Текст книги "Дневники и письма"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Прокурор заявил мне, что вся эта армия прибыла по поводу... украденного мотоцикла. Все было шито белыми нитками. Рудольф[103], мой немецкий сотрудник, привез на мотоцикле почту. У него потух фонарик в пути. К этому придрались жандармы, давно искавшие повода пробраться на нашу таинственную дачу ...

21 марта [1935 г.]

Весна, солнце жжет, уже дней десять как высыпали фиалки, крестьяне возятся в виноградниках. Вчера до полуночи слушали «Валькирию»[104] из Бордо. Двухлетний срок военной службы. Вооружение Германии. Подготовка новой «последней» войны. Крестьяне мирно срезают виноградную лозу, унаваживают полосы между линиями винограда. Все в порядке.

Социалисты и коммунисты пишут статьи против двух лет и, для внушительности, пускают в оборот самый крупный шрифт. В глубине сердец "вожди" надеются: как-нибудь обойдется. Здесь тоже все в порядке . . .

И все-таки этот порядок подкопал себя безнадежно. Он рухнет со смрадом ...

* * *

Jules Remains[105], видимо, очень этим озабочен, ибо предлагает себя в спасители (Общество 9 июля). В одной из последних книг своей эпопеи Romains выводит, видимо, себя под именем писателя Strigelius'a (кажется, так). Этот S[trigelius] может все то, что умеют другие писатели, а кроме того, еще кое-что сверх того. Но он умеет не только как писатель. Он понял, что «уменье» (гений) универсально. Он умеет и в других областях – в частности, в политике – больше, чем другие. Отсюда Общество 9 июля и книга J. R[omains] об отношениях между Францией и Герм[анией].

Несомненно, у этого даровитого писателя закружилась голова. Он много понимает в политике, но скорее зрительно, т. е. поверхностно. Глубокие социальные причины явлений остаются от него скрыты. В области индивид-психологии он замечателен, но тоже не глубок. Ему как писателю (тем более как политику) не хватает, видимо, характера. Он зритель, а не участник. А только участник может быть глубоким в качестве зрителя. Золя[106] был участник. Оттого при всех его вульгарностях и срывах он гораздо выше J. Romains'a, глубоко теплее, человечнее. J. Romains о самом себе говорит (уже без псевдонима, под собственным именем): "distant"[107]. Это верно. Но distance[108] у него не только оптическая, а и моральная. Его нравственные огни позволяют ему видеть все только на известном, неизменном расстоянии. Оттого он кажется слишком далеким от маленького Бастида и слишком близким к убийце Кинетту. У участника "distance" меняется в зависимости от характера его участия, – у зрителя – нет. Зритель, как Romains, может быть великим писателем.

* * *

Я не дописал о нашей прошлогодней «катастрофе» в Барбизоне. «История» достаточно запечатлена на страницах газет. Какой бешеный поток глупейших выдумок и неподдельной ненависти!

Хорош был "прокурор" республики! Этих высоких сановников никогда не следует смотреть слишком близко. Он явился ко мне по поводу будто бы украденного мотоцикла (нашего мотоцикла, на котором ехал Рудольф), но тут же спросил, какова моя настоящая фамилия (паспорт у меня на имя Седова – имя жены, – по советским законам это вполне допустимо, но прокурор из Меlun не обязан знать советских законов).

Но ведь вы должны были поселиться на Корсике?

А какое это имеет отношение к украденному мотоциклу?

Нет, нет я спрашиваю вас, как человек человека[109].

Впрочем, это было уже сказано в виде отступления, когда оказалось, что у меня на паспорте виза Surete generale. Рудольфа продержали 36 часов, надевали на него menottes[110], ругали (sale boche)[111], били, вернее, толкали с зуботычиной. Когда его, наконец, ввели ко мне, я поставил ему стул (на нем лица не было), но прокурор крикнул: non debout![112] Рудольф сел, даже не заметив этого крика. Из всех этих посетителей только старый greffier производил благоприятное впечатление. А остальные.. .

Впрочем, все это не заслуживает столь подробной записи.

22 марта [1935 г.]

В Норвегии у власти в течение нескольких дней Рабочая партия. В ходе европейской истории это мало что изменит. Но в ходе моей жизни ... Во всяком случае встает вопрос о визе.

В Норвегии были только проездом в 1917 г., по дороге из Нью-Йорка в Петербург, – я не сохранил о стране никаких воспоминаний. Ибсена[113] помню лучше: в молодости писал о нем.

23 марта [1935 г.]

Федин[114] в романе «Завоевание Европы» – роман написан литературно неглубоко, часто претенциозно, показывает одно – революция научила (или заставила) русских писателей внимательнее приглядываться к фактам, в к[о]т[о]рых выражается социальная зависимость одного человека от другого. Нормальный буржуазный роман имеет два этажа: ощущения переживают только, в бельэтаже (Пруст![115]); люди подвального этажа чистят сапоги и выносят ночные горшки. Об этом в самом романе редко говорится, это предполагается как нечто естественное; герой вздыхает, героиня дышит, следовательно они отправляют и другие функции: должен же кто-то подтирать за ними следы.

Помнится, я читал роман Luis'a "Амур и Психея" (необыкновенно фальшивая и пошлая стряпня, законченная, если не ошибаюсь, невыносимым Claude Farrere'oM). Luis помещает слуг где-то в преисподней, так что его влюбленные герои никогда не видят их. Идеальный социальный строй для влюбленных бездельников и их художников.

В сущности, внимание Федина тоже направлено на людей бельэтажа (в Голландии), но он старается – хоть мимоходом – подметить психологию отношений шофера и финансового магната, матроса и судовладельца. Никаких откровений у него нет, но все же освещаются уголки тех человеческих отношений, на которых покоится современное общество. Влияние Октябрьской революции на литературу еще целиком впереди!

TSF передает Symphonie heroique[116], concert Pasdeloup. Я завидую Н[аталье], когда она слушает большую музыку: всеми порами души и тела. Н. не музыкантша, но она нечто больше того: вся ее натура музыкальна, в ее страданиях, как и в (редких) радостях, всегда есть глубокая мелодия, которая облагораживает все ее переживания. Мелкие повседневные факты политики хоть и интересуют ее, но она не связывает их обычно в одну целую картину. Однако там, где политика забирает в глубину и требует полной реакции, Н. всегда находит в своей внутренней музыке правильную ноту. То же и в оценке людей, притом не только под лично-психологическим, но и под революционным углом зрения Филистерство, вульгарность, трусость никогда не укроются от нее, хотя она чрезвычайно снисходительна ко всем маленьким человеческим порокам.

Чуткие люди, даже совсем "простые" – также дети, – инстинктивно чувствуют музыкальность и глубину ее натуры. О людях, которые безразлично или снисходительно проходят мимо нее, не замечая скрытых в ней сил, почти всегда можно с уверенностью сказать, что они поверхностны и тривиальны.

...Конец Героической симфонии (она передавалась во фрагментах).

25 марта [1935 г.]

Только после записи 23 марта о Н. я отдал себе отчет в том, что на предшествующих страницах я вел скорее политический и литературный дневник, чем личный. Да и могло ли, в сущности, быть иначе? Политика и литература и составляют, в сущности, содержание моей личной жизни. Стоит взять в руки перо, как мысли сами собою настраиваются на публичное изложение... Этого не переделаешь, особенно в 55 лет.

Кстати, Ленин (повторяя Тургенева[117]) спрашивал однажды Кржижановского[118]: "Знаете, какой самый большой порок?" Кржижановский не знал. – "Быть старше 55 лет". Сам Ленин до этого "порока" не дожил .. .

* * *

В Blois (Loir-et-Cher), в округе С. Chautemps119, выборы дали вождю Front Paysan[120], Dorgeres[121], 6 760 голосов, радикалу – 4 848 г. Предстоит перебаллотировка. Chautemps получил в мае 1932 г. 11 204 голоса и был избран в первом туре Замечательно симптоматичные цифры! После 6 февраля 1934 г. я говорил, что начинается период французского радикализма и с ним вместе Третьей республики. Крестьяне покидают демократических болтунов и обманщиков. Большой фашистской партии, по образцу наци, во Франции ждать нельзя. Достаточно, если Доржересы подкопают в разных местах «демократию», – в Париже найдется кому опрокинуть ее.

Муниципальные выборы обнаружат несомненный упадок радикализма. Часть избирателей уйдет вправо, часть влево – к социалистам. Эти последние кое-что потеряют в пользу коммунистов: сведут ли социалисты баланс с плюсом или минусом, трудно предсказать, во всяком случае, изменение вряд ли будет очень значительным. Радикалы должны потерять много. Коммунисты, несомненно, выиграют. Выиграет крестьянская реакционная демагогия. Но цифры муниципальных выборов лишь в чрезвычайно ослабленной степени отразят более глубокий и более динамичный процесс отхода мелкобуржуазных масс от демократии. Смелый военный толчок фашизма может обнаружить, насколько далеко зашел этот процесс, – во всяком случае, гораздо дальше, чем кажется рутинерам парламентаризма. "Вожди" рабочих партий и синдикатов ничего не видят, ничего не понимают, ни на что не способны. Какая жалкая, невежественная, трусливая братия!

* * *

15 июля 1885 г. Энгельс писал старику Беккеру[122]:

"Вы совершенно правы, радикализм изнашивается с необыкновенной быстротой. Собственно, осталось износиться только самому Клемансо. Когда придет его черед, он потеряет целую груду иллюзий, прежде всего ту, что в наши дни можно управлять буржуазной республикой во Франции без того, чтобы красть самим и давать украсть другим"[123].

А доброжелательный Temps все еще сотрясается от неожиданности при каждом новом финансовом скандале!

Маркс и Энгельс долго ждали, что Клемансо не остановится на программе радикализма, – он казался им для этого слишком критическим и решительным, – а станет социалистом. Клемансо действительно не удержался на позиции радикализма (созданного специально для людей, как Herriot), но отошел от нее не к социализму, а к реакции, тем более цинической, что не прикрытой никакими иллюзиями, никакой мистикой

Главным тормозом, помешавшим Клемансо (как и многим другим французским интеллигентам) двинуться от радикализма вперед, был рационализм. Ограниченный, скаредный, плоский рационализм стал давно бессилен против церкви, но зато превратился в надежную броню тупоумия против коммунистической диалектики. О рационализме Клемансо я когда-то писал, надо будет разыскать.[124]

* * *

Раковский был, в сущности, моей последней связью со старым революционным поколением. После его капитуляции не осталось никого. Хотя переписка с Рак[овским] прекратилась по цензурным причинам – со времени моей высылки за границу, тем не менее фигура Раковского оставалась как бы символической связью со старыми соратниками. Теперь не осталось никого. Потребность обменяться мыслями, обсудить вопрос сообща давно уж не находит удовлетворения. Приходится вести диалог с газетами, т. е. через газеты с фактами и мнениями. И все же я думаю, что работа, которую я сейчас выполняю – несмотря на ее крайне недостаточный, фрагментарный характер, – является самой важной работой моей жизни, важнее 1917 г., важнее эпохи гражданской войны и пр.

Для ясности я бы сказал так. Не будь меня в 1917 г. в Петербурге, Окт[ябрьская] рев[олюция] произошла бы – при условии наличности и руководства Ленина. Если б в Петербурге не было ни Ленина, ни меня, не было бы и Окт[ябрьской] революции: руководство большевистской партии помешало бы ей совершиться (в этом для меня нет ни малейшего сомнения!). Если б в Петербурге не было Ленина, я вряд ли справился бы с сопротивлением большевистских верхов, борьба с "троцкизмом" (т. е с пролетарской революцией) открылась бы уже с мая 1917 г., исход революции оказался бы под знаком вопроса. Но, повторяю, при наличии Ленина Октябрьская революция все равно привела бы к победе. То же можно сказать в общем и целом о гражданской войне (хотя в первый ее период, особенно в момент утраты Симбирска и Казани, Ленин дрогнул, усомнился, но это было, несомненно, преходящее настроение, в котором он едва ли даже кому признался, кроме меня* [* Надо будет об этом подробнее рассказать ]).

Таким образом, я не могу говорить о незаменимости моей работы даже по отношению к периоду 1917-1921 гг. Но сейчас моя работа в полном смысле слова "незаменима". В этом смысле нет никакого высокомерия. Крушение двух интернационалов поставило проблему, для работы над которой никто из вождей этих интернационалов абсолютно не пригоден. Особенности моей личной судьбы поставили меня лицом к лицу с этой проблемой во всеоружии серьезного опыта. Вооружить революционным методом новое поколение через голову вождей Второго и Третьего Интернационалов – этой задачи сейчас, кроме меня, некому выполнить. И я вполне согласен с Лениным (собственно, с Тургеневым), что самый большой порок – быть старше 55 лет. Мне нужно еще, по меньшей мере, лет 5 непрерывной работы, чтобы обеспечить преемственность.

26 марта [1935 г.]

Spaak[125] стал министром в Бельгии. Жалкий субъект. В прошлом году он приезжал ко мне в Париж «советоваться». Мы подробно (часа два) говорили о положении в бель[гийской] партии. Меня поразила его политическая поверхностность. Так, он раньше совершенно не задумывался о работе в синдикатах. «Да, да, это очень важно!», вынул блокнот и стал записывать. «И это революционный вождь?» – подумал я. В течение беседы Спаак «соглашался» (и записывал). Но в его согласии была нотка, которая вызывала сомнение. Не то чтоб он казался мне неискренним. Наоборот, он приехал с лучшими намерениями: осведомиться и укрепить себя перед борьбой. Но, видимо, мои формулировки пугали его. "Ах, вот как? Это гораздо более серьезно, чем я думал...>

Такая нота звучала во всех его репликах, хотя на словах он и "соглашался". В общем, он показался мне честным "другом народа" из просвещенной буржуазной среды, – не более того. Но именно честным: коррупция вокруг Вандервельде[126] – Анзееле[127] явно отталкивала его... Через некоторое время я получил от него письмо. Профсоюзники требовали закрытия Action[128], грозили расколом с партией, ЦК партии охотно поддавался этому шантажу. Спаак спрашивал совета: уступать или нет? Я ответил, что уступать значило бы совершить политическое харакири. (Еще в беседе я упрекал Спаака за его уступчивость, особенно за поведение на конгрессе партии 1933 (?) г., принявшем решение о "плане", -Спаак и тут "соглашался"...) Action сохранилась: правым, после позорной истории с Кооперативным банком, пришлось временно отступить. Но поведение самого Спаака все время оставалось зыбким, неуверенным, фальшивым... А теперь вот этот "революционный" герой стал министром транспорта в "национальном министерстве". Дрянненький человечишко!

Что для Спаака было решающим: страх перед дальнейшим движением масс или маленькое личное тщеславие (стать "министром"!)? Разница, в конце концов, не велика, ибо оба эти мотива чаще всего дополняют друг друга.

27 марта [1935 г.]

В 1903 г. в Париже в пользу «Искры» ставился спектакль: «На дне» Горького. Пытались поручить роль Н[аталье], – чуть не по моей инициативе: мне казалось, что она хорошо, «искренне» сыграет свою роль. Но ничего не вышло, роль переуступили другой. Я был удивлен и огорчен. Только позже я понял, что Н. не может ни в одной области «играть». Она всегда и при всех условиях – всю жизнь – во всех обстановках (а мы их пережили немало) оставалась сама собою, не дозволяя обстановке влиять на свою внутреннюю жизнь.

Сегодня гуляли – поднимались в гору... Н. устала и неожиданно села, побледневшая, на сухие листья (земля еще сыровата). Она прекрасно ходит и сейчас еще, – не уставая, и походка у нее совсем молодая, как и вся фигура. Но за последние месяцы сердце иногда дает себя знать, она слишком много работает, со страстью (как все, что она делает), и сегодня это сказалось при крутом подъеме в гору. Н. села сразу, видно, что дальше не могла, и улыбнулась виноватой улыбкой. Как мне стало жаль молодости, ее молодости... Из парижской оперы ночью мы бежали, держась за руки, к себе на rue Gassendi, 46, аu pas gymnastique... это было в 1903 году... нам было вдвоем 46 лет, -Н. была, пожалуй, неутомимее. Однажды мы целой группой гуляли где-то на окраине Парижа, подошли к мосту. Крутой цементный бык спускался с большой высоты. Два небольших мальчика перелезли на быка через парапет моста и смотрели сверху на прохожих. Н. неожиданно подошла к ним по крутому и гладкому скату быка. Я обомлел. Мне казалось, что подняться невозможно. Но она шла на высоких каблуках своей гармоничной походкой, с улыбкой на лице, обращенном к мальчикам. Те с интересом ждали ее. Мы все остановились в волнении. Не глядя на нас, Н. поднялась вверх, поговорила с детьми и так же спустилась, не сделав, на вид, ни одного лишнего усилия и ни одного неверного движения... Была весна, и так же ярко светило солнце, как и сегодня, когда Н. неожиданно села в траву...

"Против этого нет сейчас никаких средств"[129], – писал Энгельс о старости и смерти. По этой неумолимой дуге, меж рождением и могилой, располагаются все события и переживания жизни. Эта дуга и составляет жизнь. Без этой дуги не было бы не только старости, но и юности. Старость "нужна", потому что в ней опыт и мудрость. Молодость, в конце концов, потому так и прекрасна, что есть старость и смерть. Может быть, все эти мысли оттого, что TSF передает Gotterdammering Вагнера[130].

29 марта [1935 г.]

Надо будет рассказать, как ГПУ воровало у меня из архива документы. Но это не к спеху...

Сегодня в Le petit Dauphinios замечательная корреспонденция из Brussels, собственно, слегка замаскированные интервью с De Маn'ом[131]. Le petit D[auphinios] – реакционная газета, но пока еще не фашистская. Ее симпатии к De Man'y беспредельны, по крайней мере симпатии ее брюс[сельского] корреспондента. Мы узнаем, во всяком случае, что план Де Мана опирается на два столпа: римского папу и бельгийского короля. В папской энциклике "Quadraqesimo Anno"[132] сказано, что господа денег могут, по своему желанию, помешать людям дышать. Отсюда, согласно Де Ману, исходит Van Zeeland[133], премьер. Вернее: Де Ман хочет, чтоб Van Zeeland исходил из этой энциклики. Покойный король[134], оказывается, относился к "плану" с сочувствием, а новый король, Леопольд[135], "изучал каждый день с неизменным интересом работы Генриха Де Мана до тех пор, пока последний не сделался его министром"[136]. Это все поведал корреспонденту сам Де Ман.

По существу плана. Во-первых, "государство должно освободиться от опеки банков и само взять в свои руки очаги командования". Во-вторых: корпорации a la Mussolini[137] – для заведывания вещами; парламентаризм – для управления людьми. Видно, что все это записано под диктовку Де Мана: журналисту таких формул не выдумать!

Заведывание вещами и управление людьми – плагиат у Энгельса: отмирание государства, по Энгельсу, будет состоять в постепенной замене управления людьми – заведыванием вещами. Но как можно одновременно создать два режима, корпоративный и парламентский, для вещей и для людей, – этого никак не постичь. Каким образом Де Man собирается отделить людей от вещей, т. е. собственников от их собственности? Ведь к этому и сводится весь вопрос. Революционной экспроприации Де Ман не хочет, конечно, – а никакая энциклика не побудит самых благочестивых хищников предоставить банки и тресты в управление бессильным "корпорациям"...

Вся эта затея – наполовину авантюра, наполовину заговор против народа – закончится жалким крахом, из которого Де Ман и Спаак выйдут оплеванными. Банки, спасенные ими посредством девальвации, покажут новаторам, как "освобождать" государство от их опеки!...

* * *

В московских дипломатических переговорах (визит Eden[138] и пр.) решается, в числе многого другого, судьба Коминтерна. Если Англия примкнет к идее пакта (без Германии), конгресс Коминтерна, обещанный на первую половину нынешнего года, созван, конечно, не будет. Если Англия и Франция столкнутся с Германией (без СССР), конгресс, вероятно, состоится. Но этот конгресс банкротов ничего не способен дать пролетариату!

* * *

Claude Farrere, о котором я упоминал на днях, выбран в Академию. Какое отвратительное скопище старых шутов!

Барту[139], который в качестве плохого писателя тоже, как известно, был академиком, на анкету: "Чего бы вы желали для себя?" ответил: "Мне желать нечего: в юности я мечтал о карьере министра и академика, а в зрелые годы стал тем и другим!" Нельзя с большим сарказмом охарактеризовать себя самого!

30 марта [1935 г.]

"Смердящие подонки троцкистов, зиновьевцев, бывших князей, графов, жандармов, все это отребье, действующее заодно, пытается «подточить стены нашего государства»[140].

Это, конечно, из "Правды". Ни кадеты, ни меньшевики, ни эсеры не помянуты: действуют "заодно" лишь троцкисты и князья! Есть в этом сообщении нечто непроходимо глупое, а в глупости – нечто фатальное. Так выродиться и поглупеть может только исторически обреченная клика!

В то же время вызывающий характер этой глупости свидетельствует о двух взаимно связанных обстоятельствах: 1) что-то у них не в порядке, и притом в большом непорядке; "непорядок" сидит где-то глубоко внутри самой бюрократии, вернее, даже внутри правящей верхушки; амальгама[141] из подонков и отребьев направлена против кого-то третьего, не принадлежащего ни к троцкистам, ни к князьям, вернее всего, против "либеральных" тенденций в рядах правящей бюрократии; 2) готовятся какие-то новые практические шаги против "троцкистов" как подготовка удара по каким-то более близким и интимным врагам сталинского бонапартизма. Можно бы предположить, что готовится какой-нибудь новый coup d'etat[142] с целью юридического закрепления личной власти. Но в чем этот coup d'etat мог бы состоять? Не в короне же! В пожизненном звании "вождя"? Но это слишком напоминало бы Fuhrer'a! Вопросы "техники" бонапартизма должны, видимо, представлять все большие и большие политические трудности. Подготовляется какой-то новый этап, по отношению к которому убийство Кирова было лишь зловещим предзнаменованием.

31 марта [1935 г.]

Курьез!.. Советский историк В. И. Невский[143] не хуже и не лучше многих других советских историков: неряшлив, небрежен, догматичен, но с примесью некоторой наивности, которая на общем фоне «целевых» фальсификаций выглядит подчас как добросовестность. Ни в каких оппозициях Невский не состоит. Тем не менее его подвергают систематической травле. Почему? Вот одно из объяснений. В своей «Истории РКП», вышедшей в 1924 г. (в обзоре литературы), Невский замечает:

"Книжки, вроде брошюрки Конст. Молотова "К истории партии", пожалуй, не только ничего не дают, а приносят прямой вред, такая масса ошибок в них: только на 39 страницах этой книжки мы насчитали 19 ошибок!.." В 1924 г. Невский не мог знать, что звезда Молотова вознесется высоко и что "19 ошибок" брошюры не помешают автору ее стать предсовнаркомом. Молотов и организовал, очевидно, через Оргбюро, где он одно время (давно уже!) хозяйничал, травлю против бедняги Невского... Но времена переменчивы: звезда Молотова померкла и – кто знает – слова Невского о безграмотности предсовнаркома могут еще послужить к вящей славе злополучного историка. Поистине, курьез!..

2 апреля [1935 г.]

Переговоры Eden'а в Москве закончились довольно широковещательным дипломатическим сообщением, в которое входит взаимное обязательство не вредить интересам и благосостоянию другой стороны. По дороге в Варшаву Eden немедленно подчеркнул, что это не только обязательства В[елико]брит[ании] по отношению к СССР, но и обязательства СССР по отношению к Великобритании. Дело идет о Китае и Индии, о Коминтерне, о «Советском» Китае. Какие обязательства на этот счет даны Москвой? Проверить характер обязательств Кремля можно будет на вопросе о созыве конгресса Коминтерна в Москве. Конгресс без китайцев, индусов и англичан невозможен. Но возможен ли он с китайцами, индусами и англичанами после московских переговоров?

В конце концов, если б Сталин обязался потихоньку ликвидировать Коминтерн, для дела социалис[тической] революции был бы громадный плюс. Но такого рода обязательство явилось бы вместе с тем безошибочным доказательством того, что советская бюрократия окончательно порвала с мировым пролетариатом.

* * *

У меня снова открылся вчера болезненный период. Слабость, легкое лихорад[очное] состояние, чрезвычайный шум в ушах. Прошлый раз во время подобного состояния H[enri] Mfolinier[144] был у местного префекта. Тот справился обо мне и, узнав, что я болен, воскликнул с неподдельной тревогой: «Это крайне неприятно, крайне неприятно... Если он умрет здесь, мы ведь не сможем хоронить его под вымышленным именем!» У каждого своя забота!

* * *

Только что получил письмо из Парижа. Ал. Львовна Соколовская [Вонская], первая жена моя, жившая в Ленинграде со внуками, сослана в Сибирь. От нее уже получена открытка за границей из Тобольска, где она находилась на пути в более далекие части Сибири. От младшего сына, Сережи, профессора в технологическом институте, прекратились письма. В последнем он писал, что вокруг него сгущаются какие-то тревожные слухи. Очевидно, и его выслали из Москвы. – Не думаю, чтоб Ал. Льв[овна Соколовская] проявила за последние годы какую-либо политическую активность: и годы, и трое детей на руках. В "Правде" несколько недель тому назад, в статье, посвященной борьбе с "остатками" и "подонками", упоминалось – в обычной хулиганской форме – и имя А. Л., но лишь попутно, причем ей вменялось в вину вредное воздействие – 1931 г.! – на группу студентов, кажется, Лесного института. Никаких более поздних преступлений "Правда" открыть не могла. Но одно уж упоминание имени означало безошибочно, что следует ждать удара и по этой линии.

Платона Волкова, мужа покойной Зинушки[145], арестовали снова в ссылке и отправили далее. Севушка (внук), сынок Платона и Зины, 8-ми лет, недавно только перебрался из Вены в Париж. Он находился при матери в Берлине в последний период ее жизни. Она покончила с собой, когда Сева находился в школе. Он поселился на короткое время у старшего сына и невестки. Но им ·пришлось спешно покидать Германию ввиду явного приближения фашистского режима. Севушку отвезли в Вену, чтоб не было лишней ломки в языке. Там его устроили в школу наши старые друзья. После нашего переезда во Францию и начала контрреволюционных потрясений в Австрии мы решили перевезти мальчика в Париж, к старшему сыну и невестке. Но семилетнему Севушке упорно не давали визы. Долгий ряд месяцев прошел в хлопотах. Только недавно удалось перевезти его. За время в Вене Сева забыл – совершенно русский и французский язык. А как прекрасно он говорил по-русски, с московским напевом, когда пятилеткой впервые приехал к нам с мамой на Принкипо! Там, в детском саду, юн быстро усваивал французский и отчасти турецкий. В Берлине перешел на немецкий, в Вене стал совсем немцем, а теперь в парижской школе снова переходит на французский язык. О смерти матери он знает и время от времени справляется о "Платоше" (отце), который стал для него мифом.

Младший сын, Сережа, в противоположность старшему и отчасти из прямой оппозиции к нему, повернулся спиной к политике лет с 12-ти: занимался гимнастикой, увлекался цирком, хотел даже стать цирковым артистом, потом занялся техническими дисциплинами, много работал, стал профессором, выпустил недавно, совместно с другими инженерами, книгу о двигателях. Если его действительно выслали, то исключительно по мотивам личной мести: политических оснований не могло быть!

Для характеристики бытовых условий Москвы: Сережа рано женился, жили они с женой несколько лет в одной комнате, оставшейся им от последней нашей квартиры, после нашего выезда из Кремля. Года полтора тому назад Сережа с женой разошелся; но за отсутствием свободной комнаты они продолжали жить вместе до последних дней. Вероятно, теперь ГПУ развело их в разные стороны... Может быть, и Лелю[146] сослали? Это не исключено!

3 апреля [1935 г.]

Я явно недооценил непосредственный практический смысл заявления о «подонках троцкистов» (см. 30 марта); острие «акции» снова направлено на этот раз против лично близких мне людей. Когда я вчера вечером передал письмо от старшего сына из Парижа Н[аталье], она сказала: «Они его [Сергея] ни в каком случае не вышлют, они будут пытать его, чтоб добиться чего-нибудь, а затем уничтожат...».

По-видимому, высылка 1074 человек была намеренно предпослана новой акции против оппозиции*[* Сравнение документов не подтверждает этого предположения]. "Графы, жандармы и князья" представляют первую половину амальгамы, ее базу. Но лучше привести более полную выдержку из "Правды".

"Против происков врагов надо принять вполне реальные мероприятия. Вследствие обломовщины, доверчивости,. вследствие оппортунистического благодушия к антипартийным элементам и врагам, действующим по указанию иностранных разведок, удается иногда проникнуть в наш аппарат.

Подонки зиновьевцев, троцкистов, бывших князей, графов, жандармов, все это отребье, действующее заодно, пытается подточить стены нашего государства...

Разоблачение антипартийных элементов за последнее время, недавнее сообщение наркомвнутотдела об аресте, высылке и привлечении к ответственности бывших царских сановников в Ленинграде показывают, что есть политическое и уголовное жулье, которое лезет в любую щель.

Недавно в Москве судили афериста Шапошникова, который объезжал города и везде выдавал себя за инженера. Дурачки принимали его на работу, доверяли государственное имущество, и потребовалось значительное время, пока его разоблачили и посадили в тюрьму. Или другой аферист и враг – Красовский, он же Загородный, выдавал себя за кандидата в члены ЦИКа. Глупцы поверили на слово, и он проник в члены избирательной комиссии и совершил там преступление. В Саратовском крае шпион, пользуясь смехотворной фальшивкой, пробрался на ответственную работу и лишь через некоторое время был пойман и расстрелян". (Правда, 25 марта)

К кому относятся слова насчет "иностранных разведок" – к князьям или к троцкистам? "Правда" прибавляет, что они действуют "заодно". Смысл амальгамы, во всяком случае, в том, чтобы дать ГПУ возможность привлекать "троцкистов" и "зиновьевцев" как агентов иностранных разведок. Это совершенно очевидно. Вот первоначальное сообщение насчет 1074:

"За последние дни в Ленинграде арестована и высылается в восточные области СССР за нарушение правил проживания и закона о паспортной системе группа граждан из бывшей аристократии, царских сановников, крупных капиталистов, помещиков, жандармов, полицейских и других. Среди них бывших князей – 41 чел., бывших графов – 33 чел., бывших баронов – 76 чел., бывших крупных фабрикантов– 35 чел., бывших крупных помещиков – 68 чел., бывших крупных торговцев – 19 чел., бывших высших царских .сановников из царских министерств – 142 чел., бывших генералов и высших офицеров царской и белой армии – 547 чел., бывших высших чинов жандармерии, полиции и охранки -113 чел.