Текст книги "Звезды чужой стороны"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Из окон соседних домов высунулись любопытные.

– Не обязательно подымать шум на всю улицу, – шепнул я Комочину.

Мне казалось, так не конспиративно. Я еще никак не мог приспособиться к легальному положению нашей роты.

– Ничего, пусть знают,– ответил Комочин.

Лейтенант Нема скомандовал:

– В помещение – марш!

К входу в чарду цепочкой потянулись солдаты. Молодые и пожилые, черноволосые и светлые, высокие и низкорослые. Все они, проходя мимо, бросали на меня быстрый изучающий взгляд. Я отвечал им тем же.

Все было так понятно. Моя жизнь теперь зависела от каждого из них. Так же, как их жизни от меня.

ЧАСТЬ III

Глава X

Химическая рота не знала детства; она родилась – и тут же вступила в пору суровой зрелости…

Не так-то просто было создать более или менее сносные условия жизни для нескольких десятков человек. Особый характер нашего легального и, вместе с тем, в высшей степени нелегального подразделения чинил огромные трудности в самых, казалось бы, простых, самых повседневных делах.

Вот хотя бы дрова – дни и, особенно, ночи стояли холодные. Где их взять? Сунулись на частные лесосклады. Там пусто, никаких запасов. Подобрано все до щепочки. Жители города в нетопленых квартирах, лязгая зубами от холода, с ужасом ожидали наступления зимы.

Или питание. Наша рота не состояла на воинском довольствии. Было слишком опасно соваться с поддельными бумагами к дотошным, прижимистым интендантам.

Кое-как, благодаря связям солдат в окрестных селах, удалось раздобыть несколько возов дров. С питанием тоже устроилось, хотя первые два дня просидели на голодном пайке. Да и впоследствии бывали «разгрузочные» дни – наши снабженцы нередко возвращались с пустыми руками. Продукты все дорожали, и никаких денег – Бела-бачи добывал их в обмен на «индульгенции» – не хватало. Но были и случаи, когда солдаты, возвращаясь с заданий, приносили в ранце курицу, гуся или даже выпотрошенного и разрубленного на несколько частей поросенка. Считалось, что это подарки от богатых крестьян на окраине города.

Бывшая чарда «У цыганского короля» приняла вид казармы военного времени.

Один вход закрыли. У другого день и ночь стоял часовой. Кроме обычного в таких случаях автомата, у него под рукой всегда было несколько гранат, на случай внезапного нападения на нас. В первой комнате располагался штаб, во второй – самой большой – личный состав роты.

Третья комната, почти половину которой занимала огромная плита, выполняла роль кухни и столовой. Плиту топили, в комнате было относительно тепло, и поэтому здесь по вечерам собирался свободный от заданий народ. В дальнем темном углу кухни стоял древний, весь источенный червями платяной шкаф, который любезно предоставил в распоряжение нашей роты хозяин дома. Шкаф выполнял две функции: хранил наши скудные съестные припасы и прикрывал собой огромную дыру в стене, проломленную по распоряжению капитана Комочина и вновь заложенную нескрепленным кирпичом. В случае необходимости достаточно было ткнуть кирпич, чтобы он осыпался, открывая ход в полузатопленный подпочвенной водой подвал соседнего дома.

С самого начала своего существования рота включилась в выполнение заданий комитета борьбы. На первых порах это была охрана типографии, от которой мы быстро отвадили нилашистов. Теперь листовки печатались беспрепятственно – вход в типографию охранялся вооруженными солдатами, а на двери висело мрачное, набранное крупным черным шрифтом объявление: «Типография работает для армии. Прием заказов от организаций, фирм и частных лиц временно прекращен».

Я несколько раз производил смену караулов, сначала с лейтенантом Нема, чтобы посмотреть, как это делается, потом сам. Типография была маленькой, просто крошечной, всего две машины. Ее окна смотрели прямо на жандармское управление, и наши часовые нередко переговаривались через улицу с жандармом, скучавшим в одиночестве под лепным гербом с короной.

В роте были собраны самые разные люди. Единственное, что их объединяло – это стремление драться с врагами Венгрии. Комочин, вербуя бойцов среди скрывавшихся в деревнях дезертиров, ничего им не обещал, кроме вооруженной борьбы против немцев и нилашистов. Прошлое, политические взгляды, религиозные убеждения не играли роли и никого не интересовали. В роте как-то даже считалось неприличным заводить разговоры на вечные солдатские темы: откуда ты, кем ты был в гражданке, кто у тебя дома и прочее. Разумеется, никому не возбранялось говорить о себе – всякие люди бывают, некоторые не могут жить без того, чтобы не поделиться своими заботами, – но первому задавать вопросы не полагалось.

Никто меня ни разу не спросил, как я попал в роту. Я тоже никого не расспрашивал. Но прислушиваясь к разговорам, особенно к длинным вечерним беседам на кухне, у теплой плиты, внимательно присматриваясь к солдатам, я не мог не прийти к каким-то собственным выводам.

Я заметил, например, что большинство наших солдат прежде, до армии, были крестьянами из юго-восточной части Венгрии, носившей название Вихаршарок. Почему именно оттуда? Простое совпадение? Не думаю. Само слово Вихаршарок означает по-русски «уголок бурь». Бури здесь бушевали особого рода. В течение столетий малоземельные и безземельные крестьяне вели в Вихаршароке непрерывную борьбу за землю и свободу. То и дело вспыхивали бунты, гремели выстрелы, лилась кровь. Революционные традиции передавались из поколения в поколение, от дедов к отцам, от отцов к детям. И вряд ли можно было считать случайностью, что теперь, когда решалась судьба страны, уроженцы тех мест оказались на переднем крае борьбы.

Мой приемный отец, дядя Фери, с детских лет тоже жил в Вихаршароке, хотя родом был из другой местности. От него я многое узнал о смелых крестьянских выступлениях – в молодости дядя Фери сам участвовал в вооруженных стычках с жандармами. Поэтому я относился к солдатам из тех мест с особой симпатией, считая их чуть ли не своими земляками.

Капитан Комочин заметил это и сказал мне как-то:

– В Венгрии существует не один только Вихаршарок.

Я отпарировал:

– Но и не один только Вац!

И лишь позднее мне пришло в голову, что я совершенно напрасно полез в бутылку: Комочин, конечно, шутил.

Офицерам венгерской армии положены денщики. Моим денщиком числился пожилой солдат из Вихаршарока, которого вся рота называла Мештером. Я решил, что это его фамилия, и в первый же день, обратившись к нему с какой-то просьбой, тоже назвал Мештером. Он смущенно улыбнулся, заулыбались и другие солдаты.

Я спросил, в чем дело. Оказалось, Мештер – не фамилия, а прозвище, мастер – в переводе на русский. Мой ординарец, потомственный пастух, действительно был мастерским резчиком по дереву. Все карманы у него оттопыривались от деревянных фигурок. Они изображали любимых народных героев: неистощимого выдумщика и проказника Людаша Мати, разбойников-бетяров, которые грабили богатых помещиков и жадных попов и раздавали их добро беднякам, куруцев – участников восстания против Габсбургов в XVII веке. Мозолистые, корявые, привычные к труду руки Мештера не знали покоя. Как только выдавалось свободное время, он вытаскивал из кармана свои деревяшки, складной нож, и уже через несколько минут бесформенные куски дерева начинали принимать очертания человеческой фигурки.

Сам Мештер ни во что не ставил свое искусство, раздаривал фигурки солдатам, детям во дворе. А когда ему говорили, что он может взять за них хорошие деньги, продавая торговцам сувенирами, отвечал почти растерянно:

– Так я что? Я же не за деньги. Так, балуюсь от нечего делать.

Его, доброго, мешковатого, неповоротливого, любила вся рота. Ему доверяли такое важное, ответственное дело, как дележка пищи. К нему обращались за советом, за решением споров. И он, почесывая затылок, говорил:

– Так я что? Откуда мне знать? Одно только скажу. Доведись до меня, так я бы сделал вот как…

И давал совет, всегда человечный, всегда житейски мудрый и справедливый.

Мештер пришел в роту вместе с молоденьким пареньком по имени Густав, бывшим студентом-филологом. У Густава была любопытная судьба. Ревностный католик, он по наущению святых отцов в самом начале войны бросил университет и поступил добровольцем в армию – воевать против антихристов-большевиков.

Как католик-доброволец за три года войны превратился в убежденного, страстного антифашиста? Думаю, что немалую роль здесь сыграл Мештер – он был вместе с Густавом на фронте, вместе с ним попал в госпиталь, вместе дезертировал из армии, когда боевые действия перешли на территорию Венгрии.

Густава в роте тоже любили, но иначе, чем Мештера: к нему относились с легким налетом насмешки. Он был и в самом деле странным парнем. То молчал, угрюмо уткнувшись в темный угол, то вдруг часами вдохновенно декламировал стихи о родине, которых он знал великое множество. Ему было все равно, слушают его или нет; он только обижался, когда его прерывали.

Зато вечером, в «клубе» – так в роте называли кухню, – когда Густав начинал играть на губной гармошке, все забывали о его чудачествах. Играл он виртуозно, извлекая из неказистого инструмента задушевные звуки. Лица у солдат светлели, становились мечтательными, все добрели, мякли, думали, вероятно, о доме, о женах, о детях.

С виду Густав был тщедушным и хилым. Но на посту он преображался. Исчезала сутулость, глаза смотрели решительно и смело, указательный палец лежал на спусковом крючке автомата. В наряд он всегда ходил вместе с Мештером, и не только я, но и капитан Комочин считал, что это лучшая пара часовых в нашей роте. Им доверяли охрану самых важных объектов. Они прикрывали наиболее уязвимые участки во время боевых операций. И ни разу не подвели.

Другой молодой парень, Шимон, кастрюльщик из Будапешта, был полной противоположностью Густава, по крайней мере, внешне. Целый день не смолкали в роте его прибаутки:

– Что пес, что собака!

– Ясное дело: в глазах потемнело.

– Ни вошки, ни блошки…

Прирожденный балагур, он сам сочинял длинные, на несколько вечеров, веселые сказки, которые и начинались-то по особому, по-шимоновски:

– Тот, кто мою сказку слушать не станет, счастья себе никогда не достанет, а тот, кто сказке моей не поверит, пусть сам в гестапо пойдет и проверит…

Слушая его, глядя на его потешные ужимки и гримасы, трудно было поверить, что за плечами у парня участие в партизанских боях в Югославии, два тяжелых ранения, фашистский плен, фантастический побег, можно сказать, прямо из петли – Шимона уже держали палачи, когда внезапно налетели наши бомбардировщики.

Шимон был у нас чем-то вроде начальника бюро рационализации и изобретательства. Неистощимый на выдумку, он всегда находил способ наносить врагу чувствительные удары, используя, что называется, подручные средства.

Нилашисты измарали стены домов своими лозунгами: «Нас ведет Салаши», «Смерть предателям родины!». Уже вечером того самого дня две группы солдат отправились строем в город, унося с собой картонные трафареты, изготовленные Шимоном. На каждом было вырезано по нескольку букв. В ранцах солдат лежали большие резиновые груши, купленные в соседних аптеках и наполненные белой краской.

За ночь фашистские лозунги претерпели коренные изменения, хотя к каждому из них добавилось одно только слово. Утром пораженные жители прочитали на домах: «Нас ведет Салаши на смерть», «Смерть предателям родины – нилашистам!»

До самой темноты дворники и полицейские остервенело выскабливали прочную краску, въевшуюся в штукатурку. Краску они соскребли, но вот глубокие следы, образовавшиеся на стенах в результате особого усердия, вывести так и не смогли.

Общая цель сближала людей, но это вовсе не означало, что все в роте обходилось гладко. Были и инциденты. То гордый, самолюбивый горец не поладит с неуклюжим, упрямым рыбаком с озера Балатон. То бывший будепештский официант вертлявый Иене не вовремя заведет разговор о вкусных блюдах, которые он когда-то едал, и вызовет недовольство своего соседа по матрацу, желчного учителя математики из тихого провинциального Сегеда.

Но ссоры никогда не перерастали в неприязнь. Капитан Комочин с удивительным тактом помогал людям лучше понимать друг друга. Он назначал в один наряд горца с рыбаком, официанта с учителем. Близкое дыхание смертельной опасности сближало людей и заставляло забывать о мелочных разногласиях.

Очень интересовал меня всегда подтянутый, немногословный лейтенант Нема. Но он с вежливым упорством отвергал мои попытки выйти за рамки служебных отношений. Как будто вся наша рота и все наши так называемые служебные отношения не представляли собой всего лишь формальности, необходимой для маскировки!

Среди солдат ходили смутные слухи, что у лейтенанта Нема неблагополучно с семьей. Подробностей никто не знал. Не то от него ушла жена, не то сын. Я бы не удивился, если бы оказалось, что и жена, и сын. Разве можно жить с таким человеком? Пусть добросовестный, пусть исполнительный, но сухарь, ходячий устав!

Капитан Комочин относился к лейтенанту иначе. Он считал, что Нема, как большинство замкнутых людей, чувствует, может быть, глубже и острее других. Я горячился и фыркал, принимая этих «других» на свой счет.

Случайно или не случайно, но именно мне вместе с лейтенантом Нема капитан Комочин поручил разработать план первой боевой операции. После нашей диверсии на железной дороге военное и полицейское начальство приняло серьезные защитные меры. Вдоль линии были выставлены усиленные посты, летучие патрули на машинах днем и ночью курсировали по улицам, прилегавшим к железнодорожным путям. «Дорога влюбленных» превратилась в «дорогу петушинных хвостов». Было бы безрассудно пытаться сейчас повторить взрыв.

Другое дело в центре города. Здесь фашисты еще чувствовали себя в относительной безопасности.

Мы выбрали объектом нападения гестапо – уж бить, так сразу по самому чувствительному месту.

Гестапо помещалось недалеко от центральной улицы в старинном графском особняке. С нашей точки зрения, особняк был чрезвычайно неудобным. Опять эти узкие окна, похожие на бойницы! Попробуй, забрось в них гранату. К тому же здание усиленно охранялось. На крыше даже стоял пулемет. Нападение на гестапо обошлось бы слишком дорого.

Лейтенант Нема предложил другое: напасть не на гестапо, а на гестаповцев. Каждый вечер, ровно в семь часов, фашисты на нескольких легковых автомашинах выезжали со двора особняка в ресторан гостиницы «Мирабель» – там их ждал ужин. Маршрут пролегал сначала по узкому переулку, затем по центральной улице.

Вот этот безлюдный переулок заинтересовал нас больше всего. С левой стороны высился забор угольного склада, совершенно пустого и никем не охраняемого. С правой стоял небольшой двухэтажный жилой дом с распахнутыми настежь воротами – их сорвало с петель воздушной волной во время одной из недавних бомбежек, и они не закрывались.

Через двор дома можно было попасть на соседнюю улицу.

Решили остановить гестаповские машины в переулке и забросать их гранатами.

Но как остановить? Выход нашел наш изобретатель Шимон:

– Дорожный знак.

– Какой?

– «Ремонтные работы». И рядом еще один: «Объезд вправо».

Операцию решили провести на следующий же день. Шимон изготовил знаки – для удобства он щиты сделал складными, так же, как и рогатку, которой загораживался выезд из переулка.

Участников разбили на три группы. Одна, самая меньшая по количеству людей, должна была ровно без пяти минут семь установить в переулке знаки, рогатку и тотчас же исчезнуть.

Другая, наиболее многочисленная, вооруженная гранатами, поджидала машины на территории склада, за забором.

Третья группа располагалась в воротах. Перед ней была поставлена задача не дать гестаповцам опомниться, огнем из автоматов сбить возможное преследование.

Я должен был вести именно эту, третью группу. Но в последний момент перед уходом на задание меня позвал в штаб капитан Комочин.

– Вот адрес, – он протянул листок, – будете там жить. А сейчас пойдете и устроитесь.

– Как сейчас? – не понял я. – А задание?

– Это тоже задание.

Я возмутился:

– Иначе говоря, вы меня отстраняете от участия в операции?

В штабе, кроме нас, никого не было. Капитан Комочин поднялся вдруг и произнес по-русски, тихо, но внушительно:

– Вот теперь я вам действительно напомню, что я старший группы, товарищ лейтенант Мусатов.

Мне ничего не оставалось, как козырнуть и выйти…

Вместо меня третью группу повел сам Комочин.

Все прошло удачно. Первая машина, следуя на большой скорости, едва успела затормозить у знака. Чуть не уткнувшись в нее, остановилась и вторая, за ней третья и четвертая. Гранатометчики сработали четко. Взрывы опрокинули две машины. Точного количества убитых и раненых мы так и не узнали, но уже одно то, что комочинская группа осталась без работы, говорило само за себя.

В тот вечер в нашем клубе у теплой плиты только и было разговоров, что об удачной боевой операции. Хмурыми ходили двое. Густав, который, кидая гранату, вывихнул руку. И, конечно, я. Почему Комочин не пустил меня? Ведь пойти на квартиру я мог и позднее.

Я не выдержал. Преодолевая самолюбие, подошел к нему и спросил прямо. Он ответил неожиданно полушутя, полусерьезно:

– Сам виноват.

– Как?!

– Не надо было идти в радисты – волей-неволей я вас должен беречь. – И добавил, видя, как я помрачнел: – Не огорчайтесь. Вы уже и так ветеран, весь город знает о ваших танках.

– Могли прямо сказать. А то придумали какую-то квартиру.

– Нет, квартира нам, действительно, нужна. И я прошу вас: присматривайтесь к хозяевам. Говорят, неплохие люди. Он – адвокат, в свое время даже брал на себя защиту арестованных коммунистов. Но это было давно.

– Они знают что-нибудь про роту?

– Ничего. И про вас тоже.

– А зачем нам квартира?

Он произнес одно только слово:

– Рация.

– Есть? – радостно воскликнул я.

– Нет… Но, возможно, скоро будет.

Я не стал больше ни о чем спрашивать, хотя вопрос так и вертелся на кончике языка.

Что ни говори, а капитан Комочин все-таки приучил меня сдерживать любопытство.

Я присматривался к своим хозяевам, а они присматривались ко мне.

Хозяев было трое, точнее, два с половиной. Адвокат Денеш Тибор. Его жена Денеш Тиборне – в Венгрии женщины, выходя замуж, принимают не только фамилию, но и имя мужа. Их сынишка, тоже Денеш Тибор. Чтобы не путать с отцом, дома его называли Тиби.

Кстати, именно с этой половинкой хозяина, десятилетним Тиби, аккуратным, прилизанным, вежливым мальчуганом, у меня произошел инцидент, который напомнил, сколь непрочно и призрачно мое так называемое легальное существование.

Тиби вернулся из школы. Мы с ним столкнулись на лестнице, в дверях.

– Что несешь? – спросил я, как и полагается взрослому, покровительственным тоном.

– Две единицы, – с достоинством прозвучало в ответ.

– Хороший ученик! Родители-то как обрадуются.

– У меня всегда одни единицы, – подтвердил Тиби с таким гордым видом, что я рассмеялся:

– Куда уж лучше!

Мадам Денеш, открывая нам дверь, вступилась за сына.

– Да, его очень хвалят в школе.

Тут я, к счастью, почуял неладное и поспешил превратить все в шутку. А позже вспомнил. Когда я, случалось, приволакивал «плохо», дядя Фери шутил: «В Венгрии ты бы считался хорошим учеником».

Потому что в венгерских школах лучшая отметка – единица, а худшая – пятерка…

Хозяйку я раскусил в первый же день. Собственно, нечего было и раскусывать. Простодушная болтушка с вечно испуганными глазами, занятая нарядами, прическами и сплетнями. Она была целиком поглощена новыми обязанностями: за несколько дней до моего вселения адвокат в целях экономии уволил прислугу, и мадам Денеш теперь сама вела хозяйство, то есть прибиралась в комнатах и варила утренний кофе – обед и ужин приносил в большой корзине официант из ресторана.

Рано утром голова мадам Денеш просовывалась в дверь моей комнаты. Под полотенцем на волосах, словно под чехлом на еще не открытом памятнике, угадывались контуры сложного парикмахерского сооружения.

– Вы не спите, лейти?

Она всех называла сокращенными именами. Мужа – Дени, свою подругу – лошадеподобную особу со вздыбленными волосами – Води. Я с момента появления в доме стал называться «лейти» – от «лейтенант».

– Нет.

– Тогда я у вас приберусь. Заметьте, я всегда начинаю с вас,– кокетливо улыбалась она.

Разумеется, с меня! Ей не хотелось так рано будить мужа и Тиби.

Она подметала пол, извергая одновременно целый водопад слов. У нее была очень своеобразная манера разговаривать:

– Вчера вечером звонила Води – вас как раз не было дома… Ой, да что я, вы, наверное, уже знаете?.. Нет, нет, вы еще не можете знать. Хотите, я вам расскажу, как это произошло?.. Так вот… Ах, мне только что пришло в голову, что, может быть, не следует вам говорить. Води просила, чтобы никто не знал. Она три раза повторила это. Да, да, я точно помню! Один раз в самом начале, когда она только начала рассказывать, а потом в конце, дважды… Но раз я начала… Теперь уже неудобно не рассказать, правда? Просто неприлично – начать и замолчать… Так вот слушайте…

Нет, все же это нехорошо с моей стороны. Ведь Води просила… А, все равно! Вы ведь ей не скажете, правда?.. Так вот…

В результате выяснилось, что Води говорила про наш недавний налет на гестаповцев.

Потом меня приглашали к утреннему кофе. За столом сидел и адвокат Денеш в стеганом халате, из-под которого выглядывала белоснежная сорочка с черной бабочкой.

Сам Денеш занимал меня, разумеется, больше всех в доме. У него было умное лицо с сильно вытянутым вперед профилем. Темные редкие волосы, обильно смазанные бриолином, так тщательно прилизаны, что, казалось, у него черный, голый, до блеска отполированный череп. Иногда он кашлял, держась за грудь.

– Вот, господин лейтенант. – Он грустно, иронически улыбался. – Потерял здоровье, наживая состояние, а теперь теряю состояние, пытаясь вернуть здоровье. Игра явно не стоит свеч.

За столом он читал утренние газеты и, комментируя вслух прочитанное, осторожно прощупывал меня.

– О-ла-ла! – восклицал он, качая головой.

– Что такое? – заглатывал я приманку.

– Посмотрите… Восемнадцать тысяч триста сорок семь квалифицированных рабочих вывезены из Румынии в глубь Сибири.

– М-да…– неопределенно тянул я.

– Нет, вы только подумайте! – Он снова брался за газету, морща лоб, потом произносил: – А все-таки не следовало бы печатать такое сообщение.

– Почему?

– Видите ли… Тут все, конечно, достоверно. Мы с вами не усомнимся ни на минуту. Но некоторые могут не поверить. Уж слишком точная названа цифра: восемнадцать тысяч триста сорок семь. Могут спросить: откуда такая точность?

Я прикидывался дурачком:

– Там у нас, наверное, корреспонденты.

Он, не опуская газеты, бросал на меня быстрый испытующий взгляд:

– Вряд ли… Ведь Румыния оккупирована Советами.

– Тогда как же узнали?

– Вот я и говорю… Слишком точно! Слишком!

Как-то вечером он зашел ко мне в комнату с нилашистской листовкой в руке.

– Читали?

Я взял листок:

– «Велика опасность? Тяжелые бои? Пушки вот-вот заговорят у ворот Будапешта? Так что же? Конец? Конец всему?.. Нет! Мы победим! Все равно победим! Мы не можем не победить, ибо народ и вождь едины. Вождь верит народу, народ верит вождю. В этом залог нашей победы».

– Что вы, как военный человек, офицер, думаете об этом?

– О чем именно?

– О залоге победы.

Я решил чуть «приоткрыться» :

– Как военный, я предпочел бы более реальный залог победы. Танки, орудия, самолеты.

Он тоже пошел на откровенность:

– Мы с вами интеллигентные люди. Давайте признаем честно: война проиграна.

Я ответил неопределенно:

– Теперь уже многим так кажется.

Он спросил:

– Вы слышали о нападении на гестапо у нас в городе?

– Говорят, партизаны.

– А, комариные укусы!.. Холодно как! – Он тронул рукой батареи, в которых еле теплилась жизнь, зябко запахнул полы халата. – Десяток людей не может изменить ход истории. История движется неумолимо, и в ее жернова попадают как те, кто пытается задержать ход событий, так и те, которые хотят их ускорить. У меня свой взгляд на историю. Джордано Бруно вовсе не надо было лезть в костер. Да, красиво, да, эффектно. Но не разумно! Просто не разумно. Ведь ни один здравомыслящий человек не стал бы доказывать людоедам, что Эйнштейн гений, так? А Джордано решил доказать. Зачем? Ты сам знаешь, что бога нет, что существует множество миров – очень хорошо! Сказал другим – хорошо! Не верят – их дело. Не верьте, черт с вами, все равно позднее, когда поумнеете, придете к тому же. А он полез на рожон. И что же? Сожгли!

А ведь история все равно взяла свое, с Джордано или без него. Это одинаковое безумие: задерживать солнце и торопить солнце… Германия проиграла войну, и русские придут – это уже ясно. А придут ли они днем раньше или днем позже, не имеет никакого значения. У человека одна шкура и терять ее ради того, чтобы это случилось чуть-чуть быстрее – настоящий фанатизм. Это приводит к ненужным жертвам и только.

Мне хотелось схватить его за отвороты атласного халата, потрясти и крикнуть: «Я русский, русский! Вы понимаете, что говорите! Мы будем Джордано Бруно, мы взойдем на костер, а вы будете греться в пламени этого костра! Пусть, значит, льется наша кровь, а вам неважно, меньше или больше ее прольется! Да ведь и кровь ваших соотечественников тоже льется!»

Но я ничего не сказал. Я не мог сказать, не имел права сказать. К тому же мне казалось, что его речь была адресована не столько мне, сколько ему самому. Адвокат Денеш сам доказывал себе, как следует и как не следует поступать. За холодными циничными рассуждениями скрывалось душевное смятение.

Ночью, выйдя из комнаты, я услышал отдаленный, едва различимый рокот литавр. Денеш, пренебрегая строжайшим запретом властей, тайком слушал передачи Би-Би-Си.

А утром я кинул в почтовый ящик Денешей только что отпечатанную в нашей типографии листовку с призывом бороться против немцев и нилашистов.

В жандармерию он ее не отнесет – за это я мог поручиться.

Химическая рота была во всех отношениях отличным изобретением капитана Комочина. Но в одном отношении она меня не устраивала. Я потерял возможность встречать Аги. К нам никто не приходил из комитета борьбы. Связь с комитетом поддерживал через Бела-бачи сам Комочин.

А мне так хотелось увидеть Аги! Весточку от нее я все же получил. Капитан Комочин сказал, поглядывая на меня с хитрой усмешкой: – Вам привет.

Я зарделся, сердце екнуло. Так и подмывало спросить: «От кого?» Но я заставил себя промолчать.

– Что же вы не спрашиваете, от кого?

– Наверное, от ребят в бункере?

Он рассмеялся:

– Да вы посмотрите на свои щеки! Конспиратор!

Он покачал головой и вышел. А я тут же принялся пилить себя. Надо было хоть спросить, где он ее видел? Или, может быть, она передала привет через Бела-бачи?

В этот день мне всюду мерещилась Аги. Шел по улице, слышал за собой стук каблучков. Она!

Я оборачивался. Конечно, нет.

В доме хлопала дверь, раздавался женский голос.

Ее голос!

Я бежал в коридор. Конечно, не она! Рассыльная из магазина принесла хозяйке заказанную шляпку.

Звонил телефон, хозяйка брала трубку, отвечала: «Его нет!». А мне хотелось крикнуть: «Здесь я! Здесь!» Хотя было ясно, что спрашивают не меня, что Аги даже не знает, где я живу. Да и не позвонит она. Зачем?

Вечером я с четырьмя солдатами нанес «визит вежливости» штабу крупного немецкого соединения, расположенному в курортном пригороде. Великолепные широкие аллеи возле искусственного озера, в зеркальной глади которого отражалась многоэтажная гостиница, построенная в виде старинного замка, кишели патрулями. Зато невзрачный песчаный лесок, километрах в двух от гостиницы, совсем не охранялся. А через него, в неглубокой траншее, наспех закиданной рыхлой землей, проходили в сторону города важные линии связи.

Они-то нас и интересовали… А возвращаясь после операции к себе на квартиру, я совершил немыслимый крюк и оказался поблизости от домика Аги.

Через черную маскировочную штору, прикрывавшую окно парикмахерской, золотилась тоненькая полоска света. Я простоял, наверное, целый час, не отводя глаз от этой полоски, проклиная себя за слабоволие и трусость. Идти вперед я не мог. Я сгорал от стыда, представляя себе встречу с Черным, который вот так же, как я здесь, на углу, стоит у нее под дверью. Вернуться я тоже не мог себя заставить. Все надеялся, вдруг Аги выйдет, провожая клиентку.

Пока я топтался на углу, полоска света в окне исчезла. Постоял еще минут десять и побрел к себе.

На другой день я три раза под всякими предлогами выходил из роты и, озираясь по сторонам, как человек с нечистой совестью, спешил к ее домику.

Ждал, но она не выходила. Вероятно, ее вообще не было дома.

Вечером я направился к Денешам с твердым решением не ходить больше к домику Аги. Я убедительно доказал себе, что все это блажь, чушь, ерунда, не достойная взрослого человека.

Поднялся на второй этаж, позвонил. А когда мадам Денеш открыла мне, пробормотал что-то невнятное насчет своей забывчивости и ринулся вниз с лестницы.

Через пятнадцать минут я уже стоял на знакомом углу. Все было, как вчера. Так же выбивался свет из-под штор тоненькой полоской, так же я упрекал себя за слабоволие и нерешительность и, вероятно, так же через некоторое время повернулся бы и пошел восвояси.

Неожиданно меня осенило. А если зайти и сказать, что на улице неподалеку облава и я решил укрыться у нее на время? Не пойдет же она проверять?

Мысль показалась мне дельной. Двинулся вперед осторожно, из-за угла дома заглянул во двор.

Черного не было. Я вздохнул с облегчением и тихонько постучал в дверь.

Аги страшно удивилась:

– Ты?!

– Понимаешь… Там облава…

Слова застревали у меня в горле.

– Заходи, чего стал на пороге?

Совсем другая, незнакомая еще мне Аги… Лицо заспанное, мятое. Волосы спутаны. На рукаве старенького ситцевого халата аккуратная заплата. Аги была такой домашней, такой трогательной в своей беспомощной попытке скрыть от меня эту заплату на рукаве.

Да, другая, совсем другая. Понятная, близкая…

– Обожди. Я сейчас.

Она исчезла за перегородкой. Вернулась тщательно причесанной, нарядно одетой, ослепительно красивой. И… чужой.

– Зачем, Аги?

– Думаешь, я для тебя? Очень надо! Просто мне уходить.

– Куда?

– В гостиницу «Мирабель». Я вскочил:

– Тогда пойду.

– Иди, пожалуйста. Я пошел к двери.

– А облава? – напомнила она.

– Неважно.

– Если хочешь, можешь остаться. Я взялся за ручку двери.

– Останься, слышишь?.. Я пошутила. Я вернулся.

– Аги, зачем ты? Я так хотел тебя увидеть.

– Еще бы! – Она, смеясь, подкрашивала у зеркала губы. – Ведь облава!

– Я соврал.

– О! – она удивленно взметнула бровь.

– Ты знала.

– О!

– Да, да, знала.

– Так хорошо?

Она повернула ко мне лицо. Губы выделялись огромным ярко-красным пятном.