Текст книги "Ржавый капкан на зеленом поле(изд.1980)"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– У-у…

– Завтра у меня выступление – ты забыла?

– Ах да!..

Я уселся за письменный стол в кабинете. Стеклянный глаз, конечно, зафиксировал, что я начал писать. Но подсмотреть он не мог. Бумагу загораживала моя спина.

«Доченька! Я угодил в капкан, и без твоей помощи мне не выбраться. В квартире установлены подслушивающие устройства и телекамеры. Свободны от них лишь ванная, туалет, кладовая и часть коридора до двери спальни. Прочитай внимательно и спрячь. Вот что ты должна сделать…»

Письмо получилось подробным и длинным. Но это был единственный выход. Сказать ей я ничего не мог. Даже на латышском – они наверняка учитывали такую возможность.

Подсунул я письмо в ванной – Инга отправилась туда замачивать белье.

Она подняла на меня изумленные глаза, но спросить ничего не успела – я предостерегающе поднес палец к губам.

Затем, пока она читала, я расхаживал по квартире – пусть почаще переключают камеры, наблюдая за мной. Это их будет отвлекать от Инги.

– Инга, где мои желтые носки?

– Посмотри в чемодане, – доносилось из ванной сквозь шум льющейся воды.

Я перерывал весь чемодан.

– Нет их здесь.

– Ох, прости, я забыла. Они уже на полке в шкафу.

Я шел в спальню и смотрел на полках.

Наконец Инга появилась из ванной. Разрумянилась, глаза блестят. Кажется, ей даже понравилось – приключение! Стала спиной к камере – я указал в письме их точное расположение. Подмигнула: мол, все поняла.

– Отец, надеюсь, ты ничего не имеешь против, если я ненадолго слиняю.

– Куда еще?

– Да вот, прошвырнусь с твоего милостивого разрешения по близлежащим тропкам, – сказала она в своей ехидно-вежливой манере в полном соответствии с моей письменной инструкцией.

– Никуда ты не пойдешь! – торопливо отрезал я.

– Начинается! – сразу вскипела Инга. – Неужели ты ни на минуту не можешь забыть о своих родительских прерогативах!

Ее возмущение было на удивление искренним; впрочем, подобные словесные баталии происходили у нас с ней довольно часто, и моя милая доченька в них изрядно поднаторела.

– А не можешь ли ты хоть на минуту вспомнить об обязанностях дочери? – достойно отпарировал я. – Или тебе совершенно безразлично, здоров ли твой отец, болен ли.

– Но ведь ты сам сказал, что все прошло.

– Ну, если угодно, то только для того, чтобы тебя успокоить.

– Ах так!.. Хорошо, я остаюсь. Только, пожалуйста, не надо аплодисментов!

Инга сердито протопала в кабинет каблучками своих босоножек и забралась там в кресло, закрыв лицо «Бурдой» – так назывался западногерманский журнал мод, который она усердно изучала в свободное от беготни по венским улицам время.

Теперь мне предстояло привести в порядок старый телефонный аппарат, брошенный хозяевами на полку в кладовой, отыскать отвертку и еще кое-что по мелочам. Времени было достаточно.

Инга продолжала мусолить свою «Бурду».

Около девяти вечера я пошел в ванную и открыл кран. Предварительно продефилировал на виду у камер в хозяйском, чуть коротковатом для меня купальном халате.

Шум воды послужил для Инги условным сигналом. Она тут же возникла у двери ванной.

– Ты что, задумал купаться?

– С твоего милостивого разрешения.

– Значит, я могу считать себя свободной?

– Отнюдь! Подстрахуешь меня. Мало ли что может случиться в воде с больным человеком.

Инга фыркнула недовольно и отправилась в прихожую глядеться в захомутованное зеркало – опять же в точном соответствии с моей инструкцией.

Сейчас она «заметит» глазок телекамеры.

– Ой! – услышал я, и тут же по коридору простучали каблучки: Инга побежала в кладовку за стремянкой.

– Что ты там?

– В прихожей на стене, у самого потолка, что-то сверкает.

– Перестань! – Симулировать встревоженность оказалось совсем нетрудно: со времени нашей милой беседы со Шмидтом мои нервы были натянуты, как тугая тетива. – Не надо, слышишь!

– А мне интересно.

– Ну что за детские выдумки! Бриллиант, замурованный в стенку, да?

– Может, и бриллиант. Вот посмотрю и узнаю.

– Перестань, я запрещаю!

Но она уже взбиралась по стремянке.

Наступал решающий момент. Я, пригнувшись, чтобы не попасть в поле зрения телекамеры, установленной в спальне, с сумкой в руке прокрался к прихожей.

– Прекрати сейчас же, кому сказано!

– Стеклышко какое-то, – разочарованно сообщила Инга и вдруг, начав слезать, пошатнулась на ступеньке. – Ой!

Это был условленный сигнал.

Инга, хватаясь руками за стену, заслонила на секунду-другую своей головой глазок объектива.

Я мигом проскользнул в дверь, одним движением налепив на торец замка приготовленный заранее кусочек клейкой ленты. Теперь собачка не западет в гнездо и я смогу беспрепятственно, не прибегая к помощи ключа, возвратиться в квартиру.

На лестничной площадке было пусто. За дверью, что-то мурлыча, Инга возилась со стремянкой.

Удалось?

Или нет?

Но все равно назад хода уже не было.

Я сбежал по лестнице вниз, к подвалу. Никто мне не встретился. Войлочные домашние туфли глушили шаги.

Подвал заперт – время позднее. Но это не помеха. Я захватил с собой ключ.

Крышка кабельного телефонного шкафа отошла со ржавым скрежетом, как только я вставил в гнездо отвертку и легонько повернул.

У меня не было времени разбираться в густом переплетении разноцветных проводов, да и вряд ли я сумел бы разобраться. Расчет был исключительно на зрительную память. Я хорошо запомнил две клеммы с левого края блока, к которым с помощью специальных «крокодильчиков» были присоединены концы контрольной трубки монтера с диском номеронабирателя посередине. Он сказал тогда: «Господин из дома рядом». Это обстоятельство и привлекло меня больше всего. Маловероятно, чтобы они прослушивали телефоны не только у нас, но еще и в соседних домах.

В моем распоряжении никаких «крокодильчиков», разумеется, не было. Зато я разыскал в кладовке зажимы для штор и подсоединил их заранее к проводам телефонного аппарата. Оставалось только зацепить оба зажима. Но их крупные зубья то и дело соскакивали с клемм, пока я, наконец, не догадался прижать их покрепче плоскогубцами.

Покрутил диск. Теперь в соответствующей квартире телефонный аппарат должен был издать легкое дребезжание.

Я обождал немного. Трубки никто не поднимал. Неужели в квартире никого нет? Или спят и не слышат?

Плохо! Придется искать другую пару клемм, а это потребует времени. Да и найти не так просто в путанице проводов.

Снова крутанул диск. На этот раз послышался щелчок. Кто-то поднял трубку! Я услышал частое прерывистое дыхание.

– Здравствуйте, – я так и не дождался обязательного «алло!». – Прошу прощения, ваш номер тридцать три – девятнадцать – двести восемь?

– спросил наугад.

– Нет, не двести восемь, а четыреста двадцать пять. – Голос был высокий и испуганный – не то женский, не то детский. – А вы кто такой?

– Монтер с телефонной станции.

– А я Мартин.

– Очень приятно, Мартин. Почему ты не спишь? Время позднее. Детям пора спать.

– Я сплю. Уже давно. Только уснуть никак не могу. Мне страшно! – вдруг признался мой невидимый собеседник.

– Ты один дома?

– Да.

– Где же взрослые?

– Мамми и паппи уехали на вокзал встречать бабушку. Она приезжает из Граца. Мы были у нее в гостях в прошлом месяце, а теперь она будет гостить у нас.

Малыш настроился на долгий разговор. В другое время я охотно поболтал бы с ним…

– Послушай, Мартин, тебе нечего бояться. Я рядом с тобой, на другом конце провода. Положи сейчас трубку, а я буду чинить телефон – он у вас плохо работает. Ты сейчас услышишь легкие звоночки – это значит, я занялся делом. Только трубку больше не поднимай, а то ты мне помешаешь. Договорились?

– Договорились.

– Спи спокойно! Придет бабушка, тебя разбудят.

– Не разбудят. Я спортсмен, у меня строгий режим, – сказал мальчуган грустно.

Ему явно не хотелось обратно в постель. Но я промолчал, и он положил трубку.

Итак, номер я знаю. Тридцать три – девятнадцать – четыреста двадцать пять.

Еще раз прикинул: может быть, все-таки лучше позвонить в посольство? Теперь я могу это сделать без особого риска быть услышанным. Дежурный поднимет на ноги ответственных работников, они сообщат австрийским властям. А дальше?

Дальше к дому, завывая сиренами, примчатся полицейские бобики – и тотчас же снайпер из квартиры напротив поведет прицельную стрельбу по нашим окнам. Или же их люди раньше полицейских проникнут в подъезд со двора – там по ночам паркуется целый табун машин.

И я потеряю Ингу.

Даже если товарищи из посольства решат сами приехать мне на помощь, ничего от этого не изменится. Людям Шмидта наверняка известны номера всех посольских машин. И как только они появятся возле дома…

Нет, нужно поступать так, как задумано.

И я присел на корточки возле кабельного ящика, зажал аппарат между колен и стал набирать длинную серию номеров – междугородный код я нашел в телефонном справочнике.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец в трубке щелкнуло, и сразу же раздались протяжные гудки.

– Алло, вас слушают!

– Добрый вечер! – сказал я торопливо, словно нас могли в любой миг прервать. – Говорит профессор Арвид Ванаг…

Закончив разговор, я отсоединил аппарат, замкнул отверткой крышку ящика.

Теперь распределительный щит.

Открыть его оказалось делом не сложным – та же манипуляция отверткой.

Выключить в доме свет было еще проще: за крышкой с ухмыляющимся черепом и скрещенными костями находился крупногабаритный рубильник. Я чуть не поддался соблазну потянуть за черную эбонитовую рукоятку. Но тут же сообразил: нет, это легко и просто, но слишком уж опасно. Через пять – десять минут они явятся сюда и увидят, что электричество выключено преднамеренно. Не нужно задавать им таких легких загадок!

С помощью клещей и отвертки я замкнул оголенные медные клеммы внизу рубильника. Полыхнуло голубое пламя, раздался сильный треск. Отвертку вырвало из руки и отшвырнуло к противоположной стене.

Вот теперь пусть разбираются!

Не мешкая, я взлетел по темной лестнице – они могут прислать сюда своего человека с улицы.

Дом уже спал, тем не менее в некоторых квартирах слышались тревожные голоса. У мадам Фаундлер заливалась жиденьким лаем крохотная комнатная собачонка.

У нашей двери я задержался; нащупал клейкую ленту, содрал ее с замка. Все! Свое дело она сделала.

Инга со свечой в руке молча указывала мне на телефон. Значит, звонили.

Я тихонько прошел к ванной, прикрыл краны, из которых все еще плескала вода.

– Фу-у!

– С легким паром! – Инга вопросительно смотрела на меня, я успокаивающе кивнул. – Теперь ты, наконец, можешь позвонить?

– Теперь могу.

Я боялся сказать лишнее и сорваться. В мое отсутствие звонили, о чем-то говорили с Ингой, и мое одно неточное слово могло испортить все дело. Телекамеры ослеплены, но подслушивающие устройства от тока не зависят.

– Номер записан на газете, у телефона. Как ты там управился в ванной в такой темнотище?

– А я успел помыться еще до того, как погас свет. Оставалось только вытереться.

Номер телефона был незнакомый, но тоже начинался с цифр «тридцать три». Видно, штаб-квартира у них была где-то совсем близко. Может быть, в нашем доме. Уж не в квартире ли напротив, через двор?

Я бросил взгляд в окно. Там тоже было темно. Весь дом сидел без света. Лишь отблески неоновой рекламы с крыши соседнего здания скользили по стенам неясными цветными тенями. Зеленый, красный, синий… Опять зеленый, красный, синий…

Я набрал номер.

– Это Ванаг.

– Вы дома?

Голос Шмидта. Я узнал его по характерному акценту.

– Нет, звоню вам из уличного автомата.

Короткий смешок:

– Господин профессор снова обрел способность шутить?

– Вы просили позвонить. – Я держался официального тона. – Что вам угодно?

– Всего только успокоить вас: свет сейчас дадут. Случилась небольшая авария на линии. Так что не пытайтесь ничего предпринимать.

– Спасибо. Все?

– Да. Спокойной ночи!

Я положил трубку, нащупав непривычно длинные плечи рычага.

Проверка. И предупреждение. Они беспокоятся. Как бы я не ускользнул из мышеловки, пользуясь отсутствием света.

На лестничной площадке кто-то простуженно кашлянул.

Вероятно, один из тех двоих, попавших под ливень. Так ему и не дали возможности подсохнуть, бедняге. Что у них – туго с людьми?

Как я и предвидел, один из постов наблюдения был переведен на время с улицы сюда, к самой нашей двери.

Поздно, торжествовал я. Слишком поздно!

И тут же забеспокоился. А что, если пост останется здесь до утра?

СПАСИБО АЛЬМЕ,

крохотной собачке мадам Фаундлер!

Чуя незнакомого человека, она пролаяла без перерыва целый час, отчаянно, самозабвенно, до визга, до хрипоты. Хлопали двери квартир, раздавались встревоженные возмущенные голоса. Как же, непорядок – чужой в доме!

И он убрался. Вероятно, получил соответствующее распоряжение по карманному радио.

Свет дали лишь в двенадцатом часу ночи – видно, я основательно повредил выход кабеля в распределительном щите.

Приготовившись к бессонной ночи, я лежал в спальне с открытыми глазами и думал о завтрашнем дне. Все решат первые минуты после начала моего выступления в лекционном зале старой резиденции.

Из соседней комнаты доносилось мерное и спокойное дыхание Инги. Спит… Если бы девочка знала о всей глубине опасности!

Около часа ночи, неожиданно для самого себя, я заснул. А когда проснулся, противоположная сторона дома через двор была вся уже залита солнцем. На балконе, как всегда по утрам, занимался гантелями симпатичный молодой человек. Он то и дело посматривал в мою сторону и, стоило мне только приблизиться к раскрытому окну, вежливо поклонился, показав в улыбке ряд ровных белых зубов.

По квартире разнесся дразнящий запах кофе. Инга готовила завтрак. Я посмотрел на часы: шесть. Принял холодный душ, растерся до красноты мохнатым полотенцем.

День сегодня предстоял жаркий.

После семи раздался звонок. Не тоненькое дребезжание псевдоэдисоновского модерна, а солидный сигнал домашнего телефона.

Инга успела первой:

– Слушаю… Сейчас… Тебя, отец!

Это был Шмидт.

– Как спалось, профессор?

– Прекрасно, – ответил я.

– Рад за вас.

Сам-то он вряд ли сегодня сомкнул веки. Если только на какой-нибудь часок. В кресле, перед своим телевизором с четырьмя экранами.

– Внизу, в подъезде, в вашем почтовом ящике лежит свежая утренняя газета. Можете за ней спуститься.

– Благодарю, как-нибудь позже.

– Интересные новости!

– Я уже слушал последние известия. Ничего особенного. Обычный неспокойный день обычного неспокойного мира.

– И все-таки посмотрите. В разделе происшествий. Я вам еще позвоню.

Он положил трубку.

– Куда ты? – Инга встревожилась, когда я, сбросив халат, стал переодеваться. – Ведь лекция только в десять.

– Вниз за газетой.

– Давай я сбегаю.

– Не надо. Лучше убери со стола.

Мадам Элизабет Фаундлер уже находилась на своем сторожевом посту за приоткрытой дверью:

– Доброе утро, господин…

– Ванаг.

– Да, да, совершенно верно, господин Ванаг. У меня ужасная память на иностранные фамилии. Да и на наши тоже. Я могу часами вспоминать какого-нибудь Кеннера или Треннера. Но это не старческий склероз, не подумайте! Это у меня с самой юности. Однажды был прелестный случай, когда я не смогла назвать отцу имени своего будущего жениха. Между тем его звали так просто: Генрих-Мария-Анна-Иоахим Фаундлер. – Она хихикнула. – Значит, вы уже вернулись? Надеюсь, путешествие было интересным? Слышали, что делалось в доме сегодня ночью? Полная темнота, крики, беготня, топот. Я думала, террористы взяли нас всех в заложники и требуют выкуп. Во всяком случае от меня им не досталось бы ни шиллинга! А бедная Альма! Она до сих пор лежит в нервном полуобмороке, кверху лапками. Куда вы собрались в таком виде? – Она критически оглядела мою тенниску.

– Только за газетами, мадам.

– О-о, как славно! Я вас тоже попрошу! Вот ключ от ящика. Мне должно быть письмо. Вас не затруднит, надеюсь?

– Пожалуйста!

Мои стражи были на своих постах. Я увидел их обоих сквозь стеклянную дверь подъезда. Сегодня дежурила первая пара: пожилой господин с тросточкой и черноволосый парень в джинсах. Только на этот раз он был без своей гитары. И солнцезащитные очки на нем были тоже другие, не так бросающиеся в глаза, обычные, поскромнее.

Вероятно, эти двое считаются у них наиболее надежными – недаром их поставили сюда на самое ответственное время.

Который из двоих поведет меня к старой резиденции, а который останется здесь, смотреть за Ингой?

В моем ящике лежал «Курир». Для мадам Фаундлер почты вообще не было.

– Нет, что вы скажете! – она театрально воздела к потолку руки. – Эти паршивцы не пишут мне уже третью неделю. Но ничего, я их вызову телеграммой на свои похороны!.. А для вас… мы с Альмой уже раскатали тесто.

– Простите?

– Штрудель!.. Мой штрудель – неужели вы забыли?..

Хроника происшествий была разбросана в этой газете по всем страницам. Я пробежал глазами заголовки.

«Вооруженное нападение на престарелого аптекаря».

«Двадцать семь часов под дулом пистолета».

«Ребенок выпал из окна третьего этажа: несчастный случай или преднамеренное убийство?»

«Водитель задушен ремнями безопасности».

«Гибель известного альпиниста под снежной лавиной».

Что имел в виду Шмидт? Зачем ему потребовалось, чтобы я посмотрел хронику происшествий?

А, вот еще: «Наезд на пешехода»…

Отто Гербигер?

Что такое?

Я быстро пробежал глазами мелкий газетный текст:

«Вчера около пятнадцати часов легковая автомашина, выскочившая по непонятной причине на тротуар улицы Зайлерштетте, напротив театра „Ронахер“, сбила проходившего там в это время пожилого господина, который получил опасные для жизни травмы головы и грудной клетки. Водителю неопознанной машины удалось скрыться. Пострадавший в бессознательном состоянии увезен „скорой помощью“. В его карманах обнаружены документы на имя Отто Гербигера, библиотекаря».

Около трех… А наша встреча была назначена на три… Зайлерштетте находится совсем близко от Зингерштрассе.

Выходит, Гербигер был сбит машиной по пути к кабачку «Три топора».

Вот почему Шмидт добивался, чтобы я прочитал заметку! Отто Гербигер шел на встречу со мной – и раздавлен машиной. Вокруг меня создана мертвая зона. Я не должен питать никаких иллюзий. Мне остается одно: подчиниться неизбежности.

Если, конечно, я не хочу потерять Ингу…

Вскоре после половины десятого снова прозвучал сигнал внутреннего телефона.

– Профессор, пора! Все как условились: вы идете не спеша, прямо, никуда не сворачивая, ни с кем не заговаривая. Дочери ни звука! Убедите ее дождаться вашего возвращения.

Я надел пиджак, взял документы.

Инга закапризничала. Ей тоже хотелось на лекцию.

– Нет! – отрезал я решительно. – Мне будет мешать твое присутствие в зале.

Она оскорбленно поджала губы.

Жарища стояла неимоверная. На небе ни единого перышка. От вчерашней грозы и следа не осталось – как будто она мне приснилась.

Я не спеша шагал по теневой стороне по направлению к старой резиденции.

За мной сразу же потащился «хвост». Молодой, черноволосый, открыто, нисколько не таясь, на расстоянии всего какого-нибудь десятка шагов.

Весь путь занял несколько минут. Я прошел под арку, в ворота. Здесь еще сохранялись остатки предутренней прохлады. Дышалось после уличной духоты легче и свободнее. Наверное, и в зале будет терпимо, если не наберется много народу. Стены здесь толстенные, непрогреваемые, как во всех старинных зданиях.

По истертым каменным ступеням поднялся на третий этаж. Мой страж остался внизу, у входа. Я слышал, как он щелкнул там зажигалкой.

Значит, через этот выход обратный путь мне отрезан.

У массивной резной двери, орнаментированной золотыми полосками, меня ждал атлет Кен в великолепном черном смокинге с бабочкой. Бедный мой серый клетчатый костюм! Он смотрелся сейчас жалкой тряпкой.

– Здравствуйте, дорогой господин профессор! – Он радостно потирал руки. – А я стою и волнуюсь.

– Еще рано волноваться, господин Кен. Что, если нам с вами хватить по стаканчику холодного оранжада?

Рядом, во дворе старой резиденции, помещался филиал небольшого ресторанчика.

Лицо Кена расцвело в самодовольной улыбке:

– Я уже позаботился, господин профессор. Пройдемте в служебную комнату.

Все! Теперь он не отпустит меня ни на шаг.

В углу небольшой, обставленной уютной мягкой мебелью комнаты возле лекционного зала стоял холодильник. Кен извлек из него две затуманенные бутылочки пепси-колы.

– Прошу!

Потягивая холодный, пощипывающий во рту напиток, Кен стал расспрашивать меня о поездке, о моих впечатлениях. Я все ждал, когда же он скажет мне о Гербигере.

– А у нас большое несчастье. Вот!

– Что случилось?

– Вы разве не получали сегодняшней газеты?.. Отто Гербигер! Наш старенький чудаковатый библиотекарь. На него наскочила машина. Похоже – умышленно.

– Да, да, я прочитал заметку. Как это случилось?

– Мне тоже известно только то, что в газете. Господин Гербигер ведь вчера практически не был на работе. Отпросился с утра, сказал, что чувствует себя плохо. Ему и дали день отдыха. А он оказался так далеко от дома. Возможно, он шел с кем-то на свидание, а кому-то не понравилось.

– Неужели? Из заметки это никак не вытекает.

– О, мы тут уже научились читать между строк! То и дело какие-то похищения, какие-то загадочные убийства. – Кен встал, приотворил дверь в зал. – А знаете, – сказал, удивленно подняв брови, – народу набралось порядочно, я даже не ожидал. И пресса, телевидение… Поздравляю, господин профессор! Прошлый раз здесь выступал один известный путешественник-норвежец, он не собрал и четверти зала… Ну что, как у нас говорят, начнем во славу господа!

Небольшой уютный зал был и в самом деле почти полон. Я окинул взглядом собравшихся. Самый разношерстный народ. Молодые растрепанные бородачи и тщательно выбритые пожилые люди. Католический священник в сутане. Семь-восемь человек в ведомственной форме – не то железнодорожники, не то трамвайщики; они держались кучкой в последних рядах. Несколько интеллигентного вида старушек. Репортеры – их можно было узнать не столько по блокнотам, сколько по испытующе-сосредоточенным взглядам, которыми они встретили мое появление. Такой хваткий профессиональный взгляд, без всякого любопытства, с одной лишь оценкой, характерен, как я заметил, только для сыщиков и журналистов.

В третьем ряду, почти с краю, сидели двое моих знакомцев: Дузе и Розенберг. Последнее свободное место в ряду, рядом с Дузе, наверное предназначалось для еще одного достойного члена святой троицы – Фреди.

Шмидта я не увидел. Скорее всего, он находился не на передней линии, а где-нибудь в ближнем тылу. Командиры во время проведения операции редко выходят на передовые позиции.

Мы с Кеном сидели на возвышении, за длинным столом. На нем были установлены два микрофона, их то и дело поправлял суетливый прыщеватый юноша в очках с сильными линзами, выскакивавший из переднего ряда. Негромко потрескивали кинокамеры.

– Господин Кен, а не может ли это быть обычным газетным преувеличением, с профессором Гербигером? – Я придвинул поближе один из микрофонов. – Ну, чуть задело крылом машины. Встал, отряхнулся, пошел домой.

– Что вы! Я сам справлялся в больнице.

– Ах так! Тогда другое дело. Куда же его положили?

– Куда? – Кен чуть запнулся. – В Фаворитен. Но навестить его не разрешают – он без сознания.

Подбежал очкарик и, метнув в меня сердитый взгляд, молча передвинул микрофон на место.

– Ну, кажется, пора.

Кен встал. Легкий шумок, возникший в зале при нашем появлении, сразу затих.

– Прошу внимания! – Представительный Кен являл собой саму официальность. – Я имею честь представить вам нашего гостя из Советского Союза, известного историка, профессора Арвида Ванага! Прошу, господин Ванаг!

Он первый захлопал в ладоши, вызвав несильные аплодисменты в зале.

Наступила решающая минута.

– Уважаемые дамы и господа! – начал я. – Сегодня удивительно жаркий день. Судя по утру, мне кажется, будет еще жарче, чем вчера, чем все последние дни. Намного приятнее быть сейчас у воды, в лесу, в тенистом парке – где хотите, только не в каменном центре Вены, да еще в таком довольно душном зале. Но вы все-таки пошли не на пляж, не в бассейн, не в парк. Вы пришли сюда. Мне это приятно, я благодарю вас от всей души.

Раздались хлопки.

– Как вам теперь уже известно, по своей специальности я историк. Принято считать, что история является наукой, занимающейся только прошлым. В принципе это верно. Однако лишь в принципе. На практике же события прошлого иной раз настолько тесно переплетаются с сегодняшним днем, что очень трудно с полной достоверностью определить, какие из них принадлежат целиком исторической науке, а какие могут стать предметом исследования современной… – я сделал паузу, – современной криминалистики.

В зале зашевелились. Кто-то недоуменно переглянулся с соседом, кто-то заулыбался. Но вниманием зала мне уже удалось овладеть.

Из боковой двери выскользнул Фреди и уселся на свободное место рядом с Дузе. Толстяк повернулся к нему и что-то шепнул. А где Шмидт? Тоже уже в зале? Где-нибудь позади?

– Да, да, я не оговорился: именно криминалистики! Вот один из примеров, который имеет непосредственное отношение к теме моей сегодняшней лекции. Советская власть в Латвии была провозглашена сразу же после Великой Октябрьской социалистической революции в России, а первое Советское правительство республики создано в восемнадцатом году. В этом смысле с точки зрения исторической науки совершенно неправильно говорить о «советизации» Латвии, как и других республик Прибалтики, в тысяча девятьсот сороковом году. Тогда, в августе сорокового, Советская власть в Прибалтике была не установлен а, а восстановлена. Потому что в девятнадцатом году, воспользовавшись тем, что дивизии латышских красных стрелков, выполняя свой интернациональный долг, защищали от смертельной опасности сердце пролетарской революции – Москву, латвийская буржуазия, опираясь на штыки немецкой армии фон дер Гольца и на корабельные орудия англо-американской морской эскадры, узурпировала власть и потопила в потоках крови советскую республику в Латвии. Только на улицах Риги после захвата города контрреволюционерами было убито более четырех с половиной тысяч рабочих, женщин и детей. На всей же территории Латвии число жертв белого террора достигло тринадцати тысяч. Тринадцать тысяч трупов мирных, ни в чем не повинных жителей!

Я посмотрел на Дузе. Кончик языка то и дело выныривал изо рта, облизывая сизые губы.

«Погоди! – подумал я, мстительно торжествуя. – То ли еще будет!»

– Это – история. Но это одновременно и область современной криминалистики. Потому что один из палачей латышского народа того, казалось бы, столь далекого времени, чьи руки обагрены невинной кровью, пролитой в том дальнем, целиком принадлежащем истории девятнадцатом году, один из этих палачей жив до сих пор и не понес никакого наказания за свои злодейства. Более того, он сидит сейчас здесь, среди вас, в этом зале. Посмотрите: в третьем ряду слева представительный седой человек в коричневой замшевой курточке!

Все, как по команде, повернулись к Дузе. Он, большой, громоздкий, не решаясь встать и уйти, втянул голову в плечи, словно огромная коричнево-серая черепаха. Зато со своего места сорвался Фреди и юркнул в ту дверь, откуда только что вошел.

Лишь бы только Инга успела! Только бы она успела!

– Его настоящая фамилия Дузе, но в Вене он живет под вымышленным именем Яниса Берзиньша… Поднимитесь, Дузе, что вы прячетесь за чужими спинами! Дайте возможность репортерам из телевидения запечатлеть вас на пленку. Снимайте, господа! Это будут уникальные кадры. Я ведь еще далеко не все сказал, а он наверняка постарается улизнуть, чтобы избежать скандальной огласки… Итак, Петерис Дузе, палач. Ныне Янис Берзиньш, Герцоггассе, дом пять, квартира восемь. У меня не было возможности посмотреть списки разыскиваемых военных преступников, но, думаю, там непременно значится фамилия Дузе. Такие субъекты, как он, имеют веские причины для смены фамилий. Вот вам, уважаемые господа, убедительный, на мой взгляд, пример тесного соседства истории и криминалистики.

– Господин профессор! – Кен обмахивался носовым платком; воротник его манишки потерял свою ослепительную белизну, посерев с краю от расползавшихся пятен пота. – Может быть, лучше вернуться непосредственно к объявленной теме?

– Не мешайте! – выкрикнули из зала.

– Мы слушаем!

– Говорите, профессор!

– Господин Кен совершенно прав: тема моей лекции совсем иная. И много чести было бы уголовным элементам вроде Дузе, если в своих публичных заявлениях я стал бы перечислять их пофамильно. Сделал я это совсем по другой причине. Вчера этот самый Дузе-Берзиньш вместе с другими подобными ему людьми – один из них сидит справа от Дузе, тоже солидного уже возраста мужчина, Эвальд Розенберг его имя, в годы гитлеровской оккупации он работал в управлении фашистской полиции Риги, – так вот Дузе и другие ему подобные обманным путем завлекли меня в ловушку и потребовали, чтобы сегодня, сейчас, во время этой самой лекции, я отрекся бы от своих политических убеждений, изменил своей стране и попросил политического убежища. Они, разумеется, знают, что добровольно я на это никогда не пойду, и попытались принудить меня к измене с помощью гнуснейшего шантажа. Вместе со мной в Вене гостит моя девятнадцатилетняя дочь. Эти люди поставили меня перед выбором: либо я отрекаюсь от Родины, либо теряю дочь. Надеюсь, вы поймете меня и не осудите, если я объявлю теперь, что моя лекция сегодня состояться не сможет. А на все вопросы, которые могут возникнуть у вас, особенно у журналистов, я попрошу ответить господина Кена, одного из устроителей моей лекции.

– Нет, нет! – Он замотал головой, растерянно и вместе с тем энергично. – Мне ничего не известно. Мне… Я…

Но я уже не слушал. Шагнул к выходу, заметив в последнюю минуту с тем же злорадным удовлетворением, как повскакали со своих мест и рванулись к застрявшему между кресел неповоротливому толстяку Дузе журналисты с передних рядов.

Оказавшись по ту сторону дверей, я захлопнул их с силой и сунул под гнутую бронзовую рукоятку ножку стула, который, уходя в зал, предусмотрительно придвинул поближе к выходу.

Ну, а теперь побыстрей отсюда!

Вниз, под арку, мне было нельзя – внизу стоял черноволосый. Еще в зале я решил: через привратницкую. У нее два выхода…

Известное преимущество давало мне то, что я неплохо знал старую резиденцию. В прежние времена, во время работы в газете, мне приходилось бывать здесь по служебным делам.

Длинными извилистыми коридорами со множеством дверей я быстро прошел на другую сторону здания. Затем сбежал по мраморному парадному лестничному маршу. Тут вечно царила толчея: одни посетители поднимались, другие спускались. Мне это было на руку: здесь легче проскользнуть незамеченным, чем по безлюдным боковым лестницам.

Но выходить на улицу я не стал. Через маленькую, едва приметную дверь спустился в полуподвальное помещение, а затем уже проскочил во двор. Рядом находилась внутренняя стоянка служебных автомашин, прикрепленных к высокопоставленным служащим магистрата. Два чопорных «бьюика» поджаривали на солнце свои лакированные черные бока. Шоферы, распахнув дверцы машин, жались к узким полоскам теней вдоль стен. На службе им не разрешалась вольность в одежде, и они, бедняги, мучились при полном параде – в темных пиджаках и галстуках.