Текст книги "Дневники и письма"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

В английском языке (который знаю совсем плохо) я продвигаюсь теперь вперед при помощи усиленного английского чтения. Иногда ловишь себя на мысли: не поздновато ли? стоит ли расходовать энергию не на познание, а на язык, оружие познания?

В Турции мы Жили "явно" для всех, но под большой охраной (три товарища, два полицейских). Во Франции мы жили инкогнито, сперва под охраной товарищей (Barbizon), затем одни (Isere). Сейчас мы живем открыто и без охраны. Даже ворота двора днем и ночью раскрыты настежь. Вчера два пьяных норвежца приходили знакомиться. Побеседовали мы с ними честь честью и разошлись.

30 июля [1935 г.]

За эти две недели было много маленьких событий. Приезжали знакомиться шеф партии Транмель и министр юстиции Ли[249]. Вышло так, что вместе снимались (по настоянию наивных третьих). Я с тревогой думал об общем снимке. Но и министру снимок – к счастью – тоже совсем не к лицу. Дня через два-три нам сообщили, что снимки «не удались». Мы с Н. были очень довольны находчивостью высоких гостей. Разговор вышел односторонним: редактор ц[ентрального] органа партии «интервьюировал» меня в присутствии Транмеля (гл. редактор) и Ли. Время провели по-хорошему. Ли уверял, что советское пр[авительст]во не предприняло никаких мер давления, чтоб помешать моему поселению в Норвегии. Они, видимо, ничего не знали до дня нашего приезда в Осло. Возможно также, что Норвегию они сочли «меньшим злом» по сравнению с Францией. В Arbeiderbladet статью поместили очень дружественную.

На днях во двор пробрался фашистский журналист (из еженедельника ABC), подкрался, прилипая к стене, и снял нас с Н. на шезлонгах. Когда Н. повернулась к нему, он бросился наутек. Хорошо, что в руках у него был только фотоаппарат. Ян нагнал его в деревне, откуда он заказывал автомобиль по телефону. Бедный фашист дрожал от страха, клялся, что не снимал и пр. Но фотография появилась в ABC с грозной статьей: наблюдает ли полиция за разрушительной деятельностью Тр[оцкого]? Снимок не оправдывал этого тона: мы мирно лежали на складных стульях...

Третьего дня приезжали из Осло двое рабочих, братья, вернее, мелкие предприниматели, строители. Жили в Америке, говорят по-английски, немолодые, сочувствуют Коминтерну, участвуют в обществе "Друзей СССР". Спор вышел длинный и не очень складный (из-за языка). Но тип норвежского "сталинца" вырисовывался мне полностью.

...Только что получена телеграмма: наша молодежь исключена из социалистической партии. Это уплата за предстоящее слияние-социал-демократов со сталинцами. Начинается новая глава.

8 сентября [1935 г.]

Давно ничего не записывал. Приезжал доктор из Р[ейченберга, Чехословакии], очень дружественный, «свой», – лечить. Заставил много гулять, чтоб проверить ход болезни. Положение сразу ухудшилось. Анализы, по обыкновению, ничего не дали. Так прошло две недели. После отъезда доктора я перешел на лежачий образ жизни и скоро поправился. Начал работать, все больше и больше. Нашли русскую машинистку, – это для меня спасенье, в буквальном смысле слова. Стал диктовать – очень много, легко, почти без утомления. В таком состоянии нахожусь и сейчас. Вот почему о дневнике и думать забыл.

Вспомнил о нем потому, что вчера получили от Левы копии писем Ал[ександры] Льв[овны Соколовской] и Платона! От Сережи и о Сереже нет ничего: весьма вероятно, что сидит в тюрьме...

Письма Александры Львовны[250] и Платона[251] говорят сами за себя.

29 сентября [1935 г.]

Вот уже десять дней, как я в госпитале в Осло... Почти двадцать лет тому назад, улегшись на кровать в мадридской тюрьме, я спрашивал себя с изумлением: почему я оказался здесь? и неудержимо смеялся... пока не заснул. И сейчас я спрашиваю себя с изумлением: каким образом я оказался в больнице в Осло? Так уж вышло...

Л. Т[роцкий]

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ 1937 ГОДА[1]

2 января 1937 г.

Сегодня четвертый день пути. Греет южное солнце. Моряки переоделись в белое. Мы по-прежнему отдыхаем от политических новостей. Еще 23 декабря, на 4-ый день пути, пароходная радиостанция приняла для меня телеграмму из Лондона от американского агентства с просьбой об интервью. Сопровождающий нас полицейский офицер, передавая телеграмму, выразил сожаление по поводу того, что полученная им в Осло инструкция лишает меня возможности пользоваться пароходным радио для ответа. Я не смогу снестись с друзьями в Мексике даже по чисто практическим вопросам, связанным с условиями путешествия. Норвежская социалистическая власть хочет сохранить все свои прерогативы до самых берегов Мексики. Примем к сведению и перейдем к порядку дня.

* * *

Вся трудность в том, чтоб заставить поверить. Удалось ли Сталину разрешить эту задачу? Утверждать это нелегко и самым ревностным из господ профессиональных «друзей». Недаром вопрос о гестапо они обходят, воровато опуская глаза. Но мы не позволим им уклониться от ответа. Процесс Зиновьева и других, к несчастью, закончен. Процесс Сталина только начинается.

Эти строки пишутся на борту парохода. У меня нет под руками ни справочников, ни старых газет, ни даже собственных архивов. Я пользуюсь только источниками собственной памяти. Этим объясняется почти полное отсутствие цитат, ссылок на документы и пр. Но цитаты, документы, свидетельские показания существуют...

Виктор Серж[2], прошедший через все этапы репрессий в СССР и лишь чудом попавший в 1936 г. за границу, наглядно изображает последний этап воздействия на Зиновьева и Каменева: "С глазу на глаз, в камере, расположенной несколькими этажами выше погреба для расстрелов, к ним обращались с такой примерно речью:

– Вы остаетесь, чтобы вы ни говорили и ни делали, нашими непримиримыми противниками. Но вы преданы партии, мы знаем это. Партия требует от вас новой жертвы, более полной, чем все предшествующие: политического самоубийства, жертвы вашей совестью. Вы скрепите эту жертву, идя сами навстречу смертной казни. Только в этом случае можно будет поверить, что вы действительно разоружаетесь перед Вождем. Мы требуем от вас этой жертвы, потому что Республика в опасности. Тень войны падает на нас, фашизм поднимается вокруг нас. Нам необходимо любой ценой добраться до Троцкого в его изгнании, дискредитировать его рождающийся Четвертый Интернационал, сплотиться в священном единении вокруг Вождя, которого вы ненавидите, но которого вы признаете, потому что он сильнее. Если вы согласитесь, у вас останется надежда на жизнь. Если вы откажетесь, вы так или иначе исчезнете."

Виктор Серж имел возможность ближе и дольше нас всех наблюдать капитулянтов, их среду, их настроения. Он отводит большое место в поведении главных подсудимых, [таких] как Зиновьев, Каменев, Смирнов, их преданности партии и преклонению перед ее единством. Эти люди духовно родились в большевистской партии, она сформировала их, они боролись за нее, она подняла их на гигантскую высоту. Но организация масс, выросшая из идеи, выродилась в автоматический аппарат правящих. Верность аппарату стала изменой идее и массам. В этом противоречии безвыходно запуталась мысль капитулянтов. У них не хватало духовной свободы и революционного мужества, чтобы во имя большевистской партии порвать с тем, что носило это имя. Капитулировав, они предали партию во имя единства аппарата. ГПУ превратило фетиш партии в удавную петлю и постепенно, не спеша, затягивала ее на шее капитулянтов. В часы просветления они не могли не видеть, куда это ведет. Но чем яснее становилась перспектива моральной гибели, тем меньше оставалось шансов вырваться из петли. Если в первый период фетиш единой партии служил психологическим источником капитуляций, то в последней стадии формула "единства" служила лишь для прикрывания конвульсивных попыток самосохранения.

5 января [1937 г.]

Тем временем мы продвигаемся вперед. Температура воды 22°, в воздухе на солнце – 30°. Показались дельфины, акулы и как будто небольшой кит (разногласия среди моряков). Сегодня с утра проходили мимо берегов Флориды. Наша «Руфь» обогнала американское судно такого же примерно сложения. Капитан был доволен, и мы вместе с ним. Голые по пояс матросы висят на реях, придавая им белоснежный вид. Палубы, мачты окрашены заново. Приближаясь к Новому Свету, «Руфь» наводит свой туалет... В свободные часы я, кроме монографий о Мексике, читаю биографию сэра Базиля Захарова[3], которого Англия сделала баронетом, а Франция – кавалером самого большого креста Почетного легиона.

Пусть благомыслящая пресса обличает низкий моральный уровень революционеров... Но не будем уклоняться в область общей политики: мы еще не вышли из-под власти норвежского "социалистического" правительства, а сэра Базиля, несмотря на то, что сам он уже умер, можно без основания отнести к "актуальным", т. е. запретным, вопросам.

* * *

В начале 1935 г., когда развертывалось первое дело об убийстве Кирова, мы жили с женой во французской деревушке, под Греноблем, (Isere), «инкогнито», т. е. под чужим именем (с ведома полиции, разумеется). В телеграммах ТАССа проскользнуло мое имя в связи с предложением «консула» передать Троцкому письмо от Николаева[4], будущего убийцы Кирова. (Обвинительный акт ни словом не упоминал о реакции Николаева на это предложение, из чего с несомненностью следует, что Николаев ответил изумленно предприимчивому консулу: «А зачем я стану писать Троцкому?») Я немедленно же послал в печать короткое заявление о том, что дело идет о явной провокации агента ГПУ, вероятнее всего, консула одного из маленьких соседних государств, ибо ГПУ не решилось бы проделать такую операцию с консулом великой державы. В те дни «консул» оставался еще анонимным. Только через неделю советское правительство оказалось вынуждено открыто назвать его по настоянию дипломатического корпуса, подтвердив мое предположение: дело шло о консуле Латвии.

7 января [1937 г.]

Остается два-три дня пути. Не знаю, скоро ли удастся в Мексике создать условия спокойной работы, как здесь на пароходе. Между тем, остается еще много недосказанного... Температура воды 22°С. При открытых двери и иллюминаторе в каюте ночью было душно. Сегодня появились, наконец, летающие рыбы. Вследствие постоянного изменения времени офицеры пропускают нередко норвежские эмиссии, так что новостей нет. Капитан вчера проявил большое удовольствие по поводу того, что в Америке не знают еще ничего о перемене курса нашего корабля: он явно боится покушений ГПУ, вероятно, со слов полиции. Никто не называет, по крайней мере при мне, ГПУ по имени. Об опасности говорят намеками, неопределенно, вроде того, как если бы дело шло о подводных рифах. Так намеками во время войны говорили на испанском пароходе, везшем нас из Барселоны в Нью-Йорк, о немецких подводных лодках...

* * *

Что бы ни говорили святоши чистого идеализма, мораль есть функция социальных интересов, следовательно, функция политики. Большевизм мог быть жесток и свиреп по отношению к врагам, но он всегда называл вещи своими именами. Все знали, чего большевики хотят. Нам нечего было утаивать от масс. Именно в этом центральном пункте мораль правящей ныне в СССР касты радикально отличается от морали большевизма. Сталин и его сотрудники не только не смеют говорить вслух, что думают; они не смеют даже додумывать до конца, что делают. Свою власть и свое благополучие бюрократия вынуждена выдавать за власть и благополучие народа. Все мышление правящей касты насквозь проникнуто лицемерием. Чтоб залепить открывающиеся на каждом шагу противоречия между словом и делом, между программой и действительностью, между настоящим и прошлым, бюрократия создала гигантскую фабрику фальсификаций. Чувствуя шаткость своих моральных позиций, питая острый страх перед массами, она со звериной ненавистью относится ко всякому, кто пытается прожектор критики направить на устои ее привилегий. Травлю и клевету против инакомыслящих сталинская олигархия сделала важнейшим орудием самосохранения. При помощи систематической клеветы, охватывающей все: политические идеи, служебные обязанности, семейные отношения и личные связи, люди доводятся до самоубийства, до безумия, до прострации, до предательства. В области клеветы и травли аппараты ВКП, ГПУ и Коминтерна работают рука об руку. Центром этой системы является рабочий кабинет Сталина. Отсюда методически подготовлялся московский процесс.

Старый норвежский социалист Ш., долгие годы входивший в ряды Коминтерна, рассказывал мне, как во время его пребывания в Москве (или, может быть, в Крыму) пресса Коминтерна открыла против него кампанию личной клеветы, о политических мотивах которой он мог лишь строить догадки. "Первая моя реакция,– говорил Ш.,– имела чисто физиологический характер: со мной приключился припадок рвоты, который длился не менее получаса... После этого я порвал с Коминтерном". Норвежец уехал в Норвегию. Но опальному советскому гражданину уехать некуда. В таком же положении находятся многочисленные эмигранты из фашистских стран. ГПУ рассматривает их просто как сырой материал для своих комбинаций.

На Западе не имеют и приблизительного представления о том количестве литературы, которое издано в СССР за последние 13. лет против левой оппозиции вообще, автора этих строк в частности и в особенности. Десятки тысяч газетных статей в десятках миллионов экземпляров, стенографические отчеты бесчисленных обвинительных речей, популярные брошюры в миллионных тиражах, толстые книги разносили и разносят изо дня в день самую отвратительную ложь, какую способны изготовить тысячи наемных литераторов, без совести, без идей и без воображения. Во время нашего интернирования мы наталкивались несколько раз у радиоприемника на речи из Москвы (после некоторых колебаний и проволочек социалистическое правительство великодушно разрешило нам иметь радиоприемник в нашей тюремной квартире) на тему о том, что Троцкий хочет опрокинуть правительство народного фронта Испании и Франции и истребить советских вождей, чтоб таким образом обеспечить победу Гитлера в будущей войне против СССР и его союзников. Монотонный, безразличный и вместе [с тем] наглый голос "оратора" отравлял в течение нескольких минут атмосферу нашей комнаты. Я взглянул "а жену: на лице ее было непреодолимое отвращение; не "ненависть", нет, а именно отвращение. Я повернул штифт и закрыл оратору глотку. В Sundby можно было позволить себе такую роскошь. А в СССР? Иностранная печать Коминтерна настраивается по камертону московской "Правды" и, если силы позволяют, пытается превзойти ее. После первого кировского процесса (январь 1935 г.), где в обвинительном акте упоминалось мимоходом, без выводов, что некий консул просил у Николаева письма к Троцкому, L'Humanite, главный орган Сталина на Западе, заявила: "Руки Троцкого в крови Кирова". Автором статьи был Duclos[5], нынешний вице-президент палаты депутатов и давний литературный агент ГПУ. "Правда" в те дни оставалась значительно осторожнее: тема о латышском консуле жгла пальцы... После набега норвежских наци на мою квартиру6 та же L'Humanite сообщала, под видом телеграммы из Осло, что норвежское правительство открыло против меня расследование, так как установлена моя связь с фашистами, которые нанесли мне ночью визит. Я беру первые попавшиеся примеры и, наверное, не самые яркие. Грязный поток лжи извергался свыше 12 лет, прежде чем принял форму московского судебного процесса, самого вероломного, самого подлого из всех процессов, какие бесчестили нашу планету.

Французская Лига прав человека решила высказать авторитетное слово по поводу московского процесса. Она создала комиссию почти исключительно из буржуазных "друзей СССР". Комиссия поручила представить доклад адвокату Розенмарку[7]. Какие у него данные для этого, не знаю. Мне написали, что это крупный адвокат по гражданским делам. Его доклад представляет второе издание доклада D. N. Pritt'a[8]. Лига поспешила доклад Розенмарка (высокий образчик юридического кретинизма и политической недобросовестности!) напечатать в своем официальном издании. О, конечно, лишь в качестве личного мнения докладчика, но с какими комплиментами по его адресу! Расследование еще только предстоит. Как оно ведется, в каких рамках и какими темпами, неизвестно. А пока что в порядке "дружбы" с СССР пущен в оборот постыдный документ. Розенмарк прямо пишет, что во всякой другой стране Троцкий был бы приговорен к смерти par contumace[9], московский же суд постановил "только" арестовать Троцкого в случае его появления на советской территории... Этот буржуазный делец считает, таким образом, доказанной мою "террористическую" деятельность в союзе с гестапо. Нужно ли дивиться? Если порыться во французских изданиях 1917 и следующего годов, то нетрудно убедиться, что все эти Розенмарки считали тогда Ленина и Троцкого агентами немецкого генерального штаба. Французские демократические патриоты остаются, таким образом, в традиции; только в 1917 г. они были против нас в союзе с царскими дипломатами, с Милюковым и Керенским, а теперь они выступают в качестве официальных "друзей" Сталина, Ягоды и Вышинского[10]...

"Лига прав человека" примыкается, конечно (справа), к народному фронту и его правительству. С этой стороны небесполезно напомнить, что когда правительство Даладье[11] представило мне в 1933 году право убежища, вся печать Коминтерна, являющаяся в то же время печатью ГПУ, трубила, что я прибыл во Францию с целью помогать Даладье и Блюму осуществить, наконец, военную интервенцию против СССР. Что Леон Блюм является одним из активных организаторов военного похода против советского государства, считалось в то время вполне доказанным: Леон Блюм был тогда не союзником, не другом, не "дорогим товарищем" (L'Humanite), а просто-напросто социал-фашистом. Но времена меняются, и подлоги ГПУ меняются вместе с ними.

* * *

Неряшливо монтируя процесс, ГПУ явно переоценило свои силы и во всяком случае упустило из виду, что я и мой сын можем успеть нанести сокрушительный удар, по крайней мере, той части московской амальгамы, которая касается нашей жизни и деятельности за границей. Уже во время самого процесса мне удалось через норвежское телеграфное бюро опровергнуть показания двух важнейших свидетелей: Гольцмана[12] и Ольберга[13]. После того работа не прекращалась ни на один день. Перед самым отъездом из Норвегии я получил из Парижа сообщение, что в результате долгих усилий удалось разыскать в министерских архивах телеграмму моей жены тогдашнему министерству Эррио и телеграфное распоряжение Эррио французскому консулу в Берлине о выдаче нашему сыну визы на въезд во Францию для свидания с нами во время нашего возвращения из Дании в декабре 1932 г. Эти две телеграммы в сочетании с визами на паспорте сына – даже независимо от показаний нескольких десятков свидетелей – полностью, окончательно и бесследно опровергают показания Голъцмана о том, как мой сын встречал его в копенгагенском отеле Бристоль (несуществующем с 1917 г.) и отводил на свидание со мною.

Пример Гольцмана особенно ярко, отчетливо, неопровержимо показывает, как подсудимые в угоду ГПУ лгали сами на себя – только затем, чтоб втянуть в дело меня. Если так обстоит дело с показаниями Гольцмана, почему оно должно обстоять лучше с показаниями других обвиняемых?

И оно действительно обстоит не лучше. Признания Ольберга, взрывающиеся собственными противоречиями, опровергаются сверх того аутентичными документами и безупречными показаниями. Де-сятки свидетелей, неотступно охранявших меня в течение моего недельного пребывания в Копенгагене, уже дали показания под присягой о том, что среди моих посетителей (список их точно установлен) не было ни Бермами, ни Фрица Давида[14]. Элементарный анализ показаний этих двух агентов Коминтерна обнаруживает, как несчастливо, несмотря на осторожность, они лгут. Десятки побочных обстоятельств, точно установленных и документированных, присоединяются к тому, чтоб от всей "копенгагенской" главы, имеющей решающее значение для процесса, не оставить камня на камне. Показания Мрачковского[15] и Дрейцера[16] (история с химическим письмом) не выдерживают прикосновения "технической" критики и находятся, к тому же, в прямом противоречии с показаниями других подсудимых. "Признания" Смирнова, несмотря на то, что они нагло сокращены и лживо "резюмированы" в официальном отчете, дают достаточно яркую картину трагической борьбы этого честного и искреннего старого революционера с самим собою и со всеми инквизиторами. Менее уязвимы, на первый взгляд, признания Зиновьева и Каменева: фактического содержания в них нет совершенно; это агитационные речи и дипломатические ноты, а не живые человеческие документы. Но именно этим они выдают себя. И не только этим. Нужно сопоставить признания Зиновьева и Каменева в августе 1936 г. с их же признаниями и покаяниями, начиная с декабря 1927 года, чтоб установить на протяжении девяти лет своеобразную геометрическую прогрессию капитуляций, унижения, прострации. Если вооружиться математическим коэффициентом этой трагической прогрессии, то признания на процессе 1б-ти предстанут перед нами как математически необходимое заключительное звено длинного ряда...

Вся эта работа анализа и критики фактической стороны судебного отчета уже произведена, отчасти опубликована (брошюры Л. Седова, В. Сержа, ряд статей и пр.). Всего этого материала более чем достаточно для того, чтоб требовать организации контрпроцесса. Авторитетная и беспристрастная следственная комиссия, действующая в обстановке полной независимости, способна будет, несмотря на противодействие ГПУ и Коминтерна, взвесить и оценить по достоинству все составные части московского процесса, т. е. все ингредиенты сталинской амальгамы. Создания такой международной комиссии мы добьемся. Уже сейчас над этой задачей работают в разных странах многие тысячи людей, в том числе видные деятели с безупречными именами. Пред лицом этой будущей комиссии мы предстанем не с пустыми руками. Мы вовсе не хотим недооценивать силы ГПУ. Дело идет для московских "вождей" о слишком большой ставке, и они не остановятся перед самыми сильнодействующими средствами (грабеж архивов в Париже – только скромное начало!)[17], чтоб помешать нам раскрыть правду. Тому или другому из нас могут физически помешать довести работу до конца. На этот счет техника ГПУ вполне стоит на высоте его злой воли. Но и физическая ликвидация еще оставшихся в живых "обвиняемых" не поможет московским Борджиа[18]. Вопрос поставлен открыто перед мировым форумом. Одно-два дополнительных убийства из-за угла лишь еще глубже всколыхнули бы общественное мнение рабочих организаций и совесть всех честных людей. Выпав из одних рук, расследование было бы подхвачено другими руками. Процесс Сталина и К0 будет доведен до конца!

Этими страницами дорожного дневника я не пытаюсь заменить расследование, а хочу лишь дать к нему политическое и психологическое введение. Все, что я пишу на этих беглых, может быть, слишком беглых, страницах, настолько связано со всей моей жизнью, с мыслями и чувствами каждого дня, что мне самому очень нелегко судить, насколько убедительно то или другое соображение для читателя. Во всяком случае я стараюсь дать ему хотя бы важнейшие нити для самостоятел[ьного анализа].

* * *

15 сентября, т. е. через две с лишним недели после интернирования, я отправил своему адвокату г. Пюнтервольду[19] обширное письмо, которое привожу ниже с некоторыми сокращениями:

"1. Советское правительство не считает возможным требовать моей выдачи. Почему? Дело ведь идет об убийстве и покушениях на убийство. Заговор с моим участием ведь "доказан". Доказательства могли иметь неоспоримый и непреодолимый характер, иначе нельзя было бы расстрелять 16 человек. Почему же не предъявить эти доказательства норвежской юстиции? Этим была бы достигнута двойная выгода: 1) недоверие всего цивилизованного человечества к московскому процессу было бы устранено одним ударом; 2) я был бы выдан. Этого, однако, они не сделали. Почему? Потому что они не имеют никаких доказательств, ни даже тени их. Потому что все это дело есть хладнокровно подстроенный подлог, не способный выдержать и легкого прикосновения свободной критики Образ действий советской дипломатии (требование высылки, а не прямой выдачи) есть прикрытое, но безошибочное доказательство преступления ГПУ. Общественное мнение всего мира должно отдать себе в этом отчет.

2. Рядом со мною объявлен "виновным" и мой сын, хотя и он не был ни судим, ни даже вызван в суд. Мой сын, оказывается, подбирал этих удивительных террористов из гестапо для посылки их в Москву. Сын мой проживает во Франции. Советское правительство обратилось со своей недружелюбной йотой только к норвежскому правительству, но не к французскому. Почему? Не потому ли, что Франция больше? Но разве юстиция измеряется квадратными километрами? Или потому, что Москва находится в союзе с Парижем? Или, наоборот, потому что со стороны французского правительства она опасалась более энергичного отпора? В разбор этих вопросов я не вхожу. Я констатирую лишь в высшей степени важный факт: Москва попыталась оказать открытое давление только на норвежское правительство.

Что касается двух нот норвежского правительства, то они интересуют меня здесь, разумеется, не с политической, а с юридической точки зрения. Москва говорит по существу: Троцкий организовал террористические акты, мы требуем его высылки из Норвегии. На это норвежокое правительство отвечает: "Но ведь мы его уже интернировали!" Фальсификаторы, в которых недостатка нет, могут истолковать этот ответ так, как если [бы норвежское правительство интернировало меня из-за террористических актов... В действительности же паспортная контора и норвежское правительство обвиняют меня не в том, что я, в союзе с гестапо, хочу опрокинуть русские Советы посредством террористических актов, а в том, что я, посредством своих статей и писем, хочу помочь рабочим массам Франции учредить французские Советы. Иначе сказать, норвежское правительство интернировало меня по обвинению в том, что я веду литературную работу в духе и смысле Четвертого Интернационала. Установление этого обстоятельства имеет важнейшее значение для противодействия ложным и клеветническим истолкованиям причин нашего (моего и моей жены) интернирования.

Последняя нота советского правительства гласит, что норвежское правительство несет отныне "полную ответственность за дальнейшее пребывание Троцкого в Норвегии". Эти слова можно было бы расценивать как пустую дипломатическую фразу для прикрытия отступления. По моему мнению, такая оценка была бы ложна. Московский процесс, если взять его в зеркале мирового общественного мнения, есть страшное фиаско. Но ведь 16 человек все же убиты! Правящая клика не может перенести это фиаско.

Как после крушения первого кировского процесса (январь 1935 г.) она вынуждена была подготовить второй, так и теперь, для поддержания своих обвинений против меня, она не может не открывать новые "покушения", "заговоры" и пр. Более того она должна позаботиться и о том, чтоб перенести операционную базу моего "терроризма" из Копенгагена в Осло (или даже Sundby).

В этой связи необходимо спросить себя: почему ГПУ столь неудачно уцепилось за Копенгаген, где мы провели всего только 8-9 дней? Ведь гораздо осторожнее было бы перенести мои "террористические" свидания в Турцию, где мы прожили четыре с половиной года. Объяснение напрашивается само собою: Копенгаген нужен был как параллель к Осло, как средство давления на норвежское правительство. С этой "параллелью" они, как вы знаете, скандально провалились. Не остается, значит, ничего другого, как исправить этот провал при помощи новой амальгамы. Возвещаются новые процессы. Новые провокаторы творят свою работу.

Как может, однако, ГПУ создать какую-либо "норвежскую" амальгаму? Этого я не знаю. Само ГПУ этого, может быть, еще не знает. Дело во всяком случае не легкое. Но оно должно быть выполнено, так как ставка "вождя" слишком велика. Я ограничусь поэтому здесь чисто гипотетическими соображениями:

а) среди 16-ти казненных не было ни одного "троцкиста": все они, если оставить в стороне агентов-провокаторов, капитулировали уже в 1928-29 гг. и с того времени открыто и резко боролись против меня. Этих людей ГПУ могло месить, как тесто. В Советском Союзе имеются, однако, действительные "троцкисты": тысячи их находятся в тюрьмах и ссылке. Эти люди не подходили для амальгам ГПУ. Их оставили поэтому в стороне. Теперь, однако, после процессов и казней, все они попадут под дуло ультиматума: либо раскаянье и "признанье", либо смерть. Возможно, что часть дрогнет под этим адским давлением и будет применена для новой судебной инсценировки.

б) Расстрел 16-ти, самоубийство, аресты новых тысяч, пытка голодом десятков тысяч, травля – все это может вызвать у известной части молодежи действительные террористические тенденции. Так всегда бывало в старой России. Так может случиться и на этот раз. Как в деле Кирова, ГПУ будет изо всех сил раздувать каждый террористический огонек. На этом пути можно избавиться мимоходом от какого-нибудь неудобного сановника и построить на этом новый, совсем свеженький процесс против троцкистов. Искусство ГПУ сведется в данном случае к тому, чтобы найти Ольбергов, Берманов-Юриных и пр., которые получили свои директивы прямехонько из Осло... Кто знает? Агент ГПУ может заявиться к вам, г. адвокат, чтобы самым дружественным образом справиться о моем здоровье, а затем этот негодяй заявит на новом процессе, что через посредство адвоката Пюнтервольда он получил химически написанные террористические инструкции, которые он затем, разумеется, "из предосторожности", сжег. Чтоб украсить свои показания, он может украсть с вашего стола парочку даже и таких "вещественных доказательств"!

6. Кто-нибудь скажет: после опыта 16-ти, которые все поплатились жизнью, никто не пойдет больше на такого рода сделку. Иллюзия! Процесс 16-ти не первый в своем роде и не последний. ГПУ не оставляет своим жертвам большого выбора. Упорствующим господа инквизиторы говорят: "Тех мы расстреляли, так как они были действительно террористами, но вы ведь не виновны, и вам нечего бояться..." И все идет дальше своим чередом.

Потому я и говорю: если сталинская клика совершила на дипломатическом пути некоторое тактическое отступление (ничего другого ей в данный момент и не оставалось), то только для того, чтоб тем лучше подготовить стратегическое наступление. В этом и состоит дерзкое предупреждение насчет "ответственности" норвежского правительства".