Текст книги "За нашу и вашу свободу. Повесть о Ярославе Домбровском"

Автор книги: Лев Славин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Сведения о расправе с «Варшавскими ребятами» проникли сквозь стены цитадели. Польские узники надели траурные повязки. Некоторые из заключенных не удержались от упреков в адрес Домбровского. Раздавались проклятия в адрес русских.

– Вы отказались пойти за мной и вы же сейчас меня упрекаете, – с горечью сказал им Домбровский.

– Лучшая часть русских с нами, – добавил Шварце. – Вините в попрании Польши не русских, вините царизм…

Шли бои. Пеля не принимала в них участия, боясь навлечь подозрения на Ярослава. Теперь их свидания проходили под усиленным контролем. И все же Пеле удалось сообщить Ярославу, пользуясь их условным конспиративным языком, что Вашковский осуществил план захвата денег в варшавском казначействе и конфисковал половину хранившихся там сумм.

Состоялось еще одно судебное заседание. И снова Домбровский вышел оправданным. И снова его не освободили. Он считал, что власти боятся выпустить его в восставшую Польшу. Может быть, действительно в этом была истинная причина продолжавшегося заключения дважды оправданного человека.

В апреле 1864 года Домбровский подал прошение о том, что хочет обвенчаться с Пелагией Згличинской. Эта грустная церемония состоялась в тюремном костеле. Как только она закончилась, Домбровского немедленно водворили обратно в камеру…

Часть VI
ВОССТАНИЕ

Потебня принадлежал к числу тех воплощений вековой боли целого народа, которыми он изредка отбывает страдания, скорбь и угрызения совести.

Герцен

Глава 20
Первые бои

Ночи в апреле были на редкость холодные. Иногда выпадал снег.

– Пан бог помогает «иванам»… – проворчал Гром.

Роман с упреком поднял на него глаза.

– Не сердись, – сказал Гром. – Ты не «иван», ты русский. Ты наш.

Он обнял Романа за плечи. Огонь костра освещал их молодые лица. На повстанцах еще была русская форма. Они только содрали с себя погоны. Недавно они покинули свой полк, стоявший под Белостоком, и перешли к партизанам. Они принесли с собой несколько ружей и пистолетов.

Отряд был невелик – сто тридцать человек из Вельска да около ста из местных деревень. Где-то неподалеку стоял неприятель – несколько казачьих сотен с артиллерией. Но точно где – неизвестно.

– Что-то долго наших нет, – сказал Гром.

Он был совсем молод. Маленькая бородка не старила его. Обеспокоенно он вглядывался в ночную тьму. Костер бросал неровный пляшущий свет на густую еловую чащу, окружавшую их.

– Может, мы не туда пришли?.. Да что ты все молчишь? Спишь, а, Роман?

Роман, такой же молодой, как и Гром, с трудом проговорил:

– Место то: деревня Липовый Мост…

Ему не хотелось говорить. Он устал. Вот уж месяц он в партизанах, а еще ни одного боя. Все походы да походы. Болота, мокрый снег, угрюмые крестьяне… Где же блеск революции? Где красота подвига? Где героизм борьбы против царской тирании?

– Кто-то идет… Слышишь, Роман?

Роман прислушался. Но ничего, кроме унылого посвиста ветра в верхушках деревьев, он не услышал. По-видимому, у Грома слух был острее, чем у него, потому что через мгновение из-за деревьев действительно выступили несколько фигур. Молодые люди вскочили.

Одного из прибывших Роман узнал сразу. Месяц назад в Гродно он видел этого коренастого широкоплечего человека с быстрыми глазами на подвижном лице. Это был полковник Онуфрий Духинский. Он командовал всеми гродненскими повстанцами. Его спутника Роман не знал. Он не мог оторвать глаз от этого рослого человека с высоко закинутой головой, с взглядом властным и ласковым.

– Это полковник Валерий Врублевский, – шепнул Гром.

Вместе с полковниками пришли люди, принесшие оружие – охотничьи ружья, косы.

– Затоптать костры, – коротко приказал Духинский. – Рядом рыщут казаки.

До утра просидели в темноте. Только огоньки цигарок мелькали во мраке леса.

С рассветом собрались на большой поляне. Людей разбили на три роты. Самая большая – у Грома. Здесь у всех имелось огнестрельное оружие. Хуже обстояло дело в роте Романа – половина людей вооружена косами. Так же было и в третьей роте Юлиана Эйтмановича. А пятидесяти повстанцам даже и кос не хватило. Духинский хотел отпустить их по домам, но они попросились идти с отрядом.

– Мы возьмем оружие убитых, – сказали они.

Когда Роман услышал это, у него на глаза навернулись слезы. «Вот она, Революция!..» – подумал он с горьким восхищением.

Раздалась команда: «В поход!» Шли долго, всё лесом. Потом вышли на открытое место. Вдали блеснула речка Счерчеж. Двигались уступами: справа впереди – рота Романа, левее сзади – рота Эйтмановича. Эту небольшую колонну замыкал Гром со своими стрелками. Совсем позади шли безоружные. Врублевский находился в голове отряда. Духинский поспевал всюду. Только что он был в головной роте и приказал готовиться к переправе через реку. А сейчас ускакал назад, чтобы подтянуть тылы.

Внезапно раздались выстрелы. Они доносились слева, из-за леса. Люди смешались. Духинского не было. Врублевский приказал залечь и покуда огня не открывать. Из роты Грома прибежал бледный боец и сообщил, что Грома атаковали казаки, что полковник Духинский с небольшим патрулем отрезан и не то убит, не то взят в плен.

Врублевский немедленно разослал ординарцев во все роты с приказанием стянуться к реке. Вдали показались казаки. Врублевский рассыпал людей в цепь и приказал открыть беглый огонь из всех имевшихся ружей. Казаки отхлынули. Но не надолго. Патронов у партизан было мало, огонь редел, и казачьи волны снова накатывались на поляков.

Тогда Врублевский поднял косинеров и повел их в атаку на казаков, засевших в зарослях у реки.

Трижды повторилась эта атака, трижды люди с косами шли против людей с ружьями. Но что могло сделать холодное оружие против огнестрельного! «Может быть, Домбровский даже и в этом положении нашелся бы…» – с тоской подумал Врублевский. Он приказал отступить.

Таких столкновений, как при реке Счерчеж, было множество. Война повстанцев с царской армией рассыпалась на мелкие стычки, незначительные бои, партизанские набеги.

Под Плоцком командовал Зыгмунт Падлевский. У него был сравнительно большой отряд – свыше двух тысяч человек. Но вряд ли он мог считаться серьезной воинской силой. Большая часть его была вооружена косами, и это еще считалось хорошим оружием; около трехсот повстанцев пришли с кольями, баграми, палками. У кавалеристов – их набралось до полутораста – сабля была редкостью; их оружием был кнут. Только человек двести имели ружья – самые разнообразные – от старинных пищалей до охотничьих двустволок. Свыше пятисот повстанцев вообще не имели оружия и считались, так сказать, кандидатами в косинеры, среди которых потери были особенно велики. Обоз состоял из нескольких десятков повозок.

Но Падлевский не терял бодрости. У реки Нарев он остановил своих людей и приказал собрать окрестных крестьян. Один из повстанцев, обладатель громкого голоса, взобрался на повозку и прочел вслух манифест Временного правительства. Горячие слова манифеста воспламенили собравшихся. Ничто в этот момент не страшило их – ни отсутствие оружия, ни собственная раздробленность, ни надвигавшиеся царские войска. Победа казалась легкой. Вдохновленные духом свободы, они кричали: «Да здравствует Польша!»

Падлевский созвал командиров и объявил:

– Готовьте переправу через Нарев. Мы направляемся к прусской границе.

Все удивились.

– Понимаю ваше удивление, – сказал Падлевский, поглаживая свое чисто выбритое лицо.

Он считал вопросом чести сохранять и во время похода бравый подтянутый вид. Он говорил, что самая наружность командира должна дисциплинировать людей.

– Но, – продолжал Падлевский, – мы не можем сражаться голыми руками. А за прусской границей нас ждет оружие, настоящее боевое оружие, закупленное за границей.

Гул восхищенных голосов покрыл его слова.

Переправа через Нарев прошла благополучно. Но дальше их настигли царские полки. Отбиваясь и кружа, уводя свой отряд в леса, гуськом пробираясь тропинками сквозь болотные топи, Падлевский все же привел людей к назначенному месту на границе.

Здесь их ждало тягчайшее разочарование: оказалось, что немцы конфисковали оружие. Единственное, что удалось уберечь, это сто бельгийских штуцеров.

Падлевский с сомнением вертел в руках это легонькое, почти игрушечное ружьецо.

– Если все оружие только такое, – сказал он, – то не будем о нем жалеть. Видимо, наши агенты по закупке оружия либо жулики, либо предатели, либо ни черта не смыслят в военном деле.

Действительно, в первом же бою штуцера вышли из строя и из боевого оружия превратились в безобидные тросточки.

Обо всем этом Пеля рассказала Домбровскому во время их очередного свидания. Вести с фронтов приносили ей люди, прибывавшие в Варшаву. Ярослав мрачнел, слушая ее рассказы. Он просил ее выяснить, где находится Сераковский. Ярослав понимал, что восстанию недостает опытного военного руководителя.

Не так легко было установить местопребывание разрозненных повстанческих сил. Пеле удалось узнать, что Сераковский организует партизанское движение в Литве. Но точно, где он, никто не знал. Их немало бродило по Варшаве – повстанцев, назначенных подпольным командованием в разные отряды, но не знавших, где они в данный момент действуют.

К Пеле забрел некто Оксинский, совсем юный паренек, маскировавший свою молодость, по моде того времени, пушистой бородкой. С первыми же словами приветствия он вынул из кармана хорошо известную Пеле голубую карточку Польского революционного комитета «Земли и воли». Пеля пожурила его за пренебрежение элементарными правилами конспирации. Оксинский спросил ее, как ему попасть в отряды Падлевского. Все, что Пеля могла сделать, это направить его на явочную квартиру к Потебне.

– Ничего тебе точно сказать не могу, – сказал Потебня, – Зыгмунт где-то в районе Плоцка. А этим воеводством ведаю не я, а один из моих заместителей. Его как на грех сейчас нет в Варшаве. Подожди, пока он вернется.

– Я не могу ждать! – вскричал юноша в отчаянии. – Я пропущу все восстание. Выходит, что я дезертир…

Потебня улыбнулся пылкости молодого повстанца.

– Знаешь что, – сказал он, – вот тебе мой совет: зайди к любому офицеру артиллерии, узнаешь у него. Они должны туда двинуться на подавление восстания.

– К русскому офицеру?! – переспросил Оксинский почти с ужасом.

Потебня нахмурился.

– А я кто, если не русский офицер? – сказал он сурово.

Юноша покраснел.

– Простите, – прошептал он.

– Так вот знай, – сказал Потебня, смягчившись, – что многие офицеры русской артиллерии состоят в «Земле и воле». А если даже кто и не состоит, то все они люди порядочные, и ни один из них не унизится до доноса на тебя.

Оксинский так и сделал. Он узнал адрес капитана артиллерии Сплавского и пришел к нему на квартиру. Его попросили подождать в передней. Он стоял там несколько минут, объятый волнением, не зная, как начать разговор. Отворилась дверь, и вошел высокий офицер. Он показался Оксинскому пожилым, хотя ему было не более тридцати лет. Офицер спросил вежливо:

– Что вам угодно?

Так и не найдя нужных слов, юноша порывистым движением выхватил из кармана свою голубую карточку. Потрясая ею, он сказал прерывающимся голосом:

– Я назначен к плоцким повстанцам. Если вы благородный человек, вы мне скажете, где они. Но, конечно, вы можете выдать меня и заработать еще одну звездочку на погоны.

Капитан улыбнулся и вынул из внутреннего кармана кителя точно такую же голубую карточку, как и у Оксинского. Юноша бросился к нему в объятия. Конечно, он тут же получил все нужные ему сведения.

Узнав обо всем этом от Пели, Домбровский прошептал:

– Какие люди!..

Значительно труднее было собрать сведения о Сераковском. Они были противоречивы. Его видали одновременно в разных местах – в Вильно, в Ковно, в Лифляндии. Наконец после долгих поисков и расспросов Пеля установила, что революционный воевода ковенский и литовский, некий Доленго, и есть не кто иной, как Зыгмунт Сераковский. Стало также известно, что он возглавил крупный отряд в пять тысяч повстанцев. Дальнейшие сведения о нем терялись в массе неясных слухов.

Глава 21
Мы с вами, братья поляки!

Когда вся орава русских либералов отхлынула от Герцена за защиту Польши, когда все «образованное общество» отвернулось от «Колокола», Герцен не смутился. Он продолжал отстаивать свободу Польши и бичевать усмирителей, палачей, вешателей Александра II. Герцен спас честь русской демократии.

Ленин

Борьба поляков за свободу взволновала весь мир. Гарибальди обратился с призывом к народам Европы:

«Не оставляйте Польшу! Не дожидайтесь, чтобы и вы, как она, были доведены до отчаяния. Не позвольте, чтобы сгорел дом вашего соседа, если вы хотите, чтобы в случае пожара, который может охватить и ваш дом, вам была оказана помощь…»

Всю Европу облетело обращение Мадзини, опубликованное в Лондоне:

«Лозунг: Да здравствует Польша! – это лозунг Европы, лозунг всех тех, кто протестует во имя закона и вечной справедливости, против произвола тирании и зла».

Но самые пламенные выступления принадлежали великому русскому изгнаннику Герцену. Из номера в номер в своем знаменитом «Колоколе» он ратовал за торжество польской революции.

«Мы с Польшей, – писал он, – потому что мы за Россию… Мы хотим независимости Польши, потому что хотим свободы России. Мы с поляками потому, что одна цепь сковывает нас обоих».

Говоря «мы», Герцен имел в виду все то лучшее, революционное, что было в русском народе. Герцен стремился, чтобы горячее слово его дошло до солдатской массы, брошенной царем на подавление польского восстания. Он писал в своем обращении «Русским офицерам в Польше»:

«…Идти под суд, в арестантские роты, быть расстрелянным… но не подымать оружия против поляков, против людей, отыскивающих совершенно справедливо свою независимость».

Обращался он и к самим полякам:

«Да, поляки братья, погибнете ли вы в ваших дремучих мицкевичевских лесах, воротитесь ли свободными в свободную Варшаву, мир все равно не может отказать вам в удивлении. Начинаете ли вы новую эру независимости и развития, заключаете ли вашей смертью вековую беспримерную борьбу, – вы велики…»

От Герцена прибыл в восставшую Польшу русский политический эмигрант, бывший офицер Павел Богданов. Он стал во главе одного из повстанческих отрядов и участвовал в большом сражении под Окшой. Он плохо говорил по-польски, а в горячие минуты полностью переходил на русский язык. Но повстанцы научились понимать своего командира. Они полюбили его за спокойную храбрость, за боевое умение, которое не раз выручало их в трудные минуты. Так было и в этом несчастливом сражении под Окшой. Несколько повстанческих отрядов объединились в дивизию и стали именоваться батальонами. Переименование это мало что изменило – «дивизия» оставалась плохо сколоченным соединением отрядов. Это сразу же сказалось, когда сраженный пулей пал командир «дивизии», а вслед за ним и его заместитель. Среди повстанцев возникла паника, они бросились в беспорядочное бегство под жестоким огнем врага, который их быстро окружал. Молодые командиры в замешательстве не знали, что делать, и беспомощно метались среди бегущих. Никто их не слушал.

Не растерялся один майор Богданов. Он выбежал вперед и закричал громовым голосом по-русски:

– Ребята, слушать мою команду! Ко мне скорым шагом!

Люди его отряда, уже привыкшие к русским командам своего командира, быстро привели в порядок свои ряды, а к ним пристроились и другие. Богданов уложил их в цепи и открыл беглый огонь по царским войскам. Несколькими перебежками он подвел их почти вплотную к неприятелю и здесь скомандовал:

– В штыки!

Эта безумная храбрая атака спасла повстанцев.

Богданов отличился еще в нескольких боях, был не однажды ранен, но смерть щадила его. Высшее повстанческое командование произвело его в полковники.

Прославился своими подвигами присоединившийся к повстанцам унтер-офицер 4-го Донского казачьего полка Митрофан Подхалюзин. Подлинные легенды рассказывали о героизме другого русского унтер-офицера, из 28-го Полоцкого пехотного полка, – Якова Левкина. Он командовал повстанческим отрядом, почти целиком состоящим из русских солдат, пошедших драться за дело свободы, против тирании царского самодержавия.

Вести о гибели повстанцев, которые Домбровскому приносила Пеля, внешне он воспринимал спокойно. Он не позволял себе тратить душевные силы на оплакивание людей. Он был весь сосредоточен на мыслях о Польше, о ее неравной борьбе с самодержавием. Один раз только он испустил крик боли. Это было, когда Пеля сообщила ему о смерти Потебни.

Андрей Потебня пал в бою под Скалой. Пуля ранила его в грудь. По диковинному совпадению это случилось на кладбище, на маленьком сельском погосте. Повстанцы, объятые горем – Потебню любили, – внесли его в избушку кладбищенского сторожа. Рана оказалась смертельной. Но странное удовлетворение было на лице умирающего Потебни. Молодой повстанец, присутствовавший при его кончине, рассказывал потом Пеле, что он умирал спокойно. Последние слова его были:

– Да поможет вам бог в борьбе против тиранов…

Вернувшись в свою камеру, в этот тесный грязный 10-й павильон Варшавской цитадели, Домбровский долго не мог успокоиться. Он ходил из угла в угол по камере и вспоминал. Вспомнились ему жаркие споры в длинных дортуарах Константиновского корпуса. Он словно снова слышал задорный голос Андрея, когда он бросал в лицо окружавшим его кадетам:

– Мне польский революционер ближе, чем русский сановник!

Вспоминались Домбровскому и совместные с Потебней прогулки по вечереющим улицам Петербурга. А потом – варшавские встречи. «Нет, – думалось Домбровскому, – на войну нельзя идти так, как шел на нее Андрей – с чувством обреченности. Наверняка погибнешь. А ведь Андрей предвидел свою гибель. Но он шел на смерть, потому что он хотел своей смертью искупить покорность тех, кто не посмел восстать против царской власти…»

И снова вспомнилось Домбровскому, как они – он и оба брата Потебни – после защиты диссертации пили вино в ресторане и как Андрей, глядя пылающими глазами на брата, вскричал запальчиво:

– Основная моя добродетель – верность!..

Да, верность… Домбровский понимал, почему на лице умирающего Андрея было «странное удовлетворение». Потому что он умер в бою, а не казнен царскими палачами. Это единственная ему награда за его верность – верность революции…

Через некоторое время Пеля принесла Ярославу журнал «Колокол» с некрологом Потебне. Его написал Герцен. И было там сказано:

«Не знала русская пуля, сразившая Потебню, какую жизнь она остановила на первых ее шагах.

Чище, самоотверженнее, преданнее жертвы очищения Россия не могла принести на пылающем алтаре польского освобождения…»

Глава 22
«Мясоеды самодержавия»

Можно было удивляться тому, как долго раздробленные силы плохо вооруженных повстанцев сопротивляются трехсоттысячной царской армии. А между тем даже в лучшие времена партизанские отряды насчитывали в общей сложности не более чем двадцать пять тысяч человек.

Узнав, что революционное польское правительство назначило диктатором генерала Людвика Мерославского, вызвав его для этого из Франции, где он пребывал в политической эмиграции, Домбровский скептически пожал плечами.

– Да, я знаю его, – сказал он на свидании с Пелей. – Он из правого крыла «красных». Воевал в тридцать первом году и был в отрядах у Гарибальди. Военные таланты его для меня сомнительны. Конечно, я желаю ему успеха…

Немного времени понадобилось, чтобы сомнения Домбровского оправдались. В первых же двух сражениях, которые дал Мерославский под Кшивосондом и под Новой Весью, он был наголову разбит и удалился обратно во Францию залечивать контузию.

Однако среди повстанческих отрядов у него были приверженцы, которые не стали повиноваться вновь назначенному диктатору, генералу Марьяну Лянгевичу.

– Знаю и его, – пробормотал Домбровский, узнав – конечно, от Пели – об этом новом назначении. – Он из прусских офицеров, артиллерист. Белый… Но не только в этом беда. У него нет достаточного боевого опыта.

Отчасти поэтому, отчасти потому, что приверженцы Мерославского – из националистического крыла «красных» – не повиновались Лянгевичу, новый диктатор также потерпел решительное поражение в бою под Гроховисками. Он задумал перейти в другой район Польши через австрийскую территорию. Здесь он был схвачен австрийскими жандармами и заключен в тюрьму.

На этот раз Домбровский ничего не сказал, только развел руками: так глупо попасться в плен!

Единственным человеком, вызвавшим одобрение Домбровского, был Ромуальд Траугут, последний диктатор восстания. Подполковник русской службы, военный инженер, он с самого начала прибегнул к мерам, которые давно надо было предпринять. Во-первых, он попытался свести повстанческие отряды в регулярную армию, пополнил ее свежими силами. Далее он обратился за помощью к народу. «Восстание без народных масс, – заявил он, – это не более чем военная демонстрация». Все это было разумно, однако время было безнадежно упущено. Восстание затухало. Объявленное Траугутом всеобщее ополчение не собрало людей. Сам он попал в руки царских палачей и был казнен.

Казни следовали одна за другой. Генерал-губернатор Муравьев, вошедший в историю под кличкой Вешатель, неистовствовал в Вильно. Не отставал от него в Варшаве наместник Царства Польского фельдмаршал Берг. Они покрыли Литву и Белоруссию виселицами, залили кровью. Участники восстания – польские патриоты, русские, белорусские, украинские революционеры – показывали примеры героической душевной стойкости. В Вильно был казнен Кастусь Калиновский. Зная о неизбежном смертном приговоре, он в тюрьме писал и передавал на волю «Письма из-под виселицы» (так он сам озаглавил их!), полные страстных призывов к революционной борьбе.

Погибли в петле военный начальник Могилевщины Звеждовский, члены подпольного правительства Краевский, Точинский, Езеранский.

Обращаясь к царским солдатам, посланным на подавление восстания, Герцен писал в статье «Мясоеды самодержавия»:

«Бедная, опозоренная, обманутая Россия, темная Россия, она не знает, что делает, как не знали львы, терзающие святых мучеников перед благородной римской публикой, что за кости трещали в их челюстях… Темный, слепой лев, помни это…»

Царский наместник граф Берг делал вид, что ничего особенного не произошло. Он устраивал в Варшаве балы, на которые не приходил ни один поляк. В цинизме своем Берг дошел до того, что издал приказ, запрещающий ношение траура, которым польские женщины публично подчеркивали свое единение с жертвами царского произвола и жестокости.

Казалось, после смерти Андрея Потебни уже ничто не могло тронуть Домбровского. Молча, с неподвижным лицом выслушивал он скорбные вести, приносимые ему с воли Пелей. И все же две смерти исторгли слезы из этого железного человека. В Плоцке был расстрелян Зыгмунт Падлевский. В неравном бою его полуторатысячный отряд был разгромлен. Падлевский попал в плен. Рассказывали, что и под дулами палачей он не выпускал из рук фотографии с надписью: «В память встречи в Лондоне 19 июля 1862 года от А. Герцена».

Еще более потряс Домбровского рассказ о гибели друга его Зыгмунта Сераковского. Никогда не забыть Домбровскому тот замечательный вечер, когда Сераковский привел его к Чернышевскому. И вот сейчас… Пламенное воображение Домбровского явственно представляло себе картину конца Сераковского.

Сераковский был один из тех, кто больше других вовлекал в восстание широкие крестьянские массы.

И все же он был разбит. Тяжело раненный генерал укрылся с несколькими людьми в лесной избушке. Здесь его настигли. Он лежал на соломе под стеной и казался умирающим. Несмотря на это, он был спокоен и сказал русскому офицеру, торопившемуся вывезти его:

– Погодите, я напьюсь чаю, это придаст мне силы.

В отличие от Сераковского, офицер нервничал. Он боялся нападения повстанцев, собиравшихся выручить своего плененного генерала (к этому времени Сераковский имел чин генерала).

Офицер сказал:

– Сераковский, о вас говорят, что вы человек с железной волей. Так докажите, что вы и без этой чашки чаю найдете в себе силы поехать.

Нашли коляску и перенесли его туда. Поехали. Конвоиры все время боялись нападения из засады. Один из унтер-офицеров подбежал к офицеру, который сидел в коляске, и сказал, указав на Сераковского:

– Ваше благородие, дозвольте спросить, ежели на нас нападут, прикажете его заколоть?

Офицер смутился, а Сераковский воскликнул:

– Вот азиатские нравы: говорить во всеуслышание такие вещи!

Офицер забормотал, что солдаты считают повстанцев не военнопленными, а разбойниками.

– Какая дикость! – сказал Сераковский. – С вами воюет народ. Когда я выходил из Ковно, меня сопровождали три человека. Но не прошло и нескольких дней, в моем отряде были тысячи людей. Крестьянки приводили сыновей, и мы перестали уже брать их, так велик стал наш отряд…

Сераковского казнили по приказу Муравьева в Вильно на эшафоте. В этот день он был так слаб, что не мог поднять головы, когда с ним пришла прощаться его рыдающая жена. После этого он от слабости и боли в ране потерял сознание. Он уже не приходил в себя. Но ему не дали умереть в постели. Те самые солдаты, для которых Сераковский столько сделал, чтобы избавить их от телесных наказаний, потащили его на эшафот и повесили…

– Я думаю, Пеля, – сказал Домбровский на последнем свидании с женой, – что в конце концов они должны будут меня выпустить. Никаких улик против меня нет. Дважды меня судили и дважды оправдали. Держали меня только потому, что опасались – а вдруг я включусь в восстание. Но восстание кончилось. Я положительно уверен, что меня выпустят, и притом скоро…

И вдруг все переменилось. Пеля сразу почувствовала это на очередном свидании по обращению с ней тюремного начальства. Последнее время она обычно разговаривала с Ярославом без свидетелей. Сейчас в тюремной приемной беспрерывно торчал этот рыжеусый мужлан – помощник начальника тюрьмы. От его былой вежливости не осталось и следа. Он грубо буркнул, что свидание сокращено до пяти минут.

Ярослав был явно взволнован. И как ни наставлял рыжеусый свое ухо на их разговор, Ярослав успел посреди всяких незначительных слов шепнуть:

– Меня предали. Узнай кто.

В ноябре 1863 года был взят в плен повстанческий офицер, бывший военный инженер Миладовский. Не все повстанцы обладали высокой стойкостью духа. А в муравьевских застенках в Вильно действовали опытные заплечных дел мастера. Случайно Миладовский произнес имя Домбровского. И тут от него не отстали. В конце концов, мешая ложь с правдой, он показал, что Домбровский еще в Петербурге, обучаясь в Академии генерального штаба, был представителем Центрального национального комитета и там же, в Питере, организовывал повстанческие офицерские кадры. Показал он также, что, прибыв в Варшаву, штабс-капитан Домбровский стал видным членом Центрального национального комитета.

Показания эти были настолько важны, что с ними ознакомили самого Муравьева-Вешателя. Там же, в виленской тюрьме, содержался в заключении член Центрального национального комитета адвокат Оскар Авейде. Его привезли в Варшаву и допросили о деятельности Домбровского.

Оскар Авейде, человек мягкий, покладистый, никогда не отличался мужеством. Ему пригрозили смертью, от которой, по словам следователей, его может спасти только полная откровенность. Авейде недолго запирался. Сидя в заключении, он написал «Записки о польском восстании 1883 года» в четырех томах. Царское правительство получило в свои руки массу имен участников восстания с точным описанием их деятельности. Полиция отпечатала эти «Записки» в тридцати экземплярах и разослала их чиновникам, проводившим следствие. Погубив множество людей, предатель спас свою презренную жизнь. 27 ноября 1864 года он показал, что Домбровский действительно был одним из руководящих членов Центрального национального комитета и возглавлял всю военную подготовку к восстанию.

Более Муравьеву ничего не нужно было. Он потребовал, чтобы Домбровского незамедлительно препроводили в Вильно для совершения над ним смертной казни.

Домбровский числился за Бергом. Уже давно эти два палача – генерал-губернатор Муравьев и наместник Берг – враждовали друг с другом. Сейчас торжествовал Муравьев: Домбровского разоблачил он, а не старая развалина Берг, который безрезультатно возится с этим крупнейшим государственным преступником уже свыше года. Но Берг не мог допустить торжества Муравьева. Домбровский – собственность его, Берга, и он его никому не отдаст, сам будет его судить.

Варшавский военно-полевой суд вынес Домбровскому смертный приговор.

Берг задумался. Революция идет на убыль, Домбровский уже не так страшен. Муравьев опять будет торжествовать, если смертный приговор приведут в исполнение: значит, вышло по его, только с лишней оттяжкой времени. Нет, не будет по Муравьеву. И Берг заменил смертный приговор пятнадцатью годами каторги «с лишением дворянского достоинства, всех прав состояния, чинов, медалей и ордена Станислава».