Текст книги "Звезды чужой стороны"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Внизу расстилался город. Улицы полукружьем домов охватывали основание горы, лишь в нескольких местах взбираясь на склон, и уходили от нее такими же ровными полукружьями все дальше и дальше, словно волны застывшего моря, исчезая в туманной дымке на противоположной окраине. Эта дымка давно висела над городом, а теперь, к вечеру, быстро густела, и улицы растворялись в ней одна за другой.

Часы на башне городской ратуши пробили семь раз. Уже можно было бы встать, но мы все еще лежали, прижавшись друг к другу – так теплее. С полчаса назад вверх по тропке поднялась девушка с большим кувшином в руке. Надо было дождаться ее возвращения.

Я начал терять терпение:

– Может быть, обратно она пошла по другой тропинке?

Капитан предостерегающе поднял руку. Кто-то спускался с горы.

Она! Наконец-то!

Девушка, придерживая кувшин обеими руками, шла не по тропке, а по траве, совсем рядом с кустами, в которых лежали мы. Вероятно, она боялась поскользнуться на влажной глине. Я увидел ее стройные ноги, обутые в красные полусапожки, услышал приятный голос, негромко напевавший веселую песенку.

Я чуть приподнялся и посмотрел вслед сквозь оголенные верхние ветки кустов. Волосы у нее были светло-пепельные, как у Марики.

Девушка скрылась в вечернем сумраке. Капитан Комочин поднялся, потянулся, расправляя онемевшие руки. Я тоже встал, морщась, как от боли. Затекла левая нога; я ее совсем не чувствовал.

– Наверх!

Я заковылял по тропке вслед за Комочиным.

Винных погребов тут было много. Но все, на нашу беду, заперты. Причем не просто на ключ, а на добротные тяжелые ржавые замки, служившие, вероятно, верой и правдой уже не одному поколению виноделов.

Под стать замкам и двери погребов: толстенные, плотные, обитые жестью. Для того, чтобы их открыть, нужен был, по меньшей мере, пудовый лом. Жалкие прогнившие жерди, которые мы находили в виноградниках, трещали и разлетались одна за другой при малейшем нажиме.

Мы проупражнялись бы так всю ночь и все равно не попали бы вовнутрь, если бы Комочин вдруг случайно не обнаружил, что мы, в буквальном смысле, ломимся в открытую дверь. На ней висели такие же грозные замки, как и на других, и они были замкнуты самым добросовестным образом. Но дверь почему-то плохо держалась со стороны петель. Стоило только чуть нажать палкой, как она тотчас поддалась.

Мы пробрались в погреб и, закрыв за собой тяжелую дверь, приперли ее изнутри шестом.

Нас охватила абсолютная тьма. Остро пахло вином и сырой землей.

– Зажгите спичку, – предложил я.

У нас был всего один коробок – в кармане у Комочина.

Вспышка озарила на мгновение длинный узкий ход, по правую сторону которого стояли большие бочки. Они уходили далеко внутрь хода, теряясь в темноте. Мы прошли вперед шагов сто. Комочин снова зажег спичку. Та же картина.

– Ого! – воскликнул я. – Погребу конца не видать.

– Они, бывает, тянутся на целые километры, – сказал капитан Комочин. – С ответвлениями, как пещеры.

Бочки здесь были замшелыми и, судя по звуку, пустыми. Я брезгливо оттер с пальцев холодную слизь.

– Пойдемте к выходу, там суше.

Мы устроились на досках между двумя огромными бочками. Я ощупью отвернул кран, подставил рот. Полилась кислая терпкая жидкость.

– Вино, товарищ капитан!

– В винных погребах воду не держат.

Я лег, положив под голову пилотку, и закрыл глаза. Все равно: открывать их или закрывать. Такая же темнота. Но когда я закрывал глаза, то чувствовал себя все-таки привычнее.

А капитан Комочин? Мне почему-то казалось, что он лежит с открытыми глазами и смотрит на меня. Говорят, взгляд можно ощутить. Идешь по улице, смотришь на кого-нибудь, и он обязательно обернется. А в темноте? Тоже ощущаешь взгляд?

Странный человек… Вот случится чудо, вернемся мы завтра к своим и полковник спросит меня: «Ну, какой он, Комочин?» Что я смогу оказать? Только так, объективно, без всяких своих эмоций. Смелый? Да, смелый. Твердый, решительный… Еще что? Еще молчаливый… Вот и все.

Почему он молчит? Сколько можно молчать?

– Вы спите?

Он отозвался не сразу:

– На ваш вопрос невозможно ответить утвердительно.

– Почему?

– Если я скажу «да», то уже не буду спать.

– Выходит, я вас разбудил?

– Нет… Я просто так… Думал.

– О чем?

– О том, что же все-таки с ним случилось?

– С лейтенантом Оттрубаи?.. Будьте спокойны, товарищ капитан.

– Не понимаю.

– Да где же он еще, как не дома, на хуторе? У своего отца. У «дворянина в мягких ботинках».

Я так не думал. Я думал совсем иначе: Оттрубаи не из тех, которые могут просто взять и бросить в беде. Но мне не хотелось выглядеть в глазах капитана доверчивым, благодушным теленком.

Капитан молчал. Лишь после долгой паузы я услышал:

– Неужели вы действительно так дурно думаете о людях?

Меня поразили новые нотки в его голосе. В нем прозвучали не ирония, не раздражение, а скорее всего дружеский укор. Стало мучительно стыдно за свой дурацкий тон, за враз запылавшие щеки; капитан Комочин, конечно, не мог их видеть в могильной темноте, но я каким-то непостижимым образом чувствовал: он знает, что я покраснел.

Когда я, наконец, справился с собой, отвечать уже не имело смысла. Да и сам вопрос не требовал ответа. Что можно было сказать? «Уверяю вас, товарищ капитан, я вовсе не так думаю о людях». Глупо!

Из темноты донеслись странные негромкие звуки. Я прислушался с удивлением. Капитан едва уловимо насвистывал в темноте.

Знакомая мелодия… Нежная, и вместе с тем мужественная, боевая.

Что это? Откуда я ее знаю?

Беззвучно, одним дыханием я повторил мелодию. И сразу вспомнил: она же из тех дней, когда мы, еще мальчишками, с восторгом твердили яростные, страстные слова «Но пасаран», когда приветствовали друг друга не иначе, как «Салуд, камерадас». Утро начиналось тогда с напряженного ожидания возле черной тарелки репродуктора: что там сегодня, на Мадридском участке? – а звучные, опаленные порохом слова «Теруэль», «Гвадалахара», «Валенсия» звучали для нас как названия близких фронтовых городов, обложенных врагом.

– «Бандера роха», – произнес я, не то спрашивая, не то утверждая.

Негромкое насвистывание тотчас прекратилось.

– А вы откуда знаете? – услышал я после короткого молчания.

– Вот тебе раз! – воскликул я. – Да кто ее не знает! Испанская песня.

– Нет, итальянская. Но в Испании ее тоже пели, верно.

– Вы там были? – догадался я.

Он лишь негромко кашлянул в темноте.

Больше капитан не свистел, но воспоминания, потревоженные знакомой мелодией, не хотели униматься, цеплялись друг за друга, извлекали из тайников памяти давным-давно позабытое.

Вот дядя Фери, горячий, стремительный, врывается в дом и кричит, что он возьмет в нашу семью двух, нет, трех испанских ребят…

Вот наша делегация из пяти человек стоит в кабинете заведующего гороно, и Нина Мурашева, только что избранный комсорг, от имени 7 «б» требует – да, требует! – чтобы нам заменили немецкий язык на испанский.

Потом, без всякой видимой связи, подумалось просто о нашей тихой улице в тени могучих тополей, немощеной, песчаной, с веселым зеркалом лужи посреди проезжей части после проливного летнего дождя. И там, в луже, в окружении ленивых округлых облаков, удивленно-ухмыляющееся мальчишечье лицо с белыми выгоревшими вихрами и прокопченными на солнце щеками, похожее на свой собственный зимний негатив.

И вверху, над головой, тоже облака, такие же круглые и неторопливые.

А ночью, когда умолкает улица и засыпают веселые лужи, там, вверху, появляются звезды. До самого утра они играют в прятки, путаясь в притихшей листве тополей, и едва слышно звенят, отыскивая друг друга…

Резкий рваный грохот вспугнул мои звезды. Исчезли тополя, улица.

Где-то близко снова грохнуло. Еще раз… И пошло! Земля под ногами вздрагивала и гудела.

Я вскочил:

– Наши! Наши ворвались в город!

– Бомбят, – спокойно отозвался из темноты Комочин.

Он был, конечно, прав. Чуда не случилось.

Самолеты отбомбились и улетели. Натыкаясь в темноте на винные бочки, я двинулся к выходу. Не терпелось посмотреть, много ли в городе пожаров.

Убрал жердь, отодвинул тяжелую дверь. Далеко внизу, там, где стоял завод, полыхало яростное пламя. Пожар? Или выпустили плавку из печи?

Сделал шаг вперед, чтобы лучше рассмотреть, и вдруг, инстинктивно почувствовав опасность, обернулся. Из глубины погреба ко мне метнулась человеческая фигура. Защищаясь, я поднял руки, но уже было поздно. Я ощутил сильный удар по голове и упал.

Теряя сознание, услышал, как сквозь толстый слой ваты:

– Саша! Саша!

И все поплыло, поплыло во мрак…

Чьи-то голоса… Незнакомые, совсем без интонаций, как деревянные… Бубнят, бубнят.

Трещит голова…

Что же со мной случилось?

Подошел к двери погреба. Увидел зарево: завод или пожар. Потом… Удар!

Я с усилием открыл глаза.

Низкий полукруглый свод… Винный запах. Значит, все еще погреб. Но откуда свет? А, керосиновая лампа. Стоит на подставке – пенек не пенек. Вокруг нее несколько человек. Разговаривают.

Я прислушался.

– …А собака как вцепится в ногу толстяка. Он как завопит. – Голос рассказчика захлебывался от еле сдерживаемого смеха. – Мадам к нему: «Ой, пардон, пардон, высокородный господин! Простите ее, ради бога, она так давно не видела мяса!»

Все смеются.

– Здорово! А ну еще что сморозь!

– Ваш покорный слуга… Загадка. Светит, но не греет, – что это?

– Луна.

– Нет!

– Бриллиант!

– Нет… Ну, ты, Фазекаш?

– Черт ее знает… Звезда, что ли?

– Нет!.. Твоя лысина – ха-ха-ха!

Мне очень неудобно лежать. Руки за спиной, связаны.

Они?.. Я осторожно повернул голову к свету.

Не военные – в штатской одежде. Небритые, худые. Один только плотнее других, самый старший, невысокий, с усами. Вот он встал, пошел куда-то в темноту.

Не хозяева ли этого винного погреба? Но как они сюда попали? Ведь мы с Комочиным приперли дверь изнутри палкой. Неужели они сидели далеко в глубине погреба.

А может, скрываются?.. Партизаны? Непохоже. У них нет даже оружия.

Так кто же? Почему они напали на меня?

А капитан Комочин? Где капитан? Я отчетливо помню, он крикнул: «Саша!» Звал на помощь? Что они с ним сделали? Почему я здесь один?

Я беспокойно задвигался. Тотчас же они повернулись ко мне. Один, высокий, длинноволосый, поднял керосиновую лампу. Другой, с обросшим черной щетиной лицом, бросил с издевкой:

– Ваш покорный слуга! Как изволили спать на новом месте?

– Дайте пить! – я облизнул пересохшие губы.

– Только и всего? – снова крикнул тот, со щетиной.

– Да брось ты, Черный, – нахмурился длинноволосый. – Пусть придет в себя.

Он приподнял мою голову и поднес ко рту кружку. Я сделал несколько глотков. В кружке было кислое вино.

– Развяжите руки, – попросил я.

– Что я сказал! – воскликнул Черный. – У него чердак не пустой. Может, тебе еще твою пушку вернуть?

– Кто ты такой? – во взгляде длинноволосого не было такой вражды, как у Черного. – Скажешь, кто ты?

– Где мой товарищ? Он жив?

– Жив, жив… Ну, кто ты такой?

Я лихорадочно думал: что сказать? Потом сообразил. Они вытащили не только пистолет. Документы тоже: моя шинель расстегнута на груди.

– Гонвед Осип Михай.

– Расскажи моей бабушке! Гонвед он! – Черный дышал мне в лицо винным перегаром.

– Отойди от него, Черный!.. Отойди, слышишь! – длинноволосый оттащил его за полы пиджака. – Осип… Что за фамилия? Словак, что ли?

Я чуть помедлил, прежде чем ответить:

– Словак.

– Янчи, ты, вроде, говоришь по-словацки?

– Еще бы! У меня мама словачка.

– Поговори с ним, а?

Длинноволосый посторонился, пропуская ко мне высокого молодого парня со следом ожога на худом скуластом лице.

– Кто си ти? (Кто ты? (слов.)

Это я понял:

– Словак.

Тогда он произнес длинную фразу, состоявшую почти сплошь из согласных, и посмотрел на меня вопросительно, ожидая, вероятно, ответа.

Я молчал. Он произнес еще одну фразу, еще… Отдельные слова я вроде бы понимал, но общий смысл оказанного оставался неясным.

Длинноволосый смотрел выжидающе то на меня, то на него.

– Ну?

Янчи отрицательно покачал головой.

– Не словак? – воскликнул, торжествуя, Черный. – Что я говорил! Это же ясно, как день; оба они шпицли! Их послали нас выслеживать… Ага, ага!

Смотрите, как он изменился в лице! Кончать их надо сейчас же! Дохлый пес и укусить не укусит, и залаять не залает. Веревка есть, вздернем подальше отсюда, чтобы потом вони не было – и конец… Эй ты, поганый тип, скажи мне свой адрес, я хоть твоей жинке после войны напишу, под какой бочкой тебя зарыли.

На потолке задвигались длинные тени. Кто-то подошел из глубины погреба.

– Ну как? – услышал я голос.

Я не видел говорившего – лампа, которую держал длинноволосый, слепила глаза.

– Шпицли! – крикнул Черный. – Самый настоящий стопроцентный шпицли. Врал, что словак.

– А тот, второй, говорит – русский.

– Русский?! – Черный расхохотался. – Один словак, другой русский! Пусть они эту песенку споют на том свете невинным ангелочкам. А мы уже кое-что повидали, как-нибудь сможем отличить правду от собачьей брехни.

Длинноволосый поставил лампу на бочку. Теперь я разглядел подошедшего. Это был гот самый низенький плотный усач. Вероятно, он уходил к Комочину – они почему-то держали его в другом месте.

– Может, ты не словак вовсе, а тоже русский? – Черный издевательски ухмылялся.

– Дурак ты! – сказал я. – Мы в самом деле русские. И он и я.

Черный подскочил ко мне, замахнулся кулаком:

– Эта полицейская гадина будет еще меня оскорблять!

– Лежачего не бьют! – усач придержал его руку. – Давай лучше послушаем этого мастера плести небылицы. Рассказывай, какой ты русский.

– Сначала развяжите.

– Видали, чего захотел! – завопил Черный. Я же говорил, он потребует свою пушку обратно.

– Вас здесь четверо. А я один. Боитесь?

– Вдруг у тебя где-нибудь граната запрятана. Очень мы знаем твои полицейские штучки-мучки!

– Брось, Черный, ты же его сам всего обшарил. – Усач склонился надо мной и развязал руки. – Только смотри, не дури! – Он погрозил мне моим собственным пистолетом.

– Где мой товарищ? Ведите к нему.

– Не веди, Фазекаш! – предостерег длинноволосый; стоя на коленях у бочки, он прикуривал от лампы. – Ни в коем случае не веди!

– Зачем тебе? – спросил усач. – Сговориться?!

– Кто у вас старший?

– Вот! – опять – кинулся ко мне Черный. – Шпицли – факт! Так и ввинчивается, так и ввинчивается! Мы уж ему больше сказали, чем он нам. А теперь ему еще старшего подавай!.. А вот хочешь, я тебя сейчас выведу на чистую воду? Ты говорил – что словак. Теперь говоришь – русский. Русский, да?

– Я русский.

– Хорошо! – Черный злорадно скалил зубы. – Если ты русский, то скажи, как будет по-русски «здравствуй».

Я сказал.

– О! Смотри!.. А «Советский Союз»?

Я сказал и это.

– Выучил, шпицли! Но меня ты не проведешь… Ну-ка, выругайся по-русски!

Он с торжеством посмотрел на своих друзей: мол, глядите, что сейчас будет.

Я выругался – с большим удовольствием. Я послал Черного с его дурацкими придирками так далеко, что если бы он все понял, то, наверняка, взвился бы от ярости.

Но он всего не понял. Только то, что я действительно выругался по-русски.

– Все равно! Он такой же русский, как я цыган!

– Ну, это еще, положим, не доказательство. – Усач посмотрел на Черного с хитрой ухмылкой. – Говорят, за твоей дорогой мамочкой лет двадцать пять назад бегал со своей скрипкой главный цыганский примаш Будапешта.

Длинноволосый и Янчи, тот, скуластый, что проверял мои знания словацкого языка, рассмеялись. Черный зло посмотрел на улыбавшегося Фазекаша, хотел что-то крикнуть, но, передумав, с досадой махнул рукой:

– Янчи, у тебя еще осталось? Дай, подымлю. Он закурил, жадно затягиваясь.

– Что будем с ними делать, дядя Фазекаш? – спросил длинноволосый.

– Не знаю… Придет завтра Аги, сообщим Бела-бачи. Пусть они там решают.

Бела-бачи? Кто такой?.. Я насторожился. Но они больше не упоминали о нем. Да и обо мне вроде забыли. Длинноволосый – они называли его Лаци – вытянулся на широкой скамье и закрыл лицо рукой. Черный, привалясь спиной к бочке, пускал дым через ноздри и зло ругался:

– Подонки! Гады! Жить не дают на свете. В погреб загнали, и тут не дают. Всякую сволочь засылают. А мы сидим, ждем, ждем. Чего ждем, интересно? Когда Чаба с неба свалится, чтобы нам помочь?.. (Согласно старинной легенде Чаба, сын вождя гуннов Аттилы, в критический для венгров момент прискачет со своим войском по Млечному пути к ним на выручку.) Вот накроют нас в этой проклятой дыре, так и сдохнем. Сдохнем!

Длинноволосый Лаци заворочался на своей скамье:

– Заткнись-ка ты со своими пророчествами. Слушать противно!

– А ты подбери уши! – Черный рывком повернулся к нему. – Развесил, как мокрое белье на веревке!

Из глубины погреба донеслись шаги. К нам, прихрамывая, подходил низкорослый крепыш с взъерошенными волосами на лобастой голове.

– Все воюете? Какой счет?.. Дай закурить.

– Ты что ушел? – Фазекаш протянул ему сигарету.

– Не бойся! Спеленал его, как грудняшку.

Он постоял, покурил, глядя на меня с холодным любопытством.

– Он что – тоже «русский»?.. Вот олухи! – крепыш хмыкнул презрительно. – Надо же сочинить! Лучше бы сказали, что с Луны…

Не знаю, как возник рядом с нами капитан Комочин. Я не слышал ни малейшего шороха. Ни одна тень на потолке не шевельнулась. Он вдруг поднялся позади крепыша, словно все время сидел, пригнувшись, у него за спиной.

Крепыш, вероятно, прочитал на моем лице изумление, и обернулся. Тотчас же он отпрыгнул в сторону, словно его отбросило, и, никак не попадая рукой в карман, где лежал пистолет, истошно завопил:

– Стой! Стой!

Все повскакали с мест. Крепыш, наконец, выдернул пистолет и направил на капитана. Дуло так и ходило.

– Убери, – спокойно, даже как-то безразлично посоветовал Комочин. – Еще бочку продырявишь. Утонем в вине. – Он опустился на корточки рядом со мной и спросил непривычно участливым для него голосом: – Как голова?

– Теперь ничего…

– Прокараулил! – усатый Фазекаш замахнулся на крепыша кулаком. – Караульщик! Мертвецов тебе караулить на кладбище!

– Я говорил: повесить! – заорал Черный. – За ноги их обоих! За ноги!

Но Фазекаш постучал пальцем по лбу и горестно вздохнул.

– Ты что? – опешил Черный. – Ты что?

– Он же сам пришел сюда, вот что! А мог свободно уйти и привести целый полк… Слушайте, а вдруг они в самом деле русские, а?

Глава IV

Опять поднялся шумный спор: кто мы такие и как с нами поступить.

Пока они кричали, я успел переброситься несколькими фразами с капитаном Комочиным.

– Сказать, как мы сюда попали? – тихонько опросил я, не глядя на капитана.

– Им – нет, – так же тихо ответил он.

– А кому?

– У них есть связь с городом. Сами они ничего не решат.

Я сразу вспомнил про того… Бела-бачи.

– Понимаю.

– Ни в коем случае не называйте ни фамилий, ни номеров наших частей. Никому!

– Могут не поверить.

Капитан пожал плечами: могут…

Наконец, Фазекаш взмахнул рукой, словно разрубая в воздухе невидимый узел:

– Все! Хватит!.. Караулит Янчи, остальным спать.

Но никто не лег. Все, даже длинноволосый Лаци, у которого глаза были красными, как у кролика, присели возле лампы рядом с караульным. К низкому своду погреба не спеша потянулись задумчивые струйки дыма.

– Рассказали бы что-нибудь, раз уж вы русские… – Фазекаш иронически хмыкнул.

Остальные тоже повернули к нам головы. Их можно было понять. Перед ними сидели люди, которые называли себя русскими. А о русских они столько слышали. Одни их отчаянно ругали, другие так же отчаянно хвалили. Так какие же они на самом деле?

Но, с другой стороны, им не хотелось попасть впросак. А если мы вовсе не русские? Если все, что мы здесь наговорим, – самое беспардонное вранье, и они, видавшие виды ребята, клюнут на пустой крючок?

И вот они сидели напротив нас, сгорая от любопытства и прикрывая его мудрой ухмылочкой: плетите, плетите, так мы вам и поверили!

– Ну так как же?.. Говорят, у вас там летом суп из сена варят, а на зиму в берлогу заваливаются и сосут лапу, как медведи, – ха-ха!

– Что ты, Фазекаш, – тряхнул головой длинноволосый. – Совсем наоборот! У них реки из молока и берега из киселя. А на деревьях конфеты растут – шоколадные, экстра класс! Лег под дерево, раскрыл рот – и они сами в него скачут. – Он подмигнул мне: – Так?

– Так, – ответил я. – Только ты забыл еще сказать, что на скаку с них обертки слетают. Иначе как: с бумагой их жевать?

– Брось крутить! – нетерпеливо крикнул Черный. – Говори, как там живут? Скажешь или нет?

– Хорошо, скажу… – разозлился я. – Когда вы напали на нас? Три с половиной года назад? А в году триста шестьдесят пять дней. И каждый день бомбы, пули, снаряды, мины. Каждый день гибнут люди. Чьи-то отцы, чьи-то матери, братья, сестры, сыновья, дочери… Как мы живем!

Сказать им, как мы живем!.. Я думал о печных трубах, торчащих на пепелищах… О мертвом ребенке на руках отупевшей от горя матери… О трех девочках медицинской сестры Клавдии Ивановны, для которых мы всей палатой собирали хлеб… О женщинах, которые впрягались в лямку и тащили на себе плуг – я сам видел из окна поезда, когда ехал на фронт…

И они еще спрашивают, как мы живем! И они еще спрашивают!

Тягостное молчание длилось довольно долго.

– Ну, ты не по адресу, – в голосе Фазекаша слышалась растерянность. – Мы тут ни при чем.

Все смотрели на меня; они – молча переглядываясь, капитан – с сочувственным одобрением. Мне было все равно: одобряет он или не одобряет.

Я отвернулся и лег.

– Нашли кого слушать! – взорвал тишину Черный. – Да ведь он нам втирает вот такие очки! Они так были в России, как моя бабушка!

Янчи оказал негромко:

– Заткнись! Что ты знаешь!

И Черный, на удивление, послушно заткнулся. Пожал плечами, деланно зевнул, вытянулся вдоль бочки и закрыл глаза.

Остальные стали переговариваться о каких-то своих будничных делах, шутить, смеяться. В нашу сторону они больше не смотрели, словно нас и не было в погребе. И это, так же, как и шумный смех, чуточку слишком шумный, чтобы сойти за естественный, как раз и выдавало их с головой.

Взрыв искусственного веселья был ярким и непродолжительным, как полет осветительной ракеты. Быстро сползли улыбки с лиц, разговор заглох, точно мотор без бензина. Усатый Фазекаш скомандовал мрачно:

– Все! Кончай!.. Спать! Янчи, бери!

Работая явно на нас с капитаном, как плохой актер на публику, он передал Янчи пистолет.

Вскоре все уже спали или делали вид, что спят. Один Янчи сидел, пододвинув к себе керосиновую лампу и не сводя с нас глаз. Раздвоенный язычок пламени мерцал на фитиле. Дрожащий свет придавал загадочное выражение его простому скуластому лицу.

– Слушай, парень, как вы все очутились здесь, в погребе? – негромко спросил Комочин.

– Зачем тебе?

– Чего ты боишься? Если мы шпики, вы все равно нас отсюда живыми не выпустите.

– Будь спокоен!

– Ну вот! А если мы русские, – зачем скрывать?

Янчи помолчал с минуту, обдумывая сказанное Комочиным. Потом поднес к лампе ладони.

– Видал? – Ладони были буро-коричневого цвета, словно обожженные. – Рабочие мы. С орудийного.

– А здесь почему?

– От жен сбежали, – невесело усмехнулся он.

Все же капитан Комочин понемногу расшевелил его, он стал рассказывать, – похоже, Янчи больше других верил, что мы русские.

Все они – и Черный, и длинноволосый, и крепыш, и он сам – все из одной бригады сталелитейщиков. Бригадиром был Фазекаш. В марте этого года, когда в Венгрию ввели немецкие войска, в цехе стали появляться листовки. Они призывали рабочих саботировать производство орудий, бороться против немцев, против войны.

– Она и всем, и мне осточертела, как горькая редька, – рассказывал Янчи. – Что за жизнь такая! Работай как лошадь, ни одной свободной минуты. В трамвае бои за места, а пешком девять километров – ну-ка пошагай туда и обратно на голодное брюхо! Мяса нет, масла нет, хлеба по сто пятьдесят. Каждый день бомбы на голову, что ни дальше, то гуще. Кругом немецкие начальники, командуют: айн, цвай, драй… А что делать? Не знаю! Один ведь ничего не сделаешь. А других опросить боязно. Хоть и рабочие, хоть и вместе лямку тянем, а поди узнай, что у него в печенке… Но тут один случай. Нашел я листок, читаю. И не заметил, как идет ко мне расценщик. Фашист ярый, отца родного продаст. Растерялся я, бросил листок на землю. Все равно заметит гад! Тут дядя Фазекаш с лопатой ко мне подбежал. Зачерпнул формовочной земли и шлеп на листовку. Расценщик подходит: «Что такой бледный?» Это мне. «Устал, говорю, работа тяжелая». «Терпи, терпи! Скоро войне конец, вот-вот немцы свое чудо-оружие в ход пустят»… Прошел, не заметил. А мы с дядей Фазекашем разговорились – теперь-то я мог ему доверять. Словом, недели через две стали мы все сообща на работе резину тянуть. Там, где час нужен, полтора вкалываем. Там, где два – все четыре. Нам-то что – мы почасовую получаем, а им хоть небольшой, но все же урон. А потом поставили нас на литье стальных щитов для орудий. Тут мы не просто резину тянули. Такими их отливать стали – пуля проходит, как нож сквозь масло.

– А контроль на что? – спросил Комочин.

– А башка на что? – отпарировал он. – Верно, там, на контроле, немцы проверяют строго. Но ведь стреляет по щиту бригадир – сдает, значит, им свою продукцию. Ну, дядя Фазекаш и приловчился… Словом, сходило с рук. Много им орудий с такими щитами повыпускали. А недавно попались. С фронта щит на завод прислали, весь иссечен осколками, как решето. Хорошо, свой парень в заводской охране, вовремя предупредил. Смотались сюда всей бригадой… А то не миновать бы мешка с хреном.

Я не понял и переспросил:

– Мешок с хреном?

– А то не знаешь! – он испытующе посмотрел на меня. – Натягивают на голову – не задохнешься, так уж глаза обязательно выест.

– И давно вы уже здесь, в погребе? – спросил Комочин.

– Побольше недели.

– А если хозяин застукает?

– Не застукает.

– А вдруг?

– Да знает он… Дядька мой. Сам нас сюда привел.

Янчи склонился к лампе, подкрутил фитиль.

– Что думаете делать дальше? – подкинул капитан новую веточку в угасавший костер беседы. – Так до конца войны и просидите?

– Да вот, спорим все. Один говорит так, другой этак.

Я вставил осторожно и, мне казалось, очень ловко:

– А Бела-бачи как, интересно?

И все испортил! Янчи нахмурился:

– Ну вас! Хватит болтать!

Капитан Комочин окатил меня взглядом, полным холодной укоризны. Но я еще не хотел признавать поражения:

– Нет, послушай, ты меня не так понял…

– Спать! – перебил Янчи. – Кому сказано!

Я прилег рядом с капитаном и почти сразу же задремал.

Не знаю, сколько я спал. Вероятно, часа два. Проснулся от громкого разговора. Опять Черный. Стоял перед осколком зеркала, прислоненным к бочке, и тщательно причесывал свои густые черные волосы.

– Эх, жаль, бритвы нет – снял бы щетину… Ну, ничего, сойдет и так!

Фазекаш сладко потянулся, зевнул:

– Зря ты! Все равно у тебя ничего не выйдет.

– Вот верно! – поддержал его, улыбаясь Янчи.

Черный поплевал на ладонь, пригладил ею волосы, спрятал осколок зеркала и расческу в карман пальто – оно висело на стенке между двумя бочками.

– Спорим! – предложил он и протянул руку. Но охотников не нашлось, и он самоуверенно ухмыльнулся: – Будьте спокойны! Тут главное все время менять тактику. Сегодня – робость, завтра – кавалерийский наскок.

– С Аги этот номер не пройдет, – убежденно сказал Янчи.

– А что Аги? Что Аги? Только нам здесь кажется. А на самом деле – ха!

– На, бери, время уже. – Фазекаш протянул ему пистолет. – Ухаживай. Но заруби на носу: если она на тебя нажалуется, голову сниму. Не на чем будет после войны шляпу носить.

– Она?! На меня?! Ха-ха!

Черный небрежно сунул пистолет за пазуху и пошел, насвистывая, в глубину погреба.

Вскоре из темноты появилась девушка. В руках она несла большой кувшин.

– Смотрите! – ткнул я капитана.

Вчерашняя девушка. Та самая, которая прошла мимо нас, когда мы лежали в кустах. Только сегодня на ней были не красные полусапожки, а туфли.

– Доброе утро вам всем, – весело поздоровалась она.

– Сервус, Аги, солнышко ясное! – Фазекаш принял у нее кувшин. – Ну, что сегодня?

Он вытащил несколько ломтей хлеба, сало, пачку сигарет.

– А керосин? – спросил он. – У нас уже почти весь, я же тебе говорил.

– Нет керосина, Фазекаш. Вот спичек я принесла шесть коробков. Чиркайте. Может быть, вечером удастся раздобыть бензин.

– Бензин в лампе взорвется.

– Добавите немного соли… Дядя Фазекаш, не посылайте больше Черного мне навстречу.

– Случилось что?

– Пусть лучше кто-нибудь другой, – уклонилась девушка от ответа.

– Он тебя обидел? – снова спросил Фазекаш.

Она улыбнулась, на щеках появились ямочки.

– Господи боже мой! Я с немцами разделываюсь, как с котятами. А тут какой-то малохольный подземный крот.

Все рассмеялись. Мне тоже почему-то было приятно, что Черный получил отпор.

– Где же он сам? – опросил Фазекаш.

– Облизывает шкурку, – снова улыбнулась девушка. – Что он сочинил там про каких-то шпиков? Цену себе набивал, да?

– Нет. – Фазекаш посторонился. – Вот смотри. Поймали их вчера в нижнем погребе. Говорят – русские.

– Русские?

Девушка подошла ближе. Я не ошибся вчера: волосы у нее были точь-в-точь, как у Марики – пепельно-белые. И лицо похожее: нежное, с легкомысленно вздернутым носиком. А вот глаза другие. Глаза совсем другие. Большие, серые. Взгляд быстрый, точный, прямой, как у снайпера.

– Ты русский?

– Да.

– И ты? – Капитан Комочин поднялся с пола, и она запнулась, поправилась:

– И вы?

Усатый Фазекаш отозвал ее в сторону. Не обязательно было шептаться. Подумаешь: конспирация! И так все ясно: он просит сообщить о нас тому самому Бела-бачи.

– Ладно! – произнесла она громко. – Я быстро… Налейте кто-нибудь вина.

Янчи подхватил кувшин, понес к бочке. Он вообще, я заметил, был услужливым парнем.

Появился угрюмый Черный. Его встретили многозначительным молчанием и веселыми взглядами. Насупившись и двигаясь как-то странно, правым боком, он подошел к лампе и сел на край скамьи, все так же, боком.

Аги на него даже не посмотрела. Поправила платочек и пошла в темноту. Янчи потащил за ней полный кувшин вина.

Лишь когда она скрылась во мраке погреба, длинноволосый Лаци повернулся к Черному:

– Главное – тактика. Кавалерийский наскок!

Черный подпрыгнул, будто вдруг почувствовал, что сидит на гвозде. Левая сторона его лица предстала перед нами во всем своем великолепии. Даже в тусклом желтом свете керосиновой лампы она пылала, как раскаленная.

Лаци, указывая пальцем на его щеку, разразился громким хохотом.

– Перестань! – заорал Черный. – Перестань сейчас же! Или я тебя…

Тут поднялся Фазекаш.

– Нет, это я тебя! – Он ткнул кулаком воздух. – Слово истинного венгра, если ты сейчас же не заткнешься, я тебе разогрею еще и правую щеку, хотя, видит бог, даже мне вряд ли удастся уравнять ее с левой.

Черный раскрыл рот и вновь закрыл, так и не произнеся ни единого звука. Больше я не слышал его – он нырнул куда-то за бочки.