Текст книги "Звезды чужой стороны"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Да, – сказал я.

– Да?.. Тогда не надо.

Она вытерла губы платком и рассмеялась. Глаза у нее сразу стали ласковыми и нежными.

– Хочешь, я сварю кофе?

– Нет.

– А что?

– Ничего. Буду сидеть и смотреть на тебя.

– Можешь смотреть полчаса. – Она взглянула на часы. – Нет, уже только двадцать пять минут.

– А потом что?

– Придет Бела-бачи.

– Ну и пусть!

– Как знаешь… – Она помолчала и добавила: – Вчера был такой шум. Бела-бачи пришел и застал здесь Черного.

– Черного?

Я хотел посмотреть ей в глаза, но они были опущены.

Аги тщательно обрабатывала напильничком свои ногти.

– Ты же говорила, что не пустишь его на порог.

– А если он сам? – Она на миг подняла глаза, и я увидел, что это правда. – Вошел прямо через парикмахерскую, крикнул: «Аги, иди сюда!» – вроде он здесь хозяин. Я бы ему показала, но у меня в это время сидели немцы из комендатуры – они завиваются, как барышни. Пришлось им сказать – мой жених.

– А потом?

– Он ждал меня, а я выпроводила немцев и ушла через парикмахерскую. А Черного застукал Бела-бачи. У него свой ключ. Когда я вернулась, они еще были здесь. Черный сидел смирный, как ягненок. Бела-бачи сказал при нем, что он больше не появится у меня. Потом они оба ушли. По-моему, Черного уже нет в городе.

Странно, я злился не на Черного, а на Бела-бачи. Может быть, потому, что он должен был скоро прийти? Мне так не хотелось уходить. Я знал: больше я не отважусь на такой шаг.

– Ты давно знаешь Бела-бачи?

Лицо Аги сразу сделалось каменным. Я пожалел, что задал этот вопрос.

– Зачем тебе?

– Ладно, не надо. Я просто так…

Время шло, шло… Я говорил себе: надо подниматься. И не поднимался. Еще две минуты, еще одна минута… Сейчас встану. И не вставал.

Мы болтали о каких-то пустяках… Мой новый хозяин адвокат Денеш Тибор. Заработки Аги в парикмахерской. Где она достает кофе… Ее ответы доходили до меня, как сквозь слой ваты. Я делал вид, что слушаю, кивал головой, впопад или невпопад, не знаю, а сам смотрел на ее лицо, на ее волосы.

Наконец, я встал.

– Посиди еще.

– Он будет ругать меня. Как Черного.

– Ну, это совсем другое дело. Ты же не волочишься за мной. Не волочишься, правда? И потом, можешь сказать ему – облава… Ты часто врешь? – вдруг спросила она.

– Не знаю… Иногда…

– А я часто. – Она вздохнула и посмотрела на меня лукаво. – Вот и сейчас соврала.

– Соврала?

– Про Бела-бачи… Он не должен прийти.

Она громко рассмеялась, но я почувствовал искусственность в ее смехе. Мне захотелось сейчас же уйти. Она становилась чужой, когда хитрила со мной.

Аги уловила перемену в моем настроении, умолкла.

– Зачем ты соврала?

Глаза ее снова стали нежными:

– Так. Сама не знаю.

Мы долго молчали.

– Аги, – произнес я наконец. – Черный говорил со мной о тебе.

– Ну и плевать! Все Черный, Черный, Черный! Не хочу ничего о нем слышать… Что он сказал?

– Что любит тебя. Хочет на тебе жениться.

Она молчала.

– Еще он спросил, люблю ли я тебя.

Она молчала.

– Хочешь знать, что я ответил?

– Что? – она смотрела мимо меня.

– Ничего не ответил… Потому что сам не знаю.

– Я все-таки поставлю кофе. – Она встала.

– Аги… Можно я тебя поцелую?

Больше всего я боялся, что она опять напомнит сейчас, в эту минуту, о своих «калибрах». Но она лишь медленно покачала головой, не отрывая своих глаз от моих.

– Почему?

– Потому что я не хочу, чтобы ты меня целовал. Я не хочу, чтобы меня целовали, если не знают, любят ли.

Я поднялся, надел шинель.

– Уже идешь? Стреляют.

Я прислушался. Было тихо-тихо…

– Странный ты все-таки парень! Разве у девушек спрашивают разрешения, когда хотят их поцеловать? Воина – и такие церемонии. Смешно!

Она и в самом деле смеялась.

– Прощай!

Я толкнул дверь и шагнул в темноту, на улицу.

До дома я добрался благополучно. Хозяйка предложила поужинать, но я отказался. Мне хотелось остаться одному в своей комнате.

Только я успел расстегнуть китель, как в дверь постучали.

– Лейти? Вы уже легли?

Опять хозяйка!

– Что там? – недовольно спросил я.

– Вас к телефону.

Рота! Что-то случилось в роте!

Я выскочил в коридор.

– Слушаю.

В трубке раздался тихий смех.

– Ты уже дома?

– Аги?!

– Я так волновалась.

– Но почему?.. Все было тихо…

– Все равно… Беспокоилась за тебя, – прозвучало чуть слышно.

– Аги!.. Аги!..

Но она уже повесила трубку.

Хозяйка стояла рядом, вздыхала и понимающе кивала головой:

– Да, молодые годы, молодые годы… Аги… У меня была подруга с таким именем. Она брюнетка? Блондинка?

– Крашеная, – произнес я ледяным тоном.

– Ужас какой! Эти современные барышни…

Я вернулся к себе в комнату.

«Беспокоилась за тебя».

Для меня это прозвучало, как «люблю!»

Мы сидели за завтраком. Мадам Денеш разливала кофе. Адвокат, по-своему обыкновению, листал газеты и громко, с едва заметной ехидцей комментировал прочитанное.

– Так… Снова победа под Будапештом.

В прихожей раздался звонок телефона. Адвокат недовольно поморщился:

– Меня нет дома!

Мадам Денеш вернулась улыбающаяся.

– Вас, лейти. По-моему, вчерашняя особа.

Я сорвался со стула, едва не опрокинув кофейник.

Это, в самом деле, была Аги.

– Слушай, Шани, – ее голос звучал озабоченно. – Я еду в Будапешт. Поезд через пятнадцать минут, я звоню с вокзала.

– Что случилось, Аги?

– Так надо… Прошу тебя, зайди к старику, ну, ты знаешь. Скажи ему, ночью пришел вызов из Липотмезе.

– Когда вернешься?

– Завтра, самое позднее, послезавтра. Так получилось, что делать.

– Аги, я…

– Тут уже молотят в дверь кабины… Сервус!

В трубке что-то щелкнуло и загудело.

Я не стал пить кофе. Извинился, пошел одеваться. Мадам Денеш не удержалась от материнского напутствия:

– Главное в любви, лейти, не забывать о себе. И не давайте ей денег, даже если она будет просить. Эти крашеные молодые особы…

Бела-бачи дома не оказалось. Я подолгу жал кнопку звонка, никто так и не подошел к двери. Странно, ведь еще нет и восьми.

Обождал во дворе, снова позвонил. Никого. Пришлось идти в роту.

На часах у входа в чарду стоял Густав. По его серому осунувшемуся лицу я понял, что ночью произошло несчастье.

– Убили?

Он кивнул.

– Кого?

– Замбо. А Иене ранило.

Замбо и официант Иене… Они до двенадцати ночи должны были стоять на посту у типографии. Неужели с типографией? Неужели что-нибудь с типографией?

Я влетел в штаб. Капитал Комочин сидел один, что-то записывал.

– Несчастье, капитан?

У него дрогнула жилка на щеке у подбородка.

– Да, первые жертвы… По собственной глупости.

– Как случилось?

– Возвращались с дежурства. Видят, стоит немецкая машина. У Замбо с собой граната – я строжайше запретил, он прятал, чудак, для своей же гибели. Ну, и надумали сунуть гранату в кузов. А там никого: немцы не такие дураки, чтобы ночью в кузовах мерзнуть. Шофер, правда, спал в кабине. Но уцелел. Выскочил, дал очередь из автомата. Вслепую, наугад. И попал. Замбо прямо в сердце, Иене шею пробило навылет. Как он сюда добрел – один его реформатский бог знает.

– Он здесь?

– В госпитале. Уже оперировали.

Конечно, подполковник Мориц, можно не спрашивать.

– Саша, – Комочин взглянул на меня искоса, – мне сейчас уезжать.

– Уезжать? Куда?

Он назвал село, в котором стояла команда ПВО. Там образовалось нечто вроде филиала химической роты из нескольких дезертиров – жителей этого города; по вполне понятным причинам им нельзя было сюда, к нам.

– Нужно там немедленно сообразить что-нибудь на железной дороге, – пояснил капитан Комочин. – А в городе на несколько дней притихнуть. Иначе нас живо засекут.

– Возьмите меня с собой. Вам ведь все равно потребуется подрывник.

Он усмехнулся:

– Уже есть. Ваш ученик. И взрывчатка есть, и шнур.

Я сразу догадался: Черный!

Комочин ушел, ни с кем не прощаясь: об его отъезде, кроме меня, знал еще только один лейтенант Нема. Я видел через окно, как Комочин дошел до перекрестка, завернул за угол. Через минуту оттуда выскочила легковая автомашина с красным крестом на заднем стекле и помчалась по направлению к шоссе.

Я не удивился. Мне так и казалось, что начальник госпиталя из того сорта людей, которые долго решают, но, уже решив, вполсилы не действуют.

Надо было заняться ротой. Толков по поводу ночного происшествия среди солдат было много. Одни осуждали самоуправство Замбо и Иене, другие – их, правда, было меньшинство – возводили их чуть ли не в герои, доказывали с жаром, что они просто неумело действовали: надо было бросать гранату не в кузов, а в кабину. Тогда бы и машину разнесло, и шофера.

Пришлось крепко разъяснить горячим головам, что рота должна действовать, как единое целое, по единому плану, подчиняясь единому руководству, бить кулаком, а не растопыренными пальцами. Только так можно чего-нибудь добиться. А стихийные вылазки одиночек ставят под удар всю роту. Кто не согласен, пусть сейчас же уходит – мы никого не держим. Но кто остается, тот должен подчиниться строжайшей дисциплине. Наша рота – боевой отряд, а не прибежище анархистов.

Еще два раза в течение дня ходил я к Бела-бачи, и оба раза безрезультатно. Где он бродит с самого утра? Написал записку – всего четыре слова: «Искал вас, Шандор второй». Сунул в почтовый ящик. Там лежали газеты. Будет брать их – найдет записку.

Под вечер в штабе раздались два коротких звонка. Часовой условной сигнализацией вызывал на улицу офицера.

Я вышел. У входа стоял мужчина в плаще и шляпе. Бела-бачи?.. Нет, не он. Шандор, диспетчер Шандор Барна!

Вид у него был встревоженный.

– Господин спрашивает капитана Ковача, – доложил мне часовой.

– Его нет.

– Вы его заместитель? – Шандор сделал вид, что не знает меня.

– Помощник.

– Тогда, пожалуй, пройдите со мной. Тут недалеко. По поводу вашего заказа на продукты питания.

Я сбегал вниз, предупредил лейтенанта Нема.

– Куда, Шандор? – спросил я, когда мы немного отошли.

– К нам домой.

– Так срочно?

– Да.

Больше я не стал расспрашивать. Ясно и так, случилось что-то из ряда вон выходящее. Мелькнула мысль об Аги. Может быть, с ней? Что-нибудь в Будапеште? Но Шандор не мог бы так быстро узнать.

Мы молча дошагали до остановки трамвая.

– Нас не задавят в вагоне?

– Тут не задавят. Это почти конечная.

– А сойдем как?

– Нам до конца.

Трамвай тронулся в путь, увешанный, как обычно, с двух сторон людьми. Но внутри, в самом вагоне, было терпимо. Нашлись даже свободные места, мы сели.

На остановке в центре в вагон протиснулись двое немецких офицеров. Их сдавили, они злились и громко ругались по-немецки. «Стадо баранов! Тут нужен хороший кнут!».

Пассажиры молчали. Не понимали по-немецки, или, скорее всего, не желали связываться.

Прошло несколько минут, немцы утихомирились. И вдруг послышался звонкий девичий голос. Сначала тихий, едва слышный в лязге колес, потом все громче:

 
– Восстань, отчизна, чтобы снова
Венец твой славой заблистал!
Той славой, что разграбил немец,
Сапог немецкий растоптал.
 

Я обернулся. Худенькая бледная девушка, судя по одежде, гимназистка, стояла возле столика кондуктора, прижимая обеими руками к груди томик Шандора Петефи.

Все головы повернулись в ее сторону.

– Перестаньте! Перестаньте же! – зашипела седая дама с ярко накрашенными губами, сидевшая против меня. – Среди них есть такие, которые понимают по-венгерски.

– Пусть! Пусть знают, что сказал про них наш великий поэт!

Девушка, не сводя с немцев ненавидящего взгляда, снова стала декламировать:

 
– Довольно! Из послушных кукол
Преобразимся мы в солдат!
Довольно тешили нас флейты,
Пусть ныне трубы зазвучат.
 

Кто-то зааплодировал шумно, горячо, за ним другие. Седая дама, отвернувшись, уставилась в окно: она не хотела ничего слышать и видеть.

Я тоже стал аплодировать.

– Перестань, – шептал мне Шандор. – Перестань! Нам нельзя ввязываться!

Все смотрели на немцев. Они сначала с удивлением озирались вокруг. Наконец, поняли. Один что-то тревожно шепнул другому, и оба стали пробираться к выходу. На остановке сошли, поправили фуражки и, не сговариваясь, дружно погрозили кулаками удалявшемуся трамваю.

Вагон гудел. Хвалили девушку, ругали немцев – ни один человек за них не вступился. Седая дама все смотрела в окно.

На конечную остановку трамвай пришел почти пустой.

– Далеко еще?

– Минут десять ходу.

Я шел и думал про Аги – у нее на оконце тоже лежал томик Петефи… Зачем же ей все-таки так срочно потребовалось в Будапешт?

Я спросил:

– Что такое Липотмезе?

Шандор взглянул на меня с веселым удивлением.

– Зачем тебе?.. Там желтый дом.

Желтый дом? Вызов из сумасшедшего дома?.. Ах да, сестра! Бела-бачи говорил, у Аги там сестра. Вероятно, от нее было письмо. Или телеграмма.

– Скажи, Шандор, как попала сестра Аги в сумасшедший дом? Ты знаешь?

– Целая трагедия. У нее была тут большая любовь…

Шандор замолчал. Навстречу шли две женщины. Он поздоровался с ними, сняв шляпу.

– Дьюри Фалуди, мой хороший приятель, тоже железнодорожник. – Каждый раз, когда навстречу попадался прохожий, он умолкал. – Они только поженились – его забрали на фронт. Через восемь дней после свадьбы – представляешь?.. Попал в плен. Я думаю, не попал – сам перешел. А месяца три назад его и еще нескольких парашютистов сбросили на Тиссе, недалеко от Токая. Неудачно сбросили, засекли их. Дьюри прямо над водой срезали из пулемета. Как она узнала – ума не приложу! Бросила дом, парикмахерскую, Аги, и туда, в село, где это произошло. Поселилась у какого-то крестьянина. Каждый день покупает цветы, плетет венки и швыряет в реку. Стоит над водой, не плачет, не шевелится, как статуя. Каждый день… Потом кончились деньги, стала вещи продавать – снова венки. Все продала, одно платье на ней осталось. Начала по ночам рвать цветы в чужих садах. Ее поймали, отвели в полицию. Даже там не решились посадить за цветы. Поругали, выпустили, она опять за свое. Бились, бились с ней – ничего не помогает. Отвели насильно к врачу. Признали помешательство – и в Липотмезе… Все. Пришли!

Нас ждал отец Шандора – Лайош Варна, крепкий старик с орлиным носом и черными, без единого седого волоска, усами. Рука у него была жесткая, с мелкими крапинками металла под кожей. В углу рта все время торчала гнутая трубка и, разговаривая, он кривил губы, отчего лицо приобретало мефистофельское выражение.

Меня он уже знал, очевидно, по рассказам сына, и расспрашивать ни о чем не стал. Сказал сразу, без всяких предисловий:

– Тебе и Шандору ехать в Будапешт. – И добавил, отвечая на мой немой вопрос: – Так решило наше руководство.

– Когда?

– Поезд в половине одиннадцатого.

Оставалось еще полтора часа.

– Зачем?

– Беда у нас. – Он, пыхтя, раскуривал трубку. – Алмади умер. В сегедской тюрьме.

Какой Алмади? Я с трудом вспомнил:

– А, тот, из ЦК, который прислал к вам Бела-бачи… Когда же его арестовали?

– Не мог он прислать к нам Белу. – Старик пускал клубы сизого дыма. – Бела все наврал. И про Алмади, и про всякое другое. Позавчера один наш человек в Пеште случайно встретил жену Алмади. Бедняга уже четыре года как умер.

– Четыре года? – поразился я. – Ведь Бела-бачи только весной приехал сюда от его имени.

– Вот-вот. От имени покойника! – подтвердил старик. – Потому-то и надо ехать.

– Провокация? – прошептал я, холодея. – Вам надо немедленно запросить ЦК.

– По телеграфу! – хмыкнул старик. – В том-то и все дело, что от нас связь с ЦК имел один только Бела. Если вообще он не выдумал все от начала до конца.

– Но какой смысл? Создать целую подпольную организацию! Для чего?

– Неужели не понимаешь? – угрюмо произнес Шандор. – Легче прихлопнуть. Собрать в кучу и…

Старик не дал ему договорить.

– Может быть, Шандор прав. – Не прикасаясь к трубке, он передвинул ее из одного угла рта в другой. – Может быть, не прав. Мы не цыгане, чтобы заниматься ворожбой. В Будапеште вы попытаетесь выяснить через жену Алмади.

– Мне надо сейчас же в роту, – я встал.

– Да, времени мало, беги, заготовь бумаги… Повторяю, это вам обоим задание – тебе и Шандору. Шандор знает Будапешт. Ты военный, у тебя оружие, у тебя документы. Тебе билеты, тебе все в первую очередь.

Он посмотрел пытливо, словно проверяя, убедили ли меня его слова, и добавил:

– И еще. Русские близко. Кто знает, вдруг к ним попадете. Ты тогда расскажешь все про нас, а Шандор установит связь.

Так вот почему решили послать меня!

В одиннадцать двадцать семь мы с Шандором выехали кружным в Будапешт. Поезд задержался почти на час из-за налета наших бомбардировщиков.

Глава XI

В вагоне первого класса было сравнительно немноголюдно. Кроме меня и Шандора, в купе сидели еще двое военных. Узкоплечий и широкобедрый майор-интендант и старший лейтенант с новенькой, еще не успевшей потускнеть, бронзовой медалью на груди.

Майор дремал, опершись на подлокотник. Время от времени он, не открывая глаз, проводил по голове ладонью – проверял маскировку лысины, тщательно прикрытой остатками волос.

Старший лейтенант был всецело поглощен медалью. Он то поправлял широкую муаровую ленту, то выпячивал грудь, стараясь обратить мое внимание на свою, по всей видимости, только-только полученную награду. Я притворялся, что ничего не замечаю. Он страдал, мучился, но заговорить со мной так и не решился.

Толстый кондуктор озабоченно носился по вагону и, приоткрывая стеклянную дверь купе, напоминал, тараща круглые рачьи глаза:

– Господа офицеры! Покорнейше прошу следить за светом! Они в воздухе. Следите, пожалуйста, за светом…

Поезд двигался медленно, то и дело останавливался, лязгая буферами. Вдоль состава бегали какие-то люди, что-то кричали. Были слышны лишь обрывки фраз:

– …не пойдет…

– …за пятым, на повороте…

– …час, самое большее полтора…

Тотчас же за дело принималось воображение и создавало из этих обрывков целую картину. Поезд дальше не пойдет, потому что за пятым километром, на повороте, русские, внезапно прорвав фронт, перерезали линию железной дороги. Через час, самое большее полтора, будут здесь.

Я отчетливо представил себе, как сюда, в вагон, ворвутся наши. Молодые парни, с автоматами. «Руки! А ну, руки вверх!» Очередь в воздух дадут для острастки. Широкобедрый интендант свалится с дивана от испуга. А старший лейтенант? Он, пожалуй, полезет в кобуру за пистолетом. Но я успею раньше: «Извольте не шевелиться!» Интересно, какое у него будет лицо? У него, и у наших ребят тоже, когда я скажу им по-русски: «Я лейтенант Александр Мусатов. Выполнял в тылу врага задание командования».

Вероятно, у меня на лице появилась улыбка, потому что старший лейтенант, встрепенувшись, снова стал выпячивать грудь. Я моментально отвернулся.

Шандор сидел рядом со мной, возле окна. На нем был темно-синий китель железнодорожника с ярко-красными уголками на отворотах. Глаза закрыты, голова подрагивает в такт перестуку колес. Спит?

Поезд остановился, потом снова тронулся, осторожно, нерешительно. Колеса пели не весело, четко и быстро отбивая такт, а тягуче, печально, и редкие удары их о стыки рельсов напоминали звуки барабана на похоронах.

Я не мог спать…

Неужели Бела-бачи провокатор?.. Провокатор во главе подпольной организации – разве мыслимо такое?

А Азеф? – услужливо подсказывала память. Руководитель боевой организации эсеров и одновременно агент царской охранки? А Малиновский? Провокатор, который в условиях дореволюционного подполья сумел подобраться к самым верхам партии?

Да, но…

Что «но»? Что «но»? Симпатичный, приятный, деятельный? Ну и что? Как было тогда, в партизанском отряде? Тоже добрый! Тоже симпатичный!.. Митяй, Митенька, Митек – как его только не звали. Такой приятный паренек. Смуглый румянец, как у девушки. А глаза, глаза! Как прямо и смело они смотрели на людей.

Он пришел к нам в отряд по рекомендации подпольного горкома, – его ячейку в железнодорожном депо разгромило гестапо, он еле ушел от смерти. Митяя любили в отряде, Митяя баловали. Ему одному разрешалось ходить с удочкой на длинное, протянувшееся чуть ли не на десять километров лесное озеро, правый берег которого был неофициальной границей владений отряда. Здесь, на правом берегу, в непосредственной близости от нашего партизанского секрета, и располагался Митек со своей удочкой.

Каких карпов он приносил в отряд! Мы ели жирную уху и нахваливали. И Митек снова уходил за карпами: рыба так разнообразила наш скудный партизанский рацион.

Забот в отряде хватало. Всегда бои, всегда операции, всегда кто-то гибнет. Но тут началось небывалое. Стали попадать в руки гестапо наши связные, уходившие в город. Стали проваливаться самые надежные явочные квартиры.

Опять-таки, всякое бывает. Могли случайно выследить кого-то, кто-то допустил неосторожность, проболтался или еще что-нибудь. Враг хитер, только подай ниточку.

Но целую серию провалов нельзя было объяснить никакими случайностями. Стали приглядываться, присматриваться, в отряд заползло недоверие. На одного пало темное подозрение, на другого. Не было времени разбираться, изолировали этих людей. Все по-прежнему! Провалы. Люди в отряде ходили злые, нервные, недобрые. Командир и начальник разведки ночами не спали, высохли, почернели. И ничего! Связные проваливаются. Один пройдет, другого обязательно застукают. А то и двух подряд.

Пришлось прекратить на время связь с городом. Нельзя ведь посылать людей на верную гибель. А нет связи с городом – нет у отряда надежной информации.

Через некоторое время поступило сообщение агентурной разведки. Не нашей отрядной, – из центра, по рации. Дали данные опасного провокатора. И что же? Наш Митек, Митяй, Митенька!

За его жирных вкусных карпов мы расплачивались кровью и мукой своих товарищей. Митя удил на нашем берегу, а с другого за ним наблюдали в бинокль. Условными сигналами, при помощи своей удочки, он сообщал внешние приметы связного, передавал, когда тот пойдет в город, где его можно перехватить. А узнавать все это было не так-то уж трудно. До него в нашем отряде о провокаторах и предателях знали только понаслышке. Поэтому не особенно таились. Да и сколько не таись, все равно от внутреннего врага не очень-то утаишься. Особенно от такого умного и пронырливого, как Митяй. Он со своими карпами всюду был вхож. Одно услышит, другое увидит, о третьем догадается – вот уже и знает…

Митек был враг. Потом выяснилось: выкормыш иезуитов. Воспитывался у них с самого раннего детства.

А Бела-бачи?

Я все думал о первой встрече капитана Комочина с Бела-бачи. Что-то Комочин знал про него, что-то знал! И молчал…

Свет в вагоне внезапно потух. Старший лейтенант рванул дверь в коридор.

– Кондуктор! Что случилось?

– Все в порядке, – услышал я голос невидимого кондуктора. – Утро!

Мы подняли маскировочную штору.

Уже было светло. Но за окном клубился густой туман, и на расстоянии каких-нибудь десяти шагов все тонуло в молоке.

Поезд двигался еле-еле.

– Опаздываем, и очень сильно! – старший лейтенант с досадой хлопнул по подлокотнику – от него поднялся столб пыли. – Такая досада! Двое суток отпуска, из них чуть ли не сутки в дороге… Мы приедем в Будапешт не раньше десяти утра, вот увидите.

Он угадал. Ровно в десять, опаздывая на четыре с лишним часа, наш поезд заполз под стеклянную крышу вокзала. Приехали!

– Жди меня в соборе святого Иштвана, – негромко сказал мне Шандор, когда мы приблизились к выходу из вагона. – Спрашивай Базилику – так его здесь все называют.

– Разве мы не вместе?

– Встретимся в Базилике. В Базилике, – снова повторил он торопливо. – От вокзала влево, потом направо.

Выйдя на перрон, я понял, наконец, почему он назначил место встречи. Поезд был оцеплен нилашистами. Военных отделили от штатских и повели не к главному входу, а к одной из бесчисленных боковых дверей. Здесь стоял комендантский патруль из нескольких офицеров.

– Проверка документов, – приложил руку к пилотке старший из них.

Я предъявил не только документы, но и небольшой, запечатанный сургучной печатью секретный пакет на имя не кого-нибудь, – самого нилашистского военного министра Кароя Берегффи; я захватил пакет с собой по совету лейтенанта Нема.

Пакет произвел впечатление. Мне подробно разъяснили, как найти военное министерство. Старший патруля даже любезно предложил мне провожатого, но я, разумеется, отказался.

– Выпустите господина лейтенанта через служебный ход, – приказал старший одному из офицеров.

И вот я на привокзальной площади.

Собственно, никакой площади и не было. Просто широкая улица, набитая людьми с чемоданами, сумками, корзинами в руках. Они молча и отчаянно осаждали вход в вокзал. Трамваи, беспрестанно звеня, с трудом прокладывали себе путь через людскую гущу.

Взлетали полицейские палаши и плашмя опускались на головы, дюжие, красные от натуги нилашисты работали прикладами автоматов, вопя во все горло: «Разойдись! Разойдись!» Толпа покорно принимала удары, иногда раздавался вскрик, иногда стон, но никто не трогался с места. Было что-то страшное, нечеловеческое в этом тупом упорстве шевелящейся массы.

Прилагая немалые усилия, я выбрался из толпы и осмотрелся.

Туман еще не полностью рассеялся, город был затянут унылой пеленой, казался серым и бесцветным.

Улица, грязная, захламленная, текла ровной окаменевшей рябью гранитной мостовой, зажатая с обеих сторон однообразными скалистыми громадами домов. Недалеко от вокзала улица разделялась надвое, и огромное разбомбленное здание на углу выглядело развалиной древнего рыцарского замка на месте слияния двух каменных рек.

Посреди широких тротуаров, властно расставив ноги в блестящих черных сапогах, стояли нилашисты с зелеными стрелами на нарукавных повязках и пропускали сквозь густую сеть своих взглядов прохожих, пробиравшихся к вокзалу. Каждого, кто чем-то им не нравился, они грубо останавливали, тыча кулаками в грудь, и здесь же, на улице, обыскивали. Вытряхивали содержимое чемоданов прямо на тротуар, в грязь, шарили по карманам задержанных, без всякого стеснения запускали им руки за пазуху.

Полицейский, регулировавший движение на перекрестке, стоял на своей круглой деревянной подставке с бесстрастным лицом, словно подчеркивая, что власть на улице разделена и он, отвечая лишь за проезжую часть, не знает и не желает знать, что происходит на тротуарах.

Прохожие, как и здания, были чем-то удивительно похожи друг на друга. Все они, за редким исключением, шли, не отрывая глаз от земли, робко прижимаясь к домам, с застывшим на лице виноватым выражением, словно молчаливо признавали какой-то свой грех, за который им и по земле-то ходить не следовало бы, вот только разрешают из милости господа нилашисты.

Подальше от вокзала нилашистов было не так много, они стояли группами только на перекрестках. Здесь уже люди вели себя иначе. Заходили в магазины, разговаривали друг с другом, правда, негромко, бросая по сторонам настороженные взгляды.

А что если вдруг здесь, в этом потоке, среди нилашистов и полицейских, мне встретится Бела-бачи? Что тогда делать? Пройти мимо? Остановить его и спросить напрямик? Или сразу стрелять?

Да не встретится он, нечего и думать!

Но все равно думалось.

В звон трамваев и гудки машин вплетался негромкий, на одной ноте голос:

– Русские остановлены… Тройное убийство из ревности… Отравился зубной пастой…

Возле витрины с газетами сидел на низеньком стульчике старый дед в кепке, обвязанной платком. Ноги он держал в огромных соломенных эрзац-валенках – я сразу вспомнил немецких часовых в Белоруссии. Вероятно, валенки не очень-то грели, потому что Дед вытаскивал из них ноги в старых полуботинках и топал по асфальту, не прекращая ни на минуту своей монотонной песни:

– Русские остановлены… Тройное убийство из ревности…

Элегантно одетый господин с холеным лицом раздавал цветные листки. Наверное, очередное нилашистское «Мы победим, потому что должны победить». Он и мне сунул в руку листок.

Нет, совсем другое:

«Хотите знать, что с вами будет завтра?

Опытный, с многолетней практикой графолог, лучший ученик всемирно известного индийского йога Вивекананда научно предскажет ваше будущее, основываясь на данных вашего собственного почерка».

Далее был указан адрес и телефон, по которому следовало обращаться для предварительной записи к графологу.

Я видел, как многие прохожие, особенно женщины, прочитав листок, бережно прятали его. У лучшего ученика индийского йога Вивекананда недостатка в клиентах не будет. Он бьет наверняка. Кто в мятущемся, больном городе не хочет знать, что будет с ним завтра!

Временами обычный уличный гул перекрывали какие-то новые, необычные звуки, похожие на тяжелые вздохи гигантских кузнечных мехов. Все на миг замирало, как в волшебной сказке. Прохожие поднимали кверху опущенные лица. Нилашист, напряженно прислушиваясь, кривил рот. Регулировщик, настигнутый во время поворота, застывал на месте, и машины, послушные его полосатой палочке, останавливались на перекрестке.

Все, одни с ужасом, другие с надеждой, ловили отзвуки не такой уж далекой теперь битвы. Русские пушки пришли с Дона на Дунай, и Будапешт слушал их грозный голос.

От вокзала налево, потом вправо… Вероятно, уже нужно сворачивать.

В обе стороны от центральной улицы отходило множество переулков, узких и темных. Какой из них ведет к Базилике?

У кого спросить? Я осмотрелся. У того немолодого нилашиста на углу? Нет, лучше не у него.

А, вот… Возле подъезда дома, украшенного лепными ангелочками, стояла дородная, хорошо одетая женщина в короткой меховой шубке. На указательном пальце правой руки она небрежно вертела ключ с брелочком в виде пронзенного стрелой красного сердца.

Я подошел к ней, вежливо спросил, как пройти к Базилике.

Холодный взгляд густо подведенных тушью глаз скользнул по мне лениво и оценивающе.

– Отмаливать грехи, ребеночек? – у нее был надорванный двоящийся голос. – Все равно в рай не попадешь. Пойдем лучше со мной. Тут рядом. А?

– Нет, нет!

Я испуганно отступил и пошел от нее. Она, продолжая вертеть в пальцах ключ, шагала рядом и хрипло смеялась:

– Не бойся, мама не узнает.

Я понятия не имел, как от нее отделаться. Но тут, к счастью, навстречу откуда-то вынырнул щуплый немецкий лейтенант в очках. Обдав меня винным перегаром, он громко икнул, произнес «Пардон!» и молча ловко подцепил под локоть мою непрошеную спутницу. Она захохотала.

– Вот это, я понимаю, мужчина!.. А деньги у тебя есть, либхен?

– «Лю-юди гибнут за металл, за металл!» – пропел он по-немецки неожиданно густым басом.

Я поспешил отойти. Она крикнула вслед:

– Прямо и прямо. Там сам увидишь… Помолись и за меня, ребеночек!

И уволокла своего кавалера, выглядевшего рядом с ней совсем щенком.

Сумрачные стены Базилики возникли передо мной внезапно, как только я вышел из переулка. Собор возвышался над окружавшими его пяти-шестиэтажными домами, но не давил их: колоссальное здание было удивительно гармоничным и потому не казалось особенно большим. Его истинные размеры скрадывал еще и туман. Базилика выплывала из мглистой дымки, словно призрачный корабль. Контуры здания теряли четкость и определенность, а круглый купол вообще едва угадывался в вышине, как будто он был весь из стекла, через которое просвечивало низкое серое небо.