Текст книги "Пробуждение Дениса Анатольевича"
Автор книги: Лев Гурский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
09.40–11.20
Прибытие в Кремль
Встреча с народным артистом Российской Федерации кинорежиссером М. С. Оболенцевым по его просьбе
По пути в Кремль мне опять поплохело. Чугунная слива решила применить новую тактику: если раньше она стучалась во мне метрономом, отбивала степ или, на худой конец, долбила дятлом, то теперь она превратилась в экстремистку-скейтбордистку на внутренней стенке черепа. Минуту-другую она не подавала признаков жизни, чтобы обмануть мою бдительность, но едва я расслаблялся, как она тут же начинала в бешеном темпе перекатываться от правого уха к левому и обратно, выбирая то трассу через лоб, то дорогу через затылок, то совсем уж крутой маршрут с заездом в нижнюю челюсть.
Если бы льняной референт Вова хоть немного помельтешил у меня перед глазами или, Боже упаси, вякнул бы мне хоть полслова, я выкинул бы его из машины на полном ходу. Однако чуткий холуй вошел в резонанс с начальством и всю дорогу просидел, вжавшись в спинку дальнего сиденья, прикрывшись газетой и предусмотрительно онемев – хоть вручай ему на хранение ядерный чемоданчик.
Чтобы разрядить накопившуюся злость, я сломал об колено пару казенных карандашей, а когда и это не помогло, приоткрыл окно салона, накопил во рту побольше горькой слюны и сплюнул по ветру – очень надеясь при этом попасть в шлем ближайшего мотоциклиста эскорта. После чего я занялся государственными делами, благо на сиденье обнаружилась ранее не замеченная папка из Минюста.
Я перелистал их бумажонки одну за другой и с каждой новой удивлялся все сильнее. Ну ни хрена себе законнички! Они там чего – совсем уже того? В связи с глобальным потеплением и массовым разжижением мозгов ведомство богини Фемиды подсунуло мне на подпись целых 5 (пять!) проектов помилования. Этих мы, значит, выпустим, а зону топтать у нас поэт Пушкин будет?
Вооружившись шариковой ручкой, я отказал в президентском помиловании всем пятерым: а) чистосердечно раскаявшемуся педофилу; в) сорокалетней беременной тетке, отсидевшей полсрока; в) старику-бухгалтеру с целым букетом хронических болезней; г) полоумному французу, нарушившему в России паспортный режим; д) музыканту, уличенному в попытке дезертирства из расположения воинской части при отягчающих обстоятельствах (украл чайник).
Вот так-то, с удовлетворением подумал я, закрывая папку. Закон один для всех – в том числе для больных беременных музыкантов. Хотя, может, педофила все-таки стоило выпустить? Раз уж его нельзя шлепнуть по приговору суда, – спасибочки Европе, удружила! – то разумно ли засорять наши тюрьмы такой мразью? На свободе детолюб по-любому не заживется. Детки у нас пошли шустрые: на всякого серого волка по банде зубастых Красных Шапочек. Зажмут его в переулке – косточек не останется…
За пару кварталов до Кремля постукиванье слегка замедлило темп, и я уж понадеялся ближайший час прожить без стрессов. Куда там!
Еще на подъезде к Боровицким воротам внимание мое привлек оранжевый людской хвост, который неторопливо втягивался через дырочку КПП. В голове сразу застучало сильнее. Вот бардак! Что такое на них надето? Какие-то мятые кепки, панамы, свалявшиеся гуцульские папахи… С первого же взгляда ремонтное войско Сан Саныча Сдобного более всего походило не на регулярную армию профи, а на кое-как обряженный в робы цыганский табор. Или, в лучшем случае, на толпу военнопленных. Строем ходить они явно не желали, обуты были кто во что горазд, рабочая униформа на них сидела, как на коровах… Господи, а это еще что такое? Драные штаны?! Ну и наглость! Этот Сдобный со своей экономией – он вообще с катушек слетел? У нас тут Кремль или бомжатник?
Я вспомнил нервущийся крокодиловый пиджак проныры Болеслава и почувствовал, как горькая тошнота опять подступает к горлу.
Блин, это уж за гранью добра и зла! На дворе третье тысячелетие, технологии зашкаливают, а здесь, в центре Москвы, – какое-то застойное средневековье. Если этих сиволапых заметит иностранец (а их на Красной площади, к несчастью, полно) – все, финиш, международный авторитет псу под хвост. И ведь, главное, броня наша крепка, танки быстры, но не можем же мы проводить военные парады каждый день! А ремонтники эти прутся сюда ежедневно…
– Сдобного ко мне! – скомандовал я очередному Вове, едва только мы оказались в главном корпусе Кремля. – М-м-мухой!!
Новый референт или адъютант (черт их разберет) рискнул подать голос и что-то пролепетать про Оболенцева Эм Эс, который-де, согласно рабочему графику, ожидает в приемной. Но увидев мое лицо, Вова-третий мигом усек, что режиссер прекрасно обождет.
Пока кремлевский Управделами добирался до моих апартаментов, я оглядывал президентский кабинет. Был он мне вроде знаком, но зыбко, без деталей, как мираж над пустыней в жарком дневном мареве. Самая общая топография комнат как будто проявлялась у меня в памяти, но точное расположение каждой вещи ускользало. В шкафах и в столе чересчур было много разных ящичков, всех не перерыть. А поиски наугад какого-нибудь предмета средней тяжести – вымпела, вазы, пепельницы – быстрым успехом не увенчались.
– Здрасьте, Денис Анатольич! Вызывали? – поприветствовал меня Сан Саныч, веселым колобком вкатываясь в дверь. И без паузы продолжил: – Хотите свежий анекдот? Цимес! Я просто оборжался. Избрали однажды чукчу американским президентом. Вот, значит, приезжает чукча в Вашингтон, принимать прися…
Недолго думая, я сорвал с ноги ботинок и запустил в хохмача.
– А-а, так вы его уже слышали? – Сдобный ловко увернулся от моего ботинка. – Тогда есть другой анекдот, тоже клевый: как-то раз хохол с грузином приплыли в Антарктиду. Температура, сами понимаете, минус шестьдесят, и вот хохол говорит грузину…
Я метнул в кремлевского Управделами второй ботинок. На этот раз я задел его каблуком по уху. До Сдобного наконец дошло, что начальство слегка не в настроении. Но он не понимал почему.
– Чего стряслось-то, Денис Анатольевич? – спросил он, потирая ухо. – Землетрясение? Наши все-таки продули матч-реванш? А я, если помните, с самого начала был против, чтобы сборную, наше национальное достояние, доверять голландцу. Ненадежный он…
– А ты у нас, выходит, надежный! – Я примерился кинуть в него пресс-папье со стола, но оно оказалось совершенно неподъемным. – Тебе, значит, можно доверять национальное достояние?! Не ты ли этих молдаван привел в Кремль? Сам-то ты хоть видел этих оборванцев? Странно, что Царь-пушка еще не пропала. Ты ядра от нее давно ли пересчитывал? А дырку в Царь-колоколе не измерял?
Сдобный приложил ручки к груди и истово затряс головой:
– Господин президент, Денис Анатольевич, Богом клянусь! Чесслово, все у меня на контроле. Их там проверяют по-всякому, просвечивают на входе и на выходе. Лучшие охранники, самая современная аппаратура, птичка не пролетит. Полный порядок.
Услышав слово «порядок», слива-скейтбордистка в моей башке просто обезумела. Сейчас она с грохотом каталась одновременно по трем направлениям. Больше я уже не мог сдерживаться.
– А тебя, сука, кто-нибудь просвечивает?! – заорал я на Сдобного. – Ну-ка выкладывай все из карманов мне на стол! Живо!
Круглая мордочка Сан Саныча обидчиво скисла.
– Да врут они, врут… – Управделами Кремля стал вытряхивать свои карманы, но как-то слишком медленно и избирательно. Один внутренний карман пиджака он точно пропустил, как бы по рассеянности. – Эти газетчики сводят со мной счеты… За то, что мы с вами, Денис Анатольевич, любим Россию, а они, падлы, ее не любят… Видите, у меня только ключи, три рубля и семечки…
– Все карманы освобождай! И еще попрыгаешь потом!
Через минуту к ключам, рублевым монеткам и семечкам на моем столе прибавились немалая горка из крупных купюр, какой-то блестящий набалдашник, старинный гребень с безусловно дорогими камушками плюс серебряная двузубая вилка с вензелем.
– Вот, Денис Анатольевич, сами можете удостовериться, ничего серьезного. – С оскорбленным видом Управделами шмыгнул носом. – Писаки клевещут, что Сдобный златые горы ворует. И где они, златые горы? Деньги – мои, остаток аванса. Гребень и мелочовка – тоже мои, от покойной бабушки осталась, справка есть…
– И это тоже – от бабушки?! – Двумя пальцами я взял вилку: острием к Сдобному, ручкой с вензелем к себе.
Три буквы «БКД», вписанные в орнамент из цветов и листьев, едва ли были инициалами кого-то из родных Сдобного: бьюсь об заклад, означали они «Большой Кремлевский Дворец».
– Вилка казенная, грешен, – с застенчивым видом сознался Сдобный. – Я ее после завтрака в карман сунул. Машинально. Разве не может человек машинально положить в карман вилку?
«Ты не человек, ты ворюга!» – хотел уже заорать я и ткнуть его в нос краденой вилкой, и… И тут мне заметно полегчало.
Боль уменьшилась. Думаю, повлияли не слова Сдобного – просто совпало во времени. Хотя, с другой стороны, даже беспредельщица в моей башке могла опешить от наглости кремлевского Управделами. Лично мне важен результат: маленькая чугунная дрянь, изрядно потерзавшая мне череп, внезапно смилостивилась и сбавила темп.
Обольщаться, конечно, не следовало. Это была не полная амнистия, а временная передышка. Не знаю, надолго ли, но соревнования по скейтборду в отдельно взятой черепушке сворачивались. Боль не унялась совсем – но хоть затупилась. Как бы мне ни хотелось еще посильнее нагнуть Сан Саныча, своя голова была дороже истины.
– Нет, Сдобный, – утомленно вздохнул я. – Нормальный человек не может забыть чужую вилку в своем кармане. На это способен лишь такой патологический ловчила, как ты… Короче, слушай сюда и запоминай: либо ты сегодня же упорядочишь этот молдавский хаос, либо пеняй на себя. Вместо Кремля живо отправишься управлять делами городской бани… или нет – городского морга. Заодно и посмотрим, много ли ты сумеешь оттуда украсть.
Когда Управделами, пятясь и кивая, и обещая немедленно исправиться, прикрыл за собой дверь, я признался себе, что угрозы мои – чистый блеф. Сотрясение кабинетного воздуха. Ни один из президентов до сих пор не решился уволить Сдобного. Никто не знает, сколько кремлевского добра тот втихую переписал на себя. Убери его с должности – и завтра обнаружишь, что остался в пустом кабинете с голыми стенами и одним пресс-папье на столе.
Ну ладно, сказал себе я, забудем на время о Сан Саныче. Надо пользоваться моментом. Раз слива взяла тайм-аут и тамтамы в башке не бьют, пора звать Оболенцева. Не знаю, чего ему нужно, но лучше сменю-ка я парадные башмаки на тапки, а башмаки задвину поглубже. Вдруг мне опять резко вступит в голову? Надо отгородить себя от соблазна запустить ботинком и в киномэтра.
Я поднял трубку, нажал ближайшую кнопку на пульте и скомандовал Вове-адъютанту (или Вове-референту? хотя какая разница!):
– Запускай лауреата. Уже можно.
Через несколько секунд в дверях возник высокий, отлично одетый и уже от порога хорошо пахнущий человек лет шестидесяти. У него были седые усы русского барина, горделивая залысина британского джентльмена и очень длинные руки, делавшие его слегка похожим на цивилизованного орангутанга. Лицо гостя показалось мне знакомым. Я его точно где-то видел: то ли на обложке журнала «Работница», то ли на моей инаугурации. Или, может статься, и там и там.
Едва войдя, лауреат Государственной премии кинорежиссер Мика Оболенцев поклонился мне и красивым бархатным голосом произнес:
– Желаю здравствовать, Ваше Высокопревосходительство!
Обращение мне понравилось. Не поручусь за прежние месяцы моего президентства, но уж сегодня с самого утра никто меня не называл не «высоко», ни обычным «превосходительством». Это было стильно.
– Привет, – кивнул я. – Выкладывайте ваше дело, слушаю.
Оболенцев проникновенно взглянул на меня и начал издалека:
– Россия есть сила, умноженная на мудрость. А мудрость – это и созидание, послушание, щедрость, прощение, сострадание. Счастлива та страна, в которой мудрый лидер подобно вам, господин президент, ощущает дыхание всего географического пространства вокруг себя. И счастлив гражданин и патриот, который пребывает в той стране, управляемой таким лидером, как вы. Будучи неоднократно и облыжно оплеван за свою приверженность корневой системе, традиционным православным ценностям и просвещенному консерватизму, я остаюсь верен себе…
– Вот это благородно, – похвалил я лауреата.
Мне представилось, как мой гость на Лобном месте с достоинством утирает барские усы, принимая плевки. Крестится, утирается, опять крестится. Золотятся купола. Звонят колокола. Благолепие.
– …верен себе и своим принципам, – продолжил режиссер, – и с удовольствием готов снимать для российской власти картины, которые меня устраивают как художника. Уверен, что цена моей душевно-духовной связи с Родиной, освященной любовью к оной…
Ну так бы и давно. Духовная связь творца с отечеством стоит бабок. Не отдавать же наше достояние Голливуду на поругание.
– Сколько? – уточнил я. – Давайте чуть поконкретнее.
– Тридцать, – с достоинством ответил мэтр. И, наверное, для наглядности, трижды показал мне две свои растопыренные ладони. – Для картины, идею которой я буду иметь удовольствие вам изложить, это самый минимум. Кастинг, препродакшн, продакшн, постпродакшн, промоушн, бокс-офис – все эти крайне бездуховные иноземные понятия, к сожалению, требуют затрат в соответствующей им твердой валюте, а учитывая всемирный финансовый кризис…
– Ближе к делу, если можно. – Я был вынужден поторопить режиссера. Иначе мы до вечера не закончим. Вечно эти творцы растекаются киселем по древу. – Как будет называться ваш фильм?
– Рабочее название картины – «Дюжина», – торжественно изрек мэтр. И опять показал мне на пальцах, как глухонемому, десять и два. – Евангельское, смею заметить, число. Итак, дюжина присяжных, простых российских людей… допустим, простой таксист, простой продюсер, простой олигарх, простой гениальный хирург, очень простой бывший генерал КГБ… хотя у них в КГБ бывших не… э-э-э… словом, вы понимаете… Короче, этой дюжине наших соотечественников надлежит решить судьбу чеченского юноши, обвиняемого в убийстве русского офицера… Кухонным ножом… Сперва они, кроме одного, хотят его по-быстрому засудить и разойтись, затем полтора часа спорят, нравственно преображаются и в конце выносят оправдательный вердикт.
Оболенцев остановился и выжидательно поглядел на меня.
– Ну и… – вновь поторопил я режиссера. – Дальше что?
– Все, – сказал лауреат Госпремии. – Дальше конец фильма.
– Погодите, – не понял я. – А кто тогда офицера зарезал?
– Для сюжета это несущественно, – пожал плечами Оболенцев. – Кто-нибудь другой, но не этот пацан. Неважно кто. В конечном счете, данный вопрос уже не нашим присяжным решать…
Я порадовался, что мои ботинки у меня не под рукой. Чугунная слива, чуя поживу, зло заворочалась в недрах черепа. Чтобы не взбеситься и снова не разбередить боль, я попытался считать до ста и думать о чем-нибудь исключительно нейтральным. О цветах. О кузнечиках. О ручьях. О заливных лугах. О зеленых склонах гор, на которых живут приветливые земледельцы… горцы… чеченцы… с ножами… Нет, стоп, об этом не надо… Считаем про себя… Девяносто семь… девяносто восемь… девяносто девять… сто!
– Интере-е-е-есное кино, – протянул я. – А если папашу вашего, извиняюсь, кто-нибудь вот так же в подъезде ножичком… Вам тоже будет несущественно, кто это сделал… да?
– Нет, но… – начал Оболенцев, однако я его властно перебил.
– Значит, я так понимаю, – с нажимом сказал я, – вы на государственные – подчеркиваю, государственные! – средства желаете снять познавательный фильм про то, как русских офицеров запросто можно резать, поскольку добрые дяди-присяжные все равно отмажут подозреваемого в убийстве, раз он чеченец… Воля ваша, господин Оболенцев, но это трудновато увязывается с российскими корневыми ценностями… Впрочем, вы ведь, кажется, кроме Госпремии РФ еще и заокеанского «Оскара» изволили получить?..
Седые барские усы лауреата тревожно обвисли. А сам он при этом сильно побледнел и торопливо всплеснул руками:
– Ваше Высокопревосходительство! Уверяю вас, вы неверно меня поняли! Мессидж фильма – в ином, прямо противоположном! Ей-богу!
На секунду-другую я прислушался к чугунному постукиванию у себя в голове. Судя по тому, что черепная слива вела себя более-менее пристойно и не пустилась во все тяжкие, Оболенцев вряд ли был виновен в злом умысле. Маститый режиссер, словно малое дитя, просто заплутал в трех соснах. Ну это ничего, это мы поправим.
– А коли так, – мягко произнес я, – то и сюжетец ваш должен быть противоположным, чтобы не было путаницы. Вот эдаким, к примеру… вы уже записываете? (Оболенцев поспешно закивал. В руках его сам собой материализовался блокнот.) Начало пусть будет таким же, как у вас. Те же самые двенадцать. И все они, кроме одного… допустим, вашего генерала… такие гнилые гуманисты, что хотят оправдать пацана. А он – виновен, это и коню понятно… Ну дальше все будет опять примерно так же, как вы придумали. Всякие тары-бары, споры-разговоры, нравственное преображение в духе патриотизма… вы там записываете?..
Оболенцев кивнул. Он лихорадочно наносил какие-то каракули в свой блокнот. На лице его отражались восторг, преданность, созидание, послушание и прочие слагаемые мудрости – по списку.
– На чем я остановился? На преображении? Ну вот: проспорив полтора часа, присяжные у вас в конце дружно выносят вердикт: «Виновен!» Глядите, я чуть-чуть поменял, и как все заиграло…
– Ве-ли-ко-леп-но! – воскликнул Оболенцев. – Гран-ди-оз-но! И как я сам не додумался? Не сочтите мои слова грубой лестью… все ведь знают, что я не льстец, я и в партии никогда не был… но у вас, Ваше Высокопревосходительство, не просто талант, а, я бы сказал, прирожденный драматургический дар… Не рискну просить, но был бы счастлив указать ваше имя первым в титрах…
И тут меня осенило (может, у меня и вправду есть дар?).
– Послушайте, голубчик, – сказал я, – а на кой черт нам вообще эти двенадцать лохов? Они только запутывают. Сомнения, колебания и прочую лирику – на фиг! Дадим зрителю побольше ясности. Пускай это будет самый обычный российский суд. Простой судья… ну ладно, и к нему два народных заседателя… таксист и генерал… Они быстренько совещаются между собой, признают пацана виновным – и делу конец. От такой переделки сюжет будет строже, да и бюджет заметно сократится. Как вам такое?
На лице у лауреата в дополнение к преданности, восторгу и прочим знакомым мне чувствам отобразилась еще и некоторая, я бы сказал, обалделость. На высоком лбу собрались складки, глаза сдвинулись к переносице, остатки волосиков на голове взъерошились, улыбка одеревенела. Вплоть до конца нашей беседы это забавное выражение не сходило с физиономии гостя. Оболенцев унес его за дверь, и теперь, возможно, понесет его дальше по жизни, как переходящее знамя.
Что ж, мэтра можно понять, подумал я не без самодовольства. Я умею производить неизгладимое впечатление. В конце концов не каждый день глава российского государства лично вносит поправки в твой сценарий. Лови момент, чувак. До меня только царь Николай Первый приписывал свои куплеты к десятой главе «Онегина»…
Чугунная дрянь тюкнула меня изнутри в переносицу и вернула к реальности. Мое перемирие с болью кончилось: значит, кое-кому тоже придется несладко. Оболенцева я отпустил на семь минут раньше графика, и этого хватит на один телефонный звонок.
Я выяснил у Вовы-референта, что Конституционным судом у нас по-прежнему рулит Деницын, и меня попросил с ним соединить.
– Виктор Дмитриевич, – обратился я к хранителю и сеятелю нашего Основного Закона. – Тут я от одного уважаемого человека, режиссера, лауреата Госпремии, услышал душераздирающую историю. Оказываются, у нас теперь в присяжные набирают черт те кого – олигархов всяких, таксистов… В результате участились случаи оправдания преступников… Вот-вот, я и говорю – безобразие… Мне потому и хотелось уточнить: чтобы этих присяжных отодвинуть или вообще упразднить, надо ли вносить поправки в Конституцию?.. Что-что, ничего вносить не надо? Я могу все сделать своим президентским Указом?.. Упс! Отлично. Большое вам спасибо.
Кремль до и после ремонта – отнюдь не лучшее место для праздношатающихся граждан: заметут в пять минут.
Если не считать сравнительно небольшой и обозримой со всех сторон прогулочной турзоны, все прочие зоны, объявленные закрытыми, таковыми и являются. Режим секретности здесь можно сравнить с изнурительной диетой, когда на сотню суровых «нельзя» приходится только одно – и к тому же неуверенное – «можно». Запрещено все, что не разрешено. Шаг вправо и шаг влево сулят крупные неприятности. У человека со стороны количество степеней свободы исчезающе мало, зато немеренно возможностей что-то случайно нарушить и поплатиться здоровьем – как минимум.
Но ремонт – то волшебное состояние кремлевского организма, когда все прежние и будущие жесткости перестают действовать.
Все меняется. Люди с инструментами, как муравьи, начинают запросто шнырять по всем закрытым зонам, и обычный пластиковый бэдж-вездеход, ничтожный в любое другое время, заменяет им любые авторитетные пропуска. Дисциплина падает. Контроль перестает быть тотальным, распадаясь на множество мелких контроликов.
Например, охрана на входе (даже злодей Макаров) верит в то, что людей в робах уже досконально проверили при приеме на работу. Охрана внутренних периметров верит, что ремонтников хорошо досмотрели на входе. Те и другие верят в надежность службы спутникового контроля, а работники службы СК верит, что движущиеся кружочки на их мониторах обозначает живых людей.
Нельзя сказать, что все они ошибаются. Просто среди разных правил обязательно найдется хотя бы одно исключение. Как я.
«Будь осторожней, – шепчет мне ангел Рафаил. – Смотри, чтобы тебя не поймали». Насмешник Мисаил хихикает над ухом: «Если тебя поймают, ни в чем не сознавайся». Я улыбаюсь про себя: не поймают. Никто меня вообще не станет здесь ловить. В моей оранжевой робе я – человек-невидимка.
Идти по двору следует с деловым видом, а еще лучше – нести с собой какое-нибудь не очень громоздкое приспособление: скажем, дисковую шлифовальную машину «Элан». Выглядит она солидно, а весит всего ничего – восемь кэгэ. По-хорошему для здешнего паркета следовало закупить хотя бы тяжелые немецкие устройства класса «Janser», но Управделами пожадничал. Мне же легче.
С «Эланом» наперевес я без проблем вступаю в святая святых – корпус номер 1. Когда-то Сенат проектировал архитектор Матвей Казаков, но с тех пор здание перестраивалось десяток раз – пару раз при царизме, раза три при большевиках и еще пять раз при Сан Саныче Сдобном. Казаков, доживи от до наших дней, очень бы удивился, обнаружив, что от его здания остался лишь фасад.
На первом этаже бывшего Сената – центр оперативной связи, на втором обычно принимают послов, но мне нужен третий. В Овальном зале российский президент проводит встречи с главами других государств. Насколько мне известно, сегодня на третьем этаже планируется только одно подобное мероприятие. А именно встреча президентов России и Румынии с 12.20 до 13–30.
В Овальный зал никто меня, естественно, не пустит, но туда я и не стремлюсь. В часы официальных мероприятий даже без учета охраны там многолюдно: дипломаты, репортеры, телеоператоры, помощники всех рангов и помощники помощников. Согласно протоколу, однако, вслед за Большой встречей лидеров начинается малая, в примыкающем к Овальному залу небольшом уютном Круглом зале, точнее зальчике. Второй этап встречи проходит с глазу на глаз, и охране снаружи беспокоиться нечего: в зальчик сейчас ведет только одна дверь.
Сейчас – да. Но раньше тут была и вторая.
