Текст книги "Собачий переулок [Детективные романы и повесть]"
Автор книги: Лев Гумилевский
Соавторы: Александр Тарасов-Родионов,Сергей Семенов
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)
– Хорохорина я на лестнице обогнала, – задыхаясь от беготни, сказала Зоя – Он сумасшедший какой-то: ничего не видит! Давай письмо!
– Все они сумасшедшие! – равнодушно ответила Вера, доставая из-под скатерти конверт, и, подавая его, спросила – От кого?
– Отец, конечно, – взглянула на конверт Зоя. – Некогда, Верочка! Хорохорин идет, значит, собрание кончилось. Меня Сеня в клубе ждать будет! Я прямо с работы сюда…
– Какое собрание?
– А перевыборы. Хорохорина отозвали и уж не выберут теперь! Прощай!
Она вышла и в дверях столкнулась с Хорохориным, который даже не узнал ее Он был бледен, как всегда, но никогда еще не чувствовал такой слабости, безволия и нерешительности, как в этот раз.
Войдя, он осмотрелся кругом, точно видел впервые и Веру, и комнату, и картинки на стенах, и дырявое кресло, и круглый стол. Он покачал головою, пробормотал со вздохом: «Так жить нельзя» – и стал у окна, глотая сухими губами воздух, как только что выловленная и выкинутая на берег, измученная крючком, длинная костистая рыба.
Вера не без сочувствия посмотрела на него.
– Что случилось, милый мой?
– Ничего!
– То есть как ничего? Собрание чем кончилось?
– Королева выбрали!
– А тебя?
– Меня? – Он удивленно взглянул на нее и махнул рукою – Куда я гожусь теперь, Вера? Я никуда не гожусь! Теперь уже все кончено, решено и подписано..
Вера вздохнула, села на кровать и, положив голову на руки, обнявшие судорожно железные прутья спинки, стала смотреть на Хорохорина с преувеличенною ненавистью и презрением.
– Послушай! – зло сказала она. – Послушай! Если уж тебе не терпится, то выкладывай все, что у тебя есть, только скорее – мне заниматься нужно, – и уходи!
Он смотрел на нее, слушал и с радостью чувствовал, как сам переполняется гневной тоской и решительностью.
– Если ты хочешь, – кривя губы, выговорил он, то могу сказать и это… Тебя это может заинтересовать кажется, я заразился…
– Чем?
Она вскинула голову, отклоняя ее назад, точно ждала удара.
– Глупый вопрос. Я о чесотке не стал бы тебе докладывать, а с тифом пошел бы в клинику
Вера сжала зубы и тихонько спросила:
– Когда?
– Давно уже, вероятно. Завтра мне сделают исследование, тогда скажут наверное. Если тебя это интересу ет – можешь справиться… Вот…
Он вырвал из кармана скомканную бумажку и бросил ее на стол
– Вот с этой бумажкой пойдешь и справишься. Я не попду Я вообще больше никуда не пойду, и мне ничего больше не нужно.
Вера подошла к нему Она смотрела на него с ужасом
– А я? Я – тоже?
Он пожал плечами: так трудно было устоять от искушения причинить ей такую же боль. Он сказал серьезно:
– Вероятно…
– Ты и до меня, до меня был болен?
Она впилась в его руку пальцами с такою силою, что он невольно вырвал ее.
– Да, наверное!
– И ты знал?
Ее лицо, искаженное злобой, было страшно. Хорохорин оттолкнул ее: он почти боялся ее, этой женщины.
И эта страшная ненависть, гнев, насквозь пропитанный презрением, самое лицо ее, опаленное краской стыда и унижения, были действительно жутки.
Хорохорин бессознательно отодвинулся от нее.
– Гад! – прошипела она. – Гад!
Он не мог скрыть мгновенного торжества, отмщенного унижения. Эта тень, пробежавшая по его лицу, заставила Веру сдержаться.
Она покачала головой.
– Ты лжешь, Хорохорин?
Он промолчал.
– Ты лжешь, я спрашиваю! – крикнула она. – Лжешь?
Он только взглянул на нее, не отвечая. Это молчание было страшнее самых горячих клятв. Тупея от ужаса, дрожа от страшного холода, как острый сквозняк пробиравшегося откуда-то изнутри наружу, Вера продолжала ждать ответа
Хорохорин молчал, опустив голову. Тогда, овладевая собою, она спросила:
– Где же ты сам?..
Она не кончила. Он закричал исступленно:
– Где я сам? Там, там, где и все… Один раз и я дошел до проститутки по твоей милости!
– Когда, когда это было? – простонала она.
– Когда ты, ты, ты меня выгнала отсюда! Вот когда это было! Через тебя ушла Анна, ты не далась мне сама И по делам: нам обоим нужно было заботиться о здоровье, а не разыгрывать мещанских драм.
– Негодяй!
Она вдруг с какой-то гневною страстностью выпрями лась и согрелась в ненавистном отвращении к этому человеку.
Он засмеялся.
– Что ж! Доигралась? Ну и ладно! – сказал он, утихая. – Все равно! Дело случая…
Этот тон отрезвил ее. Она тряхнула головою и заметалась по комнате.
– Подожди, – шептала она почти про себя. – Подожди… Я же ничего не заметила. У меня никаких признаков, ничего… Разве можно не заметить?
Он чувствовал какое-то тупое удовлетворение от ее лихорадочного волнения и, стараясь скрыть злость, отвечал просто:
– Можно и не заметить!
– Нет, этого не может быть. У меня ничего нет!
– Будет!
– Нет, погоди, погоди. Тут надо рассчитать. Когда может это выясниться? Какой это срок бывает при заражении? Ничего не помню – сдавала зачет и не помню, ничего не помню…
Она кинулась к маленькой плетеной этажерочке, заваленной книгами, стала рыться в них молча, беспорядочно и страшно спеша.
– Стой! – крикнула она. Где у меня Штрюмпель?[9]9
Адольф фон Штрюмпель (нем. Ernst Adolf Gustav Gottfried von Strümpell; 20 июня 1853, Ной-Аутц, Туккумский уезд Курляндская губерния – 10 января 1925, Лейпциг) – немецкий невропатолог.
[Закрыть]Где кожные и венерические?
Она стояла на коленях перед книгами, терла виски, вспоминала:
– Кто-то взял! Кому я отдала? Ничего не помню, ничего не помню… Ты лжешь? – крикнула она ему Ты лжешь?
Он кивнул на смятую бумажку, лежавшую на столе:
– Для шутки, что ли, я туда ходил?
Она вскочила. Вынутые из этажерки книги рассыпались по полу Она не подняла ни одной, их движение напомнило ей о себе самой, катившейся куда-то вниз без поддержки
– Подожди, – крикнула она, подожди! А та, та девушка на фабрике? Тоже?
Он махнул рукою с досадою
– Ах, не знаю я! Вероятно, и она!
– О, какой ты негодяй, Хорохорин!
– Да кто виноват во всем, как не ты же! крикнул он в тоске и отчаянии. – Ты, ты толкнула меня!
На ней был тот же самый желтый халат с крупными цветами. Хорохорин следил за нею, метавшейся по комнате из угла в угол, с тупым раздражением
– Ты, ты, – упрямо твердил он, – ты! Я сторонился проституток всю жизнь, я не ребенок. Через тебя Анна ушла от меня! Ты сама не знаешь, чего хочешь, то я, то другой, то пятый, то десятый! Ты мне испортила жизнь! Зачем ты тогда пришла, зачем?
Она брезгливо отвернулась от него
– Ты., ты… – твердил он, размахивая руками, – ты, ты сама мещанка и меня втянула в это болото…
Вера, не слушая его, бродила по комнате взад и вперед. Наконец он замолчал. Минутная тишина в комнате показалась Вере тишиной могилы.
– Может это быть, может это быть, – остановилась она перед ним, – что и я?
– Должно быть, – тупо ответил он.
Она уставала от суеты мыслей, движений, чувств. Рассыпанные по полу книги беспрерывно попадались под ноги Вера остановилась над ними, потом начала собирать их и, не собрав, опустила руки в изнеможении.
– Нет, ничего нет.
– Сходи к врачу, самое лучшее.
Она вздрогнула – лучше было бы ничего не знать до конца Хорохорин добавил с глухой злостью:
– Там очень любезны все. Привыкли. Все просто и обыкновенно.
Он источал из себя злость как ядовитую слюну. Чем сильнее яд ее действовал, том больше рождалось ее в хриплых словах.
– При мне пришла девочка лет двенадцати. Ей сказали «Сифилис». Она даже вздохнула, – «Слава богу, говорит, а я испугалась, думала корь!»
Вера не слушала его, она старалась удержаться от слез, истерических рыданий, душивших ее Она отошла к окну Весенний, благоухающий вечер, звеневший детским смехом, стуком извозчичьих дрожек, наполненный звездным сиянием, ошеломил ее Все оставалось по-прежнему а она падала в черную пропасть и знала одно, что нет силы, кроме случай ности, которая могла бы ее удержать теперь
Мир прекрасный этот мир рушился и падал вместе с нею
Глава XII. ЛУЧШЕ УМЕРЕТЬОна тронула холодными пальцами горячий лоб Это прикосновение освежило ее Она сказала почти про себя Нет, этого не может быть!
Хорохорин молчал Она взглянула на него и, точно только сейчас замечая его присутствие здесь, сказала негромко: – Хорохорин, уйди отсюда!
Он не обратил внимания на ее слова. Он чувствовал, как непереносимой тяжестью навалился на него огромный, этот утомительный и страшный день. Это была почти физически ощутимая тяжесть. Ему казалось невозможным встать и уйти
– Надо же решить сначала, – сказал он, – надо окончательно решить.
Она повторила:
– Лучше уйди и делай что хочешь. Только уйди от меня…
Он, не слушая ее, сказал волнуясь:
– Да нет, впрочем, нет, все решено. Я сказал: решено и подписано. Иначе разве можно? Нет!
– Если ты даже вынешь револьвер, так я не поверю тебе! – резко крикнула она на него. – Ты никого не убьешь, ни себя, ни меня! Слышишь? Да уйди же, наконец!
Она отвернулась снова к окну. Вечерние тени ползли по улице, с тротуаров слышались усталые детские голоса, и звенел внизу из открытого окна голос:
– Ванюшка, иди домой!
Высокие тополя в палисаднике перед домом, поднимавшиеся выше крыш, точили с клейкой листвы волнующий аромат свежей зелени. Невидные извозчичьи дрожки прогромыхали по каменной мостовой.
Вера схватилась за окно. Она мгновениями забывалась, как в обмороке, и, пробуждаясь, шептала почти про себя:
– И никогда мне так жить не хотелось, как этой несчастною весной! Не потому ли?
Хорохорин не смотрел на нее. Револьвер лежал в кармане с такой же отчетливостью, как твердое в голове решение, и все-таки в словах Веры, в злом крике «ни себя, ни меня» было больше правды, чем в том и другом.
Он встал через силу и с тоскою взглянул на дверь.
«Зачем я пришел?» – подумал он и оглянулся на Веру как вор.
Она поймала этот его взгляд. Он снова сел
– Уйди же, наконец! – почти простонала она
– Слушай, Вера!
– Я не буду тебя слушать!
– Разве мы одни
– Замолчи! Не делайся еще гнуснее, чем ты есть!
– Так что же, по-твоему, делать?
– Убей себя, убей себя! – исступленно закричала она. – Зачем ты живешь?
Ее слова и больше слов страшный взгляд поразили его.
– Подумай о себе! – тихо сказал он.
– Это ты о чем? – со злостью перебила она его.
Он, не отвечая ей ни слова, прошел к столу, сел в кресло, потянул к себе перо и чернильницу, вырвал из лежавшей на столе тетради листок и написал на нем «Так жить нельзя!»
Он смотрел на написанное, точно гипнотизируя себя
– Это уже я слышала! – пожала плечами Вера, заглядывая в листок. – Еще что?
Он посмотрел на нее с усмешкой, потом дописал дальше: «Лучше умереть» – и внизу поставил четко подпись.
– Это уже поновее, – заметила Вера, – что еще?
– Ничего!
С жалкой усмешкой, вызвавшей у Веры какое-то странное отвращение к нему, Хорохорин вынул револьвер и посмотрел на него, на Веру.
– Восемнадцатилетним мальчишкой на Чеку работал, – потряс он оружием, теперь холодной и бессильной тяжестью болтавшимся в его руке, – а теперь вот… На такую дрянь, как я, рука не поднимается!
Вера вспыхнула, отвращение и гнев душили ее.
– Хорохорин, уйди отсюда сейчас же!
Он увидел ее дрожащие от ненависти и презрения глаза. В один миг, который потребовал столько времени, чтобы поднять с угрозой на нее револьвер, он вспомнил все: первую встречу, цветистый халат, голые колени и потом черную пропасть унижений, безволия, бессилия и страсти, которую он сам в себе ненавидел. Он крикнул:
– Сначала тебя!
– Уйди! – Она подняла руку, чтобы отстранить его или ударить. Он отшатнулся, и в этот же миг оглушительный гром выстрела ошеломил его.
Он видел, как Вера, закусив губы, чтобы не застонать, схватилась рукою за грудь. Сквозь плотно прижатые пальцы ее брызнула кровь. Она упала. Хорохорин смотрел на нее, не понимая: он поразился той простотою, с которой все это случилось.
Должно быть, пуля попала в сердце: судорожно вздрагивая, не отнимая руки от груди, Вера корчилась на полу, как будто пытаясь встать. Темные струйки крови, быстро расползавшиеся из-под прижатых пальцев по желтому полу, сливались в сплошное пятно. Хорохорин отодвинулся к двери.
Он не мог оторвать глаз от этого пятна. Оно росло, залитая кровью рука неожиданно сползла с груди и легла на пол. Тогда он увидел, как все тело девушки вдруг приобрело неестественные, мертвые очертания: откинулась голова и высунулся вперед подбородок. Короткий халат плотнее лег на ноги.
Хорохорин вздрогнул.
За дверью кто-то громко, взволнованно постучал.
Он обернулся к двери и запер ее, оттуда послышалось.
– Что такое у вас?
Он хотел крикнуть «сейчас!», но крика не вышло. В дверь же стучали с большей настойчивостью.
– Откройте! Что такое?
Он до крови закусил себе губы. Тогда, сам удивляясь своему спокойствию, он ответил:
– Ничего, ничего! Сейчас открою…
Он заглянул в окно, метнулся назад к двери, и, чувствуя себя пойманным этими стенами, этими настойчивыми людьми, потрясавшими кулаками дверь, всем этим днем, всей жизнью, он зажмурил глаза, сжал револьвер и, обернув его к себе, спустил курок.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. КОНЦЫ И НАЧАЛА
Глава 1. ЧЕСТЬ КОМСОМОЛАЕсли бы оправдались самые худшие опасения заведующего клубом и провалились не только полы в гимнастическом зале, но обрушились бы и самые стены, то и тогда не было бы такого волнения, подавленности, растерянности и суеты, какими был налит наш клуб в тот достопамятный вечер, когда разнеслась весть о происшедшем у Веры Волковой.
Все очередные занятия прекратились. Самые жгучие интересы потеряли остроту и притягательность. Самые постоянные привычки были нарушены. Спортсмены бродили с опущенными головами, с висевшими как плети мускулистыми руками. Шахматные доски не раскрывались. В буфете было тихо, как в покойницкой. В читальной газеты лежали неразвернутыми.
У окна, окруженная горсткой подруг, плакала тихо Зоя Она не могла уже связно рассказывать, но только всплескивала руками, давила тонкими пальцами на горячие виски и повторяла:
– Да зачем же я ушла! Не надо было мне уходить! Я бы осталась у нее, и ничего бы не было!
Бродившие по клубу, прибывавшие из университетских зданий останавливались возле нее, шли дальше, прислушиваясь и приглядываясь. В гимнастическом зале сам по себе возникал горячий митинг в возбужденном, взволнованном кольце, плотно обступавшем Королева.
Там спор становился с каждой минутой все горячее и ожесточеннее. Все отходившие от Зои постепенно пополняли плотное кольцо вокруг споривших.
Зоя прошла туда же, но боль в висках и невралгический холод на сердце мешали ей понять, о чем говорили.
Она протолкалась к Сене, сказала:
– Я уеду, Семен. Я не могу больше.
Сеня вышел ее проводить до выхода.
– Я не знаю, – твердила Зоя, – не знаю, что будет с Варей. Как ей сказать?
Сеня потер лоб с раздражением: с каждым часом, чем дальше, тем больше усложнялась драма, и казалось, уже не остается ни сил человеческих, ни слов для того, чтобы все это распутать, упростить и заключить в действие.
– Там уже знают все, вероятно. Тебе ничего не придется говорить, разве только успокоить немного…
– Никто не знает этой девочки! – вздрогнула Зоя. – Никто не знает…
– Ну, не повесится же она!
– Нет, нет! Но может быть и то, что еще страшнее!
Сеня махнул только рукою. Он с сожалением проводил
Зою и долго смотрел ей вслед с крыльца клуба. Она прошла двором, улыбнулась ему издали, хотя не могла уже видеть его, и исчезла в сумраке взволнованной ночи.
Сеня вернулся в зал.
Боровков уже метался по клубным помещениям и кричал всюду:
– Где Королев? Где Королев?
Тихонький старичок, бывший одновременно и уборщиком, и швейцаром, и караульщиком, ласково откликнулся:
– В зале он!
Боровков ураганом ворвался туда и воткнулся в толпу
Королев сидел на турнике и говорил возбужденно:
– Товарищи, комсомол есть центр организации жизни современной молодежи! Если один из наших товарищей совершает гнуснейшее преступление, то, товарищи, тут затронута честь комсомола, честь всей молодежи…
Искусственно и очень громко расхохоталась Анна в ответ на эти слова. На нее оглянулись неодобрительно, она крикнула задорно:
– Протестую против мещанских выражений – честь комсомола! Может быть, ты договоришься до чести знамени, до чести дворянского сословия?! Глупо и бездарно, Королев!
Многие в тот момент растерялись. Послышались одобрительные смешки. Анну, готовую сразиться с Королевым, выдвинули вперед. Тогда Сеня вдруг встал и заговорил страстно – он в этот вечер положительно завладел большею частью нашей молодежи, обессиленной трагическими событиями.
– Да, – крикнул он в необычайном волнении, – если некоторые из нас этого не поняли, так я объяснюсь подробно! Да, мы должны воспитывать в себе то, что является классовой, партийной, комсомольской добродетелью! Да, раньше была честь знамени, честь полка, честь дворянского сословия – это и у нас должно быть! В этом классовая гордость, знак нашей принадлежности к классу! Может быть, некоторым из вас и покажется сначала это странным, но когда на войне говорят о чести полка или о чести знамени, так это очень полезная вещь! Это связывает силы, это их организует! Мы должны эту точку зрения проводить и в нашей ячейке, и во всей нашей организации, и в нашем классе, и в нашем советском государстве! Вот мы попали за границу, и там какой-то буржуй оскорбляет советскую власть… Ему надо набить морду в подходящей форме! А спустить нельзя – так или нет?
Одобрительный смех и крики смутили Анну. Она искала резкого слова, но не успела ответить, как стоявший возле нее Грец крикнул:
– Феодальная шпага?!
– Это не есть феодальная шпага, – спокойно ответил Сеня, – потому что здесь классовое содержание другое, но формальное сходство все-таки есть, я этого не скрываю и скрывать не хочу! Мы должны оберегать свою честь, честь комсомола, честь молодежи, класса и государства! Мы не можем допускать, чтобы нам плевали в лицо, чтобы нам ставили на вид нашу распущенность, кивая на нашего товарища… И выкрики Греца и Рыжинской совершенно неуместны!
Круг становился теснее, проходившие мимо останавливались послушать и быстро втягивались в спор. Симпатии большинства были явно на стороне Сени. Анна с насмешливой, вызывающей улыбкой крикнула:
– Ну, ладно! Чем же все-таки Хорохорин оскорбил твою комсомольскую честь?
– Не твою, а нашу! – оборвал ее Королев. – А чем, так тут нечего скрываться, надо прямо сказать то, что было, что у всех у нас на глазах делалось, потому что, если одна девушка отказывает парню в удовлетворении его скотских потребностей…
– Не скотских, а естественных! – вставила Анна.
– Естественно, нормально у культурного человека то чувство, которое называется любовью, и оно не в том только, чтобы совокупляться…
– А в чем же кроме? – нагло крикнул Грец.
– В том, чтобы ручки целовать! – хихикнула Анна.
Тут уже поднялся такой шум, такое столкновение, что
Сеня покачал головою и, бессильный прекратить крики и споры, зажал уши и смолк.
Тотчас же, впрочем, из задних рядов послышались настойчивые крики:
– Говори, Королев! Дайте говорить Королеву!
Анна прошипела несколько раз подряд: «Мещанство!» – но умолкла
– Не очень подходящее время и место, – усмехнулся Сеня, – начинать сейчас дискуссию о таких вещах, как любовь…
– Почему? – вызывающе крикнула Анна.
– Потому что, во-первых, это слишком сложно и нужно быть спокойнее… Во-вторых, надо нашим собранием воспользоваться, чтобы говорить о том, что сейчас у всех в голове и на сердце.
Анна победоносно оглянулась. Этот жест ее вызвал снова ропот и шикания.
Сеня заговорил снова, когда стало тише:
– Жалею я тех, кто в любви ничего, кроме полового акта, не видит, и уверен, что кончат они так же, как Хорохорин, а может быть, и хуже! Вот поэтому-то я хочу, чтобы мы обследовали все, что произошло сегодня… Тут не только наша честь затронута – тут,' может быть, урок для многих из нас.
Анна перебила все так же вызывающе:
И это не мещанство тоже – перемывать другому косточки, рыться в грязном белье? К черту! Личная жизнь товарищей нас не касается!
Тут уже и та, еще большая часть слушателей, которая стояла на стороне Анны, от нее откачнулась. Опять загорелись споры, опять нельзя было долго начать разговор.
– Касается! – кричали ей.
– Нельзя отделять личную жизнь от партийной!
– Что же, – накинулся на Анну Боровков, – что же, если я тебя сейчас затащу в угол да изнасилую, все должны мимо проходить: это личная моя жизнь! Так, что ли?
Анну заговорили, закричали, так что уже ей и возразить было нельзя, да и не находилось острых слов или таких, которые имели хотя бы кажущуюся убедительность и внешнюю значительность. Тогда, прорвавшись вперед, прямо в лицо Королева она крикнула:
– К делу! Говори, чем Хорохорин твою честь оскорбил?
Что-то в ее голосе было истерическое. Сеня поднял руки, растопырив щитками ладони, чтобы утишить толпу, и сказал:
– Товарищи! Уже одним фактом самоубийства любой наш товарищ нас оскорбляет, потому что это означает, что у нас плохо, мы ничего не дали, мы сами плохи, и все, что мы делаем, ничего, кроме разочарования, не приносит…
– У него были свои причины… – не договаривая, вставил кто-то негромко сзади, и узнать, кто сказал, нельзя было.
– Да, я знаю, я слышал! – продолжал Сеня. – Так и это не причина, потому что медику вовсе непростительно по-мещански рассуждать: что, дескать, неизлечимо! Да он еще и не знал, что дало исследование… Да и это не важно, – заговорил с новой силой Сеня, – если бы еще с какими-то натяжками как-то можно было понять самоубийство, то уже убийство женщины, и при таких обстоятельствах, является фактом прямо-таки невыносимым…
Неожиданно из задних рядов, теперь уже доходивших до самой двери, кто-то крикнул:
– Одну минуточку, Королев! Тебя тут спрашивают!
Сеня неохотно приподнялся на турнике:
– Кто спрашивает?
– В чем дело, кто там? – заворчали кругом.
Неужели нельзя подождать? Кому я нужен сейчас?
Тот же голос ответил:
– Это, оказывается, инспектор из уголовного розыска…
– Нам не до него! – крикнула Анна.
– Да он относительно Хорохорина узнать пришел, товарищи!
– Ступай, Королев! – согласился Боровков. – Мы тут без тебя потолкуем пока…
Он с такой выразительностью покосился на Анну, что Сеня, не сомневаясь в убедительности его аргументации, не мог не шепнуть ему на ходу:
– Смотри только до бокса не договорись!
На минуту наладившийся было вольный митинг расстроился. Сеня протискался через толпу к дверям и тут столкнулся с ожидавшим его человеком в меховой шапке с опущенными ушами.
– Я Королев, – коротко сказал он, – в чем дело, что за спешка такая…
Пришедший взглянул на него, важно тряхнул портфелем и наклонил голову.
– Извиняюсь…
Выдержав паузу, он тут же добавил не без некоторой даже гордости и сознания своего достоинства:
– Я субинспектор 2-го района, где произошло несчастье…
– Ну и что же?
– По долгу службы, для выяснения некоторых весьма загадочных обстоятельств происшедшего…
Слушавшие их насторожились. Сеня посмотрел на пришедшего с недоумением, но тотчас же пригласил его идти за собой и провел в тихий уголок библиотеки. Тесное кольцо расступилось перед ними, и в спины их впились не без любопытства еще не потухшие после спора глаза.
