Текст книги "Рыба, кровь, кости"

Автор книги: Лесли Форбс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

17

В субботу утром, памятуя о насмешках Джека, я решила расправиться с беспорядком, который образовался в саду за недели запустения. Осуществление моего плана слегка задержалось из-за грозы, начавшейся незадолго до обеда, одной из тех летних гроз, которые долго пузырятся и закипают, прежде чем разразиться. Такое же лето бывало в прерии, такие же бури, которые не только видишь, но и чувствуешь. Сначала на плоском горизонте появлялась темная зыбь, невыносимо далекая во времени и пространстве, и тогда мы принимались бежать с ней наперегонки, устремляясь к ближайшему мотелю, так как наш трейлер служил лишь слабой защитой от непогоды. Помню, как уже в мотеле мы открывали двери комнат и подпирали их стульями, чтобы любоваться грозой, надвигавшейся из равнины, как апокалипсис.

– Лучше всякого кино, – говорил папа.

Английская буря по свирепости уступала тем яростным ливням, но ближе к вечеру настырный дождь сошел на нет, оставив в чистом воздухе сладковатый запах, и даже свет стал другим, преобразившись в летнее ржавое зарево, наполнившее меня ожиданием. Я отнесла инструменты обратно к кучам компоста и принялась выпалывать траву, глядя, как шустро улепетывают пауки, суетясь среди стебельков, от которых вскоре осталась лишь бурая щетинка. Я погрузила вилы в землю, влажную и рассыпчатую, как хороший шоколадный кекс; ее запах напомнил мне о чем-то, что Ник говорил про «зеленые» ароматы перца и спаржи, пятиконечные циклические соединения, которые также содержатся в продуктах какао, жареном мясе и почве. Сначала я задумалась, как это странно, что бурая земля, как бы давно ее ни вспахали, повторяет яркую зелень перца или кровавость куска мяса. Потом я настолько ушла в ритм работы, что забыла обо всем, кроме этого грязного зеленого запаха и предзакатного солнца, гревшего мою голову. Я работала, наверно, около часа, когда мои вилы ударились обо что-то настолько твердое, что плечи пронзила резкая боль. Сдвинувшись немного в сторону, я снова копнула, и снова вилы задрожали и замерли. Довольно быстро я отвалила примерно фут почвы и обнаружила под ней какие-то деревянные доски, но пока я очистила их от земли, вытащила наружу и сложила рядом, было уже семь часов вечера. Тогда голод и боль в спине вынудили меня сделать перерыв.

Вернувшись к своему занятию в полвосьмого, я стала переворачивать вилами землю, на этот раз бросая туда ведра навоза и пригоршни «Рыбы, крови и костей». Этот, казалось бы, утомительный процесс вызывал у меня глупое чувство удовлетворения, когда я оставляла за своей спиной темный и тучный ковер суглинка. Дело шло медленно, так что когда мои вилы зацепили первую груду костей, уже смеркалось. Я слишком долго занималась своей работой, чтобы не узнать в них человеческие, и я тут же остановилась; мне хотелось отбросить вилы, собрать вещи и сбежать, отделаться от чувства, будто меня поймали в ловушку в этом доме, где каждый шаг вперед уводил обратно в историю, которую опоясывают и подпирают останки чужих жизней. Здесь все растет, как сорняки, сказала Салли, – и вот, передо мной лежала причина. Мой собственный сад костей. Вэл, изредка появляясь у меня, шутил, что этот дом – моя обитель. «Как обитель в каком-нибудь средневековом монастыре, где в стены замурованы кости святых».

Я вернулась в дом и принесла оттуда маленькую лопатку и кисть, чтобы немного очистить кости от земли. Моя находка представляла собой целый человеческий скелет, довольно старый к тому же, а размер и форма таза указывали на то, что это был мужчина, ростом не выше пяти футов четырех дюймов или около того – невысокий мужчина, который встал на колени перед тем, как пуля, пройдя через его череп, опрокинула его навзничь.

Для снимков уже было слишком поздно, и если моя догадка относительно возраста костей была верна, то не было большой необходимости вызывать полицию. К тому же я не была готова к новым расспросам. Поэтому я просто прикрыла место садовой пленкой, прижав ее к земле камнями, чтобы не подкопались лисы или кошки, и пошла звонить Вэлу домой. Когда он обещал приехать утром, я испытала облегчение.

– Ты сообщила в полицию? – спросил он.

– Это старые кости, Вэл, копам они не интересны.

– Кости всегда могут что-нибудь рассказать.

Встав пораньше и собираясь выйти в сад, я пыталась представить, на что это может быть похоже – проснуться и увидеть тот широкий горизонт, который предложил мне Джек Айронстоун, горизонт, не стесненный могильно-серыми высотками. Экспедиция должна была выехать из Сиккима, сказал он, штата на северо-востоке Индии, где проходят наилучшие естественные тропы через Гималаи в Тибет. Коренные жители Сиккима назвали свой край Нье-мае-эль – Рай. Полный таинственной флоры и фауны: красных панд, голубых овец и маков, снежных барсов и около семисот различных видов орхидей – этого самого загадочного, самого неземного из растений. Чтобы попасть в Рай, я должна была сделать только одно – вырваться из Эдема.

Я начала работать на месте захоронения, пользуясь большими кистями, чтобы как можно лучше очистить кости от земли. Вскоре стало ясно, что мужчина едва ли упокоился с миром. Я нашла три пулевых отверстия: одно в правой руке, которая лежала рядом с черепом, и еще одна пуля вошла в правую верхнюю часть лобной кости и вышла с левой стороны нижней челюсти. Как будто оружие наставили на него сверху.

И он лежал не один. Под скелетом земля была усеяна другими, более старыми костями – они располагались там геологическими слоями, словно пласты известняка.

Вэл приехал в девять; со своим древним парусиновым рюкзаком через плечо он походил на археолога, которым и был, прежде чем увлекся судебной антропологией. По опыту я знала, что в рюкзаке находятся лопаточки, кисти, чайные ложки и тонкие ситечки, а также несколько мешков для мусора и рулон «Китченпрайда» – водонепроницаемых пакетиков для завтрака с застежкой, «для сохранности и удобства» всех мелких останков.

– Полиция уже едет, – сказал он, добавив, что спешка вызвана надеждой найти здесь связь с убийством Салли. – Я объяснил им, что Айронстоуны долго занимались костяным бизнесом.

Оказавшись на месте захоронения, он принялся бродить вокруг, то и дело наклоняясь, чтобы пробормотать какое-нибудь замечание в диктофон:

– Куколки мух отсутствуют, отсюда можно утверждать, что объект после убийства не лежал на земле, а был затем похоронен на глубине более нескольких дюймов.

– Три пулевых отверстия тебе о чем-нибудь говорят?

– Четыре. – Вэл указал на маленькую трещинку, которую я пропустила, на правой бедренной кости мужчины. – Судя по углу, я думаю, первая пуля попала сюда, когда человек еще стоял, прошла сквозь бедро и раздробила кость, вынудив его упасть на колени. – Он указал на колени скелета, больше утопленные в землю, чем плечи.

– Он упал под странным углом.

Вэл задумчиво кивнул.

– Он, возможно, стоит спиной к убийце, а потом слышит что-то, что заставляет его развернуться. Видишь, правое бедро намного дальше левого, а кости стопы странно подвернуты под телом? И тогда, прежде чем он успевает повернуться лицом к стреляющему, пуля, ударившая его в бедро, валит его на землю, и он, падая, опирается сзади на левую руку – смотри, как глубоко впечатались в землю кости.

Он наклонился, чтобы исследовать правую руку.

– Я только предполагаю, но, мне кажется, мы обнаружим, что через руку и череп прошла одна и та же пуля. – Он пользовался маленькой кисточкой как указкой, чтобы обозначить детали. – Видишь, какой угол и как раздроблены кости пальцев? Он выставил руку – вот так. – Вэл поднял на меня глаза, заслоняя лицо рукой и вывернув ладонь наружу. – Может, умолял убийцу остановиться. Или просто пытался защитить себя. Естественное, хотя и довольно бессмысленное движение. Вторая пуля, значит, проходит сквозь его руку, входит вот здесь справа и идет вверх по черепу, оставляя вот это выходное отверстие – довольно аккуратное, если бы не скошенные края поверхности костей и эти легкие трещинки на прилегающем участке черепа. – Он встал, стряхивая землю с коленей. – Как только мы установим здесь координатную сетку и все сфотографируем, можно будет поискать пули.

Явно сгорая от нетерпения, Вэл пошел за своей миллиметровкой и проволокой.

– Превосходные кости! – крикнул он мне и пошел обратно, не переставая говорить. – Может, нам удастся сохранить этот верхний скелет в качестве учебного образца.

Начиная с черепной коробки, мы принялись размечать координатную сетку, забивая в землю вокруг места захоронения колышки и натягивая между ними тонкую проволоку.

– Бангладеш раньше был таким замечательным источником скелетов, – вздохнул Вэл. – Теперь нам приходится довольствоваться пластиком – а ведь и это дорого! Больше четырехсот фунтов за пластиковый скелет – и даже не лучшего качества!

Эту жалобу Вэл повторял уже сотни раз, и теперь, сдержав усмешку, я начала фотографировать, пока он работал. К счастью, мои вилы вошли в землю под углом, лишь оцарапав край черепа. Земля защитила его, точно шлем боксера.

– У тебя здесь есть вода поблизости? – спросил Вэл, доставая одну из ячеистых сеток, которыми пользовался для просеивания и промывания земли на более мелких участках координатной сетки.

Я размотала шланг и принесла ему.

Вэл аккуратно разложил рядом с собой лопатки и совочки различных размеров, пару кистей, чтобы счищать землю с более тонких косточек, и несколько чайных ложек. Работая медленно и терпеливо, как всегда, он принялся замерять положение тела и отмечать его в своем блокноте с миллиметровкой, точно художник, оценивающий величину чернового наброска, прежде чем превратить его в более монументальную работу.

Примерно в середине этого процесса прибыл полицейский и осмотрел пулю, которую мы нашли.

– Выпущена, вероятно, из какого-нибудь старого пистолета военного образца, – сказал он, вполне удовлетворившись уверениями Вэла, что найденные кости слишком стары, чтобы иметь отношение к какому-нибудь из неразгаданных убийств за последние пятьдесят лет. Он уехал после того, как мы обещали прислать ему копию готового отчета.

– Интересно, – произнес Вэл, соскабливая землю с области таза верхнего скелета при помощи чайной ложечки. – Сними-ка это крупным планом. Содержимое кармана куртки этого парня осталось невредимым, даже когда сгнила ткань, и провалилось внутрь. – Когда я закончила фотографировать, Вэл пригляделся. – Ну, что у нас тут – несколько старых мелких монеток, возможно, медальон… – Он поплевал на поверхность коробочки и вытер грязь. – А внутри, похоже, волосы. И еще что-то вроде табакерки. – Он протянул мне маленькую ржавую коробочку с надписью «Сенчури».

Взломав ее, мы обнаружили внутри тысячи крошечных серовато-черных семян.

– Мак? – спросила я.

– Может быть.

Он начал сортировать почву под скелетом. Некоторые кости были человеческие, но большая их часть, по мнению Вэла, принадлежала животным – коровам, свиньям, очень много – лошадям.

– Не удивлюсь, если мы с тобой раскопали ту самую кучу костей, которую, как ты мне рассказывала, Лютер выкупил у мясника. Вполне годится, чтобы спрятать жертву убийства, а? – Он вынул тяжелую кость голени и указал на следы распила на ней. – Это сделал мясницкий нож, если не ошибаюсь.

За несколько лет мы сфотографировали так много костей, что в моей голове отпечатались все их тайные знаки. Как любители пешего туризма учатся понимать условные обозначения, используемые на картах для гор и рек, так и я могу отличить накладывающиеся друг на друга изгибы, оставшиеся от маятниковой пилы, от прямых надрезов ленточной пилы или крошечных квадратиков, сделанных слесарной ножовкой.

– А как же человеческие останки? – спросила я Вэла.

– Не считая верхнего скелета, все они перемешаны с костями животных. Не исключено, что мясник своим копанием потревожил старое захоронение. А может, это сделал убийца! – Он сел на пятки и стал изучать тисовое дерево, бросавшее тень на нашу работу. – Ты слышала о древней традиции хоронить покойников в корнях тисов? Возле тисовых деревьев, этих предшественников церковных погостов, где они обычно и вырастают, часто находят старые кости, запутавшиеся в корнях; самые ранние из них относятся примерно к тысяча двухсотому году нашей эры, кажется. Большинство тех человеческих останков, что мы нашли здесь, гораздо более современные, но, может, тут есть какая-то связь.

Я положила руку на обомшелый бок полого ствола, туда, где кора зелеными пальцами убегала в землю.

– По-твоему, сколько лет этой красоте?

– Нельзя сказать. Они утрачивают сердцевину из-за грибкового гниения, как твое дерево, когда им примерно пятьсот лет, и после этого становится невозможно определить возраст по кольцам. В итоге обычно получается так, что внешний цилиндр белого дерева поддерживает крону, а снаружи все дерево снова утопает в молодых побегах.

Он сказал, что тисы, так же как и баньяны, обладают способностью пускать воздушные корни, разве что в случае тиса они находятся внутри пустого ствола, и дерево возрождается из собственной сердцевины. Когда ветви коснутся земли, они пустят корни, опять же как и баньян, и произведут новую семью клонов.

– Неужели нет никакого способа их датировать? – спросила я. Мое семейное дерево.

– Единственный надежный способ – это записи. Приходские книги могут послужить хорошим источником. Даже в кадастровой «Книге судного дня» Вильгельма Завоевателя упоминаются такие деревья. В отдельных случаях можно датировать их по возрасту и расположению костей, которыми перемежаются их корни.

Однако по-настоящему древние тисы появились задолго до человеческих записей. В Шотландии Вэл бродил вокруг настоящего исполина, разбитого левиафана, считавшегося старейшим растением на земле. Может, ему было пять тысяч лет, может, больше; его стволы-близнецы поднимались из общей корневой системы. Пустая сердцевина другого тиса, который он видел, настолько разрослась в ширину, что составляла теперь пятьдесят два фута в обхвате, хотя от самого дерева остался только хендж из серебристых деревянных менгиров.

– Как две капли воды похожи на наши древние ритуальные круги из камней, – сказал он. – А еще верят, что внутри этого дерева собирались друиды, так же как в Эйвбери и Стоунхендже. Тисы всегда связывали со смертью и возрождением.

С помощью топора мы прорубили некоторые корни, лежавшие под соусом из целых костей, и обнаружили еще больше останков – окостенелую мозаику сколов и кусочков. И тут на эту скелетную перхоть слетелись птицы, предвкушая пир из жучков и червячков, которых мы выудили на поверхность. Целый день мы составляли список моего костяного сада. Когда Вэл наконец уехал, набив рюкзак, я сделала себе сандвич с арахисовым маслом и забралась в постель. Мой бутерброд прикончил Рассел, а в это время вокруг меня стонал и кряхтел мой дом, все глубже погружаясь в лондонскую глину. Оседание грунта, вот как это здесь называется, и каждый дом опускается вниз, словно тонущий корабль. Я заснула, строя планы побега с обломков крушения.

18

Комплекс строений ЮНИСЕНС являл собой ту корпоративную безликость, которая сама по себе уже отличительная черта Примыкающие друг к другу стручки приземистых белых прямоугольных зданий напоминали пачку рассыпанных деловых конвертов с еще не надписанным адресом. Комплекс простирался на несколько акров холмистой сельской местности, где за каждой складкой рельефа скрывались все новые и новые стручки и назначение каждого отдельного здания определялось лишь алфавитными вывесками: Корпус Б, Корпус В2. Все здесь было искусственным, кроме деревьев, выглядевших так, как будто им неуютно; они гнездились там и сям, похожие на увеличенные модели пластиковых посадок с архитектурных макетов. Тем разительней был контраст с кабинетом Кристиана Гершеля, где личность хозяина отпечаталась, как монограмма на дорогом чемодане из великого века путешествий, с тем самым влажным запахом кожи и дерева, отполированного десятилетиями чужой покорности. Я ощущала себя раздавленной этими стенами, на которых висели нарисованные от руки карты, напоминавшие о попытках колониального захвата на заре империи, грамотами и дипломами Гершеля, вставленными в рамочки, и размером его стола, настоящей ореховой крепости, идеально соответствовавшей этой комнате, хранившей память о судьбоносных решениях и членстве в клубах, куда женщинам вход воспрещен.

Кристиан Гершель и Джек Айронстоун встали, чтобы поздороваться со мной; Гершель одарил меня своей лучезарной улыбкой телеведущего, а Джек в знак приветствия выдавил ее сокращенное подобие. Мне ужасно хотелось, чтобы Ник был здесь, в качестве моральной поддержки, но он уже уехал, улетел на прошлой неделе в Индию, чтобы подготовить выставку в Дели. После этого он собирался посетить правительственные опиумные плантации возле Патны, в штате Бихар, – то был первый этап работы над крупной инсталляцией, основанной на фотоснимках и звукозаписях зеленого мака.

Мне хотелось сослаться на головную боль и сбежать; так я бы и сделала, если б не широкая ухмылка на лице мужчины, стоявшего рядом с Джеком. Его представили мне как доктора Бенджамина Фиска, последнего участника экспедиции. У него были ноги низкого и тонкого человека и тело высокого и плотного; весь он, от «гринписовской» футболки и плохо выбритого круглого розового лица до тонких, но еще густых седеющих волос, излучал какую-то веселую неряшливость.

– Бен – специалист по тератологии из Бристольского университета, – сказал Гершель.

При слове «тератология» Фиск быстро заговорил:

– Не волнуйтесь, если оно вам незнакомо, Клер. В этом вы не одиноки. – Услышав его американский акцент, я почувствовала себя гораздо уверенней. – Тератолог – это такой человек, который изучает биологию врожденных пороков развития. От греческого слова «teratos» или «teras», что значит «чудовище». Так получается тератология, которая, если добавить сюда мои исследования по раку, может означать еще и мифологию вымышленных существ…

– Бен – знаток тибетологии и прочей сравнительной мифологии, – произнес Джек, перекрывая поток слов американца. – Прошу прощения, сравнительного религиоведения, а еще он ведущих! специалист страны по тератомической форме рака.

– О тератоме я кое-что знаю, – осторожно сказала я, вспомнив дневники Магды. – Если это как-то связано с растительной тератологией.

Бен просиял:

– Конечно связано! И то и другое – чудовищные мутации! Тератокарцинома – это опухоль, напоминающая монстра или уродливого младенца, в основном поражающая половые железы. Меня, можно сказать, всегда интересовали игры с шарами – Гершель поморщился, услышав дурную шутку, но на Фиска это никак не подействовало. – При тератокарциноме клетки объединяются в ткани, которые могут образовывать несложные органы вроде спинного мозга, волос, зубов. Это случается, когда генетическую проводку вдруг закоротит, и она бесконечно повторяет одну и ту же анатомическую фразу. В наиболее тяжелых случаях тератома напоминает эмбрион. – Он остановился, чтобы перевести дыхание. – Я к тому же еще и ботаник-любитель…

Джек величаво, словно регулировщик движения, махнул рукой в сторону стола.

– Именно так Бен познакомился с Крисом, нашим специалистом по хлорофиллу.

– Настоящий лесной дух! – добавил Фиск. – А мы все просто сказочные герои, отправляющиеся в этот крестовый поход! Знаете, Клер, как пресса называет проект по маркировке человеческого генома? Святой Грааль!

Вэл рассказывал мне о проекте «Геном человека», программе, созданной для восстановления порядка, который должны принять три тысячи миллионов молекул ДНК, чтобы сделать человека человеком. Для того чтобы провести линии координат на этой генетической карте, использовали кровь индивидуумов из закрытых сообществ, например, мормонов – одной из самых больших семей в мире. Вот и все, что мне было известно, но этого уже было достаточно, чтобы замечание Фиска меня озадачило.

– Бен шутит, – мягко вставил Гершель. – Открытие нашего мака связано с Большой топографической съемкой Индии начала девятнадцатого века, которую Бен упорно сравнивает с проектом по исследованию генома.

– Как и с любым другим делом по составлению карт, – добавил Бен, – так что картографы могут контролировать то, что они наносят на свои карты. На сей раз исследуют наши внутренности. Генетики – это просто ответ двадцатого века викторианским строителям империи.

Гершель, чье лицо выдавало сдерживаемое нетерпение, предложил отложить спор до тех пор, пока я лучше не познакомлюсь с ЮНИСЕНС. Нас провели сквозь несколько неотличимых друг от друга помещений с секционной мебелью, схемами информационных потоков и заглушающими шаги коврами пастельных тонов, где меня било током от каждого металлического предмета, в лабораторию, переполненную людьми в белых халатах. Эти люди, как объяснил Гершель, занимались тем, что анализировали семь тысяч существующих запахов и ароматов в год.

– Вся полученная информация хранится в нашей молекулярной библиотеке, которой позднее мы пользуемся, если обнаруживаем, что какая-нибудь отдельная молекула постоянно воздействует на человеческий центр удовольствия. У нас самая большая в мире библиотека по разложению запахов на мельчайшие частицы.

– Как вы разлагаете запахи? – спросила я. – Они ведь так мимолетны.

– Что ж, взгляните, – ответил он и повел нас по беленым коридорам, где стены были окрашены запахами настолько летучими и всепроникающими, что невозможно было удержать их в пробирках.

В помещениях из нержавеющей стали, заставленных колбочками и разными электронными штучками, нас преследовала ваниль, запах трубочного табака вдруг наполнял дамскую комнату, а из-под двери мужского туалета струился аромат бананов. Гершель гордо указал мне на розу, заключенную в стеклянный колпак, будто в бак с кислородом, весь усеянный проводками; они вели к патрону, подсоединенному к аппарату для хроматографического анализа. У меня в сознании мелькнул образ несчастных бритых кроликов, на которых тестируют медицинские препараты, вместе с еще одним воспоминанием, слишком далеким и неуловимым. Я почувствовала сильное желание разбить колпак и выпустить пленницу на волю (первый садоводческий террорист! Фронт цветочного освобождения!).

– Все это мы применим к зеленому маку, если найдем его, – продолжал Гершель. – Хроматография в сочетании с масс-спектрометром, инструментом, который разбивает молекулы на атомы. Потом мы применим ЯМР… – Встретив мой недоумевающий взгляд, Гершель замолк и принялся составлять путеводитель по науке для «чайника». – ЯМР – ядерный магнитный резонанс. Еще один метод изучения молекул. – Он указал на одну из трубок, прикрепленных к розе, и продолжил: – Представьте себе, что этот цветок – машина. Эта трубка впускает внутрь воздух, другая трубка выкачивает летучие ароматы розы, клетки которых позднее будут изучаться с помощью хроматографического анализа или масс-спектрометра. Их можно назвать станциями техобслуживания, где машину разбирают на отдельные части и сообщают вам, если у машины было пять колес. В то время как ЯМР может угадать, какое из них было запасным. Проблема в том, что ЯМР требуется значительное количество материала для анализа. А мы подозреваем, что способность нашего зеленого мака повышать иммунитет зависит от свежести содержащегося в нем хлорофилла, и сильнодействующая часть пигмента мака может быть так же ничтожно мала, как та молекула, которая делает вкус натуральной малины гораздо более свежим, чем вкус искусственной…

Чем больше он говорил, тем навязчивей иной образ, что-то среднее между трагедией и фарсом, маячил на краю моего сознания.

– Для сравнения, вообразите себе ягоду малины размером с плавательный бассейн, – терпеливо продолжал Гершель, – и тогда эта «свежая» молекула окажется песчинкой, брошенной в него. А теперь позвольте мне показать вам ольфактометр – устройство для обнаружения и анализа запахов.

Бен Фиск едва мог сдержаться:

– Ольфактометр! Звучит как оргазмотрон для искусственных оргазмов в фильме Вуди Аллена – как он там назывался. Джек?[31]31
  Имеется в виду фантастическая комедия «Спящий» (1973).


[Закрыть]

Нахмурившись на неукротимого Фиска, Гершель быстро провел нас в лабораторию с нюхательными отверстиями. Там Фиск, Джек и я прижали лица к чистым пластиковым маскам, из которых в наши носы ударил едкий запах.

Фиск взревел:

– Жареный цыпленок!

Джек, прикрыв глаза, пробормотал:

– Испортившееся масло.

– Ну а у вас, Клер? – спросил Гершель. – Все три запаха связаны друг с другом.

Я вдыхала его тысячу раз.

– Гниющая плоть. – Тогда, когда кожа уже настолько разложилась, что сваливается со скелета, точно сброшенная одежда.

Гершель легонько хлопнул меня по плечу:

– Именно так! Масляная кислота, густой жир, содержащийся в прогорклом масле, – и в трупах, как вы заметили. Конечно же, мертвые тела пахнут еще и метаном, но именно от масляных кислот нас мутит.

– Зачем изучать отвратительные запахи? – спросила я Джека.

– Затем, чтобы наша компания могла изготовить приятные ароматы, маскирующие их, – ответил он. – Было бы полезно при такой работе, как у вас, а?

Дурной запах все еще присутствует, подумала я, но теперь уже в скрытом виде. И снова меня кольнуло забытое воспоминание, изводящее, как слабая боль в спине, с которой я жила долгое время.

– В подвале у нас есть занимательная лаборатория, – сказал Гершель. – Наши «анализаторские секции», где работал Джек, прежде чем сделал свое замечательное открытие в Калькутте. Он был специалистом по маскировке зловонных запахов.

– О да, – подтвердил Джек, – я был знатоком всех плохо скрываемых тайн нашего тела и молекул всех сильных запахов, которые могут их спрятать. Могу много чего рассказать о вонючих запашках – вроде дрожжевого благоухания чистых подмышек или застоявшегося духа ноги спортсмена, напоминающего сыр «Рокфор».

Секции анализа оказались герметичными стеклянными кабинками наподобие душевых, и в каждой из них стоял унитаз.

– Этого я раньше не видел, Крис, – сказал Бен Фиск. – Ну, и что же там происходит, в этих уборных? Ваша исследовательская группа испражняется и нюхает то, что получилось?

– Все гораздо сложнее, – сухо ответил генетик. – В унитаз наливается фекальная, реже искусственная, жидкость и затем смывается, а мы анализируем, какое из наших изделий лучше устранит наименее приемлемые запахи из оставшихся.

– Рабочее отверстие нюхачей подмышек! – оглушительно захохотал Фиск и так далеко отклонился назад, зайдясь в безудержном смехе, что случайно нажал на кнопку, и все бачки дружно спустили воду.

ЮНИСЕНС владела авторскими правами на синтетические версии запахов вишневого трубочного табака, жасмина и кофе. Здесь производили аэрозоль, от которого казалось, что где-то рядом пекут хлеб, и продавали супермаркетам, которые распыляли его через свои вентиляционные отверстия на улицы, чтобы заманить покупателей. Гершель называл это «коричневым» запахом. На запахе цвета – а именно так классифицировались различные ароматы – специализировался Джек. Он работал в лаборатории, посвященной всем оттенкам зеленого, от яблок до петрушки. Большинство более тонких ароматов заглушалось пиразинами, соединениями столь сильными, что, даже несмотря на вакуумную пену, в которую их запечатали, они наполняли воздух резким растительным запахом вареной капусты и зеленого перца.

Бен сморщил нос.

– Ну и вонь!

– Очень сильно, согласен, – произнес Гершель, – как и многие из наших более летучих соединений. – Он показал нам один из принадлежавших компании роскошных кожаных дорожных несессеров для перевозки образцов продукции: в нем в закупоренных стеклянных пробирках содержались химические ароматы в форме чистых жидкостей, кристаллов, белые порошки образцов очищающих средств.

– Идеально для контрабанды наркотиков, – пошутил Бен Фиск. – Ваши служащие не только имеют законное основание для путешествия с белым порошком туда-сюда, в Азию и Штаты, но они еще и обязаны наносить частые визиты в страны – поставщики опиума да еще и ездить с такими запахами, которые скроют наркотики от самых чутких собак на таможне!

Во время этого разговора Джек молчал, но тут Гершель обратился к нему с просьбой коротко посвятить меня в эксперименты с маком, и тогда его худое лицо зажглось впервые за сегодняшний день.

– Измеримое наслаждение, – тотчас же ответил мой родственник.

Вот что он обнаружил, когда подверг пораженную опухолью лабораторную мышь воздействию хлорофилла в количествах, превышающих порог чувствительности. Именно столько пигмента, как утверждали ботаники Флитвуда, содержится в зеленом маке. И именно измеряемое удовольствие, по мнению Джека, повышало иммунитет, останавливало гниение, разбивало панцирь.

– А как вы измеряете удовольствие? – спросила я.

По расширению зрачка, ответил он, и по учащенному пульсу.

– Сперва мы думали, что ключом к этому могли быть светоразрушительные свойства хлорофилла, но теперь мы полагаем, что ответ лежит в самом цвете, в аромате зеленого, в его сочетании с алкалоидом, извлекаемым из зеленого мака, который, если верить заметкам, вызывает состояние осознанных сновидений. Мы все еще пытаемся понять, что это за алкалоид. – Он метнул быстрый взгляд на Гершеля. – Конечно же, это всего лишь гипотезы, пока мы не найдем сам мак, но я воспроизвел эксперименты девятнадцатого века так близко, насколько мог, пользуясь искусственным соединением, основанным на алкалоидах, взятых из опийного мака и смешанных с хлорофиллом и гексаналом.

– Гексанал? – повторил Бен. – Это интересно.

Джек объяснил мне, что гексаналом называлась свежая летучая «зеленая» нота во многих овощах и фруктах.

– Мы проводили разные эксперименты – впрыскивали этот искусственный состав в опухоли, сажали мышей на диету с высоким содержанием хлорофилла, насыщали воздух вокруг них пиразинами. Не все испытания оказались успешными, но мы выяснили, что «зеленая» атмосфера существенно улучшала состояние, а опухоли у некоторых мышей даже вошли в стадию ремиссии.

– Но все-таки еще рано делать выводы, не правда ли? – сказала я. – Если, конечно, вы не пробовали это на людях?

– Вообще-то, Джек проводил кое-какие опыты, – подал голос Гершель и замолк. – В Индии.

– Не знал, что вы зашли так далеко, Крис, – произнес Бен и проницательно посмотрел на генетика. – Почему Индия? Легче найти добровольцев?

Гершель не ответил на это.

– Опыты проводились очень недавно, но в серии экспериментов, когда половине испытуемых давали плацебо, вторая половина, та, что принимала состав Джека, показала некоторое улучшение.

– А что с остальными? – спросила я.

Гершель выглядел растерявшимся.

– Остальными?

– Теми, кому давали пустышку. Вы справлялись об их состоянии?