Текст книги "Звезды чужой стороны"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Ну, давай лобызаться, старче. Сейчас придет машина.

– Сколько времени?

– Десятый час… А как у тебя? Ты просился к Плиеву.

– Просился. – Я отвел глаза. – Пока ничего не получается.

– Жаль… Эх, Сашка! «Газыри лежат рядами на груди», – пропел он фальшиво и покровительственно хлопнул меня по плечу. – Не унывай! Я сказал вытребуем, значит, вытребуем. Терпи, казак, атаманом будешь.

Я заставил себя промолчать. Человек впервые едет на фронт. Зачем портить ему настроение!

Гусаров проверил заправку шинели, затянул потуже ремень. Я видел: он хочет еще что-то сказать.

– Слушай, Саша, у меня к тебе просьба… Марика…

Вот оно что!

– Хорошо, – сказал я. – Я прослежу, чтобы она была тебе верна. Чтобы не ходила на танцы. Чтобы возвращалась домой не позднее восьми. Чтобы не ходила в кино. Или в кино можно? На первый сеанс, а?

– Перестань… Понимаешь, какое дело…

– Смелей, казак, смелей!

– Она выпросила у меня фотокарточку. Не подарить я не мог.

Совсем не обязательно было посвящать меня в свои сердечные дела.

– «Горячо любимой Марике от горячо любящего Сеньи»… Ты хочешь, чтобы я перевел на венгерский язык?

– Ну, перестань, серьезное дело… Вдруг она покажет кому-нибудь или еще как… А я все-таки замполит, – мучился он. – Я прошу тебя… ты потом… Возьми у нее. А то мало ли…

Я подошел, взял его за портупею. Удивительно, она даже не скрипнула.

– Погачи ты сложил в вещмешок?

– Погачи? А, лепешки эти…

– Слушай, Сенька, ты вроде ничего парень, хоть и со всячинкой. Но это уже подлость! Самая настоящая подлость.

Он часто-часто заморгал.

– Ты думаешь?

– А ты?

– Ну тогда… Пускай… Я только скажу, чтобы никому не показывала.

Подъехала машина, загудела…

Торжественного прощанья у нас не получилось. Он стоял в кузове, длинный, растерянный, расставив тонкие ноги в широких голенищах, и трогал пальцами свои усики из трех волосинок. Я молчал. Марика плакала, старуха вытирала глаза – ей было всех жалко: дочь, Сеньку, меня, широкоскулого шофера, с остервенением крутившего заводную рукоятку.

Я отвернулся. Мне тоже стало Сеньку немножко жалко.

К одиннадцати надо было к майору Горюнову.

Пока я, отворачивая лицо от злых порывов октябрьского ветра, месил грязь на улицах поселка и думал о предстоящей операции, во мне все больше утверждалась мысль, что нужно умолчать о своем венгерском языке. Кто я такой для капитана? Радист – и все. А радисту в этой группе, как выяснилось, вовсе не обязательно говорить по-венгерски.

Да, да, скрыть! Пусть думает, что я ничего не понимаю, и говорит при мне с венграми без всякой опаски.

Горюнов был занят, мне предложили обождать в соседней комнате. Там сидел с газетой в руках капитан с очень большими и очень черными глазами. Брови, сросшиеся на переносице, тоже черные и густые, придавали ему свирепый вид.

– Здравия желаю! – поздоровался я.

Он поднял голову, кивнул. Глаза у него были умные и грустные. А может, мне только показалось, что грустные.

Три дня назад мы встречались с капитаном. Я зашел в политотдел справиться, не прибыла ли из училища моя кандидатская карточка – мне не успели вручить до отъезда. Там я и увидел этого капитана со сросшимися бровями. У него были неприятности, потому что секретарь парткомиссии сказал ему при мне: «Мы не можем рассматривать вопрос о восстановлении вас в партии. Это вне нашей компетенции». У капитана на щеке, у подбородка, подергивалась жилка: «Вы обязаны дать заявлению ход. Я не возьму его обратно».

Тут меня позвали в сектор учета. Когда я возвратился, капитана уже не было, а секретарь парткомиссии сидел красный, словно его обварили кипятком.

Я смотрел на капитана, капитан – на меня. Вероятно, он тоже вспомнил, где встречался со мной.

– В политотделе, – подсказал я. – Они взяли у вас заявление?

Его черные ресницы медленно опустились. Я услышал негромкое:

– Вас это совершенно не касается.

Я оторопел. Меня больно задели не столько сами слова, сколько тон, которым они были произнесены: ровный, холодный, безразличный. Если бы он вспылил, даже отругал меня, и то было бы не так обидно: ну, наступил невзначай человеку на больную мозоль – вот и получай! А тут…

Пока я, наливаясь обидой, придумывал, как лучше ему ответить, появился Горюнов. Его глаза смеялись. Вероятно, он слышал, как отбрил меня капитан.

– Вы уже знакомы, я смотрю.

– Н-нет, – буркнул я.

– А мне показалось… Лейтенант Мусатов… Капитан Комочин, – представил он чернобрового.

Руководитель группы! Тот самый…

– Мне нужно уйти. Можете потолковать в кабинете. Где лейтенант? – спросил Горюнов у капитана.

Ага, значит, третий – лейтенант. Два лейтенанта против одного капитана. Ничего! Терпимо.

– Его доставят в двенадцать, – ответил капитан.

Доставят? Как это? Неужели с гауптвахты?.. Посылать во вражеский тыл человека, который только что был под арестом!

Горюнов не возмутился, не удивился.

– Отлично. У вас целый час времени.

Мне не очень-то хотелось оставаться вдвоем с капитаном.

– Не лучше ли дождаться лейтенанта?

– Нет, – сказал майор. – Вам нужно еще кое-что уладить до прихода лейтенанта. – И вышел.

Я думал, капитан будет говорить со мной о задании, может, потребует рассказать биографию. Что ж, расскажу ему! Пусть знает: я повидал жизнь.

Но его интересовало совсем другое:

– Немецкие рации знаете?

– В училище проходили.

– Это теория, а мне нужно…

Он не договорил, вышел и тотчас же вернулся, неся рацию.

– Вот. Приведите в рабочее состояние.

Пришлось повозиться… Он стоял позади и буравил мне спину своими черными глазами.

– Вы так мешаете, – повернулся я к нему. – Будет готово – скажу.

Капитан, ничего не ответив, отошел к окну и стал смотреть на улицу.

Наконец, все было кончено.

– Рация к работе готова, – доложил я.

– Вас ищут на волне… – Он назвал волну. – Ваши позывные – Сокол-три.

– Это экзамен, товарищ капитан?

– Нет, просто хочу знать, кого мне рекомендуют в напарники. Установите связь.

– Я тоже.

– Установите связь, – негромко повторил он и снова отошел к окну.

Я разозлился и моментально настроился на волну. К моему удивлению, меня там действительно искали. Я ответил, мне сообщили, что все в порядке, и предложили закончить.

– Что ж, с этой стороны вы меня устраиваете, – капитан смотрел мимо меня. – Я вас беру.

Я сильнее, чем следовало, стукнул крышкой рации.

Вошел солдат с автоматом на груди.

– Товарищ капитан…

– Давайте сюда.

Солдат откозырял, повернулся, вышел, и тотчас же в комнате появился военный в незнакомой мне униформе. Пилотка с круглой кокардой, китель с накладными карманами. На ногах не то ботинки с голенищами, не то сапоги со шнурками.

Он лихо щелкнул своими кожаными гибридами и сорвал с головы пилотку. Капитан подошел к нему, протянул руку. Он схватил ее, как подарок.

– Это лейтенант Мусатов, – сказал капитан. – Познакомьтесь.

Странный военный повернулся ко мне и снова пристукнул каблуками. Лицо его сияло такой радостью, словно он обрел давно потерянного друга.

– Лейтенант венгерской королевской армии Карой Оттрубаи, – провозгласил он на русском языке. – Имею честь быть представленным вашему благородию.

Русские слова в таком странном сочетании звучали непонятно и чуждо. Я беспомощно оглянулся на капитана.

– Лейтенант Оттрубаи и есть наш третий. Он прибыл сюда через линию фронта с поручением от своего командира проводить нас в полк.

Капитан, как мне показалось, прятал в уголках губ ехидную улыбку. Я стиснул зубы. Рядом стоял венгерский лейтенант и беспрерывно щелкал каблуками.

– Вы хорошо говорите по-русски, – сказал я. – Если бы не акцент…

– О! Вы делаете мне великий… как это… комплэмэнт.

– Комплимент.

– О! Горячо благодарен. – Он сунул руку в карман, вынул блокнот и что-то записал. – Я наиподробнейшим образом знаю русский язык. Ошибки в правописании делаю весьма редко, но говорить умею значительно худее…

– Хуже, – поправил я.

– О! Конечно, конечно! Плохо, хуже, наихудший… Хуже! Я очень рад. Я имел возможность продемонстрировать господину лейтенанту сильные и слабые результаты моего старания в овладении русским языком.

Он говорил, говорил без конца, а я смотрел ему в глаза.

Глаза у него были хорошие, добрые. Но это меня не слишком утешало. Угрюмый капитан, лейтенант вражеской армии – отличная компания. Выкарабкаюсь ли я целым из этого дела?

Но назад пути не было.

Г лава II

Следующим вечером мы уже были на маленьком полевом аэродроме. Здесь стояли два «кукурузника» – они постоянно находились в распоряжении штаба армии. Мы приехали сюда на закрытой санитарной машине. Сопровождал нас один лишь майор Горюнов.

Из всех троих самим собой остался только лейтенант Оттрубаи. Я и капитан Комочин превратились в солдат из роты связи того самого полка, куда направлялись. На нас была венгерская униформа, снятая с пленных, в карманах лежали вполне приличные документы, тоже отобранные у пленных и искусно выправленные специалистом из разведотдела.

У меня с собой была небольшая рация и лопата – чтобы упрятать на время рацию, как только прилетим на место. Кроме того, мы с капитаном получили каждый по паре катушек с телефонными проводами. Тяжело, но удобно. Можно идти не по дорогам, оседланным патрулями, а стороной. Связисты тянут провода – обычное дело!

Перебросить на ту сторону нас должен был один из «кукурузников». Пилот был мне знаком. Фамилии я не знал, все звали его просто Мишей. Хороший парень, боевой летчик, награжденный тремя орденами Красного Знамени. Прежде Миша летал на истребителях, но в воздушном бою осколок снаряда изуродовал ему левую руку, и его перевели на «кукурузник». После скоростных машин Мише было скучно на фанерном тихоходе и, чтобы отвести душу, он частенько отмачивал в воздухе всякие штучки. Начальство его за это только слегка поругивало. Миша летал виртуозно, мастерски садился ночью, взлетал с самых немыслимых пятачков и вообще был незаменимым участником операций, подобных нашей. «Разведизвозчик», – называл он сам себя.

Я познакомился с Мишей при не совсем обычных обстоятельствах. Неделю назад я и еще один офицер-политработник из резерва летали с ним километров за пятьдесят в тыл нашей армии. Там, в небольшом, недавно освобожденном от фашистов городке, несколько решительно настроенных молодых рабочих-венгров произвели «государственный переворот». Они арестовали нового бургомистра, назначенного после освобождения, католического попа, начальника почты и провозгласили советскую власть. Ко времени нашего приезда в городке уже были созданы Красная армия, милиция и пионерский отряд, для которого спешно шились красные рубашки. Принимались меры к созданию колхоза. Организаторы «переворота» представляли их себе в виде колоссальных общежитий, наподобие солдатских казарм, и срочно освобождали под колхоз единственный трехэтажный жилой дом.

Мы выпустили из подвала насмерть перепуганных попа и чиновников. Затем объявили советскую власть распущенной и разъяснили горячим головам, что вопрос о власти может решать лишь весь венгерский народ в целом, а никак не отдельные города и села. Изумленные ребята никак не могли понять, почему мы против советской власти. А один из них, командующий Красной армией, парень лет семнадцати с огненным чубом и горящими глазами, заявил, что ни в какие переговоры с контрреволюционерами, то есть с нами, не вступит, и демонстративно ушел, высоко подняв свой симпатичный рыжий чуб.

Мы думали, парень просто обиделся – и все. Но оказалось, он помчался в поле, где стоял наш самолет, и стал уговаривать Мишу арестовать переодетых белогвардейцев…

Миша округлил глаза, увидев мою венгерскую униформу. Вероятно, у меня был в ней не слишком молодцеватый вид. Во всяком случае, он счел нужным поднять мой дух. Улучив момент, когда капитан Комочин в стороне разговаривал с Горюновым, шепнул:

– Не унывай, лейтенант. У меня счастливая рука. Кого я вожу, тот всегда возвращается.

Погода улучшилась. Ветер, хотя все еще не мог угомониться, явно пошел на спад. Тучи тоже не валили больше сплошной темной массой. В стыки между ними то и дело прорывалась напористая луна.

– Пора, – майор Горюнов посмотрел на часы со светящимся циферблатом. – Через пятнадцать минут поднимутся ночные бомбардировщики.

В нашем распоряжении была всего лишь одна кабина, правда, специально оборудованная и расширенная, но все равно довольно тесная и неудобная. Капитан Комочин, более плотный, сел на сиденье, мы с лейтенантом Оттрубаи устроились по сторонам. Я – прямо на полу, вытянув ноги, Оттрубаи же это не подошло:

– Я лучше на карточках.

– На корточках, – усмехнулся я.

– О! Горячо благодарен. – Он завозился, шоркая шинелью по фанерной стене кабины – вероятно, полез за блокнотом. Но то ли не нашел, то ли в тесноте не мог вытащить из кармана.

– Ну…

Горюнов пожал нам всем руки, меня еще зачем-то потрепал по щеке, как маленького, и спрыгнул на землю. Тотчас же Миша запустил мотор, и все покрыл мерный грохот. «Кукурузник», подскакивая на неровностях поля, побежал все быстрей и быстрей. Я вытянулся вдоль фюзеляжа, так меньше трясло. Лейтенант Оттрубаи тоже бросил фасонить и прилег, держась за голову – его здорово стукнуло о борт.

Тряска неожиданно прекратилась. Мы плыли в воздухе.

Через несколько минут к ровному гудению присоединились другие шумы. Наш «кукурузник» пристроился к группе своих собратьев, носивших громкое название ночных бомбардировщиков. Тихоходные устаревшие машины изрядно портили нервы врагам, долгими часами бороздя ночное небо и то тут, то там неожиданно обрушивая на их головы неприятные гостинцы.

Нам было выгодно лететь вместе с бомбардировщиками. Пока они будут заниматься своей шумной работой, наш «кукурузник» отвалит в сторону и спокойненько приземлится.

Лейтенант Оттрубаи приблизил свое лицо к моему и что-то сказал.

– Громче! Не слышно!

– Венгрия! – громко произнес он мне в самое ухо. – Моя очень несчастливая, сильнострадальная Венгрия!

– Многострадальная, – машинально поправил я, удивляясь, почему он вдруг заговорил на такие высокие темы.

– О! Горячо благодарен! – выкрикнул он.

Снова сквозь темную рвань пробилась луна. Ее пустые глазницы равнодушно скользнули по нашим лицам. Самолет поворачивал на север.

– Я люблю мою страну, – опять заговорил у самого моего уха Оттрубаи. – Я хочу, чтобы она была свободной, чтобы навсегда кончила противоречиться.

Мне стало смешно. Подходящее место и подходящее время для патетических высказываний!

Оттрубаи чуть приподнялся, луна осветила лицо. В его глазах блеснули слезы.

Что-то перевернулось во мне. Я вдруг понял его. Он больше не казался мне смешным чудаком.

– Какие противоречия?

Он ответил не сразу, видно, справлялся с нахлынувшими чувствами.

– О, большое множество… Венгрия – королевская страна, да? Но кто наш король? У нас целиком и полностью отсутствует король. Королевская страна без короля – разве это не есть противоречие? Кто правитель страны? Правитель адмирал Хорти. Адмирал? Разве в Венгрии присутствует флот? У Венгрии даже не наличествует микроскопический кусочек моря. Это не есть противоречие – адмирал без моря?.. Еще. Кто самый большой неприятель Венгрии? Германцы. Все время, все века германцы. А с кем Венгрия состоит в военном союзе? С фашистской Германией, со своим злым неприятелем. А кто лучший приятель Венгрии? Советский Союз. Он всегда жил с нами в мирном и дружеском положении. А против кого стала воевать Венгрия? Против мирного и дружеского Советского Союза… Нет, это очень-очень страшные противоречия. Это такие противоречия, которые надо убивать сейчас же. Иначе они сами убьют нашу любимую отечеству.

– Отечество.

– О! Горячо благодарен… Отечество – средний род. Я его смешал со словом «отчизна» – женский род…

В облаке, прямо над нашими головами, вспыхнуло светлое пятно. Небо озарилось яркими мгновенными вспышками. Сквозь шум моторов стали слышны разрывы. Нас обстреливали зенитки.

Самолет круто взмыл вверх. Я ухватился руками за сиденье.

– Начали бомбить, – крикнул капитан Комочин. – Уходим.

Вот мы уже в облаках. Самолет лезет все выше. Облака растаяли, я увидел звезды. Равнодушные, холодные…

Мотор вдруг умолк. Сразу стало тихо. Лишь внизу, в стороне, лаяли зенитки и время от времени тяжело рявкали бомбы.

– Порядок! – услышал я веселый голос Миши. – Пусть теперь идет самотеком.

Мы планировали с выключенным мотором.

– Высота? – коротко спросил Комочин.

– Три с половиной. Прибываем по расписанию. С вас причитается, товарищ капитан.

Самолет нырнул в облако и застрял в нем. Казалось, мы никогда не выберемся из этого отвратительного плотного и вязкого тумана. Трудно стало дышать. Рядом со мной надсадно кашлял лейтенант Оттрубаи.

– Высота? – снова спросил Комочин.

– Не видать ни дьявола! Около тысячи, должно быть… Редеет. Сейчас выскочим.

Туман рассеялся, опять просочилась луна. И сразу же я услышал торжествующий голос Миши:

– Ну! Каково?

– Мастер! – отозвался Комочин.

Внизу стояла тишина. «Кукурузники» уже отбомбились и улетели за новыми гостинцами. Мы быстро и круто снижались. Слева блеснула неширокая лента реки. Миша и Комочин больше не переговаривались – их могли услышать внизу.

Включив на секунду фару, Миша посадил самолет на просеке, облюбованной им еще накануне. Отсюда до села, в котором располагался полк, было не больше трех километров.

Мы вылезли из самолета, вытащили катушки с проводом, стараясь не производить шума, прислушались.

Все спокойно. Вдалеке мирно тарахтел движок.

– Источник электрического освещения нашего полка, – улыбнулся лейтенант Оттрубаи. – Милости попрошу к нашему шалашу – так говорят у вас?

Я быстро зарыл рацию под толстенным стволом, присыпал сверху листьями.

Мы пожали руку Мише – он остался на полянке ждать возвращения бомбардировщиков, чтобы незаметно подняться и присоединиться к ним. Накинули на плечи тяжелые катушки и двинулись в путь. Впереди шел лейтенант Оттрубаи, позади него я. Шествие замыкал капитан Комочин.

Эту часть нашей операции я не считал опасной. В полку все знали лейтенанта Оттрубаи – он был адъютантом командира. Так что если даже и остановят, ничего страшного не произойдет. Единственное, что могло нам грозить осложнениями, это встреча с полевыми жандармами – они командованию полка не подчинялись. Но и то не страшно. Документы у нас были добротными. А на крайний случай, если бы жандармы что-нибудь заподозрили, мы с ними справились бы без особого труда: жандармы обычно ходили по двое.

Все же, во избежание неприятных встреч, лейтенант Оттрубаи повел нас не дорогой, а метрах в ста от нее, боковой тропкой.

Вот уже на фоне ночного неба появились колодезные журавли. Прошли еще немного. Крестьянский дом.

– Это передовой дом, – шепотом пояснил лейтенант Оттрубаи. – Потом мост. Триста метров от настоящего места. А потом село.

Я остановился, поправил катушки с проводом – здорово отжимали плечи, проклятые.

И тут с моста прозвучало неожиданное:

– Хальт! Вер да? (Стой! Кто здесь? (нем.) – Щелкнул затвор.

Мы застыли, словно приросли к земле. Немцы?! Оттрубаи ничего не говорил о них.

Лейтенант, который успел пройти вперед, тоже остановился. Мы отчетливо видели его темную фигуру. Вот он повернулся и бесшумно двинулся в нашу сторону.

Часовой на мосту успокоился. Он громко топал по деревянному настилу и мычал какую-то песенку. Потом к нему со стороны села подошли еще двое, и они стали переговариваться по-немецки, громко смеясь.

Лейтенант Оттрубаи сделал знак, чтобы следовали за ним. Мы отошли по тропке подальше от дороги.

– Что это значит? – спросил Комочин по-венгерски.

– В селе не было ни одного немца, господин капитан.

– Как же они появились?

– Понятия не имею… Думаю, вам следует остаться здесь и обождать, а я пойду и все выясню.

– Лучше вернуться к самолету, – сказал Комочин.

«Он не такой уж дуб зеленющий», – с облегчением подумал я.

В ночном небе снова гудели «кукурузники». Вот уже пошла пальба. Зенитки били из соседнего села.

– И зенитной артиллерии здесь тоже не было, – растерянно произнес Оттрубаи.

– Бегом в лес! К самолету! – скомандовал капитан Комочин. – Бросайте катушки!..

Минут через двадцать мы снова вернулись к этому же месту и стали шарить руками по грязи, отыскивая брошенные катушки.

Мы опоздали. Миша уже улетел. Зато, войдя в лес, мы увидели мельканье фонарей, услышали громкую немецкую речь – вероятно, наш прилет не прошел незамеченным. И, что хуже всего, они обнаружили рацию; кто-то кричал: «Смотри, передатчик!»

– Может быть, ваш командир полка передумал? – снова по-венгерски спросил Комочин.

Было вполне естественно, что он перешел на венгерский. Говорить по-русски опасно: вдруг кто-нибудь в темноте услышит незнакомую речь. Но мне показалось, что он хочет от меня что-то утаить.

– Что вы, господин капитан! Он порядочный человек… И потом, даже если бы и так, то все равно это не объясняет появления немцев в селе. Вероятнее другое: полк срочно отправили на фронт, а сюда прислали немецкое подразделение.

– Да-а… Это усложняет нашу задачу!

– Я думаю, надо сделать так. Вы с лейтенантом обождете здесь, а я пойду в село. У меня ведь отпускной билет. Скажу, что прибыл из отпуска и узнаю, где полк. А потом будем решать. Если близко – доберемся все вместе. Если далеко – доберусь я один и приеду за вами на машине. А вы пока поживете у какого-нибудь крестьянина. Я приведу вас и дам соответствующую бумагу – наши крестьяне питают к бумаге глубокое уважение.

Капитан Комочин медлил. Я не выдержал – то, что предлагал лейтенант Оттрубаи, казалось мне единственным выходом из положения.

– Что будем делать? Может, лейтенант пойдет в село и все разузнает?

Капитан глянул на меня из-под своих черных бровей:

– Вы тоже так считаете?

Но я не дал себя поймать.

– Как – тоже?

Он не ответил, сказал лейтенанту Оттрубаи – опять по-венгерски:

– Давайте сначала попытаемся хоть что-нибудь узнать, не заходя в село. Тут есть поблизости отдельные хутора?

«Все-таки дуб. Дуб! – мысленно выругался я. – Начнет гонять всех нас взад и вперед, пока не нарвемся на жандармов».

– Есть, – ответил Оттрубаи. – Отсюда вправо, километра два. Старик со старухой. Я у них молоко покупал.

Мы поплелись по бездорожью. Ни кочечки, ни кустика, ни травинки – сплошная грязь. Причем, особого, высшего сорта. Ноги скользили по ней, как по мылу. А когда попадался пригорок, то вскарабкаться на него иначе, как на четвереньках, было вообще невозможно. Через полчаса я был облеплен грязью с ног до головы. Подумать только, еще вчера я досадовал по поводу запачканных голенищ!

Они оба тоже выглядели не лучше. Оттрубаи то и дело восклицал негромко: «О!» Это означало, что он опять вляпался. Комочин же все грязевые процедуры проделывал в полном молчании.

Одно единственное слово произнес он за всю дорогу, когда я предложил кинуть проклятые катушки с проводом.

– Нет, – сказал он.

Наконец, доползли. Домик, обнесенный изгородью из промазанного глиной хвороста, стоял на опушке леса.

– Осторожно! – предупредил Оттрубаи по-русски. – Сейчас к нам направится пес. Весьма большой величины и в такой же степени злого настроения пес.

Но пес не появился. Никто не появился. Кругом стояла мертвая тишина: ни вздохов коровы, ни блеянья овец, ничего, ни единого звука. Дом казался брошенным.

Оттрубаи постучал в дверь.

– Кого еще там черт носит? – раздался через минуту дребезжащий старческий голос.

– Я, дедушка Габор. Лейтенант Оттрубаи. Мой денщик за молоком к вам ходил.

Дверь со скрипом отворилась. Мы с капитаном подошли ближе. На пороге стоял старик в меховой телогрейке, с седыми обвислыми усами. Он сосал длинную, гнутую, похожую на маленький саксофон, трубку.

– Поздновато вы, ваше благородие.

– Служба, дедушка Габор… А где ваш чудесный пес?

По-моему, не следовало говорить со стариком таким заискивающим тоном. Он мог бы заподозрить неладное.

– Пса псы убили… – довольно загадочно буркнул старик. – Ну, проходите.

Он пропустил нас в дом, запер дверь.

Керосиновая лампа с разбитым стеклом, усиленно моргая, едва освещала большой самодельный стол.

– А это кто с вами?

– Солдаты из роты связи… Располагайтесь, ребята. Ты сюда, ты туда.

Оттрубаи показал мне на табурет в углу у плиты. Я понял его. Он хотел, чтобы я был подальше от старика – вдруг что спросит? Он сам и капитан Комочин уселись за стол.

– Из роты связи? – переспросил старик, не выпуская изо рта трубку.– Разве не всех еще разогнали?

Разогнали? Я насторожился. Что бы это могло значить?

– Нет, – осторожно ответил лейтенант Оттрубаи. – Меня, видите ли, послали с ними в Будапешт. Мы не были здесь уже целую неделю. Слышал я, будто перевели их, а куда, не знаю.

– Перевели! – старик сердито запыхтел трубкой. – Вы что, виселицы в селе не приметили? На площади, возле самой церкви.

– Ну как же! Вот только кто на ней болтается – издалека не разобрали. Темно.

– Кто как не ваш командир полка!

– Полковник Кишфалуи?! – поразился лейтенант. – Святой боже! Что же случилось?

– Кто его знает! Говорили в чарде, продался он – русским ли, румынам… Три мешка ихних денег, говорили, при нем нашли. Только немцы пронюхали. Привели сюда своих солдат, танки даже, окружили село. Его взяли, еще офицеров штук с десяток. Он пулю себе в лоб пустил – все равно не помогло, повесили.

Лейтенант отодвинулся в тень.

– А полк где? – у него дрожал голос.

– Погнали всех отсюда. Одних в одну сторону, других – в другую, третьих – в третью. Никого не осталось.

– Расформировали! – выдохнул лейтенант.

– Не знаю, как это по-вашему, по-военному, называется. Я ведь в армии не служил, не привел милостивый господь… Лес мой покойный дед валил, так меня, маленького, сучьями помяло. Что-то там внутри порвалось…

В дальнем темном углу у окна кто-то заворочался, завздыхал. Я схватился за карман, в котором лежал пистолет.

– Кто у вас там? – нервно опросил Оттрубаи.

– Кто как не старуха моя спит… О господи, господи! Заснуть бы сейчас и проснуться, когда уже будут русские.

Лейтенант сидел с каменным лицом и молчал. А молчать ему явно не следовало. Я бы не поручился, что старик не пускает пробный шар.

Вместо Оттрубаи заговорил капитан Комочин.

– Выходит, вы, отец, русских не боитесь?

– А чего мне их бояться?

– Как?! Вон газеты пишут… Грабить будут.

– А я уже весь кругом ограбленный. Неделю назад наши у меня поросенка «купили». Вот, бумажку какую-то сунули, после войны, в ней написано, отдадут. Вчера немцы корову угнали – без бумажки, на честное слово. Пса заодно пристрелили – он ихнему слову не поверил. Курицу я сегодня сам прирезал, а то еще так и не попробуешь курятинки. Так что же русские у меня заберут? Разве что старуху? Так я им еще спасибо окажу. Она смолоду вредной была, а теперь такой стала – не приведи господь.

– Ну, что будем делать, господин лейтенант? – спросил Комочин.

Оттрубаи встрепенулся, словно очнулся от сна.

– Придется нам с вами обратно в Будапешт. Зайдем в штаб, получим новое назначение… Спасибо вам, дедушка Габор.

Он встал, поправил измазанную в глине шинель. Старик остался сидеть на скамье, извлекая клубы дыма из своего саксофона.

– Тут кругом петушиные хвосты ночью рыскают…

– Жандармы?

– И еще немцы. Патрули всякие. Как бы вы не напоролись в темноте.

– Что вам в голову приходит, дедушка Габор! – возмутился лейтенант.

Но что значила вся наша жалкая конспирация по сравнению с житейской мудростью старика!

– А утречком, перед самым рассветом, они все уходят в село, – невозмутимо продолжал он. – Смена у них или что. А потом опять принимаются шарить по округе. По двадцать раз на день суются в каждый дом, все дезертиров ищут… Укладывайтесь-ка лучше до солнышка в той вон комнате. Ваше благородие на кровати – сын у меня там спал, убили его два года назад под Воронежем. А они на бундах переспят – не велики господа. Вон, на вешалке, берите, солдатики.

Мы с Комочиным взяли по мохнатой накидке из шкуры длинношерстных овец и украшенной с гладкой стороны пестрыми узорами из разноцветных шнурков. Такая накидка – бунда – служит для венгерских пастухов и постелью, и одеялом, и защитой от дождя, от ветра, от зноя, от холода – решительно от всего.

– Спокойной ночи! – сказал я по-венгерски, закрывая дверь в комнату.

Старик, окутанный облаком дыма, кивнул не спеша.

– У вас совсем неплохо получается, – шепнул мне чуть позже капитан Комочин. – Учительницей была какая-нибудь черноглазая венгерка?

– Вы угадали! – я снова почувствовал к нему неприязнь. – Ее зовут Марика. Она испекла мне на дорогу целую гору погачей, а я подарил ей на прощанье свою фотокарточку. Погачи я слопал, а карточку выкрал и сжег.

Он посмотрел на меня с удивлением, но ничего не оказал.

Подошел лейтенант Оттрубаи, и мы стали тихонько совещаться, как быть дальше.

Еще не рассвело, когда мы вышли из домика дедушки Габора. Предстоял трудный, длинный день.

Длинный… Он мог стать и очень коротким для нас троих.

Ночью шли долгие споры. Я считал, что надо каким-то образом продержаться сутки здесь, на месте. По эфиру мы связаться не сможем, теперь уже ясно, и следующей ночью, как условлено, Миша пролетит над лесом. Увидит наш сигнал бедствия – сделает посадку.

– И мы вместе с ним и с самолетом в придачу попадем в их лапы, – спокойно возражал мне Комочин. – В этот лес теперь нельзя соваться, по крайней мере, неделю: они будут на стреме, не сомневайтесь. И оставаться здесь тоже нельзя – утром прочешут все вокруг.

Лейтенант Оттрубаи предложил пробираться на север, в промышленный город. Там лейтенант рассчитывал получить временное убежище в доме друга своего отца, протестантского пастора. Я горячился, доказывал, что если уж уходить отсюда, то совсем в противоположную сторону, к фронту, к своим. Но лейтенанта поддержал капитан Комочин, и мне не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Потом, лежа рядом с капитаном на мягкой, пахнувшей табачным дымом и степными травами бунде и тщетно пытаясь заснуть, я понял, что кипятился напрасно. До линии фронта было не меньше сорока километров, путь пролегал через множество населенных пунктов, и мы со своими документами, которые теперь, после расформирования «нашего» полка, стали вдвое опаснее, сделались бы легкой добычей жандармов.

За ночь грязь подвяла, из лакированной стала тусклой, ноги придавливали ее, не увязая. Конечно, мы и сейчас не летели на крыльях, но все-таки идти стало легче.

А путь предстоял долгий. Город находился примерно в двадцати километрах – если по шоссе. Но мы решили держаться подальше от дорог и обходить встречные селения. А это увеличивало расстояние до города, по крайней мере, вдвое.

Тьма безнадежно боролась со светом. Небо, уже чуть посветлевшее на востоке, еще было покрыто звездами. Перед нами расстилалась беспредельная равнина – пуста. Лишь на севере, куда мы направлялись, далеко-далеко впереди угадывалась гряда холмов.