Текст книги "За нашу и вашу свободу. Повесть о Ярославе Домбровском"

Автор книги: Лев Славин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Часть X
ВЕРНОСТЬ

…Память Домбровского и Врублевского неразрывно связана с величайшим движением пролетариата в XIX веке…

Ленин

Глава 38
Свидание в роще

Ночью Домбровский вышел на условленное свидание с Залеским. Он взял двух спутников: своего комиссара Дерера и адъютанта капитана Рожаловского. Дерер очень нравился Ярославу. Простой сапожник, он был тем не менее интеллигентным человеком. Невозмутимый в бою, веселый и заботливый в обращении с солдатами, он являл собой типичный образец революционного французского рабочего. Он был членом парижской секции Интернационала. Глядя на него, Домбровский вспоминал вещие слова Бланки, которые когда-то приводил ему Герцен: «О, вы не знаете, что бродит и зреет в парижских массах. Парижский рабочий выручит Францию, республику, всю Европу!»

Рожаловский был совсем молод, но числил за собой солидный военный стаж, начавшийся в польском восстании. Прежние адъютанты, Околович и Анфан, были ранены. Пули и снаряды щадили Домбровского. Люди падали рядом с ним, и ни один его адъютант не оставался в строю более недели. Но Рожаловский твердо верил, что выживет. Эта вера покоилась на одной странной убежденности Рожаловского: он был убежден, что его жизненная миссия состоит в том, чтобы описать жизнь обожаемого им генерала Домбровского. Каждый вечер он подробно записывал в дневник все впечатления дня, конечно, в той мере, в какой они касались Домбровского. Иногда и посреди дня, отвернувшись от генерала, он спешно заносил в записную книжку свои наблюдения или слова Домбровского, которые боялся забыть. Домбровский скоро догадался об этой страсти своего адъютанта, но оставался к ней равнодушен. Ему было не до того.

Все трое шли молча. После дневной стычки было тихо. Они вошли в рощу. Деревья только начали зеленеть, и лунный свет свободно пробивался сквозь молодые кроны. Они дошли до поляны, где была условлена встреча. Она была пуста.

Домбровский прислонился к дереву и задумчиво смотрел в небо. Дерер уселся на пенек и запалил трубку. Рожаловский не понимал их беспечности. Он тихо расстегнул кобуру: ведь версальцы могли, думал он, прислать взвод или даже два и зацапать всех троих как малых детей.

Но вот Домбровский насторожился. У него был тонкий слух. Действительно, через несколько минут из-за деревьев вышли двое. Увидев, что генерал не один, они остановились. Домбровский подошел к ним и вежливо поднес руку к козырьку:

– Господа Залеский и Пшибыльский? Позвольте вам представить моих спутников: член Генерального совета Коммуны гражданин Дерер, мой адъютант капитан Рожаловский.

Пшибыльский, толстяк с округлым лицом и топорщившимися рыжеватыми усами, слегка поклонился и сказал:

– Очень рад. Хотя, собственно, я не предполагал встретить такое пышное общество.

Домбровский сухо отозвался:

– Я нахожу вашу иронию неуместной. Прошу перейти к делу.

Пшибыльский воскликнул:

– О, видит бог, у меня и в мыслях нет иронизировать.

Он вдруг с французского перешел на польский:

– Моя настороженность в отношении членов Коммуны так естественна, пан Домбровский. Мы столько слышали о них… Собственные власти их арестовывают. Люллье оказался пьяницей, Алликс – психопатом, Бланше и Клеман – полицейскими шпиками. Чем они привлекают вас, пан Домбровский?

Домбровский отвечал по-французски:

– В том-то и есть сила Коммуны, что она сама отсекает своих негодных членов. Что меня привлекло? Идея Коммуны. Я помню, и вы были когда-то революционером, господин Пшибыльский.

– Что вам Франция, в конце концов! – воскликнул Пшибыльский с горечью. – Вы нужны Польше. Она ждет вас.

Он говорил по-прежнему по-польски, а Домбровский отвечал ему по-французски:

– Вы забыли наш старый лозунг, господин Пшибыльский: «За нашу и вашу свободу!»

Пшибыльский понизил голос:

– Слушайте меня, пан Домбровский. В армии коммунаров – мы это знаем – сражается шестьсот поляков. Разве идея Коммуны привлекла их туда? Нет! Ваше имя – вот что их привлекло. Слушайте, мы готовы пропустить их всех сквозь фронт на родину! Вы приведете в Варшаву готовый легион патриотов и начнете новую борьбу за свободную Польшу!

Залеский вынул из кармана голубую карточку и протянул ее Домбровскому:

– Ярослав, вот пропуск на твое имя, подписанный министром внутренних дел Пикаром. Он действителен в любом пункте, в любое время.

Домбровский чуть выдвинул саблю из ножен и сказал:

– Вот мой пропуск. В любом пункте и в любое время.

Дерер крякнул от удовольствия. Рожаловский слушал, затаив дыхание, стараясь все запоминать. Он понимал, что присутствует при историческом моменте.

Пшибыльский воскликнул с мольбой в голосе:

– Пан Домбровский! Всю жизнь нас, поляков, предавали во всех столицах Европы. Если не мы за себя, то кто за нас?!

– Я вас мало знаю, господин Пшибыльский, – сказал Домбровский почти мягко. – Возможно, что вы искренне заблуждаетесь и не понимаете, что вас купил этот противоестественный союз Тьера и Бисмарка. Если в вас сохранилась хоть капля революционного чувства…

Залеский перебил его:

– Не слушай его, Эдвард!

– Ну, тебя-то, Каетан, я хорошо знаю, – холодно сказал Домбровский.

Залеский крикнул:

– Пусть пятьсот девяносто девять поляков остаются у коммунаров – я ухожу к версальцам.

Домбровский сказал тихо и грозно:

– Нет, ты не уйдешь.

– Уж не ты ли, – насмешливо отозвался Залеский, – меня задержишь?

Он вынул из кармана свисток и пронзительно свистнул.

Домбровский обнажил саблю, Дерер и Рожаловский взвели курки револьверов.

Из-за деревьев вышли люди. Раздался хорошо знакомый голос, звучный, с насмешливыми интонациями:

– Генерал Домбровский, неужели вы хотите зарубить своего лучшего друга?

– Риго! – воскликнул обрадованный Домбровский.

– Конечно, это я, – сказал Рауль Риго, приближаясь к группе людей на поляне.

Позади него строились под тихую команду лейтенанта национальные гвардейцы. Несколько федератов стояли в стороне, сторожа обезоруженных версальских солдат из засады.

– Ну-ка, господа, – обратился Риго к ошеломленным Пшибыльскому и Залескому, – присоединяйтесь к пленным. А уж там, в Париже, мы всех вас распределим по рангам. Кто попроще – в лагерь, кто познатнее – в тюрьму, а кто очень высокопоставленный, тот и взлетит высоко.

Риго рукой нарисовал в воздухе петлю.

– Погоди-ка, Рауль, – сказал Дерер. – Ты очень быстр на решения. Тут материя тонкая. Господина Пшибыльского мы отпустим. Пусть он вернется к тем, кто его послал к генералу Домбровскому, и расскажет, как честные люди отвечают на предложение мерзавцев предать революцию. Что касается господина Залеского, то, как офицер Национальной гвардии, изменивший своему знамени, он подлежит суду Революционного трибунала…

– …который, – вставил Риго, – разберется во всех его делах.

Залеский стоял, скрестив на груди руки и подняв надменное лицо. Домбровский смотрел на него с горечью. Каетан сейчас в этом лунном свете, среди тихого шелеста деревьев был почему-то удивительно похож на того кадетика Константиновского корпуса, которому он, Ярослав, помогал решать задачи по тригонометрии.

Домбровский подошел к нему.

– Слушай, Каетан, – сказал он по-русски, – дай мне слово, что ты неповинен в смерти Яна Арнгольдта и Пети Сливицкого, и я постараюсь облегчить твою участь.

Залеский сказал, отчеканивая каждое слово:

– Я вас всех всегда ненавидел, а тебя больше всех.

Глава 39
Версальцы наступают

Ничего Клюзере не прислал – ни оружия, ни снаряжения. «Что это – бездеятельность или измена?» – спрашивал себя Домбровский. Проклиная Клюзере, он поехал в Париж, чтобы добиться в Коммуне всего необходимого для фронта. Он решил рассказать обо всем старику Делеклюзу, члену Коммуны, которого издавна уважал за революционную чистоту помыслов и героический склад натуры.

Было рано, Домбровский решил поехать к Делеклюзу на квартиру.

Сердце сжалось у Ярослава, когда он увидел его. Делеклюзу в ту пору было немногим более шестидесяти лет. Ему можно было дать лет на десять больше. Это был немощный, ссохшийся старец, с дрожащими руками, бескровным лицом. Тюрьмы и кайеннская каторга его состарили. Сейчас к этому прибавились волнения за судьбу Коммуны.

Но по мере того как разгорался разговор, Делеклюз преображался. Стан его выпрямился, потухшие глаза заблестели, перед Домбровский возник прежний Делеклюз, твердый, несгибаемый, прозванный в народе Barre de fer.[26]26
  – слиток железа (франц.).


[Закрыть]

Эта чудесная перемена произошла, когда Делеклюз заговорил о мирных завоеваниях Коммуны. Он радовался им и гордился ими.

– Понимаете, Домбровский, не в словах, а в делах выражается величие революции. Мы сломали старую государственную машину. Уничтожили систему вычетов из зарплаты рабочих. Мы вернули из ломбарда неимущим невыкупленные и просроченные заклады. Мы запретили ночной труд в булочных. Мы дали отсрочку по квартирным долгам. Мы национализировали брошенные владельцами фабрики и мастерские и решили передать их рабочим кооперативам и союзам. Это чего-нибудь стоит не правда ли? Какой урок для всего мира! И это только начало. Если мы выстоим, какая прекрасная будет жизнь справедливая, богатая своей полнотой… Мы должны выстоять, Домбровский, не правда ли?

– Вот по этому вопросу я и приехал к вам, гражданин Делеклюз…

Постепенно, шаг за шагом Домбровский нарисовал картину ужасающего пренебрежения к нуждам фронта со стороны того, чьим заботам он поручен, то есть военного делегата Клюзере. У людей на фронте не хватает обмундирования, одеял. В интендантстве это все есть, но там полный хаос и, возможно, злоупотребления. Есть сведения, что в арсеналах несколько сот тысяч ружей, а на фронте их не хватает. А главное – все требования о присылке подкреплений не выполняются. Между тем со дня на день следует ждать генерального штурма версальцев.

Делеклюз слушал молча, не перебивая Домбровского и не выдавая своих чувств.

– Так… – сказал он, когда Домбровский замолчал.

Он откинулся на спинку кресла и соединил кончики пальцев.

– Я рассказывал вам, Домбровский, о добрых делах Коммуны. К сожалению, иногда этот оркестр играет без дирижера. То, что Клюзере бездельник, я подозревал и о том, что он рвется в диктаторы, я прямо заявлял на заседании Коммуны. Мы этого не боимся, это всегда можно пресечь в самом начале. Но если верно то, что рассказали сейчас вы, Домбровский, – это прямая измена. Во всяком случае, он не может быть военным делегатом.

Домбровский дотронулся до колена Делеклюза и сказал, улыбаясь:

– Вот бы вас в военные делегаты, дорогой гражданин Делеклюз.

– А вас, – тоже улыбаясь, сказал Делеклюз, – командующим фронтом?

– А я фактически и так им командую, – просто ответил Домбровский.

От Делеклюза Домбровский поехал к Клюзере. Ему сказали, что гражданин военный делегат выехал по служебным делам. Домбровский подозревал, что он просто спит, но выяснить это было невозможно. Он решил зайти к начальнику его штаба Луи Росселю. В случае ухода Клюзере это был первый кандидат в военные делегаты. В Генеральном совете Коммуны к нему благоволили. В Совете Национальной гвардии его ненавидели. Поклонники Росселя говорили, что это образованный, волевой, талантливый командир. Недоброжелатели утверждали, что он высокомерен и беспринципен. Он молод – двадцать семь лет, артиллерийский капитан, впоследствии – полковник инженерных войск. Сам предложил Коммуне свои услуги. «Стало быть, все же революционер, – думал Домбровский, направляясь к нему. – Почему же он не делает усилий преодолеть хаос, царящий в штабе, начальником которого является? Может быть, ему мешает Клюзере?»

Россель принял Домбровского тотчас. Ярослав сжато изложил претензии фронта к тылу. Не дослушав его, Россель сказал резко:

– Знаю все это. Я бессилен. Вся власть в руках гражданина военного делегата.

– Как же вы миритесь с этим?

– Я не мирюсь. Я дважды подавал в отставку. Совет Коммуны не принимает ее, – сказал Россель и повернулся спиной, показывая, что прием закончен.

Но не в привычках Домбровского было отступать. К тому же ему надоело это бессильное опускание рук, на которое он натыкался в тылу.

– Что вы мне посоветуете делать, гражданин начальник штаба? – спросил он. – Версаль ударит на Париж, может быть, даже завтра. Этот удар грудью приму я, а не все вы тут в тылу.

Россель вскричал:

– Я им говорю это каждый день! Надо перестроить Национальную гвардию. Нам нужна профессиональная, хорошо обученная армия, а не скопище горлопанов и доморощенных «мыслителей». В армии мыслит один человек: командующий. Армия повинуется. Вы согласны?

– Нет, – твердо сказал Домбровский. – В отношении к армии революционного народа это неверно.

Россель нервно зашагал по комнате.

– Что вы слышали о Клюзере? – вдруг спросил он, резко остановившись возле Домбровского.

– Слышал, что вас прочат на его место.

– Поздно. Надо было меня назначить военным делегатом в самом начале. Тогда еще можно было что-то сделать. А сейчас… Я обречен. И вы обречены, генерал Домбровский.

– Значит, вы откажетесь?

– Безусловно.

Домбровский встал. Нет, здесь ему делать нечего. Еще один вопрос, пожалуй, он задаст этому молодому, энергичному и, видимо, неглупому человеку со связанными руками:

– Скажите мне откровенно, гражданин Россель, как офицер офицеру: что вы думаете о Клюзере?

Россель устремил на Домбровского пронзительный взгляд своих горячих глаз:

– Хорошо! – сказал он, хлопнув рукой по столу. – Я уже видел один такой случай. Во время этой несчастной войны с пруссаками я был в армии Базена. Клюзере это сколок Базена, уменьшенная копия. Кто такой Базен? Интриган, лентяй, эгоист. Во время экспедиции в Мексику он хотел стать мексиканским императором. Не вышло. Пришлось удовольствоваться чином маршала. Под Мецом он не появлялся на поле битвы, не давал инструкций командирам, не посылал подкреплений, не ввел в бой артиллерийского резерва, не использовал императорскую гвардию, не пошел на помощь Мак-Магону. Почему? Очень просто. Его план: Мак-Магона разобьют, и мир с пруссаками будет заключать он, Базен, чья армия осталась непобедимой. Но его интрига провалилась, Бисмарк его обкрутил вокруг пальца, и Базен капитулировал с армией в 173 тысячи солдат, не сделавших ни одного выстрела. Я все это разоблачил, за что и подвергся гонениям. Базен был в ярости и хотел меня уничтожить. Но вот он в немецком плену, а я на свободе и – кто знает? – быть может, именно мне придется решать его судьбу.

Домбровский попрощался. Уходя, он подумал, что в глазах этого энергичного Росселя горит тот же огонь честолюбия, что и в глазах вялого Клюзере.

Как и предупреждал Домбровский, версальцы ударили двенадцатого апреля. Это было наступление широким фронтом от Аньера на правом фланге коммунаров до форта Исси на левом. Наступали четыре корпуса плюс резервная армия.

С двумя с половиной тысячами человек Домбровский удерживал Аньер, Нейи и полуостров Женвилье на излучине Сены. Теофиль с двумястами пятьюдесятью людьми отбивался в замке Бэкон. На юге Врублевский отчаянно дрался, обороняя редуты и форты Ванв и Исси. Всюду не хватало людей и боеприпасов.

Домбровский слал депешу за депешей о срочной присылке подкреплений, умоляя, требуя, негодуя, грозя. Тщетно! За все дни боев Клюзере прислал ему… триста человек. Результаты не замедлили сказаться.

Началось с замка Бэкон. После пятидневной бомбардировки на него ринулась бригада из корпуса генерала Ладмиро. В течение шести часов она не могла ворваться в замок, защищаемый людьми Теофиля Домбровского. Но неравенство сил было слишком велико. Защитники Бэкона – немного их осталось в живых, в том числе Теофиль, – отступили к Аньеру. Восемнадцатого пал Аньер, превратившийся в развалины. Ярослав Домбровский по понтонному мосту отвел свои немногочисленные войска за Сену и укрепился в Нейи. Без помощи саперов, так и не присланных Клюзере ему в помощь, Домбровский укрепил Нейи так искусно, что свыше месяца – до середины мая, то есть почти до окончательного падения Коммуны, – отражал со своими малыми силами бешеные атаки версальцев.

У каждого командующего есть любимцы не только среди отдельных бойцов, но и среди целых подразделений. Таким любимым подразделением Домбровского был один из батальонов, а именно 128-й XVIII Монмартрского легиона. Другие части ревновали Домбровского к нему. За время боев «маленький генерал», как его прозвали, стал идолом солдат. Они видели его в самых опасных местах. Каким-то чудом он всегда оказывался там, где сильнее всего наседал неприятель. Он всегда был бодр, деятелен, чуток к солдату и изобретателен в способах отражения вражеских атак.

128-й батальон, завоевавший сердце генерала, занимал позицию в местечке Леваллуа. Когда Домбровский во время очередного объезда переднего края возвращался из Клиши в Нейи, он обязательно заезжал в Леваллуа, лежавшее посредине этих двух пунктов. Гвардейцы неизменно приглашали Домбровского к обеденному костру и обижались, если он отказывался. Одним из унтер-офицеров этого батальона был Валентин. Ни по внешности, ни по языку его нельзя было отличить от французов. На людях Валентин тянулся перед Домбровским и, обращаясь к нему, говорил, как полагалось: «гражданин генерал». Но наедине называл его по-прежнему, как привык смолоду.

– Знаешь, Ярек, – сказал Валентин во время их последнего свидания, – мальчуган-то стал настоящим командиром.

Мальчуганом он называл Теофиля.

Ярослав усмехнулся. Он и сам восхищался блестящей обороной Бэкона. Старый опытный офицер не мог бы это сделать лучше, чем мальчуган.

Он присел к костру за стеной, где укрылось несколько стрелков, чтобы похлебать пустую похлебку. Домбровскому вручили ложку.

Пошли вопросы:

– А что, гражданин генерал, там в Париже еще не раскачались нам помочь?

– Ко мне жена прибегала, говорит, там театры играют, бульвары полны…

– Вот бы их сюда, на наш бульвар!

Домбровский с любовью смотрел на людей, их лица, веселые, измученные. У некоторых были повязки на голове, бинты загрязнились, почернели от пороха. Жалость и гнев сжимали сердце Домбровского.

– Друзья, – сказал он, – я сегодня буду в Париже, в Коммуне. Я буду говорить от вашего имени…

– Гражданин генерал, а нам ничего не надо, кроме хлеба и снарядов…

Дело, которое в этот день привлекло Домбровского в Париж, касалось Бланки. Через свою агентуру в лагере версальцев Риго дознался, что Бланки сидит в тюрьме в городе Кагор. Из всех бланкистов Риго был самым фанатичным. Не менее, а может быть, и более других он видел слабости Коммуны, бюрократизм, нерешительность, борьбу честолюбий, увлечение риторикой, недостаточную бдительность и даже прямую измену. Он считал, что только одно может обеспечить победу и торжество Коммуны – руководство Бланки. По настоянию Риго Коммуна предложила Версальскому правительству через американского посланника Уошберна и папского нунция Киджи обменять Бланки на людей, арестованных Коммуной в качестве заложников. За одного Бланки Коммуна предлагала парижского архиепископа Дарбуа, его сестру, кюре церкви «Мадлен» Дегерри, главного парижского викария Лагарда и некоторых других, в том числе версальского агента Каетана Залеского. В ответ на это предложение Тьер сказал:

– Отдать Бланки восставшим равносильно увеличению их сил на целый армейский корпус.

Домбровский, которого Риго вызвал, чтобы посоветоваться с ним, предложил:

– Соберем группу смелых и ловких людей. Они проберутся в Кагор и попробуют выкрасть Бланки.

Риго грустно покачал головой:

– Я знаю, Ярослав, вы сами совершили поразительный по дерзости побег из московской тюрьмы. Ни через версальцев, ни через немецкие расположения нашим людям не пробраться.

– На воздушном шаре ночью?

– Рискованный и неверный шаг. Нет, друг мой, вы меня хорошо знаете: в недостатке отваги меня трудно упрекнуть…

Домбровский кивнул головой.

– Ради спасения Бланки, – продолжал Риго, – я пошел бы на любое безрассудство. Но здесь – тупик…

– Зачем же вы меня вызывали, Рауль, если вы заранее были убеждены в безнадежности спасения Бланки?

– Потому что есть только одно средство освободить Бланки.

– Какое?

– Победа над версальцами.

Домбровский засмеялся.

– Чему вы смеетесь? – вспыхнул Риго.

– Не обижайтесь, Рауль. Не вы ли сами говорили, что необходимое условие для победы Коммуны это поставить во главе нее Бланки. Теперь вы же говорите, что для того чтобы освободить Бланки, необходима победа Коммуны. А ведь вы когда-то изучали логику, мой дорогой.

Риго присоединился к смеху Домбровского.

– А вы не находите, гражданин генерал, что смех у нас с вами довольно невеселый?

– Гражданин прокурор, пока мы смеемся, мы непобедимы.

– Скажите, Ярослав…

Риго в нерешительности замолчал. Казалось, какой-то невысказанный вопрос висит у него на языке, но он не решается задать его. Эти колебания были так непохожи на пылкого, стремительного Риго, что Домбровский удивился.

Наконец, Риго сказал смущенно, почти робко:

– Скажите же мне правду, Домбровский… В ваших руках оборона Парижа: вы верите в нашу победу?

Ни минуты не задумываясь, Домбровский ответил:

– Конечно!