Текст книги "Ржавый капкан на зеленом поле(изд.1980)"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Потом рассказал подробно, как меня вербовали.

Угластое худое лицо Пеликана за те дни, что мы не виделись, пожелтело и осунулось еще больше. Под глазами синими крыльями залегли глубокие тени. Шли аресты, в организации возникала брешь за брешью. Латать их не хватало ни времени, ни сил.

– Лисьи ходы! – Пеликан, озабоченно морща лоб, вышагивал из угла в угол. – Не так он прост, Штейнерт! Вербовать он тебя и не собирался, он знал, что ты не завербуешься, это ясно. Какой-то трюк. Но какой? Сбивал с толку? Запугивал, путал? Чтобы ты сказал нам – мне, другим? Внести смуту, беспокойство, неуверенность?.. А ты напугайся! – вдруг повернулся он ко мне, очевидно что-то надумав. – До смерти напугайся! Притаись! Рви все связи! Сразу! Все до единой! Ничего никому не объясняя!.. Понял?

У меня екнуло сердце:

– Надолго?

– Надолго. Завязывается тут у нас один новый узелок…

Так я попал в подпольную типографию, вновь организованную вместо прежней, провалившейся.

А бывшие товарищи по ячейке стали от меня отворачиваться при встрече. Они считали, что я струсил и позорно отошел от борьбы.

Даже Вера…

Что поделаешь? Приказано было рубить все концы.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ

я проснулся, по нашим понятиям, рано: часы на какой-то из ближайших колоколен били шесть. Что ж, начинаю привыкать понемногу к местным условиям. К тому времени, когда настанет пора уезжать из Вены, в четыре часа утра я уже свободно смогу садиться завтракать.

Инга тоже не спала, и это удивило меня куда больше, чем собственное раннее пробуждение. В кабинете поскрипывал паркет, ко мне в спальню долетал шелест страниц. Инга, по всей вероятности, инспектировала богатую хозяйскую библиотеку.

И снова, как вчера, раздался телефонный звонок. Только звонили не по внутреннему, а по городскому телефону, упрятанному в допотопный декоративный ящик.

Инга оказалась возле аппарата раньше: я провозился с халатом и домашними туфлями.

– Слушаю!.. Пожалуйста! – Она прикрыла рукой вычурный рожок микрофона. – Тебя. На странном русском.

– Да, да! – Украшенная металлическими излишествами трубка казалась непривычно тяжелой. – Ванаг у телефона.

– Сердечно приветствую вас с поистине добрым утром, господин профессор. Говорит ваш вчерашний знакомый. Смею надеяться, узнаете?

Отто Гербигер, библиотекарь. По каким-то соображениям он не хочет себя называть.

– Конечно!

– Я со специальным намерением звоню вам не из дома, а из уличного автомата. И все равно… Когда рядом на службе такая внимательная пара коллег, нельзя быть ни в чем безнаказанно уверенным. Вы меня, надеюсь, понимаете?

– Стараюсь изо всех сил.

– Вчера вы любезно изволили согласиться выслушать мою одиссею. Так вот, если у вас еще не пропало желание и отыщется немного незанятого времени… Словом, сегодня я имею свободный день, так как работал в прошлый уикенд. Кажется, у вас это называется отгул?

– Боюсь, ничего не получится. Мы с дочерью отправляемся в небольшую поездку до понедельника.

– Ах так! – Образовалась недолгая пауза. – Ну хорошо. Тогда я сейчас же отправляюсь к себе в бюро, а свободный день возьму в понедельник.

– Мне бы не хотелось ломать ваши планы.

– Зачем же вы так зло шутите? Какие планы у одинокого старого холостяка! Я же сказал: меня никто никогда не ждет, я решительным образом никому не нужен. Значит, в понедельник? Во второй половине дня?

– Да, так, пожалуй, удобнее. Вдруг мы задержимся в пути.

– Благодарю! Я приглашаю вас с дочерью в ресторацию на обед. Скажем, в три. Где мы встретимся? По тем же соображениям… Ну, вы знаете… Мне бы не хотелось заходить за вами.

Я на секунду задумался.

– Знаете что, на Зингерштрассе должен быть такой кабачок: «Три топора».

– Ну как же! Недалеко от Штефля?

Значит, кабачок еще существует. Почему-то я обрадовался.

– Да, да!

– Очень хорошо! Значит, в понедельник ровно без пяти минут три я буду надеяться увидеть вас с дочерью возле входа в локал. Желаю приятного путешествия!

В трубке щелкнуло. Загудел сигнал отбоя.

«Звоню не из дома…» Конспиратор! Я невольно усмехнулся. Боится, что его телефон прослушивают. А про мой не подумал. И попал в самую горячую точку. «Кровососущее насекомое», конечно, сделало свое дело. Представляю, какая теперь там поднимется возня с этой пленкой. Полдня будут прокручивать, доискиваясь до тайного смысла телефонного разговора. А потом возьмутся за «Три топора». Вдруг именно там осуществляется тайная передача пакетов с наркотиками…

Инга не зря чуть свет залезла в книжный шкаф. Ее заинтересовал Бельведер – вчерашний гид очень уж советовал побывать там. За чашкой утреннего кофе Инга с азартом принялась расписывать красоты этого дворца, о которых она успела вычитать в разных справочниках:

– Два великолепнейших здания в стиле позднего барокко. Роскошный парк с фонтанами. Богатейшая картинная галерея…

– Опять Габсбурги?

Она с укором покачала головой:

– Отец, отец! И ты прожил в Вене целых два года!.. Конечно же, нет! Принц Евгений Савойский.

– А-а, этот честолюбивый оловянный солдатик!

– Да не солдатик, а фельдмаршал!.. И не только. Дипломат, государственный муж. Кстати, к твоему сведению, именно он, а не Карл Габсбург являлся в то время фактическим правителем Австрии…

Ого! Доченька уже основательно начиталась.

Мне нужно было к Штольцу, в отдел печати, Инге – в Бельведер. До Ринга – шумного и яркого бульвара в самом центре города, подковой упирающегося в берег Дунайского канала, – мы шли вместе, и Инга всю дорогу просвещала меня насчет Евгения Савойского. Племянник всемогущего кардинала Джулио Мазарини, человек очень маленького роста, но огромного тщеславия, он хотел сделать военную карьеру во французской армии. Однако к тому времени дядя его уже умер, и магия его имени рассеялась. Коротышку Евгения зло высмеяли и порекомендовали ему идти в монахи. Тогда смертельно оскорбленный юноша обратился к Габсбургам. Те вели многолетнюю изнурительную войну с турками, которые рвались в Европу и уже дважды осаждали Вену, стоявшую у них на пути. И тут, в боях против турок, и раскрылись военные таланты маленького принца. За десять лет он прошел в австрийской армии путь от младшего офицера до фельдмаршала. Разбил наголову турецкие полчища, круто повернул на запад и стал громить французов.

Я слушал Ингу вполуха. Куда-то подевался мой вчерашний знакомец – черный «мерседес». Не было его ни у нашего дома, не возникал он и на улицах, по которым мы проходили.

Может быть, я все это насочинял?

На Кертнерштрассе, которая представляла собой пешеходный остров, омываемый со всех сторон бесконечными автомобильными потоками, нам пришлось замедлить шаг. По улице тянулись магазины самых модных венских фирм, к их витринам с новинками одежды и обуви льнули целые толпы. Пришлось держаться середины, бывшей проезжей части, выложенной теперь кафелем и уютно оборудованной фонтанами, газонами, скамьями для отдыха.

Венцы народ очень спокойный, неторопливый, размеренный. Никто здесь не повысит тона, не крикнет. Даже когда скапливается много людей и неизбежно возникает шум, он носит ровный характер, подобный гулу моря, и в нем растворяются отдельные голоса.

Поэтому мы с Ингой сразу насторожились, когда вдруг услышали впереди странные выкрики. Один голос что-то кричал, словно отчаянно споря, другой так же громко ему возражал.

– Что это? – Инга, держась за мое плечо, приподнялась на цыпочки в попытке разглядеть спорящих. – А, вот они! Двое молодых парней.

Подошли ближе. Теперь уже можно было разобрать слова.

Нет, они не спорят. Наоборот: полное единодушие!

– Остановитесь! Оглянитесь! Посмотрите на небо, на землю! Запомните! – провозглашал по-немецки один из двоих, стоя на раскладном стульчике, который, по всей видимости, принес с собой. – Ибо завтра всего этого может уже и не быть! Род человеческий доживает последние дни!

– Дьявол овладел миром! – вторил ему на приличном английском языке другой парень с роскошной белокурой гривой и лопатообразной ассирийской бородой. – Люди низринуты в пучину всеобщего смертного греха!

– Нет больше религии! Нет больше бога! Супервера – вот в чем единственное спасение!

Только супермен, верящий в супербога, избавит человечество от Страшного суда! Слушайте! Слушайте!..

Никто их не слушал. Проходили мимо степенные старички в зеленых тирольских шляпах – капризным ветром моды наперекор они, как и тридцать лет назад, продолжали здесь прочно удерживаться на головах. Проходили опрятные тихие старушки. Шла длинноволосая молодежь в драных джинсах. Шли горластые группы жующих свою вечную жвачку американцев, подчеркнуто бесцеремонных, полураздетых, босоногих. Шли японцы, маленькие, в черных пиджаках, в галстуках и лакированных туфлях, невзирая на плавящую жару. Шли, как будто ничего не слыша, не замечая этих орущих парней.

А те продолжали, словно заводные, выкрикивать свое: один на немецком, другой на английском. Полное отсутствие слушателей их нисколько не смущало. Они, как бы в отместку, в свою очередь тоже не проявляли никакого интереса к прохожим, уставясь в какую-то видимую им одним точку поверх толпы, и кричали наперебой, ни к кому не обращаясь:

– Мы не свидетели Иеговы, мы не мормониты и вообще не сектанты! Мы – новое слово суперрелигии!

– Приходите сегодня к семи вечера в наш молитвенный дом – и вы сразу прозреете!

– Хочу прозреть! – Инга решительно тряхнула коротко стриженными волосами. – Пойду! Интересно, там у них зрелищно, вроде стриптиза, или что-то вроде проповеди? Вот бы подкинуть вопросик-другой! Ты обратил внимание – у того, с буйной растительностью, золотой браслет? Он ему не помешает в день Страшного суда?.. Нет, пойти, пойти, вот будет потеха!

– Потехи не будет. Потеху придется отставить до следующего приезда.

– Отец, это непозволительный нажим. – Она взглянула на меня с укоризной. – Кто-то дал твердое мужское слово не злоупотреблять родительской властью.

Пришлось напомнить:

– А Зальцбург?

– Ах да, да, я совсем забыла. Какая жалость! Так вдруг захотелось суперверить… Как ты считаешь, отец, сами-то они верят, во что кричат?

– По-моему, работа как работа.

– Думаешь, они по найму? Вот бы спросить! – Инга оглянулась: парни с прежним усердием продолжали молотить в два голоса. – А, ладно! Из всех троих выбираю Евгения Савойского. Все-таки принц! Ну, пока! – Она чмокнула меня в щеку. – И пожалуйста, не давай волю своей буйной фантазии, если я, случаем, опоздаю на несколько жалких минут…

Эскалатор подземного перехода унес ее вниз. Я только успел головой покачать.

Мое неугомонное чадо на удивление быстро приспособилось к необычным для него условиям Вены. Если первое время Инга еще как-то осторожничала и старалась держаться меня, то теперь уже освоилась до лихости, будто всю жизнь только и делала, что раскатывала по заграницам.

Конечно, не обходилось тут и без изрядной доли бравады и позерства. Я был уверен, например, что, когда меня нет рядом и некому пустить пыль в глаза, Инга другая.

И все же…

Господин Штольц из отдела печати, вопреки своей фамилии – слово «штольц» по-немецки означает «гордый» – оказался довольно бледной личностью как в буквальном, так и в переносном смысле. С унылым вислым носом, с дряблой, нездорового желтоватого оттенка морщинистой кожей, он производил впечатление глубокого старика, хотя, как выяснилось позднее, ему не было еще и пятидесяти.

Мне показалось, до моего прихода он мирно подремывал у себя в кабинете, обложившись для вида бумагами.

При моем появлении, чтобы стряхнуть с себя сон, засуетился чересчур оживленно, усаживая меня в кресло.

– Кофе? Кока-кола? Тоник?

Я поблагодарил и отказался.

– О, вы великолепно говорите по-немецки! К сожалению, я по-русски уверенно знаю всего только два слова: «прошу» и «спасибо».

– Этого вполне достаточно, чтобы вести светский разговор.

– Вы считаете? В таком случае, с которого из них следует начать?

– Если верно все то, что сказал мне вчера профессор Редлих, я лично начну со слова «спасибо».

Штольц рассмеялся, взглянул на меня с пробудившимся интересом. Оживление, которое он вначале имитировал с помощью профессиональных навыков опытного чиновника, приобрело иной, более естественный характер.

– Значит, из двух возможных мне теперь остается лишь одно. В таком случае – прошу!

С этими словами он протянул мне два железнодорожных билета.

– До Инсбрука и обратно, через Зальцбург. Вам следует лишь вписать свои фамилии, вот сюда. Поезд сегодня в пятнадцать пятнадцать. В Зальцбурге вас встретят, номер вагона им уже известен. В крайнем случае, если потеряете в толчее друг друга, предусмотрена встреча в бюро путешествий на вокзале. Думаю, вы будете приняты бургомистром.

Я заерзал в кресле.

– Не хотелось бы никому причинять хлопот. Нам с дочерью вполне достаточно сведущего гида.

– Не беспокойтесь, это приятные хлопоты. Советы теперь в моде. Бургомистр или его заместитель – я не знаю, как там у них сейчас с отпусками, – несомненно будет рад возможности побеседовать с вами… Между прочим, мой начальник предлагал отправить вас самолетом. Но я взял на себя смелость убедить его, что это не доставит вам радости. Взлет и посадка – вот и все. Вы ровным счетом ничего не увидите. У нас ведь тут расстояния… Словом, не то, что в вашей стране.

– Вам приходилось бывать в Советском Союзе?

Он развел руками:

– К сожалению, нет… Но и так достаточно одного только взгляда на карту мира… Не сочтите, пожалуйста, за нескромность. – Он сложил сердечком губы, такие же бескрасочные, как и все его серо-желтое лицо.

– Господин Редлих сказал, вы литовец?

– Нет, я латыш.

– Ах, простите, простите! Латыш, конечно. Латвия, Литва – я всегда путаю. И… – Он почему-то замялся, понизил голос: – Коммунист?

– Коммунист.

– Убежденный?

Вопрос этот, заданный с какой-то трогательной наивностью, заставил меня улыбнуться:

– А разве бывают неубежденные коммунисты?

– Бывают! Бывают! – Он с неожиданной горячностью замахал руками.

– Все бывает! Убежденные католики, неубежденные коммунисты. И наоборот. Вот я, например, неубежденный католик.

– Как это понимать?

– Очень просто! Хожу в церковь по воскресеньям с женой и детьми. Голосую на выборах только за народную партию. Выписываю вот уже тридцать лет католическую прессу. А так… Загробное царство, чем я к нему ближе, интересует меня все меньше и меньше. Газету я каждое утро аккуратно вынимаю из почтового ящика, но никогда не читаю. А выборы… Честно говоря, я даже толком не знаю, чего хотят наши «черные» и чем они отличаются от социалистов.

– Есть же какие-то отличия…

– Должен ли выход из нового метро быть прямо против Штефля или чуть в стороне? Простите меня, но это не серьезно. А голосую я за народную партию только в пику своему начальнику. Он у нас социалист. А вообще-то по своим глубоким внутренним убеждениям я чиновник. Убежденный чиновник средней руки. Разве плохо? Я старательно выполняю свой небольшой, строго очерченный круг обязанностей, смею думать – даже хорошо, и чихать мне на то, кто там сейчас у большого рулевого колеса, социалисты или клерикалы. Я буду нужен и тем и другим… И жена мною довольна – это тоже кое-что да значит в нашем мире. Да, да, да, не улыбайтесь! По мнению австрийских женщин, лучший муж именно чиновник. Он всегда приходит домой отдохнувшим, хорошо выспавшимся и прочитавшим газеты.

И сам первый господин Штольц посмеялся своей шутке, заливисто, тоненько повизгивая.

– Разрешите?

В кабинете появилась молоденькая миловидная секретарша.

– Господин советник, в десять прием у мистера Смолетта. Сейчас без двадцати, вы просили напомнить.

– Очень хорошо, Мицци! – Она вышла. – Опять начинается чертова карусель. Такая жара, а тут смокинг, виски, потные лица…

Он быстро и очень толково, в нескольких словах, изложил мне маршрут предстоящей поездки. Подал на прощание холодную, мягкую безвольную руку.

– Жаль расставаться с вами, вы пришлись мне по душе.

Интересно, чем? Ведь говорил, в основном, он сам.

А может быть, именно этим?

– Не пообедать ли нам как-нибудь вместе, когда вернетесь, а?.. Пусть вас не смущают расходы. – Я задумался над тем, как бы отказаться, не обидев его, а он неправильно истолковал мое чуть затянувшееся молчание. – Проведу по ставке на представительство. Вот вам еще одно незаметное, но немаловажное преимущество чиновника среднего ранга. Маленькому на представительство не отпускается средств, а высокопоставленный не будет этим марать себе руки… Так как же? Мне, право, очень хотелось бы потолковать с вами.

Мы договорились на вторник.

Кажется, он был искренен. Возможно, ему вдруг захотелось вырваться на какое-то время из своего привычного, опостылевшего круга, посидеть с совершенно чуждым ему человеком, поговорить, поболтать без опасения, что все сказанное им не пойдет дальше и не будет превратно истолковано.

Интересно, отказался бы он от своего намерения, если бы узнал про телекамеру и черный «мерседес»?..

Возле дома я вдруг почувствовал, что на меня кто-то пристально смотрит. Не знаю, что там говорит о телепатии серьезная наука, но, по-моему, человек каким-то непостижимым образом ощущает на себе устремленный на него пристальный взгляд. Может быть, не каждый, спорить не берусь. Но вот, например, подпольщик, которому все время приходится быть начеку, остерегаясь слежки, в конце концов приучается, даже не поворачиваясь, чувствовать на себе чьи-то глаза. Причем это приобретенное свойство, или умение, или натренированность, уж и не знаю, как сказать, не исчезает с течением лет. Достаточно только попасть в сходные обстоятельства, пусть даже через долгие годы, как способность эта проявляется вновь. Нечто подобное происходит и с велосипедом. Кто ездил на нем, никогда уже больше разучиться не сможет. Выработанная способность держать равновесие останется навсегда, разве только потребуется несколько минут тренировки.

Так вот, резко повернув голову, я обнаружил, что ко мне очень внимательно приглядывается респектабельного вида высокий пожилой господин в кремовом чесучовом костюме. Беззаботно покручивая в руках тросточку, он прогуливался по другой стороне улицы возле магазина тканей, точно в том же месте, где вчера парковался черный «мерседес». Встретившись со мной взглядом, респектабельный господин сразу повернулся к витрине и стал изображать усиленный интерес к ярким летним тканям для женских платьев.

А у самого моего подъезда, в нише у стены, сидел на корточках рослый мускулистый хиппи в черных в виде бабочки солнцезащитных очках и едва слышно потренькивал на гитаре. Он не обращал на меня никакого внимания, пока я возился у парадной с ключом, но какое-то чувство подсказало мне, что оба они, и пожилой господин и этот обтрепанный хиппи, из одной и той же компании.

Полиция? Наркотики?

Теперь уже у меня начали закрадываться сомнения. Но, с другой стороны, откуда такой внезапный интерес к моей персоне? Ведь мне решительно нечего ни бояться, ни скрывать.

Что же делать? Обратиться в советское посольство? А если это все-таки относится не ко мне, а к Шимонекам?

Нет, решил я, пока лифт, постукивая, поднимался на мой этаж, нет абсолютно никакой причины ударять в набат. Тем более, что через час-другой мы с Ингой уже вообще не будем в Вене. А вернемся – тогда посмотрим. Можно вообще не возвращаться больше в эту квартиру. Говорила же Эллен, что не составит никакого труда поселить нас у других.

Дома меня ждал сюрприз. Инга, услышав звяканье ключа, сама открыла дверь.

– А у нас гости! – произнесла она по-немецки.

Фрау Элизабет Фаундлер из Южного Тироля со своей вертлявой собачкой Альмой!

– Извините, господин… Ах, у меня всю жизнь ужасная память на фамилии!

– Ванаг, с вашего позволения.

– Да, господин Ванаг! Я не стала ждать приглашения, как видите. Вы бы меня все равно не пригласили…

Я сделал протестующий жест.

– Ах, пригласили бы? Тогда тем более. Я лишь чуть-чуть опередила события, не так ли? Все дело в том, что после того, как я познакомилась с живым русским господином, мне вдруг до смерти захотелось поглядеть на живую русскую барышню. Жить через стенку и не познакомиться – это же такая мука! И я решила: зачем мне мучиться? Пойду и приглашу их на свой яблочный штрудель.

Темпераментная старушка мало походила на ровных, чуть вяловатых венцев. Те так легко не заводили знакомства, а уж пригласить к себе…

– К сожалению, – сказал я вполне искренне, – к сожалению, через несколько часов мы уезжаем.

– Уже знаю. Ах, старая кочерга, нет чтобы вчера вас пригласить! А то промучилась целый день: удобно, неудобно… Даже ночью плохо спала… А у вас замечательная дочь. Такая образованная барышня. Она мне прямо раскрыла глаза. Этот Евгений Савойский!.. Я всю жизнь чувствовала здесь какой-то подвох. Явиться сюда без штанов и через какой-нибудь десяток лет стать богатейшим на земле человеком!.. Нет, с честными людьми такого никогда не случается!..

Она ушла, пожелав доброго пути и взяв с нас честное слово, что, вернувшись, мы непременно отведаем ее штруделя.

– Что ты там наговорила ей про Евгения Савойского? Насколько мне помнится, не далее как утром у тебя звучала совсем другая песня.

Если Инга смутилась, то на один лишь миг.

– Обыкновенный прокол, отец! Оказывается, одно дело – прочитать и совсем другое – увидеть собственными глазами.

– Ах, ты его увидела? Ну как он там, старина Евгений, в добром ли здравии?

– Спасибо, более чем! – Она метнула в меня синие молнии. – Привет просил передать… А если без шуток-прибауток, то окружение, обстановка, мебель, всякие носильные вещи могут сказать о человеке не меньше, чем личное знакомство.

– Другими словами, тебе не понравилось ложе, на котором он почивал, и отсюда ты сделала вывод, что это несносный тип.

– Знаешь что, отец!.. Давай либо серьезно, либо вовсе не будем говорить.

– Ну, давай серьезно. Чем именно разочаровал тебя Бельведер?

– Сам дворец не разочаровал меня ничуть! Роскошное место. Но о бывшем своем владельце объективно свидетельствует не с лучшей стороны. Авантюрист, нувориш, показушник… И вообще чувствую, хватит с меня всяких дворцов! Надо переключаться на храмы божьи.

Новый вираж!

Ничего подобного, стала с жаром доказывать Инга. Никакой не вираж. Дворцы интересовали ее не сами по себе, а лишь с точки зрения истории культуры. Но, как выяснилось к ее глубокому разочарованию, чаще всего они выражают только личные вкусы своих владельцев. Конечно, и вкусы эти не свободны от модных течений времени. И все-таки… Каприз заказчика – и вдруг среди строгой готики ни с того ни с сего возникает чистейший греческий эпиталий или даже египетский усеченный обелиск. Не говоря уже о внутренних интерьерах. Чего там только не наворочено!

Другое дело церкви. Они строились для народа, так сказать для массового потребления, и в этом отношении на их создателей никакого нажима не оказывалось. В результате свою эпоху церкви выражают куда свободней, точнее и чище, чем дворцы.

Моя увлекающаяся дочь опять ошибалась. Логика ее рассуждений была лишь поверхностной, кажущейся. Уже само назначение церкви как места молений соответствующим образом воздействовало на строителей. Не говоря уже о том, что заказывали и принимали готовое тоже определенные лица со своими вкусами и взглядами. Недаром же из церквей нередко изымались картины одних мастеров, чем-то не понравившиеся духовным пастырям, и заменялись другими, несравненно более худшими.

Но стоило ли с ней спорить? Дворцы ли, церкви ли – какое это имеет значение! Инге интересно, она «при деле» – вот основное. Пройдет «церковный период», настанет какой-нибудь другой: живопись-модерн или прикладная графика.

Главное – ей не скучно, ну и с ней тоже не соскучишься.

Мы начали собираться, и тут вдруг прикатил на своей поджарой, как гончий пес, «шкоде» Вальтер – отвезти нас на вокзал.

Этого мы никак не ожидали. Даже Ингу тронула его внеплановая любезность.

– А что же ваш распорядок дня, дядя Вальтер?

– По распорядку дня сейчас послеобеденный сон на служебном месте!

– рассмеялся Вальтер. – А как раз сегодня ночью я прекрасно выспался.

Мы захватили с собой в поездку немного вещей – сумку и небольшой чемодан. Он не дал нести Инге чемоданчик – взял у нее из рук.

– Не надо, дядя Вальтер, мне не тяжело.

– Давай, давай! У нас еще нет равноправия женщин.

Хвосты торчали на своих постах, только поменялись местами. Чесучовый костюм околачивался теперь у двери подъезда, гитара устроилась у витрины с тканями.

Мы уселись в «шкоду». На заднем сиденье было тесновато – мне пришлось прижать к дверце колени.

Вальтер завел мотор.

«Хвосты» не проявили ни малейшей тревоги по поводу моего отъезда. Я долго следил за ними в заднее стекло. Они спокойно оставались на своих местах, пока не исчезли из моего поля зрения. Черного «мерседеса» с красными сиденьями тоже нигде не было видно.

Идиллия в отношениях Вальтера и Инги продолжалась недолго. Они поцапались еще в машине. Поводом послужил все тот же Евгений Савойский. Вальтер без особого интереса, просто так, из любезности очевидно, снисходительно поинтересовался, где побывала Инга сегодня.

– В Бельведере, – ответила она лаконично.

– Ну и как?

– Интересно.

По ее тону я определил, что она не склонна к разговору. Но Вальтер этого не почувствовал и в своей обычной ровной, с поучающими интонациями манере стал популярно разъяснять, чем примечателен Бельведер. При этом он, естественно, не преминул упомянуть и Евгения Савойского, назвав его великим.

Этого хватило, чтобы Инга тотчас же полезла в бутылку.

– А по-моему, он просто авантюрист, мародер и мерзкий мстительный человечек.

«Шкода» чуть притормозила – только этим Вальтер и проявил свою реакцию.

– В самом деле? – спросил довольно безразлично. – И ты можешь это доказать?

– Пожалуйста! – Инга, не задумываясь, стала перечислять. – Освободил Венгрию от турецкого ига и тут же навязал другое, австрийское – раз! Потопил в крови народное восстание в Нидерландах – два! Из чувства мести французам, которые когда-то не захотели взять его в армию, затеял гнусную войну за «испанское наследство» – три! Половину всего захваченного австрийской армией прикарманил лично себе – четыре! Весь Бельведер выстроен на награбленное!

– Нравы времени, – удалось вставить Вальтеру.

Он только подлил масла в огонь.

– Да? Джонатан Свифт, между прочим, жил в то же время. И Ньютон! И Дидро! Вот какой диапазон у ваших «нравов времени». Так что ссылка на них неосновательна и отвергается.

Я не удержался:

– Браво, Инга! Двадцать копеек!

– Что это значит? – удивленно повернулся ко мне Вальтер; «шкода» как раз стояла возле светофора в ожидании зеленого света. – Какие двадцать копеек?

– Шутливое выражение одобрения.

– Так ты одобряешь?.. Удивительно! А австрийцы, между прочим, считают принца Евгения Савойского величайшим деятелем в своей истории.

– Австрийцы считают! – тут же ухватилась Инга. – Какие австрийцы? Все до единого? Вот вы, прогрессивный австрийский ученый, марксист, тоже так считаете?

– А ты, передовая советская студентка, комсомолка, разве не считаешь царя Ивана Грозного великим деятелем русской истории? – перешел Вальтер из обороны в наступление.

– Ивана Грозного? Шизофреником я его считаю! Шизофреником и сыноубийцей. Великий деятель – это прежде всего великий гуманист!

Наступление сорвалось.

– В самом деле? – Вальтер озадаченно пожевал губами. – В таком случае я тоже готов согласиться, что с точки зрения современного просвещенного человека Евгений Савойский действительно имел кое-какие недостатки.

И весело рассмеялся, заразив своим смехом и меня, и даже вздыбленную, настроившуюся на непримиримую схватку Ингу.

Мне нравилось это редкое умение Вальтера сразу, одной фразой или жестом разрядить накаленную обстановку. Инге – нет. Она считала, что спор таким образом не доводится до своего логического конца, а стушевывается, смазывается, так и не выявив истины.

Инга всегда предпочитала ставить жирные точки над «i». Даже если и сама оставалась внакладе.

Как родитель, я ею втихомолку гордился. Мне импонировала ее непримиримость и решительность. Как представитель старшего поколения – хватался за голову: ох эта молодежь с ее термоядерным максимализмом! Куда она заведет человечество!..

Старый венский вокзал хорошо помнился мне в виде длинного, угрюмого, мышиного цвета здания. На одном его конце высился нелепый дополнительный полуэтаж, который придавал вокзалу вид огромного закопченного паровоза. По какой-то ассоциации он представлялся мне местом страданий – может быть, потому, что поблизости в подобного же типа безликом вытянутом здании размещалась больница для бедных. Во всяком случае, горестные прощания были в таком унылом помещении больше к месту, чем радостные встречи. Я мог прекрасно представить себе, например, проводы отсюда солдат на фронт или вынужденное расставание навсегда двух влюбленных. Это увязывалось с огромными пустыми окнами, с узкими, сдавленными с боков пилястрами, с темными угрожающими потеками на старой, давно не обновлявшейся штукатурке вверху стен, с холодным равнодушием высоченных залов ожидания – они переходили друг в друга без всяких стен и дверей. Трудно было понять, где кончается один зал и начинается другой; переходы лишь условно обозначались колоннами и арками. Человек чувствовал себя неуютно и потерянно в холодном пустом пространстве.

Этого вокзала больше не существовало. Его безжалостно снесли до самого основания и построили новый, современный, из стекла и бетона.

Он тоже не предлагал особого уюта, зато носил на себе четкий отпечаток современного делового лаконизма. Вот билетные кассы – все в один ряд. Вот информационное табло на целую стену. Вот, во всю ширину здания, выход на перрон с бесчисленными стеклянными дверьми. Все обозначено, все на виду, все предельно просто, удобно и доступно. Никакой суеты, никакой толчеи, никаких задержек. Пришел, взял билет, сел в поезд, укатил. Пришел, проводил, прямо с перрона, не заходя в основное здание вокзала, чтобы не мешать очередной приливной волне пассажиров, прошел через боковой выход на вокзальную площадь и отправился домой.

А что, собственно, еще требуется от вокзала?

Поезда, большей частью трансконтинентальные, проходившие через всю Европу, носили звучные, иногда неожиданные имена. «Восточный экспресс», прославленный еще Агатой Кристи. «Эдельвейс». Даже «Моцарт» Наш экспресс назывался «Венский вальс».

Вальтер вручил мне в дорогу иллюстрированный католический еженедельник «С нами бог», Инге – пачку американской жевательной резинки; она ее терпеть не могла, и он это знал прекрасно.

– Двадцать копеек! – Ухмыляясь, довольный своей проделкой, Вальтер помахал рукой тронувшемуся составу. – Мы с Эллен отыщем вас в Инсбруке в воскресенье.