355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лев Троцкий » Дневники и письма » Текст книги (страница 7)
Дневники и письма
  • Текст добавлен: 15 сентября 2016, 00:24

Текст книги "Дневники и письма"


Автор книги: Лев Троцкий


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Сегодня утром ловля была плоха: сезон кончился, рыба ушла на глубину. К концу августа она вернется. Но Хараламбос будет ее ловить уже без меня. Сейчас он внизу заколачивает ящики с книгами, в полезности которых он, видимо, не вполне убежден. Сквозь открытое окно виден небольшой пароход, везущий из Стамбула чиновников на дачу. В библиотечном помещении зияют пустые полки. Только в верхнем углу, над аркой окна, продолжается старая жизнь: ласточки слепили там гнездо и прямо над британскими "синими книгами" вывели птенцов, которым нет никакого дела до французской визы.

Так или иначе под главой "Принкипо" подводится черта.

15 июля 1933 г.

Принкипо Л. Троцкий


ПЕРЕЕЗД ВО ФРАНЦИЮ (Страницы дневника)[4]

В феврале 1929 года мы прибыли с женой в Турцию. 17 июля 1933 г. мы выехали из Турции во Францию. Газеты писали, будто французская виза была выдана мне по ходатайству... советского правительства. Трудно придумать более фантастическую версию: инициатива дружественной интервенции принадлежала на самом деле не советской дипломатии, а французскому писателю Maurice Parijanine, переводчику моих книг на французский язык. При поддержке ряда писателей и левых политиков, в том числе депутата Guernot, вопрос о визе получил на этот раз благополучное разрешение. За четыре с половиной года моей третьей эмиграции не было недостатка в попытках и с моей стороны, и со стороны моих благожелателей открыть мне доступ в Западную Европу. Из отказов можно было бы составить изрядный альбом. На его страницах значились бы подпись социал-демократа Германа Мюллера, рейхсканцлера Веймарской республики, британского премьера Макдональда[5], в то время еще социалиста, а не полуконсерватора, республиканских и социалистических вождей испанской революции и многих, многих других. В моих словах нет и тени упрека: это только фактическая справка.

Вопрос о Франции встал после последних выборов, давших победу картели радикалов и социалистов. Дело, однако, заранее осложнялось тем обстоятельством, что в 1916 г., во время войны, я был выслан из Франции министром внутренних дел Мальви за так называемую "пацифистскую" пропаганду, на самом деле по настоянию царского посла Извольского[6]. Несмотря на то что сам Мальви был примерно через год после того выслан из Франции правительством Клемансо[7], опять-таки по обвинению в пацифистских происках, приказ о моей высылке продолжал сохранять свою силу. В 1922 г. Эдуард Эррио[8] во время первой своей поездки в Советскую Россию, прощаясь после любезного посещения военно-го комиссариата, спрашивал меня, когда я думаю посетить Париж. Я напомнил ему шутя о моей высылке из Франции. "Кто же теперь об этом вспомнит!" – ответил со смехом Эррио. Но учреждения имеют более твердую память, чем люди. Сходя с итальянского парохода в Марсельском порту, я подписал доставленное мне инспектором Surete Generate[9] извещение об отмене приказа 1916 года: должен сказать, что давно уже я с таким удовольствием не подписывал официальных бумаг.

Если основная линия жизни отклоняется от средней орбиты, то все соответствующие эпизоды, даже самые банальные, принимают таинственные очертания. В газетах было немало остроумных догадок о том, почему мы с женой совершили путешествие под "псевдонимом" Седовых. На самом деле это не псевдоним, а фамилия моей жены. По советским законам паспорт выписывается, по желанию, на фамилию любого из супругов. Наш советский паспорт был выписан в 1920 г. на фамилию жены, как дающую меньше поводов к "сенсации".

Чтобы избежать каких-либо манифестаций и осложнений при высадке в Марселе, мои французские друзья решили выехать на моторной лодке навстречу пароходу в открытое море. Из этого простого замысла выросли новые осложнения. Владелец моторной лодки, почтенный г. Panchetti, которому не открыли заранее цель поездки, не спал всю ночь, ломая себе голову: зачем двум молодым людям выезжать на рассвете, без дам, в открытое море. Таких случаев еще в его практике не бывало. Между тем в эти самые дни шел в Тулоне процесс двух бандитов, убивших в море лодочника и овладевших его имуществом. Хоть и связанный задатком, г. Panchetti решил все же уклониться от опасного путешествия: в самый критический момент он заявил, что мотор отказывается работать. Найти в этот час поблизости другого лодочника не было никакой возможности. Только привлечение к делу инспектора Surete, удостоверившего мирные намерения обоих молодых людей, спасло положение. Лодочник покаялся в своих подозрениях и благополучно доставил пассажиров с парохода на берег, далеко от пристани. Два дожидавшихся нас здесь скромных "Форда" были вскоре превращены прессой в два автомобиля исключительной мощности.

Те же газеты писали, что нас встречали в Марселе и сопровождали по Франции многочисленные полицейские. На самом деле, кроме инспектора, успокоившего лодочника, официально объявившего мне об отмене изгнания и тут же откланявшегося, мы не соприкасались ни с одним полицейским. Чтобы дать понять, какую привлекательность имело для меня путешествие по югу Франции в автомобиле, без надзора и охраны, отмечу, что начиная с 1916 года, следовательно, в течение последних шестнадцати лет, – более старые периоды жизни оставляю в стороне, – я передвигался не иначе, как в сопровождении "охраны", дружественной или враждебной, но всегда охраны.

Но мы ни слова не сказали до сих пор о самом главном: о цели нашего путешествия во Францию. Во всяком случае этой целью не может быть ни медицинская помощь, ни богатые книгохранилища, ни другие блага французской культуры. Должна быть другая, "настоящая", тщательно скрываемая цель. На следующий день мы узнаем о ней из газет: путешествие во Францию предпринято ... для свидания с Литвиновым. Я протираю глаза: с Литвиновым? Из тех же газет я впервые узнаю, что народный комиссар по иностранным делам находится на одном из французских курортов. Наиболее проницательные из журналистов не оставляют нас в неведении и насчет того, зачем, собственно, понадобилось это свидание. Оказывается, я за последнее время целиком нахожусь во власти мечты: умереть в России и быть похороненным в родной земле. Самому мне, правда, до сих пор казалось, что вопрос о том, где и как я буду похоронен, составляет наименьшую из моих забот. Фридрих Энгельс, в котором я привык видеть одну из наиболее обаятельных человеческих фигур, завещал сжечь себя, а урну со своим пеплом утопить в океане. Если что и удивляет меня в этом завещании, так не безразличие Энгельса к почве родного Вупперталя[10], а самый факт заблаговременных размышлений о том, как ликвидировать собственный прах. Почему именно в океане? Но проницательность прессы неумолима. Сегодня я снова читаю о моей попытке добиться через Литвинова и Сурица[11], советского посла в Турции, который также находится на курорте Royat, права вернуться в Советский Союз. Оба дипломата отказали, однако, мне в свидании начисто, и это явилось "самым страшным потрясением" моей жизни. Еще бы: Литвинова должна была не менее, чем меня, удивить мысль о том, что я мог пытаться именно через него вести переговоры о возвращении в Россию. Такие вопросы решаются в Москве исключительно в партийном порядке, а в аппарате партии Литвинов уже задолго до Октябрьской революции не играл никакой роли. При советском режиме он не выходил за рамки чистой дипломатии. Упоминание в этой связи Сурица является еще большим недоразумением. Вся эта история в целом – да простят меня проницательные журналисты – представляет собой образец патетической чепухи. Я не был в Ройа и не пытался видеться с Литвиновым. У меня не было ни малейших оснований для такой попытки.

Можно было бы написать поучительное исследование о тех сложных путях, какими истина прокладывает себе дорогу через прессу. Чтоб убить человека в современной войне, нужно изрядное количество тонн чугуна. Сколько нужно тонн типографского свинца, чтоб установить тот или другой факт? Ошибка прессы в данном случае в том, что она ищет загадки там, где ее нет. Мое отношение к нынешнему советскому правительству не составляет тайны: со времени моей высылки в Турцию я ежемесячно откликался в "Бюллетене русской оппозиции"[12] (Берлин, Париж), как и в иностранной печати, на вопросы внутренней и внешней политики СССР. Вместе с моими единомышленниками я неоднократно заявлял в печати, что каждый из нас готов по-прежнему, на любом посту служить советскому государству. Но сотрудничество с нами не может быть достигнуто путем отказа с нашей стороны от наших взглядов и от нашей критики. Между тем к этому сводится как раз весь вопрос для правящей группы. Она успела полностью израсходовать свой авторитет. Не будучи в силах обновить его через нормальный съезд партии, она нуждается все в новых и как можно более громких признаниях своей непогрешимости. Но именно этого она не может ждать с нашей стороны. Лояльное сотрудничество – да! Покрытие ее ложной политики перед общественным мнением Советов и всего мира – нет! При такой ясности взаимных позиций нет никакой надобности нарушать летний отдых народного комиссара по иностранным делам.

* * *

До недавнего времени пожар считался в нашей семье далеким и чуждым явлением, как извержение вулкана, кораблекрушение или игра на бирже. Но после того, как в январе 1931 г. сгорела ночью занятая нами в Принкипо вилла, причем огонь уничтожил все без остатка книги, часы, платье, белье и ботинки, идея пожара очень интимно вошла в нашу жизнь. Уже несколько месяцев спустя новая наша квартира сразу наполнилась в один злосчастный день удушливым дымом, и все метались по дому в поисках источника: открыли, наконец, – в подвальном этаже разгорелся костер. Инициатором предприятия оказался мой внук, 6 лет, который трудолюбиво собрал в кучу опилки, дрова, старую вату – и с успехом поджег этот хорошо воспламеняющийся материал. Не без труда и волнений удалось потушить пожар – к огорчению для его инициатора. Проезжая по Франции в автомобиле, мы наблюдали на расстоянии большой лесной пожар. «Жаль, что далеко, – сказал один из спутников, – это прекрасное зрелище». Остальные укоризненно покачали головами: что сказали бы крестьяне по поводу этого эстетического отношения к пожару. Не успели мы провести на новой квартире и нескольких часов, как июльский воздух, и без того горячий, сделался невыносимым. Большая пустошь, прилегающая к вилле, покрылась дымом и пламенем. Горела высохшая трава, горел кустарник, и гонимый настойчивым бризом огонь, полосой в сотню метров, двигался на нашу дачу, охватил деревянный частокол, обвитый колючей проволокою, проник во двор, горела трава, горели ярким пламенем кусты, вокруг дома огонь разделился по двум направлениям, бурно вспыхнула деревянная беседка, дом наполнился дымом, все метались, что-то выносили, пожарных вызвали из соседнего городка, пожарные медлили, мы покинули дачу, считая ее обреченной. Но произошло чудо: слегка изменилось направление ветра, огонь заколебался вдоль усыпанной гравием дорожки и стал отступать от дачи в сторону. К приезду пожарных огонь затих. Но и сейчас, когда пишутся эти строки, во дворе стоит запах гари ...

Так или иначе, это – французская гарь. Турецкая глава жизни отошла в прошлое. Остров Принкипо превратился в воспоминания.

11 августа 1933 г. Л. Троцкий


ПРИЛОЖЕНИЕ
Л. Седов. Переезд во Францию[13]

24-го утром «Болгария» должна была придти в Марсель. По соглашению (и за специальную плату) [ Если я упоминаю об этом, то для того, чтобы показать, что дело было организовано не полицией. Всякий имеет право остановить пароход за определенную плату [.. ] – Прим. Л. Седова.] с пароходным обществом и властями друзьям Л. Д. разрешили до прихода парохода в порт снять Л. Д. и Н. И. с парохода на моторной лодке в открытом море. Капитан парохода был обществом предупрежден по радио. Местом высадки был выбран друзьями Л. Д. Касио в 15 (?) приблизительно километрах от Марселя. Моторную лодку друзья хотели снять еще дальше [...]. Друзья совершили небольшую поездку по морю с тем, чтоб испробовать качество лодки, ознакомиться с местом, а лодку сняли с 6 часов утра следующего дня. Не только о цели путешествия, но и о направлении хозяину и матросу ничего не было сказано. Сняли лодку на полдня, дали аванс (от него хозяин настойчиво отказывался), предложили запастись резервом горючего. Друзья Л. Д. переночевали в Другом месте и в половине шестого утра на двух автомобилях были уже в Касисе. Автомобили поставлены в укромное место вблизи места предполагаемой высадки. Хозяин пришел одновременно с нами; не было матроса, его побежали будить. Между тем мотор не хотел работать. Крутил ручку хозяин (без особых усилий); изо всех сил крутили друзья. Мотор не работал. Друзья начали волноваться. Один побежал искать другую лодку. Другой начал проверять с хозяином мотор. Объяснения хозяина были сбивчивые. Удалось обнаружить, что не действует зажигание. Поведение хозяина стало еще более подозрительным (он давал совсем другие объяснения) . Видно было, что он не хочет ехать. По пристани взволнованно ходила его жена. Матрос также явно умышленно опаздывал. Что случилось? Вместе с двумя друзьями на лодке должен был ехать представитель сюртэ женераль; задачей его было визировать паспорта приехавших и сообщить Л. Д. отмену постановления о высылке (1916 года). Он заявил хозяину о своем служебном положении. Тогда -и то не сразу, хозяин еще повозился минут десять с мотором – он хватил себя кулаком по голове и крепко выругался: «Ах, я идиот, я . . забыл дома угли от дина-момашины». Тут же все выяснилось. В эти дни в Тулоне шел нашумевший процесс убийц собственника моторной лодки, нанятой на прогулку. Он был убит, а лодка продана за границей. Понятно, под впечатлением этого процесса он не спал всю ночь и решил не ехать. Странный характер клиентов: два молодых человека без дам, необыкновенный час поездки, расспросы о том, может ли лодка уйти далеко в море, ее ход и др. вопросы не «туристического» характера, все это еще более усилило подозрительность хозяина и матроса. Друзья были приняты за (возможных) убийц. В этом он открыто признался.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ДНЕВНИК 1935 ГОДА[1]

7 февраля 1935 г.

Дневник – не тот род литературы, к которому я питаю склонность: я предпочел бы ныне ежедневную газету. Но ее нет... Отрезанность от активной политической жизни заставляет прибегать к таким суррогатам публицистики, как личный дневник. В начале войны, запертый в Швейцарии, я вел дневник в течение нескольких недель ... Затем короткое время в Испании, в 1916 г., после высылки из Франции. Это, кажется, и все. Приходится прибегнуть к политическому дневнику снова. Надолго ли? Может быть, на месяцы. Во всяком случае, не на годы. События должны разрешиться в ту или другую сторону и -прикрыть дневник. Если его еще раньше не прикроет выстрел из-за угла, направленный агентом . .. Сталина, Гитлера[2] или франц[узских] друзей-врагов.

Лассаль[3] писал когда-то, что охотно оставил бы ненаписанным то, что знает, только бы осуществить на деле хоть часть того, что умеет. Такое положение слишком понятно для всякого революционера. Но надо брать обстановку, как она есть. Именно потому, что мне надо было участвовать в больших событиях, мое прошлое закрывает мне ныне возможность действия. Остается истолковать события и пытаться предвидеть их дальнейший ход. Это занятие способно во всяком случае дать более высокое удовлетворение, чем пассивное чтение.

С жизнью я сталкивался здесь почти только через газеты, отчасти через письма. Не мудрено, если мой дневник будет походить по форме на обзор периодической печати. Но не мир газетчиков сам по себе интересует меня, а работа более глубоких социальных сил, как она отражается в кривом зеркале прессы. Однако я, разумеется, не ограничиваю себя заранее этой формой. Преимущество дневника – увы, единственное – в том и состоит, что он позволяет не связывать себя никакими литературными обязательствами или правилами.

8 февраля [1935 г.]

Трудно придумать занятие более мучительное, чем читать Леона Блюма[4]. Образованный и в своем роде умный человек как бы поставил себе целью жизни ничего не говорить, кроме салонных пустяков и замысловатого вздора.

Разгадка в том, что политически он давно уже выведен в тираж. Вся нынешняя эпоха ему не подходит. Его маленькое искусство, пригодное для кулуаров, кажется жалким и ничтожным в грозном водовороте наших дней.

В сегодняшнем номере[5] статья посвящена годовщине 6 февраля[6]. Конечно, "этот день не принадлежал фашизму!"[7]. Но Фланден[8] все же не на высоте: "мятежники фашисты противопоставили свою силу его слабости"[9]. Сильный Блюм упрекает Фландена в слабости. Блюм ставит Фландену ультиматум: "стоять за фашистский мятеж или против!"[9]. Но Фланден вовсе не обязан выбирать. Вся его "сила" в том, что он между фашистским мятежом и рабочей самообороной[9]. Равнодействующая тем больше приближается к фашистам, чем слабее Блюм-Кашен[10].

Когда-то Сталин разрешился афоризмом: социал-демократия и фашизм – близнецы! Сейчас близнецами стали социал-демократия и сталинизм, Блюм и Кашен. Они все делают для того, чтоб обеспечить победу фашизму.

В LeHumanite[11] тот же торжественный аншлаг: "Это был не их день!"[12]. Это торжество могучему "единому фронту" обеспечил слабый Фланден. Угроза единого фронта вывести рабочих на [площадь de la] Concorde, т. е. подставить безоружные и неорганизованные массы под дула и кастеты милитаризованных шаек, была бы преступным авантюризмом, если б это была серьезная угроза. Но тут bluff[13], заранее согласованный со "слабым" Фланденом. Непревзойденным мастером такой тактики был в доброе старое время Виктор Адлер[14] (где его партия?). Сегодняшние обличения против Фландена в Popu, как и в Huma, – только прикрытие вчерашнего соглашения с ними. Эти господа думают обмануть историю. Они обманут только себя. A Temps[15] тем временем борется с коррупцией и упадком нравов . . .

9 февраля [1935 г.]

Ракоши[16] приговорен к вечной каторге. Он держал себя с революционным достоинством после нескольких лет тюрьмы. От казни спасли его во всяком случае не протесты в LeHumanite, почти не находившие отклика. Гораздо большую роль сыграл тон большой фран[цузской] прессы, начиная с Temps. Эта газета была «за» Ракоши против венгерского прав[ительст]ва, как она была против Зиновьева за сталинский суд. В обоих случаях, конечно, по патриотическим соображениям. Какие же еще соображения могут быть у Temps?

В деле Зиновьева были, правда, еще соображения социального консерватизма: московский корреспондент Temps, который, видимо, хорошо знает, где искать директив, несколько раз подчеркивал, что Зиновьев, как и все вообще гонимые ныне оппозиционеры, стоят влево от правительства, и что для беспокойства нет следов оснований. Правда, и Ракоши стоит влево от Хорти[17], и даже очень значительно, но дело идет и в этом случае о маленькой услуге Кремлю. Бескорыстной, надо думать?

* * *

Министерство] вн [утренних] дел запретило рабочие контрманифестации, назначенные на 10 февраля. Раз Кашен-Блюм требуют от «слабого» Фландена роспуска фашистских лиг, то они делают его тем самым достаточно сильным против рабочих организаций. Механика необонапартизма налицо. Кашен-Блюм, конечно, будут в печати проклинать Фландена: это одинаково полезно и Фландену, и им самим. Но в душе эти господа будут радоваться запрещению рабочих манифестаций: все, даст бог, придет в норму, и можно будет дальше продолжать свою полезную оппозиционную деятельность...

Число стачечников, получающих пособие, возросло, тем временем, до 483.000. По вопросу о стачечниках Блюм послал В парламенте выступать Фроссара[18]. Это означает по адресу буржуа: "Не беспокойтесь, в вопросе о стачечниках вам ничего не грозит, сохраните нам лишь парламент и наши свободы".

11 февраля [1935 г.]

Мемуары Rohmа[19], начальника штаба SA, убитого впоследствии Гитлером, дают достаточно яркое – при всей своей тусклости – представление о самоуверенной вульгарности этой среды. В «социализме» наци психологические пережитки траншейного «сближения классов» занимают (занимали) очень видное место. То, что Мартов[20] и др. меньшевики – без всякого основания – говорили о большевизме: «солдатский социализм» – вполне применимо к наци, по крайней мере к их вчерашнему дню. В образе самого Рема казарменное «братство» очень органически сочетается с педерастией.

Однако же этот ограниченный ландскнехт, который, вследствие отсутствия случая воевать за Германию, хотел воевать за Боливию, делает, благодаря своему натуралистическому подходу к явлениям и людям, ряд мелких замечаний, совсем недоступных салонным социалистам.

"Пламенные протесты и массовые митинги, безусловно, ценны в смысле создания настроения возбуждения и часто, возможно, они просто незаменимы; но если за кулисами этого взрывоопасного представления не стоит человек, готовый к действию и решившийся на действия, они не принесут никакого эффекта" (Мемуары, ст. 80)[21].

Эта мысль, в которой есть верное ядро, направлена, отчасти, против Гитлера: он говорил речи, а я, Рем, делал дело. Солдат должен, по Рему, стоять впереди политика. Но политик опрокинул солдата.

12 февраля [1935 г.]

Сегодня Popu и Huma захлебываются от восторта по поводу того, что 100 000 «антифашистов» прошлись по Place de la Repub-lique. «Что за великолепный народ»![22] – пишет Блюм. Эти люди всегда удивлены, когда массы отвечают на их призывы. И они вправе удивляться, ибо в течение десятилетий они только и делали, что злоупотребляли доверием массы 100 000! Но condottieri[23] фашизма знают, что это только толпа, которая сегодня собралась, а завтра рассыпется. Vaillant-Couturier[24], этот сноб, который превратил марксистское отношение к морали в циничную распущенность, делает из манифестации на Place de la Rep[ublique] тот вывод, что теперь – sans delai![25] – фашистские лиги должны быть] разоружены и распущены!

Как не вспомнить поэтому, что генерал Groner[26] в качестве министра вну[тренних] дел [Германии] запретил SA, армию Гитлера, декретом 13 апреля 1932 г. Rohm рассказывает по этому поводу:

"Исчезли только мундир и знаки отличия. Как и раньше, штурмовые отряды тренировались на полигонах Доеберица, как и на других учебных полях, принадлежавших правительству Рейха. Только теперь они преподносились не как штурмовые отряды, а как Общество немецкого народного спорта"[27].

Надо прибавить, что генерал Тренер был не только министром внутр [енних] дел, но и министром рейхсвера. В первом своем звании он, по соображениям парламентского оппортунизма, запретил SA, а во втором звании предоставлял им за счет государства все необходимые удобства для дальнейшего развития. Этот многозначительный политический эпизод освещает до конца глупость требования разоружить фашистов.

Запрещение военных лиг, если бы фран[цузское] пр[авительст]-во нашло нужным прибегнуть к этой мере, – что, вообще говоря, не исключено – означало бы лишь, что фашисты в области вооружения вынуждены были бы прибегнуть к некоторой поверхностной маркировке, а рабочие оказались бы действительно лишены малейшей легальной возможности подготовить свою оборону. Центральный лозунг "единого фронта" как бы специально создан для того, чтобы помочь буржуазной реакции загнать пролетарский авангард в подполье.

* * *

По поводу прудонистско-анархического конгресса 1874 г.[28] Энгельс презрительно писал Sorge[29]: «Общее несогласие по всем основным вопросам скрыто тем фактом, что они не спорят, а только – говорят и слушают»[30]. Замечательно меткая формула, которая как нельзя подходит к совещаниям лондонско-амстердамского блока[31]. Но ныне такого рода «объединения» еще неизмеримо менее-жизнеспособны, чем 60 лет тому назад!

* * *

Перемена тона Temps в высшей степени замечательна. От прежнего олимпийского осуждения правой и левой диктатуры не осталось почти ничего. В передовицах – восхваление муссолинизма как средства спасения «на случай крайности». В анкетах – реклама для Jeunesses Patriotes[32] и пр. Notre Dame Фландену не поможет[33].

* * *

Перевод Чубаря[34] из Харькова в Москву прошел в свое время как-то незаметно, и я сейчас затрудняюсь даже вспомнить, когда, собственно, это произошло. Но перевод этот имеет политический смысл. Чубарь есть «заместитель» Молотова в том смысле, что должен раньше или позже вытеснить его. Рудзутак[35] и Межлаук[36], два других заместителя, для этого не годятся: первый опустился и обленился, второй политически слишком незначителен. Во всяком случае Молотов живет под конвоем трех заместителей и размышляет о смертном часе.

* * *

Нет существа более отвратительного, чем накопляющий мелкий буржуа; никогда не приходилось мне наблюдать этот тип близко, как теперь[37].

13 февраля [1935 г.]

«Вожди» пролетариата продолжают наперебой демонстрировать перед реакцией свои трусость, гнилость, свою поистине собачью готовность лизать руку, которая занесла над ними хлыст. Первое место занимает, конечно, Блюм. Как великолепно держал себя 10-го народ Парижа! Как спокойно! Как дисциплинированно! Правительство должно было понять, «на чьей стороне были народные симпатии»[39]. Фландена обругали в Notre Dame, а мы ни словом не обидели Regnier[39]. И т. д. Словом: «с нашей стороны вам ничто не грозит. Можете ли вы нам отказать в разоружении фашистов?» Но когда же буржуазия уступала тем, со стороны которых ей ничего не грозит?

* * *

Энгельс, несомненно, одна из лучших, наиболее цельных и благородных по складу натур в галерее больших людей. Воссоздать его образ – благородная задача и в то же время исторический долг. На Принкипо я работал над книгой о Марксе-Энгельсе, – предварительные материалы сгорели[40]. Вряд ли придется снова вернуться к этой теме. Хорошо бы закончить книгу о Ленине[41], чтоб перейти к более актуальной работе – о капитализме распада.

Христианство создало образ Христа, чтоб очеловечить неуловимого господа сил и приблизить его к смертным. Рядом с олимпийцем Марксом Энгельс "человечнее", ближе; как они дополняют друг друга;1 вернее: как сознательно Энгельс дополняет собою Маркса, расходует себя на дополнение Маркса, всю свою жизнь, видит в этом свое назначение, находит в этом удовлетворение, – без тени жертвы, всегда сам по себе, всегда жизнерадостный, всегда выше своей среды и эпохи, с необъятными умственными интересами, с подлинным огнем гениальности в неостывающем очаге мысли. В аспекте повседневности Энгельс чрезвычайно выигрывает рядом с Марксом (причем Маркс ничего не теряет). Помню, я, после чтения переписки М[аркса]-Э [нгельса] в своем военном поезде, высказал Ленину свое восхищение фигурой Энгельса, и именно в том смысле, что на фоне отношений с титаном Марксом верный Фред ничего не теряет, наоборот, выигрывает. Ленин с живостью, я бы сказал с наслаждением, присоединился к этой мысли: он горячо любил Энгельса именно за его органичность и всестороннюю человечность. Помню, мы не без волнения разглядывали вместе портрет юноши Энгельса, открывая в нем те черты, которые так развернулись в течение его дальнейшей жизни.

Когда начитаешься прозы Блюмов, Поль-Форов[42], Кдшенов, Торезов[43] – наглотаешься микробов мелочности и наглости, пресмыкательства и невежества, нельзя лучше освежить легкие, чем за чтением переписки Маркса и Энгельса, друг с другом и с другими. В эпиграмматической форме намеков и личных характеристик, иногда парадоксальных, но всегда глубоко продуманных и метких – сколько поучительности, умственной свежести и горного воздуха. Они всегда жили на высотах.

14 февраля [1935 г.]

Прогнозы Энгельса всегда оптимистичны. Они нередко опережают действительный ход дальнейшего развития. Мыслимы ли, однако, вообще исторические прогнозы, которые, по французскому выражению, не сжигали бы некоторые посредствующие этапы? В последнем счете Э[нгельс] всегда прав. То, что он в письмах к Вишневецкой[44] говорит о развитии Англии и Соед. Штатов, полностью подтвердилось только в послевоенную эпоху, 40-50 лет спустя, но зато как подтвердилось! Кто из великих людей буржуазии хоть немного предвидел нынешнее положение англо-саксонских стран? Ллойд Джорджи[45], Болдвины[46], Рузвельты[47], не говоря уже о Макдональдах, кажутся и сегодня еще (сегодня даже больше, чем вчера) слепыми щенками рядом со старым, дальновидным Энгельсом. Какой нужно иметь медный лоб всем этим Кейнсам[48], чтоб объявлять прогнозы марксизма опровергнутыми.

* * *

Насколько могу судить по присланным мне газетам, сталинские лакеи во Франции (Торез и К°) заключили прямой комплот с правыми социал-демократическими вождями для кампании против «троцкистов», начиная с организации молодежи[49]. Сколько времени Сталин-Бухарин именовали нас «социал-уклоном», а затем социал-фашистами! Несмотря на всю разницу исторической обстановки, блок Блюма-Кашена и их совместная борьба против «троцкизма» удивительно напоминает блок Керенского-Церетели[50] (1917 г.) и их травлю большевизма[51]. Черты сходства – в ограниченной природе «радикального» мелкого буржуа, в его страхе перед грозной обстановкой, его растерянности при виде ускользающей почвы, в его ненависти к тем, которые вслух характеризуют его и предсказывают ему его судьбу.

Разница в том – и разница, увы, не малая, – что: а) консервативные рабочие организации (SFIO[52], CGT[53]) играют во Ф[ранции] несравненно большую роль, чем играли в 1917 г. в России; б) большевизм скомпрометирован постыдной карикатурой сталинской партии; в) весь авторитет Совет[ского] гос[ударства] пущен в дело на дезорганизацию и демократизацию пролетарского авангарда. Историческая битва во Франции еще не потеряна. Но фашизм имеет в лице Блюма и лакеев Сталина неоценимых помощников. Торез вывернул наизнанку все доводы, аргументы и методы Тельмана[54]. Но и вывернутая наизнанку политика сталинизма остается по существу той же. В Германии два аппарата – соц[иал]-дем [ократический] и [коммунистический] – своей показной, перекошенной, не соблюдавшей пропорций шарлатанской борьбой отвлекли внимание рабочих от надвигавшейся опасности; во Франции те же два аппарата пришли к соглашению относительно иллюзий, которыми можно отвлекать внимание рабочих от реальности. Результат тот же!

* * *

Честный, неподкупный, национальный Temps обличает: «Политические машины чаще всего бывают лишь искусственным облаком, за которым скрывается личная заинтересованность»[55]. Смесь квакера с Тартюфом, но и квакер и Тартюф модернизированы соответственно эпохе Устрика[56]-Ставиского[57]. Орган «Comi-te des Forges»[58] обличает «les interets particuliers»![59] «Comile des Forges» подчиняет своим интересам всю французскую печать. Ни одна радикальная газета не смеет, например, ничего напечатать. по поводу того фашистского клерикального террора, который царит в госпиталях Comite des Forges против революционных рабочих: в случае уличения их выбрасывают накануне операции. Редактор дем [окрэтической] газеты, радикал-социалист, франкмасон. и пр. отвечает: «Ничего не могу напечатать; в прошлом году за заметку против кого-то из Com [ite] de[s] F[orges] моя газета – через [агентство] Havas – была лишена объявлений на 20000 фр.» Как же официозу де Венделя[60] не обличать «особые интересы» во имя национального блага!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю