выпей таблетку анальгина и ложись…

В спальне Инга уже убралась. На окне негромко гудел вентилятор, нагоняя с улицы влажный после грозы воздух. Я лежал на мягком поролоновом матрасе, ощущая на лице свежий ветерок.

Время шло. Медленно, но неотвратимо. Секунда за секундой, минута за минутой…

Надо найти выход! Для Инги и для себя.

Прежде всего для Инги. Сам я как-нибудь выберусь. Я знаю по крайней мере, откуда и чего мне ждать. У меня есть опыт, у меня больше шансов выкарабкаться.

Бледный отсвет ярких неоновых огней уже начал мерно пульсировать на теневой стене дома во дворе.

«Пушкин – только для истинных мужчин!»

Но Инга…

Она ни о чем не подозревает. Она совершенно беззащитна.

Одному не управиться. Нужна помощь. Я знаю многих людей, которые могли бы мне помочь. Но как добраться до них? Как добраться – вот в чем вопрос!

Прежде всего, разумеется, товарищи из советского посольства. Они наверняка энергично вмешаются, подключат австрийские органы.

Но… Уж этот-то вариант Шмидт и его люди не могли не предвидеть! Может быть, именно в тот момент, когда у двери дома взвизгнут тормоза полицейских автомашин, в квартире через двор сипловато пискнет карманное радио. По нашим окнам заскользит оптический прицел, негромко щелкнет спусковой крючок снайперской винтовки.

И моей Инги не станет…

Зачем мне такая «победа»?

Зачем мне тогда весь белый свет?

Нет! Нужен какой-то совершенно неожиданный ход! Такой, который они не могли бы рассчитать даже на вычислительной машине!

Квартира превратилась в настоящую мышеловку. Четыре зарешеченных стены. Телефон?

Он прослушивается – это же ясно! Они прослушивают здесь все – и у нас и у соседей. С помощью современных технических средств это совсем не трудно.

И просматривают тоже. На приемном аппарате четыре экрана. Один – от камеры в квартиру через двор. Она позволяет им видеть все, что делается у нас в кабинете и в гостиной. И на кухне тоже – там, правда, жалюзи, но что-то случилось с механизмом, они не опускаются. Случайность? Ну нет, теперь уже, после всего, что я знаю, глупо верить в какую бы то ни было случайность.

Второй объектив показал Ингу в профиль. Он наверняка установлен в кабинете. Судя по углу наклона камеры, в чугунном украшении над книжной полкой.

Третий – в прихожей. Его назначение теперь совершенно понятно. Это недреманное око следит за тем, чтобы я не выскользнул из мышеловки через дверь на лестницу.

А четвертая камера? Где она установлена?

Здесь? В спальне?.. Я с трудом одолел желание осмотреться по сторонам.

Скорее всего, именно здесь. Спальня – единственная комната, за которой нельзя наблюдать из квартиры напротив. Мешает выступ стены. К тому же – шторы. В любой момент можно подойти к ним и задернуть.

И еще одно – в спальне стеклянная дверь. Через нее, если соответствующим образом расположить объектив, легко просматривается большая часть коридора.

Да, здесь. Вверху в оконной стене лепной бордюр. Ничего не составляет спрятать в нем миниатюрный стеклянный глазок.

Электрическое питание, разумеется, подведено к камерам заранее. Да, работы тут было немало! К нашему вселению готовились основательно. И загодя!

Капкан расставлялся умело, предусмотрительно, со знанием дела.

Знали, значит, знали… Стоп, об этом пока не надо! Позже, потом…

Выход! Найти выход!

Была бы хоть тоненькая ниточка, за которую зацепиться.

Должна же быть ниточка!

«Пушкин» – только для истинных мужчин!»

«Капут! – сказал этот жирный старик с полуидиотским смешком. – Короткое замыкание!»

Короткое замыкание…

А ведь передающие телекамеры тоже работают на электричестве. Если добраться до источника питания, то можно их ослепить. Все сразу. Они тогда лишатся глаз.

Щиток находится тут же, на кухне… Нет, так не годится. Они сразу же поймут – и конец.

А если замкнуть там, внизу, в подвале?..

Но туда не добраться. Мне не выйти из квартиры. Глазок телекамеры против двери стережет меня бдительнее, чем самый свирепый цепной пес. Он тотчас же воспроизведет на одном из экранчиков мой уход. И пока я буду в подвале, они расправятся с Ингой.

Вот если ослепить камеру на короткий миг. Будто случайно. На один миг, чтобы успеть отворить и затворить снова дверь.

Разыграть представление? Самое главное, чтобы они ничего не заподозрили. Иначе…

Подключить Ингу?

Выдержат ли у девочки нервы? Одно дело – стойко переносить боль. Другое… Ей ведь никогда не приходилось ползти ночью, припадая к земле, под белыми щупальцами прожекторов, по верху окопов, набитых фашистами.

«…Только для истинных мужчин!..»

Но ведь была, была однажды ночь, когда и я полз впервые! В маскхалате, по снегу, отдающему отвратительным запахом горелого металла…

Да, я тоже не начинал ни со второго раза, ни с третьего, ни с четвертого. У всех все сначала бывает впервые. Второй и третий раз всегда следуют за первым.

Если все-таки посмелее потянуть за эту мою ниточку? И размотать весь клубок?..

Целых три часа пролежал я в мучительных раздумьях. Намечал комбинации, прорабатывал их в уме. Разбивал вдребезги. Начинал сызнова, опять отыскивал слабое звено.

Все вертелось вокруг короткого замыкания.

Наконец вырисовалось что-то стоящее.

Риск, конечно, был. И значительный. Но когда на карту поставлена жизнь, не рисковать нельзя. Главное, чтобы риск не выходил за рамки разумного. Скажем, пятьдесят на пятьдесят. Один шанс из двух.

В моих расчетах так примерно и выходило. Причем большую часть риска я принимал на себя, давая возможность Инге выйти из жизнеопасной зоны.

«…Только для истинных мужчин…»

К тому же еще я и отец…

Я снова и снова мысленно репетировал свой спасительный вариант.

Чисто умозрительно получалось неплохо. Даже не слишком много «если». Понятно, на долю везения тоже кое-что приходилось. Но без везения нельзя и улицу пройти на зеленый свет. Вдруг выскочит из-за угла какой-нибудь ошалелый водитель.

«Не повезло», – скажут люди.

И все-таки этот вариант нравился мне все больше и больше. Не просто бежать без оглядки, не просто спастись во что бы то ни стало, а еще и по ним удар нанести…

Только бы что-то не проглядеть! Только бы не упустить из виду какую-нибудь роковую мелочь!

А ну-ка еще раз все по порядку, шаг за шагом, обстоятельно и терпеливо.

Инга несколько раз на цыпочках наведывалась в спальню. Но глаза у меня были закрыты, и она, постояв возле кровати, так же неслышно уходила.

Я потянулся, зевнул сладко, имитируя пробуждение.

– Инга!

Она появилась моментально, будто стояла в ожидании рядом, у двери спальни.

– Проснулся? Ну как, голова еще болит?

– Нет, теперь все в порядке.

– Пойдем к Эллен? Половина седьмого.

– Боюсь, не успеть. Мне еще много писать.