Текст книги "Москва в улицах и лицах"

Автор книги: Лев Колодный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Еще одна новостройка Лубянки представляет собой многоэтажное здание Вычислительного центра на углу Лубянского проезда и Мясницкой. Она вобрала в себя доходный дом, где была "комнатенка -лодочка" поэта революции. Музей Маяковского сохранен, как и популярный книжный магазин. Но все другие этажи двух старинных домов, где, в частности, помещалась первая нотариальная контора, ушли чекистам. Дом Маяковского слился с госбезопасностью, чему Владимир Владимирович был бы рад, как искреннний поклонник товарища Дзержинского. Здесь, таким образом, сформировался из нескольких старых и новых строений еще один замкнутый каменный многоугольник спецназначения.

Так сколько зданий у Лубянки?

Я не знаю.

Хочу обратить внимание на неприметное маленькое двух-трех этажное строение у Лубянской площади. Вот где когда-нибудь будет музей геноцида народов СССР, напободие того, что построили в Иерусалиме в память о шести миллионах жертв фашизма. Сколько жертв коммунизма? Миллионы!

В доме, где теснится городской военный комиссариат, заседал в годы "большого террора" трибунал, судивший маршалов и генералов Красной Армии, самых прославленных и известных. Тухачевский, Егоров, Блюхер, Уборевич, Якир... Сюда они входили без именного оружия и орденов, без ремней. И не выходили отсюда живыми, потому что сразу же после вынесения приговора, а он всегда оглашался один, их вели под конвоем по лестнице в подвал и убивали выстрелом в затылок. Рассказывая о Лубянке, надо не забывать, что отсюда передислоцировались разведчики. Некогда Первое Главное управление КГБ, ныне служба внешней разведки, занимает построенное вдали от центра комплекс в Ясенево. Сюда подальше от глаз любопытных уехали с насиженного места закордонные агенты, тяготившиеся соседством со следователями и прочими сотрудниками, имевшими в прошлом отношение к репрессиям и "большому террору".

Подведем черту. С марта 1918 года до августа 1991 года шефами Лубянки было 20 персон. Один из них, генерал Огольцов, упросил-таки товарища Сталина не утверждать его в этой высокой должности. Остальные 19 потрудились кто долго, кто коротко. Кто они? Сыновья дворян, фармацевта, рабочих и крестьян. Два поляка, еврей, сын народов Поволжья, остальные славяне. Песен о них не споют. За штурвалом колеса Лубянки каждый терял лицо. Пятеро – Ягода, Ежов, Берия, Меркулов, Абакумов – расстреляны. Остальных снимали с должности с шумом и треском. Последний – побывал на нарах в Лефортово.

Несколько слов скажу только об одном из них, самом страшном. В "Большой дом" партия направила в 1935 году секретаря ЦК ВКП(б) и кандидата в члены Политбюро Николая Ивановича Ежова. Из рабочих. Не буду описывать его всем известные злодейства, расскажу об одной акции, подготовленной агентами, имевшей прямое отношение к Москве.

В адрес ЦК ВКП(б), где за наркомом Ежовым, генеральным комиссаром госбезопасности, оставалось кресло секретаря ЦК, поступило три письма от "трудящихся". Первое прислал 28 декабря 1937 года москвич член партии Д. Зайцев, убежденный, что все человечество земного шара с радостью воспримет переименовние Москвы в... Сталинодар. Второе письмо прислала персональная пенсионерка москвичка Е. Чумакова. Она выразила эту же мысль стихами:

Мысль летит быстрей, чем птица,

Счастье Сталин дал нам в дар.

И красавица столица

Не Москва – Сталинодар!

Третье письмо пришло от сотрудницы правительственного санатория Кисловодска, ей захотелось, чтобы у города было двойное имя Сталинград-Москва...

На основании этих заявлений сотрудники секретариата Ежова сочинили представление в инстанции о переименовании Москвы в Сталинодар. (К тому времени Сталинград, Сталин, Сталиногорск, Сталинск, Сталинобад уже значились на карте необьятного Союза.)

На фасаде "Большого дома" на Лубянской площади была установлена только одна мемориальная доска с профилем Юрия Владимировича Андропова. Его служебный кабинет значился под номером 370. На письменном столе лежал перекидной календарь, в стакане торчали карандаши и ручки, лежали папки. Украшали канцелярский интерьер часы в штурвальном колесе.

Пятнадцать лет рулил этот человек колесом госбезопасности и один год штурвалом государства. Он – среди немногих, о ком помнят больше хорошего, чем плохого.

Среди рабочих бумаг покойного нашли листок со стихами, сочиненными, очевидно, в служебном кабинете, страдающим от болезней человеком:

Мы бренны в этом мире под луной.

Жизнь только миг. Небытие навеки.

Кружится во Вселенной шар земной,

Живут и исчезают человеки...

Как не похожи стихи председателя КГБ Андропова на стихи члена коллегиии ВЧК Эйдука!

Не только палачи служили в органах, но и их жертвы, не только злодеи, но и герои, нередко в одном и том же лице.

Кабинет № 755 занимал на седьмом этаже "Большого дома" Павел Судоплатов, генерал-лейтенант, отсидевший пятнадцать лет в советской тюрьме после очередной "чистки" органов. После недавней смерти генерала называют публично героем...

В мемуарах Павла Судоплатова я прочел, что в годы войны агент Яков Петрович Терлецкий, кандидат физических наук, отправлен был им лично с тайной миссией за кордон. Именно он встретился с Нильсом Бором и в беседе с ним выведал у него важную информацию, пригодившуюся нашим физикам, делавшим атомную бомбу. При чтении этого эпизода я вспомнил, по словам поэта, "тихого еврея", профессора Якова Петровича Терлецкого, моего давнего знакомого. Весной 1968 года я пригласил профессора посмотреть описанное в "Московской правде" загадочное явление природы – телекинез. Это явление (вместе со мной) было подвергнуто бичеванию на страницах "Правды". Телекинез демонстрировала гениальная Нинель Кулагина, причисленная к шарлатанам органом ЦК КПСС. Три дня опыты с ее участием проходили на физическом факультете Московского университета, куда я пригласил Якова Петровича в качестве свидетеля. В отличие от многих физиков он пытался телекинез научно обосновать. Кулагина была в ударе и двигала под стеклянным колпаком лабораторные предметы, не прикасаясь к стеклу пальцами. Терлецкий первый без уговоров подписал протокол эксперимента.

Физики не скрывали неприязни к нему. Хотя за атомные дела он получил Ленинскую и Государственную премии, ордена, коллеги выжили Якова Петровича из университета. Я думал, что это случилось из-за научной смелости Терлецкого, теперь понимаю, физики знали о секретной миссии агента генерала Судоплатова и не простили ему сотрудничества с органами. Много лет я безуспешно пытался поговорить с Яковом Петровичем о телекинезе. Но его не подпускала к телефону верная жена, опасавшаяся, что начну копаться в его лубянском прошлом. Перед смертью Терлецкий позвонил мне неожиданно сам. Но поезд ушел, телекинез больше не нуждался в его поддержке. И мы не встретились.

Сын коллеги Судоплатова, генерала Рясного, начальника первого главного управления КГБ, работал в нашей газете. Статьи, отличавшиеся легкостью пера, он подписывал В. Рясной. Однажды звонит в редакцию читатель и задает вопрос: "Не тот ли этот Рясной, который на Лубянке выламывал мне руки?"

С одним разведчиком, сам того не зная, встретился у трапа самолета, следовавшего в Данию.

– Первый раз лечу за границу, – сказал я при посадке руковдителю группы туристов. Им был по совместительству международник "Известий" Вадим Леднев. И услышал :

– А я лечу заграницу двадцать пятый раз...

– Разойдись, – приказал он нам, сбившимся в кучу, в Копенгагене. И я пошел бродить один по улицам, не опасаясь провокаций, которыми в Москве запугивали всех нас, туристов. Леднев повел группу в кино и показал фильм о похождениях агента 007, который укладывал в постель комсомолку-разведчицу и взрывал советское посольство... С ним мы пили замечательное датское пиво и ходили по ночному Копенгагену как свободные люди. И только недавно я узнал, покойный Вадим Леднев служил в разведке.

В ту поездку увидел я датскую ферму, где хозяин-барон получал урожаи, за который ему следовало бы в СССР давать каждый год Золотую звезду Героя соцтруда. Видел завод, который мог сравнить с родным, чумазым и грохочущим, про который рабочий поэт Сеня Пролейко сочинил ставшими народными строчки:

Шумит как улей родной завод

А нам то что, .... он в рот!

Этот же рабочий сочинил про лагеря:

Сибирь заполнили до края заключенные,

И им не верилось, что все, все, все они

На медленную смерть судьбою обреченные

В прославленные сталинские дни.

Из первой поездки в капстрану вернулся с убеждением, нам никогда не догнать не только большую Америку, но и маленькую Данию.

Чекист в штатском часами просиживал с красавицей донской казачкой Майей, корректором нашей газеты, на скамейке Чистых прудов, где была "МП". Склонял не к сожительству. Уговаривал сотрудничать. Ее сводный брат в Америке, куда занесло угнанную немцами из Ростова мать, руководил атомным центром. После этих уговоров с лица Майи быстро сошла краса...

А первый раз в Москве чекистов увидел во дворе Моховой, куда они завели двух работяг-шахтеров с сундучками в руках, повозмущавшихся порядками в очереди к "всеосюзному старосте", чья приемная помещалась рядом с университетом. Отсюда повели бедняг пешком на площадь, что называлась тогда именем Дзержинского.

Вернемся на Большую Лубянку, бывшую улицу Дзежинского. Рядом с гнездом чекистов, бывшим обществом "Якорь", примостился дом 13. Теперь это культурный центр внутренних войск МВД, прежде клуб ВЧК. Вверху дома в 1904 году установили нацеленный в небо телескоп. В тот год здесь торжественно открыли "магазин оптических товаров" Трындиных, век торговавших в Москве стеклами для очков.

Наверх на крышу этого дома я поднимался после запуска Юрия Гагарина вместе с бывшим каторжаниным, членом партии с 1907 года, хлебнувшим горя от родной партии, бывшим председателем Общества межпланетных сообщений Григорием Крамаровым. Оно, как оказалось, заседало под крышей дома над чекистами в 1925 году. Сюда приходили письма и брошюры из Калуги от почетного члена общества Константина Эдуардовича Циолковского. По вечерам здесь выступал с горящими глазами инженер завода "Мотор", обращавшийся к слушателям с призывом: "Вперед, на Марс!". Со стороны могло показаться, что у него маниакальная идея и место ему не среди членов научного общества, а среди душевно-больных.

Но спустя восемь лет инженер, уйдя с "Мотора", стал бригадиром, построил в подвале дома на Садовой-Спасской, найденного и описанного мною, ракету "ГИРД-10". Эту ракету носил на плече инжнер Сергей Королев, чтобы показать военным в коридорах власти. Она была запущена под Москвой на полигне в Нахабино в 1933 году. До триумфального старта инженер не дожил. Шатавшегося от голода и переутомления энтузиаста друзья уговорили поехать на курорт, куда отправился нищий инженер в общем вагоне, где заразился тифом. В Кисловодске памятник на могиле Фридриха Артуровича Цандера, призывавшего современников лететь на Марс, установили после запуска спутника. Деньги на камень дал главный конструктор ракет академик Сергей Павлович Королев, бывший начальник ГИРДа, Группы изучения реактивного движения. За страсть к ракетам Королева доставили на Лубянку, после чего отправили на Колыму. Побывал на Лубянке и основатель космонавтики Циолковский, заподозренный в заговоре против советской власти.

Еще одно сообщество энтузиастов ракет объявилось в районе Лубянки в 1923 году! Его возглавил Александр Леонидович Чижевский, земляк и молодой друг Циолковского. Этот писавший стихи и картины гениальный человек получил дипломы археологического и коммерческого институтов, он же семь лет обучался на физико-математическом и медицинском факультетах Московского университета. Вошел в историю науки как основоположник гелиобиогии и один из основателей космической биологии. Вместе с ним на редакционной "Волге" колесил я по переулкам Лубянки, пытаясь найти дом, где проходили заседания забытого общества. Чижевский подарил мне с автографом статью "Аэроионы и жизнь". Подарил брошюру "Солнце и мы", где изложена его теория. Но не мог подарить самую сенсационную монографию "Физические факторы исторического процесса". Ее упрятали в спецхран. Чижевский устанавливал в этой работе связь между вспышками на Солнце и катаклизмами на Земле, такими как Октябрьская революция. Монография попала на глаза вождю народов, и он хорошо запомнил имя автора. Чижевского всю жизнь не выпускали за границу, даже на международный конгресс, где его избрали почетным председателем. Хотя Сталин называл Чижевского "известным деятелем науки", тем не менее отправил его на Лубянку, затем в лагерь. Смертельно-больного "лже-ученого" добивал в 1964 году на моих глазах журнал "Партийная жизнь"... Горжусь, что протянул профессору руку тогда, когда другие шарахались от него.

Много заговоров мнимых и реальных раскрыли чекисты. Последний – по сценарию аналитиков Лубянки – бездарно разыграл на улицах Москвы член ГКЧП председатель КГБ генерал Крючков. Его агенты подслушали разговор Горбачева, Ельцина и Назарбаева, пытавшихся спасти Советский Союз от развала сменой курса, отставкой правительства, отставкой непопулярного генерала. И он решился на путч...

...Танки ушли, раздавив три молодые жизни на Садовом кольце. 22 августа Лубянская площадь заполнилась толпой, собиравшейся штурмовать подъезд, где висела мемориальная доска. Ее облили краской и намалевали на профиле Андропова свастику.

Накинув петлю троса на шею бронзовому Феликсу, люди пытались повалить монумент. Премьеру правительства Москвы по телефону доложили, что весит он 87 тонн и при падении может повредить подземные коммуникации, которых так много под Лубянкой.

То была толпа, не похожая на ту, что защищала накануне Белый дом. В ее рядах собралось много приезжих, жаждавших помахать кулаками после драки, много любопытных и уголовников, захотевших поживиться. Толпу, как пишет бывший мэр Москвы Гавриил Попов, подогревали стукачи, стремившиеся сжечь архивы КГБ со следами их тайной службы. По этой причине горела охранка в 1917 году...

Попытка ворваться в парадный подъезд не удалась, из приоткрытой двери в лица нападавшим брызнула струя газа, охладив пыл горячих голов. Протестанты занялись монументом. Им на помощь Юрий Лужков вызвал такелажников и монтажников...

С Лубянки толпы потекла на соседнюю Старую площадь. Зазвенели стекла окон и витрина с надписью "Центральный комитет Комммунистической партии Советского Союза".

Примчавшийся к месту погрома премьер увидел толпу в состоянии злобы и ожесточения

– Я не ожидал, – признается Юрий Лужков, что русские могут испытывать такую ненависть к поверженному...

Вот тогда проявил он характер. Площадь услышала его приказ: "Опечатать входы в здание...Отключить воду... Отключить электричество... Отключить все системы снабжения!"

И в наступившей тишине, не спеша, закончил:

– Кроме канализации! Чтобы не наложили себе в штаны!

И этот штурм не состоялся. Старая площадь сдалась без боя Юрию Лужкову, взявшего ситуацию под контроль.

Прибывшие к вечеру на площадь такелажники сняли крепления монумента. Под ликующие крики народа кран поднял бронзовую фигуру основателя ВЧК. Так закончилась еще одна глава в истории Лубянки.

У Большой Лубянки есть Лубянка Малая. На ней, единственной в городе, сохранилась память о давнем французском влиянии на Москву. Имя "портного мастера французской нацыи Петра Ивановича Фуркасье" носит Фуркасовский переулок, соединяющий обе улицы.

Московские французы за редким исключением не ждали Наполеона, многие сражались в русской армии. Многие обнищали в результате пожара. Настоятель деревянного храма на Малой Лубянке отец Адриан не воспользовался милостью Наполеона, в дни его недолгого пребывания в Москве, отказался вернутья на родину, потрясенный обрушившемся на паству несчастьем. Он заболел и умер в 1812 году.

На месте деревянного костела построен в 1829 году каменный, святого Людовика Нэрильского, покровителя королей Франции. В нем есть орган, на котором в прошлом играл композитор и чудный пианист, создавший жанр ноктюрна, Джон Филд, живший постоянно в России и похороненный в Москве.

В этой же роли органиста выступал Иосиф Геништа, чех и русский композитор. Играли на органе костела отец, сын и внук Гедике, чья фамилия долго не сходило с афиш Большого зала консерватории.

Вокруг костела Людовика в старой Москве возник культрно-благотворительный комплекс. До революции 1917 года его составляли французская библиотека, "Убежище Святой Дарьи", основанное графом де Консюном в честь русской жены Дарьи Петровны, в девичестве Одоевской. На деньги француженки мадам Детуш построили школу святой Екатерины. Кроме школы девушки могли учиться в пансионе благородных девиц. Все это развеяно ветром Октября.

Так же исчезла церковь Иоанна Предтечи, основанная по преданию Иваном Калитою, разрушенная при Сталине в годы войны. Это было нетипично для тех лет, когда вождь разжал руку на горле Русской православной церкви. Храм стоял во владении номер 6, рядом со школой церковного пения.

Долгое время обитал на Малой Лубянке тенор Большого театра Дмитрий Усатов. Его имя может быть давно бы забыли, но не дает нам его забыть Федор Иванович Шаляпин, много раз поминавший имя наставника добрым словом. Шаляпин, как известно, университетов и консерваторий не кончал, но год брал (бесплатно) уроки у Усатова. Певец не только обучил тонкостям вокала, игры голосом, но и пристрастил к музыке Мусоргского, в чьих операх раскрылся гений Шаляпина. Одна из опер – "Хованщина" увековечила князя Ивана Хованского, жителя Лубянки...

Глава семнадцатая

СРЕТЕНКА

16 переулков одной улицы. – Храмы печатников

и пушкарей. – Сухарева башня. – "Математическая и навигационная школа. – "Арифметика" Леонтия

Магницкого. – "Невеста Ивана Великого".

Приговор Сталина: "Ее надо обязательно снести!". – Доска почета. Успение Богородицы и Троица

в Листах. – Пушкину тут делать было нечего.

Дурная слава сретенских переулков.

Главполитпросвет. – Невыполненное решение

МГК и Моссовета. – Во дворах играют дети.

За бульварами Большая Лубянка плавно перетекает в Сретенку. Она тянется на восемьсот метров по вершине Сретенского холма, где простирается Кучково поле.

Некогда дорога в Ростов-Великий и Суздаль, к берегам Белого моря, в первый морской порт страны Архангельск – прошла над высоким берегом Неглинки. С нечетной, левой стороны улицы, крутого склона падают к реке семь переулков. С другой стороны их еще больше – девять. Шестнадцать – на одной улице! Чуть ли не каждый дом омывается переулками.

В Москве больше нет такой мелко порезанной на кусочки домовладений земли, даже на Арбате, который, казалось бы, сплошь усеян переулками.

По подсчету автора книги "Из истории московских улиц" П. В. Сытина, в одной из сретенских слобод проживали в шестидесяти дворах представители тридцати двух профессий: плотники, скорняки, сапожники, серебряники, рыбники, седельники, дегтяри, кафтанники... Домовладения были значительно меньше, чем в других частях города. К мастерским и лавкам требовались проезды. Со временем они превратились в переулки, образовав уникальную планировку.

На Сретенке поселились слободой мастера первого московского Печатного двора, основанного Иваном Федоровым в царствование Ивана Грозного. В середине улицы жили мастера Пушечного двора. С севера Москву прикрывал стрелецкий полк, в его расположении насчитывалось 500 дворов. Этим полком командовал Лаврентий Сухарев, проявивший верность Петру, чуть было не лишившемуся власти в борьбе с царевной Софьей, сводной сестрой...

У Сретенки лил колокола завод Моториных, стояли дома, где жил мастер и работники. Хозяин завода, Иван Моторин, и его сын Михаил в царствование Анны Иоановны отлили в Кремле самый большой в мире Царь-колокол весом свыше 12 тысяч пудов. А на заводе отливали обычные колокола, о чем напоминает Колокольников переулок.

Печатники построили в 1695 году слободской храм Успения в Печатниках, в самом начале Сретенки. Пушкари обзавелись двумя храмами, Сергия и Спаса. Стрельцы возвели церковь Панкратия и большую церковь Троицы в Листах.

Что уничтожено в тридцатые годы? Сергий в Пушкарях помянут летописью в XV1 веке. Каменный храм освятили в 1684 году. Он считался главным храмом всех артиллерийских полков. Каждый год 1 августа, в день когда произошло крещение Руси, от него начинал шествие крестный ход, следовавший по Сретенке к Пушечному двору на Неглинной, где собирались толпы народа на праздник артиллерии. Пушкари палили из орудий на потеху москвичам.

Пятиглавый храм с шатровой колокольней стоял на углу Колокольникова и Б. Сергиевского переулков. На его месте – появилась школа. Ломали церковь под предлогом строительства клуба для глухонемых.

Еще одна школа там, где был Спас Преображения в Пушкарях на Сретенке, 20, между Просвириным и Головиным переулками. И это был пятиглавый храм второй половины XVII века с колокольней середины XVIII века. Сломали его потому, что якобы жителям мешал колокольный звон, который, как сказано в сфабрикованном заявлении, "нарушает отдых и покой трудящихся".

Церковь святого Панкратия возведена позднее других, при Петре Первом в 1701 году в начале Панкратьевского переулка. Называлась она по имени придела Панкратия, главный храм в честь Всемилостивого Спаса. (Панкратий первый христианский епископ Сицилии, ученик апостола Петра, убитый язычниками около 60 года нашей эры.) Еще один придел построили в 1838 году во имя Усекновения Главы Иоанна Предтечи. Для ее уничтожения придумали другой предлог, якобы требовалась земля "под рабочее строительство".

Самая большая потеря улицы и всей Москвы произошла на площади, куда выходит на Садовом кольце Сретенка. Здесь в начале царствования Петра Первого на месте обветшавших деревянных ворот Земляного города, которые охранял полк Лаврентия Сухарева, воздвигли новые, не похожие на все другие. То были высокие в два яруса палаты с проездными арками и башней. Строили их в стиле московского, нарышкинского барокко, почитавшегося Львом Кирилловичем Нарышкиным, дядей царя по матери. Башню стали называть Сухаревской, как полк, охранявший ворота.

Вернувшись из долгого путешествия по Западной Европе, полный новых планов, молодой царь надстроил над палатами еще один ярус, поднял выше восьмигранный столп, по сторонам которого виднелись циферблаты курантов, как на Спасской башне. Над вершиной шатра с проемами, откуда разносился звон колоколов курантов, парил двуглавый орел. В целом новая башня выглядела как ратуша европейских городов. Но каждая ее деталь, каждое украшение, окна, двери, крыши – представляли из себя произведение московской архитектуры. По европейскому календарю шел 1701 год.

Понадобилось это чудное здание не только для проезда через стены Земляного города, но и чтобы разместить в просторных палатах "Математическую и навигационную школу", основанную Петром. В классах занимались 500 учеников, получавших по тем временам высшее образование. Отсюда выходили служить России молодой, петровской – штурманы дальнего плавния. На башню установили телескоп, ставший прибором астрономической обсерватории, где впервые наблюдали солнечное затмение.

Одна из зал школы называлась Рапирной, в ней обучались фехтованию. Математику преподавали англичане и наш Магницкий, из крестьян. Фамилию ему придумал Петр, которого бесфамильный Леонтий сын Филиппов своими способностями "природными и самообразованными" привлек к себе, как магнит железо. Леонтий Магницкий автор первой русской "Арифметики". Обучали здесь с 12 до 17 лет детей всех сословий: "кто похочет, а иных паче и с принуждением". Здесь будущие штурманы и учились, и жили, и представляли "комедии" на потеху Петру. После основания Петербурга морская школа передислоцировалась в новую столицу, а в башню начали ходить ученики, которые постигали азы математики.

Через ворота Сухаревой башни пришел в Москву с соляным обозом земляков сын помора Михаил Ломоносов, будущий один из основателей Московского университета. Начинал же он учиться математике в Сухаревой башне по учебнику Леонтия Магницкого.

По описанию историка Ивана Снегирева: "Вышина всей башни от подошвы до герба 30 сажен. Ширина при подошве 19 сажен 1 аршин, а длина 11 сажен 1 и 34 аршина кроме лестницы ко входу". Сажень, как известно равна 2,13 метра, аршин 71,1 сантиметра. Вот и считайте, какой высокой была эта рукотворная вершина, наполнявшая при взгляде на нее сердце каждого русского радостью и гордостью: есть в Москве такая красавица!

Кто архитектор? Большой вопрос. Предполагают, планы вычерчивал Петр Первый. Называют имя художника Михаила Чоглокова. Бесспорно одно. Москва на излете XVII века, щедрого и счастливого для русской национальной архитектуры, была покрыта венцом творенья. Впервые в городе появилось столь крупное и красивое общественное здание, явно предназначенное не для молитв.

Не раз Сухарева башня меняла функцию, служила резервуаром мытищенской воды, трансформаторной станцией, Коммунальным музеем... Но всегда она оставалась гордостью Москвы, ее отличительным знаком, символом таким, как Иван Великий и Меншикова башня. В 1926 году посетивший в день открытия Коммунального музея башню Владимир Гиляровский на радостях сочинил экспромт:

Вода ключевая

Отсюда поила

Московский народ.

Отныне живая

Знания сила

Отсюда польет.

К тому времени написано и сказано о Сухаревой башне было много, миллионы открыток с ее изображением разошлись по всему белу свету. Поэты и писатели не проходили равнодушно мимо нее. Забытый автор Е. Л. Милькеев сочинил в середине ХIX века стихотворение "Сухарева башня", воспевающее Петра и достопамятное зданье посреди Москвы:

Колосом крепости и славы

Воздвиглась башня перед ней,

Как отголосок величавый

Заслуг и мужества тех дней.

Сухаревой башне посвятил панегирик поэт прошлого века Михаил Дмитриев:

Что за чудная, право – эта зеленая башня!

Высока и тонка; а под ней, как подножье, огромный

Дом в три жилья, и примкнулось к нему на откосе, под крышей.

Длинное сбоку крыльцо, как у птицы крыло на отлете.

Кажется, им вот сейчас и взмахнет! – Да нет, тяжеленька!

Поэт сочинил миф, что якобы Петр возвел башню в благодарность Лаврению Сухареву и его полку, не изменившему в роковую ночь молодому царю, ускакавшему в страхе в Троице-Сергиеву лавру: "Именем верного, в память ему, Петр и прозвал ту башню"

Но надпись на памятной доске не дает основания к такому заклчению: "Построены во втором Стрелецком полку по Земляному городу Сретенские ворота, а над теми вороты палаты и шатер с часами ... а начато то строение строить в лето 7200, а совершенно 7203, а в то время будущего у того полку стольника и полковника Лаврентия Панкратьева сына Сухарева".

Менялся не раз цвет окраски камней, но неизменной оставалась привязанность к чудному творению рук человеческих. Радость "дяди Гиляя" по случаю открытия музея города длилась недолго. По щекам восьмидесятилетнего старика покатилась слеза, когда на его глазах начали крушить камни, источавшие живую силу знания о прошлом Москвы...

"...великолепная Сухаревская башня, которую звали невестой Ивана Великого, ломается. Ты не думай, что она ломается как невеста перед своим женихом, кокетничает как двести лет перед Иваном Великим, – нет. Ее ломают, – писал Владимир Гиляровский дочери. – Первым делом с нее сняли часы и воспользуются ими для какой-нибудь другой башни, а потом обломали крыльцо, свалили шпиль, разобрали по кирпичам верхние этажи, и не сегодня-завтра доломают ее стройную розовую фигуру. Все еще розовую, как она была! Вчера был солнечный вечер, яркий закат со стороны Триумфальных ворот золотил Садовую снизу и рассыпался в умирающих останках заревом.

Жуткое что-то! Багровая, красная,

Солнца закатным лучом освещенная,

В груду развалин живых превращенная.

Все еще вижу ее я вчерашнюю

Гордой красавицей, розовой башнею...

В 1925 году Сухареву башню основательно обновили. Нашли ей новое применение. И вдруг она стала поперек горла большевикам, вплотную занявшимся переустройством Москвы. После того как взорвали соборы монастырей Кремля, храм Христа, пришла очередь "невесты Ивана Великого" и "сестры Меншиковой башни".

Ударили во все колокола московские художники, архитекторы. Посыпались письма на самый верх, товарищу Сталину, генеральному секретарю Центрального комитета партии, товарищу Кагановичу, секретарю Московского комитета. Последнему приписывается главная роль в уничтожении Сухаревой башни. Но по документам, обнародованным перед крахом КПСС, видно, ответственность за уничтожение взял на себя Иосиф Виссарионович. Из Сочи, где Сталин отдыхал с другом Климом Ворошиловым, 18 сентября 1933 года на Старую площадь поступила на имя Кагановича лаконичная правительственная телеграмма, написанная рукой великого вождя, за подписями "Сталин, Ворошилов" с таким приговором:

"Мы изучили вопрос о Сухаревой башне и пришли к тому, что ее надо обязательно снести. Предлагаем снести Сухареву башню и расшить движение. Архитектора, (так в записке – Л. К.) возражающие против сноса – слепы и бесперспективны".

В числе слепцов оказались хорошо известные Сталину художник Игорь Грабарь, архитекторы Иван Фомин, Иван Жолтовский, Алексей Щусев, умолявшие не совершать разрушение башни, "равносильное уничтожению картины Рафаэля".

Сталин ответил, что при всем уважении к просителям, не может оказать им "услугу" и согласен с решением правительства – о разрушении башни:

"Лично считаю это решение правильным, полагая, что советские люди сумеют создать более величественные и достопамятные образцы архитектурного творчества, чем Сухарева башня".

Тем же решением "правительства", то есть ЦК ВКП(б), сломана была стена Китай-города...

Взамен башни на Сухаревской площади, переименованной в Колхозную, построили Доску почета московских колхозов.

Спустя полвека после злодеяния здравствовавший Лазарь Каганович, оправдываясь перед потомками, писал дочери в заметках, озаглавленных им как решение ЦК, "О Сухаревой башне":

"И здесь мы долго ходили вокруг да около, не решаясь ее ломать, но когда движение усилилось, особенно автомашин (ежедневно там убивали до 10 человек), мы начали искать решение вопроса..."

Ничего другого, как сломать, не нашли. Архитекторам разрешили обмерить обреченную, снять и сохранить некоторые детали. Два окна попали в музей архитектуры. Четыре крупноформатыные папки с документами бережет исторический архив Главмосархитектуры, где я видел старые планы ХIX века, чертежи, фотографии всего сооружения и отдельных деталей. Есть все информационные даннные, чтобы возродить Сухареву башню. В архиве музея архитектуры хранятся обмеры, сделанные в трех масштабах: 1:100, 1:50 и 1:25. Прочерчены каждое окно, каждая дверь, не забыта ни одна деталь от подножья до орла.