Текст книги "Письма из ссылки"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

В левоцентристских группировках Коминтерна мы видим нередко искаженное преломление пролетарской тенденции, которая при нынешнем режиме и при механическом разгроме оппозиции не находит себе легального членораздельного выражения

Дифференциация пролетарских и мелкобуржуазных тенденций в Коминтерне абсолютно неизбежна и вся еще впереди.

С этим связана похвальба тезисов насчет "преодоления троцкистской оппозиции". Выше уже сказано, что весь Конгресс шел под знаком обороны от нас. Мы уже перешли в идейное наступление по всей линии международного фронта. Только безнадежные тупицы могут думать (а лицемерные бюрократы утверждать), что резолюция Шестого конгресса, одобряющая решение Пятнадцатого съезда ВКП, означает "конец оппозиции" Нет, до конца далеко. Это только начало.

Резолюция делает жалкую попытку подкинуть нам группу зульоких авантюристов, которые вместе со сбитыми с толку рабочими из оппозиции перешли к социал демократам. Не стану разъяснять, что общая вина за то, что подчас хорошие революционные рабочие загоняются во всякие тупики, из которых собственными силами не способны выбраться, лежит на руководстве Коминтерна. Разумеется, косвенно известная вина лежит и на нас мы не сумели до сих пор достаточно ясно, достаточно решительно, достаточно конкретно изложить свои взгляды применительно к обстановке каждой отдельной стороны. Но ясно одно за то, что известная группа, временно примыкавшая к нам через наших бывших союзников по блоку (Зиновьев и К°), отошла к социал-демократам, мы отвечаем никак не в большей мере, чем руко-водители нынешнего режима отвечают за возникшие и укрепившиеся под их руководством смоленские, артемов-скиие, шахтинские и другие "монолитные" дела Если мы отвечаем за группу зульских перебежчиков, то наши обвинители отвечают за фракцию малаховцев.

21. Конгресс снова показал иллюзорность вульгарного примиренчества. Смазыванием разногласий и вкрадчивостью тона можно проникнуть в Центросоюз, но не в Коминтерн. Восстановлению единства Коминтерна должно предшествовать глубокое внутреннее в нем размежевание. Нынешнее руководство будет не руководителем этого размежевания, а станет одной из его первых жертв.

Три дополнительных замечания:

Теоретически исследовательскую работу лучше всего приурочить к тексту программы Коминтерна с целью выработки к Седьмому конгрессу действительно марксистского проекта программы. Об этом я пишу в письме к нескольким товарищам.

Число членов всего Коминтерна – без ВКП – показано в докладе Пятницкого в 583 000 человек. Цифра поражающе малая. Но и она оказывается грубо преувеличенной. Выясняется, что сюда включено 100 000 членов китайской компартии. Между тем из прений на Конгрессе видно, что Киткомпартия растеряла своих рабочих и что "100000" – это крестьяне, зачислявшиеся в партию во время аграрных движений. Если Киткомпартия сохранила к сегодняшнему дню четвертую часть своего состава, то это очень хорошо. Есть несомненные преувеличения и в показаниях других партий. Можно думать, что общая численность членов компартий всего мира (кроме ВКП) вряд ли превышает 400 000 человек.

Лозунг восстановления единства Коминтерна и ВКП через генеральное межевание требует краткого пояснения. Об этом старом лозунге очень своевременно напомнил мне в письме тов. Палатников. Идеей этого лозунга проникнуты, по существу, все документы оппозиции. Но сейчас надо освежить его старую формулировку. Та стадия, когда мы, сидя в ЦК, еще уговаривали центристов и правых "переменить образ жизни", безвозвратно отошла в прошлое. Мы давно уже имеем своей задачей не убедить руководство, а разъяснить партии, что это не руководство, а банкротство. Мы не забываем, что в партийном аппарате есть много ценных элементов, которые партии понадобятся. Но бороться за влияние на них можно только беспощадным и непримиримым противопоставлением ленинско-пролетарского ядра партии оппортунистически-центристскому руководству. Внимание к борьбе правых и центра не должно застилать от нас тот факт, что правые живут и укрепляются только милостью центристов. Полупризнанная "Правдой" в момент озарения сознания (15 февраля) мысль о том, что внутри ВКП имеются две потенциальные партии, одна буржуазно-соглашательская, которая все выше поднимает голову, и другая пролетарская,– мысль эта должна стать основой политики генерального межевания. Союз двух классов, понимаемый по-ленински, не только не требует, но и не допускает превращения ВКП в двухсоставную партию, развивающуюся в гоминьдановском направлении.

Нам нужна односоставная партия. Достигнуть ее можно сейчас уже не иначе, как путем генерального внутреннего размежевания – не по той линии, по которой провел межу аппарат под давлением бюрократии и новой буржуазии, я по классовой линии, которую теоретически наметила и политически должна реализовать оппозиция, опираясь на пролетарское ядро партии и рабочего класса в целом. Это относится не только к ВКП, но и к Коминтерну. Она это слишком ясно осознает, и потому наивные примиренцы ничего, кроме тумаков и синяков, не получат. Никаких уступок вульгарному примиренчеству. Противопоставление ему непримиримой борьбы за восстановление революционного единства Коминтерна на основе принципиального размежевания.

Глубокие противоречия, раздирающие Коминтерн и отразившиеся даже на поверхности цензурированных отчетов Шестого конгресса, свидетельствуют о том, что об нашей изоляции не может быть и речи. Нынешняя глухая фракционная борьба во всех партиях под толчками событий и нашей критики развернется в борьбу отчетливых линий. Пролетарская линия примет нашу установку как единственно возможную.

* * *

Вот самые беглые и предварительные впечатления при чтении отчетов «Правды». Крепко жму руку

Ваш Л. Троцкий Алма-Ата, 9 сентября 1928 г.

ПИСЬМО Н. И. МУРАЛОВУ*
11 сентября 1928 г.

* Печатается по черновику. Фразы в скобках в тексте письма вычеркнуты Троцким.– Прим. ред.-сост.

Дорогой Николай Иванович!

Вы меня спрашиваете о Максе Истмене, которого в качестве пугала время от времени выдвигает наша печать, изображая его чуть ли не наемником буржуазии, продающим ей государственные секреты СССР. Это бесстыдная ложь. Макс Истмен революционный американец, типа Джона Рида, один из верных друзей Октябрьской революции. Поэт, писатель, журналист, он прибыл в советскую республику в первые трудные годы ее существования, выучился здесь русскому языку, вошел близко в нашу внутреннюю жизнь чтобы увереннее и лучше защищать советскую республику перед народными массами Америки.

Макс Истмен стал в 1923 г. на сторону оппозиции и открыто защищал ее от политических обвинений и особенно инсинуаций и клевет. Я не буду говорить здесь о тех теоретических (разногласиях, которые отделяют Истмена от марксистов. (Политически он считает себя коммунистом и по революционной преданности коммунизму стоит нескольких) Но Истмен совершенно безупречный революционер, доказавший всем своим поведением свою идейность и свое политическое бескорыстие. Он стоит в этом отношении несколькими головами выше многих из тех чиновников, которые его травят. Истмен считал, что оппозиция ведет недостаточно энергичную борьбу и поднял за границей кампанию за собственный страх и риск.

Не имея доступа в официальную коммунистическую печать и желая во что бы то ни стало распубликовать во всеобщее сведение Завещание Ленина, Истмен передал его американской буржуазной газете. Каждому из нас не раз приходилось пользоваться и раньше, и в эпоху советской власти иностранными буржуазными газетами для того, чтобы пустить ту или другую информацию в широкие круги, недоступные нам другими путями. Ленин не раз давал такую информацию в форме интервью иностранным журналистам. К этому надо прибавить, что американские рабочие, за совершенно незначительными исключениями, читают только буржуазную печать (Завещание Ленина он продал одной буржуазной газете, а полученный от нее гонорар он передал Суварину на опубликование документов оппозиции ).

Завещание Ленина не является государственной или партийной тайной. Опубликование его не есть преступление. Наоборот, преступлением является сокрытие его от партии и рабочего класса. Сейчас сотнями печатаются мелкие и случайные заметки Ленина, писавшиеся им заведомо только для себя самого (например, на полях книг), если эти заметки можно хоть косвенно использовать против оппозиции. Но скрываются многие сотни статей и речей, писем, телеграмм и заметок Ленина, поскольку они прямо или косвенно направлены против нынешних руководителей или за нынешнюю оппозицию. Более грубого и нелояльного обращения с идейным наследством Ленина нельзя себе и представить. Если бы Завещание было своевременно опубликовано в партийной печати, его свободно могла бы перепечатать каждая буржуазная газета (Если Истмен решился взять за Завещание гонорар, то не для себя, не в своих интересах, а исключительно для пропаганды тех взглядов, которые он считает взглядами Октябрьской революции ). А так как сталинская цензура наложила на Завещание Ленина, как и на сотни других его произведений, запрет, то Истмен обратился к буржуазной печати. В таком использовании Истменом буржуазной газеты с информативными целями не было ровно ничего предосудительного. Даже на страницах буржуазной газеты Завещание Ленина остается Завещанием Ленина.

– Но,– говорят клеветники,– Истмен "продал" это Завещание.

Да, буржуазная газета уплатила за доставленный ей документ гонорар. Но разве Истмен присвоил этот гонорар себе, использовал его в личных целях? Нет, он отдал его целиком на дело французской оппозиции, на опубликование того же ленинского Завещания и других документов, позорно скрываемых от партии и пролетариата. Налагает ли этот поступок какую либо тень на репутацию Истмена? Ни малейшей Наоборот, все поведение Истмена свидетельствует, что им руководили исключительно идейные мотивы.

В то время, когда оппозиция еще рассчитывала выправить партийную линию чисто внутренними путями, не вынося разногласий наружу, мы все, и я в том числе, были против шагов, предпринятых Максом Истменом в защиту оппозиции. Осенью 1925 года большинство Политбюро навязало мне заявление, им самим средактированное, с резким осуждением Макса Истмена. Поскольку вся руководящая группа оппозиции считала нецелесообразным в то время поднимать открытую политическую борьбу и шла на ряд уступок, она, естественно, не могла поднимать и разворачивать борьбу из-за частного вопроса об Истмене, выступившем, как сказано, за собственный страх и риск. Вот почему по решению руководящей группы оппозиции я подписал заявление о Максе Истмене, навязанное мне большинством Политбюро под угрозой ультиматума: либо подписать заявление, как оно есть, либо вступать по этому поводу в открытую борьбу.

Входить здесь в обсуждение вопроса о том, правильна ли была общая политика оппозиции в 1925 году, нет основания. Я и сейчас считаю, что других путей в тот период не было. Во всяком случае мое тогдашнее заявление об Истмене может быть понятно только как составная часть тогдашней нашей линии на соглашение и на умиротворение. Так оно и было понято всеми сколько-нибудь осведомленными и мыслящими членами партии Никакой тени – ни личной, ни политической – это заявление на Истмена не бросает.

Поскольку до меня доходили за последний год слухи об Истмене, он и сейчас остается тем же, чем был другом Октябрьской революции и сторонником взглядов оппозиции.

С большевистским приветом,

Л Троцкий Алма-Ата, 11 сентября 1928 г

БЕСЕДА НАЧИСТОТУ С ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНЫМ ПАРТИЙЦЕМ
12 сентября 1928 г.

Уважаемый товарищ

Ваше письмо из Запорожья (от 6 августа), где Вы временно пребываете, я получил Не имею основания сомневаться в том, что оно продиктовано добрыми намерениями. Еще меньше основания сомневаться, это этими самыми намерениями вымощены мостовые, прямехонько ведущие к термидору. Над улучшением термидорианских путей ведется сейчас куда более энергичная работа, чем над нашими российскими проселками.

Вы меня хотите убедить во вреде оппозиции вообще, "сверхиндустриализации" в частности, и пользуетесь для этого наглядным уроком Днепростроя на месте которого Вы теперь находитесь. Вы пишете "Ярким доказательством этому (т.е. вредоносности чрезмерной индустриализации) может служить осуществляемое сейчас ваше решение форсировать Днепрострой, пока еще надолго ненужный и при этом строящийся по абсолютно неграмотному проекту ".

Дальше Вы развиваете множество других соображений, валя одно на другое и придавая тем всему письму – позвольте сказать откровенно – довольно-таки сумбурный характер. Но каждый раз Вы возвращаетсь к тому же Днепрострою, который, по Вашим словам, оказывается "лакмусовой бумажкой", "средством для безошибочного анализа того, что Вы (т.е. я) предлагаете делать".

Я отвечаю на Ваше письмо потому, что оно показалось мне в высшей степени типичным продуктом нынешнего партийно обывательского мышления, характеризующегося двумя чертами неспособностью теоретически сводить концы с концами и вытекающей отсюда небрежностью к фактам.

Марксистское мышление очень строго и требовательно, оно не допускает пробелов, провалов, грубой пригонки частей. Поэтому оно так внимательно к фактам, не полагается на слух, на память, а проверяет по первоисточникам. Обывательское же мышление, пошловатое, приблизительное, бредущее ощупью, не заглядывающее вперед, естественно, не нуждается в большой фактической точности, особенно в политике, тем более во фракционной. Если поймают с поличным, всегда можно сослаться на кума, от которого слышал собственными ушами. Ваше письмо – увы – относится к этой последней категории.

Все, что Вы говорите о Днепрострое, Вы явно слышали от кума, человека не солидного. Осуществляется, пишете Вы, мое "решение форсировать Днепрострой". Какое это мое решение? В каком качестве и какою властью мог я выносить решение форсировать Днепрострой? Да еще в 1925 году, когда все решения выносились фракционной семеркой за моей спиной и затем лишь для проформы проводились через Политбюро.

Послушайте, как было дело Летом 1925 года состоялось без какого бы то ни было моего участия постановление СТО, которым была назначена комиссия по Днепрострою под моим председательством. Принципиальный вопрос о постройке гидроэлектрической станции на порогах Днепра был решен года за два или за три до того. Соответственная организация производила большие измерительные и подготовительные работы и предоставила готовый проект. Ко всему этому я отношения не имел. Задачей моей комиссии, согласно постановлению СТО, было проверить в течение двух-трех месяцев проект и расчеты так, чтобы в смету 1925/26 года можно было уже внести первое ассигнование на строительство. В этом случае, как и в других, я отстаивал ту точку зрения, что нам, при бедности нашей, лучше два лишних года рассчитывать и проверять, чем два лишних месяца строить. Именно поэтому я исхлопотал продление срока работ комиссии еще на один год. Это, как видите, не похоже на "форсированье". Для проверки проекта привлечены были лучшие внутренние и международные силы. В печати был открыт широкий обмен мнений между техниками и экономистами. Никакого давления ни на комиссию, в которой представлены были все хозяйственные ведомства, ни тем более на печать я не оказывал, да и по всему положению дел на партийно-советских верхах оказать не мог дело ведь происходило в 1925–1926 гг, история партии и Октябрьской революции была уже переписана заново; Молотов стал теоретиком, а Каганович управлял Украиной.

Правда, я выступал и в печати, и на заседаниях Центрального комитета против общих рассуждений от чистого обывательского разума на тему о том, что нам Днепрострой вообще не по плечу. Такими доводами замшелые народолюбы возражали одно время против постройки сибирской железной дороги, которая, к слову сказать, для тогдашней России была куда более трудным предприятием, чем Днепрострой – для нас. Сам по себе, однако, общий вопрос о темпе индустриализации совершенно не решал частного вопроса, когда и в каком масштабе и нужно ли вообще строить Днепрострой. Руководимая мною комиссия должна была только подготовить элементы для решения этого вопроса. Но дело не дошло и до этого. Борьба против "троцкизма" превратилась одним своим ответвлением в борьбу против Днепростроя. Руководители ведомств, прежде всего железнодорожного, о котором Вы столь непохвально отзываетесь, считали своим долгом всеми путями саботировать работу комиссии. Единственное руководящее правило иных государственных мудрецов состоит – как известно, надо думать, и Вам – в том, что если я сказал "стрижено", то надо говорить "брито". А так как по вопросу о проекте и сроках постройки Днепростроя окончательного мнения я не высказывал, ввиду незавершенности работ комиссии, то ведомства просто тянули, срывали, саботировали и пускали "слухи". Я кончил тем, что попросил освободить меня от обязанностей председателя комиссии. Это было уважено. После этого комиссия в какой-то баснословно короткий срок, буквально в несколько недель, произвела все работы, вынесла свое заключение и провела его через СТО. Очень может быть, что комиссией руководило благородное желание показать, что мы и сами с усами. Вероятно, ей сверху сказали живительное слово. Дело действительно пошло форсированным темпом. Но никакого отношения к окончательной проверке цифр и планов, тем более к назначению сроков, я не имел.

В бытность мою председателем комиссии Сталин, а значит, и Молотов, выступали решительными противниками Днепростроя. В стиле "крестьянских философов" Сталин пускал изречения такого рода, что нам строить Днепрострой то же, что бедному мужику покупать граммофон. Когда же после выхода моего в отставку был произведен поворот на 180° и я выразил по этому поводу свое недоумение на заседании ЦК, Сталин объяснил, что раньше-де речь шла о полумиллиарде, а теперь всего лишь о цифре в 140 миллионов. Все это записано в протоколы одного из пленумов. Этим Сталин показал только, что о вопросе, по существу, он не имел никакого понятия и что интерес его к Днепрострою исчерпывался персонально комбинаторскими соображениями. О полумиллиарде говорилось в связи с новыми заводами, которые должны были стать потребителями энергии Днепрострое. Их стоимость огулом определяли тогда в 250– 300 миллионов. Вместе с Днепростроем это и давало около полумиллиарда Но эти заводы сами по себе входили в строительные планы собственных отраслей промышленности. Не они нужны были для Днепростроя, наоборот, Днепростой нужен был для них. Решающее слово насчет новых заводов принадлежало химической промышленности, главметаллу и пр. При мне комиссия только приступила к проверке этого вопроса. После ухода моего он был решен в два счета: кто-то, видимо, спрыснул комиссию живой водой. Из этого краткого отчета – его не трудно проверить по документам – ясно, сколь легкомысленно Вы стали на путь мифотворчества.

Особенно конфузиться, однако, Вам нет основания. Не Вы первый, не Вы последний. Есть десятки и сотни других .. мифотворцев. Очень ярким, можно сказать классическим, образцом их продукции является миф о Путиловском заводе. Почти все просвещенное человечество знает ныне, что я хотел "закрыть" в 1923 году Путиловский завод. По видимости своей это преступление имеет характер противоположный тому, какое Вы приписываете мне: на Днепре я "решил" строить то, что нам не нужно, а на Неве я "решил" закрыть то, что нам необходимо. Вам, надо думать, известно, что вопрос о Путиловском заводе играл огромную роль во всей так называемой борьбе против троцкизма, особенно в первой ее стадии. Ссылка на этот случай вошла во многие доклады и резолюции не только наших съездов и конференций, но и Коминтерна. На Пятом конгрессе французская делегация, явившись ко мне для беседы, допрашивала меня, почему это я хотел закрыть одну из металлических твердынь диктатуры пролетариата? Даже в резолюции Пятнадцатого съезда снова упомянут Путиловский завод.

На самом же деле было вот что. Рыков, который был в 1923 году вновь назначен председателем ВСНХ,– Рыков, а не я – вошел в Политбюро с предложением о закрытии Путиловского завода, так как, по исчислению ВСНХ, завод этот не понадобится в течение ближайшего десятилетия и ляжет, следовательно, непосильным бременем на нашу металлопромышленность. Политбюро голосовало за закрытие завода, и я в том числе. Никакого отношения ни к ВСНХ, ни к Госплану, ни к ленинградской промышленности я не имел. Никакого самостоятельного предложения по этому вопросу не вносил. Как член Политбюро я вынужден был решать вопрос на основании доклада Рыкова. Общий вопрос об индустриализации отнюдь не решает сам по себе частного вопроса о Путиловском заводе, как и о Днепрострое. За закрытие Путиловакого завода, по докладу Рыкова, голосовал и Сталин. Затем по протесту Зиновьева вопрос был перерешен – за пределами Политбюро – фракционным путем. Во всяком случае, на одном из позднейших заседаний Политбюро Рыков обвинял Сталина в том, что тот пошел на сделку с Зиновьевым отнюдь не по деловым соображениям. Вот как обстояло дело о моем покушении на Путиловский завод. Самое замечательное, что резолюция последнего, Пятнадцатого съезда, повторяющая путиловскую легенду, вынесена была по докладу Рыкова. Между тем все преступление мое состояло в том, что я голосовал за его, Рыкова, предложение. Невероятно? Пустяки: то ли еще бывало.

Уже в то время, когда я писал это письмо, я случайно раскрыл изданную ГИЗом брошюрку некоего Шестакова "Крестьянам о решении XV съезда" и в этой брошюре, на стр. 49, нашел ссылку на то, что Троцкий "подавал в свое время в Центральный комитет партии заявление, требуя закрытия громаднейших Путиловского и Брянского заводов". Почему требовал, не сказано. А самый факт приводится для разоблачения мнимого "рабочелюбия" оппозиции. Таковы, мол, они, сверхиндустриализаторы: чтобы сделать рабочим вред, требуют закрытия "громаднейших Путиловского и Брянского заводов". Насчет Путиловского завода что знал, го выше рассказал А насчет Брянского, за неосведомленностью, сообщить ничего не могу. Возможно, что он просто приобщен для комплекта. Вообще трудно себе представить более наглую и разнузданную книжонку, чем эта официозная брошюра о решениях Пятнадцатого съезда. Литературных прощелыг, готовых на все, расплодилось ныне очень много В 1882 г. Энгельс писал Бернштейну:

"Таковы наши господа литераторы. Совершенно как буржуазные литераторы они считают, что им принадлежит привилегия ничего не изучать и обо всем рассуждать. Они создали нам такую литературу, которая по экономическому невежеству, вновь испеченному утопизму и нахальству не имеет себе равной".

Ужасно звучит современно. Только Шестаковы далеко оставили позади тогдашних литераторов – и по невежеству, и по казенному утопизму, и, главное, по нахальству. В минуту опасности эти господа без чести, без совести будут предавать первыми, а в случае поражения пролетариата тем же казеннокоштным штилем писать хвалу победителям.

* * *

Выступая против больших мероприятий и широкого размаха – «наше время не время великих задач»,– Вы иронически пишете:

"Большие реформы идут только на транспорте, где мы этими реформами добили путь, добиваем паровозы и поставили на очередь добить вагоны... Все это называется обезличенной ездой, централизацией мастерских и проч."

Из текста Вашего письма можно сделать вывод, будто и здесь виновата ... оппозиция. Помните, как в старой песне: "Кто виноват? Паулина" Хорошо. За закрытие или почти закрытие Путиловского и даже Брянского заводов отвечаем. За открытие или почти открытие Днепростроя тоже несем ответ. Но в каком же все-таки смысле за обезличенную езду Рудзутака? Нельзя ли и тут найти какую-нибудь родословную связь с приказом No 1042, о котором Ленин и Дзержинский в свое время говорили, что он спас паровозы и вагоны, но который в 1924 году, т. е спустя четыре года, провозглашен причиной чуть ли не гибели транспорта? Нельзя ли доказать, что я "увлек" неискушенного Рудзутака на путь "обезличенной езды" (взад и вперед). Если собственных Ваших ресурсов для разрешения этой историко-философской задачи не хватает, обратитесь к Ярославскому, Гусеву и другим хранителям заветов; они сразу установят все, что требуется, и даже более того.

Так как Вы пытаетесь подходить к общим экономическим вопросам от частных случаев – против такого подхода в принципе я не возражаю,– то я предлагаю Вам остановить Ваше внимание еще на одном примере. Индустриализация тесно связана с концессионной политикой. Ленин придавал этой последней: огромное значение. На самом деле, результаты получились более чем скромные. Тому есть, разумеется, объективные причины. Но не малую, пожалуй, не меньшую роль играют в этой области методы руководства. Я приведу пример, который советую Вам как следует разобрать (лучше, чем Вы разобрали вопрос о Днепрострое) и, использовав эру самокритики, вывести этот случай на суд партии. Да поторопитесь; самокритика уже на ладан дышит.

Я имею в виду наше марганцевое дело. Важнейшие наши залежи марганца в Чиатурах сданы, как известно, в концессию американцу Гарриману. Никопольские залежи разрабатываем мы сами. Как человек, имеющий отношение к металлургии, Вы, вероятно, знаете, что марганец имеет очень одностороннее применение и что по самой сути дела рынок его строго ограничен. Никопольский марганец гораздо хуже по качеству, труднее в разработке и вызывает большие расходы по перевозке. По приблизительным исчислениям, делавшимся мною в свое время при участии лучших знатоков вопроса, дифференциальная рента на тонну чиатурского марганца составляет около 8–10 рублей. Это значит, что при тех условиях, когда чиатурская тонна дает 4–5 рублей прибыли, никопольская тонна приносит около 4–5 руб. убытку. По концессионному договору мы с каждой проданной концессионерам тонны получаем определенную плату. С каждой проданной нами никопольской тонны мы получаем убыток. Если государство считает нужным марганцевое дело сохранить полностью в своих руках, не сдавая в концессию (на такой позиции стоял покойный Красин, и возможно, что он был прав), тогда нужно свернуть никопольское производство до минимума и развернуть максимально Чиатуры. Тогда нам обеспечены крупные прибыли. Мы же поступили наоборот: сдав Чиатуры в концессию, стали разворачивать Никополь, вкладывая в него миллионы, которых у нас, как известно, куры не клюют. Этим мы достигаем двойной цели: торгуем никопольским марганцем в убыток и, вытесняя этим убыточным экспортом с рынка чиатурский марганец, урезываем свою потонную прибыль с концессии. Словом, ценою убытка в Никополе причиняем себе убытки в Чиатурах.

Откуда же взялась эта комбинированная система самовредительства? У нас много говорят в таких случаях о просчетах, причем всегда оказывается виноват какой-нибудь дальний родственник, по возможности худородный. Но тут просчета не было. Все расчеты были сделаны заранее. Все учреждения были предупреждены. Соответственные документы с точными выкладкам,и имеются в надлежащих архивах. Роковую роль сыграл советский "феодализм", который, как нас учат в отношении Китая – неизбежно сращивается с бюрократизмом, с мандаринством, а иногда из этого последнего ведет свое происхождение. Чубарь и прочие украинские мандарины разворачивали никопольский марганец под "собственным" углом зрения. Харьковский угол зрения пришел в противоречие с общегосударственным. При режиме централизованной пролетарской диктатуры вопрос можно было бы сравнительно легко разрешить к выгоде для всего Союза, а значит, и для Украины. Но при методах бюрократического феодализма все опрокидывается на голову. По соображениям совершенно не марганцевого порядка оказалось совершенно невозможным причинять огорчение Чубарю, иначе могло бы получиться изменение "соотношения сил". Здесь был не экономический просчет, а политический расчет, только в корне гнилой.

Никаких данных о работе Никополя в данное время и о взаимоотношениях его с Чиатурами у меня нет. Но общее положение мирового рынка, насколько могу понять, вряд ли принесло Никополю те чудеса, на которые харьковское руководство, вопреки здравому смыслу, рассчитывало: а это не может не означать миллионных убытков. Таково мое предположение. Может быть, Вы его проверите и опубликуете результаты? Если окажется, что я ошибаюсь, я первый буду рад.

Но вернемся к Днепрострою.

При Вашем неряшливом подходе к фактам у меня нет никакого основания верить Вам, что Днепрострой оказался преждевременным. Гораздо вероятнее второе Ваше уверение, что строится он плохо. Но я-то тут причем? Не предвосхищайте Гусевых, Куусиненов, Мануильоких, Пепперов, Лядовых и прочих политических приживальщиков, которые будут доказывать, что я несу ответственность за грехи не только Днепростроя, но и Турксиба, с которым живу сейчас по соседству.

* * *

«Подумайте об этом,– не унимаетесь Вы,– вдумайтесь в Днепрострой и пересмотрите свою программу индустриализации, в которую Вы, к сожалению, партию увлекли».

"Увлек"? Как же это так? Сверхиндустриализация осуждена на всех соборах. Партия высказалась против нее со всей необходимой монолитностью. Литературные приживальщики написали на эту тему не одну сотню брошюр. Горы шпаргалок распространены по всей стране и, можно сказать, по всему миру. И все на тему о том, что "троцкизм" означает ограбление мужика для сверхиндустриализации. А теперь вдруг оказывается, что в эту преступную программу Троцкий, "к сожалению", вовлек партию. Позвольте Вас спросить: во что же вы, противники оппозиции, ставите партию и прежде всего ее руководство? Как можете вы вотировать доверие такому руководству?

"С крестьянином,– пишете Вы далее,– попробовали поговорить на вашем языке. Что вышло? Смычка нарушена на годы, а армия мужицкая, страна мужицкая, коллективизация– ширма для получения ссуд, на индустриализацию уйдет столетие".

В этих немногих откровенных строках – целая программа, более того -целое миросозерцание. Только... какая нелегкая занесла Вас с этим миросозерцанием в партию Маркса и Ленина? Впрочем, успокойтесь: Вы – почти герой нашего времени. У Вас на пере то самое, что у десятков тысяч верхнего слоя на душе.

В партии Маркса и Ленина произошел большой сдвиг, и Ваше реакционно-обывательакое письмо – лишь одно из его бесчисленных выражений.

"С крестьянином попробовали говорить на вашем языке". Кто пробовал? ЦК. Зачем же, позвольте опросить, он "пробовал"? Осудил, отверг, изгнал, сослал, а потом догадался: дай-ка попробую. Во что же, позвольте спросить, Вы ставите ЦК? Как Вы оцениваете его политику, его политическую мораль? Нехорошо у Вас выходит. Или это у ЦК нехорошо выходит? Но ведь это самое мы и говорим.