Текст книги "Рыба, кровь, кости"

Автор книги: Лесли Форбс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

10

Не скоро – очень не скоро – я поняла всю странность того, что девушка из такой семьи, как у Салли, пользовалась неограниченным доступом в библиотеку Алекс. Возможно, я соображала так медленно потому, что сама чувствовала себя здесь незваным гостем, и даже хуже – перебежчицей с неправильной стороны Атлантики, чья семья нигде не задерживалась на столько, чтобы приобрести читательский билет.

– Сейчас, когда я об этом думаю, – говорила я полицейскому, бравшему у меня показания после убийства, – мне кажется, что Салли за несколько недель до смерти пыталась сказать мне какую-то важную вещь. Что-то связанное с ее отцом.

– Дереком Риверсом? – Полицейский, похоже, заинтересовался. – И что же?

– Думаю, он украл что-то из дома моей… из моего дома. Или… – Я пыталась представить Салли в лучшем свете. – Может быть, она…

Крала. Может быть, Салли была воровкой.

– Она советовала мне сменить замки, говорила, что Алекс часто забывала запереть дом, а в нашем районе лучше не оставлять двери нараспашку. Говорила, что-нибудь может пропасть.

– И у вас что-нибудь пропало?

– Пока я здесь живу, кажется, нет. Мой пес залаял бы. Но раньше… этот дом – настоящий музей, и сомневаюсь, что после смерти тети составляли опись имущества. К тому же она явно была совершенно глуха в последние годы.

Я не стала говорить ему обо всех книгах, которые Салли «одалживала» у Алекс. Просто добавила их к списку труднообъяснимых вещей – всяких неясностей, вроде моей дружбы с Салли и ее неустановленных пределов.

Полицейский опустил ручку.

– Где же здесь связь с Дереком Риверсом?

– У него есть ключ от моего дома, потому что он сторож. И он приходил ко мне после убийства Салли, спрашивал, говорила ли она что-нибудь о нем. – Я пожала плечами, признавая слабость своих доводов. – Он вел себя очень агрессивно.

– Вы сменили замок?

– Я забыла.

Я пыталась вспомнить, когда же Салли говорила мне про замки. В начале этой весны, как-то на рассвете я вышла в сад погулять с Расселом. С трудом пробираясь по мелководью тумана, окутавшего заросли бамбука, я рисовала в своем воображении восточный пейзаж, подернутую дымкой сонную местность, где влажно и кишат змеи. Кажется, втайне я надеялась, что случайно встречу Ника и он найдет меня весьма живописной. Но он, вероятно, спал. Рассел, радостно сопевший возле корней молодого папоротника, вдруг поднял голову и залаял на тис. Его лай означал не предупреждение, скорее, приветствие.

– Что там, Рас?

Я ничуть не удивилась бы, застав этого густолиственного динозавра в процессе превращения. Его полая сердцевина, лоснившаяся изнутри, как перламутр, была усеяна белыми и зелеными растениями, словно большой старый кит, что колыхается в морских волнах, весь обросший ракушками и водорослями.

Внутри ствола зашевелились. Кто-то поднимался с корточек – медленно, разминая затекшие мышцы.

– Салли?

Одной рукой девушка придерживалась за покрытую патиной шкуру дерева; в другой держала одеяло, пестревшее листьями и мхом.

– Салли! Ты что, спала сегодня в дупле? Твоя мама будет волноваться!

– Мама ночевала у родных, – огрызнулась Салли, явно имея в виду, что ей пришлось бы остаться наедине с отцом.

Подозреваю, то был не последний раз, когда Салли спала внутри дерева, чтобы избежать пьяного внимания Дерека Риверса, по крайней мере, если судить по примятым листьям и веточкам, которые я время от времени замечала; хотя то был единственный раз, когда она по неосторожности позволила мне обнаружить ее. В то утро мне удалось затащить девушку к себе на кухню – единственный уголок дома, отмеченный моей личностью. К стене было приколото несколько фотографий прилавка мистера Банерджи, с полки, на которой я хранила индийские приправы из местной бангладешской бакалейной лавки, свисали пучки высушенных трав, а на сосновом столе стояли первые цветы в банке из-под джема. В первую же неделю Салли помогла мне перетащить сюда из гостиной Алекс электрическую плитку с двумя конфорками; теперь я поставила на нее сковородку, намереваясь сделать яичницу с поджаренным маком и чили, так всегда делала моя мама. Глядя, как я перемешиваю специи в шипящем масле, Салли рассказала, что у ее мамы есть индийский рецепт хлеба с маком.

– От папиной семьи. Надо будет как-нибудь попробовать.

– Значит, твой отец знает о том индийском родственнике, про которого говорил Джек?

Она пожала плечами, смущенная моим внезапным интересом.

– Твой отец знает об истории больше, чем Джек?

– Да не, вряд ли. Он говорит, что мы можем быть родственниками, мы, то есть Риверсы и Флитвуды, а может, и Айронстоуны. Это все, что я знаю.

На ее лице было написано твердое желание не отвечать ни на какие вопросы, поэтому мне пришлось отступить. Салли опустила палец в мешок с пряностями и принялась разглядывать крошечные серовато-черные семена, прилипшие к подушечке.

– Ты знаешь, что это опийный мак? Фирма, в которой работает Джек, делает духи из масла семян опийного мака. Эти семена такие крепкие, что могут прождать в земле сто лет, а только потом дать ростки.

Я спросила, что она думает о старых названиях мака, на которые мы наткнулись в библиотеке Магды, – красные колпачки, грозовой цветок; я думала, она будет говорить про жестокость и насилие, а она подула на свой пальчик, так что семена исчезли в комнате моей тети.

– Брехня.

Кажется, именно в то утро она легонько постучала по моему замку и невзначай заметила, что неплохо бы его заменить.

– Могу устроить тебе хорошую скидку у мистера Сильвера.

Все, что происходило между Салли и ее отцом, выплыло наружу благодаря дедушке Ника. Он постучался ко мне как-то в воскресенье и принялся жаловаться:

– Право же, весь этот шум-гам невозможно терпеть!

– Вы о Риверсах, мистер Банерджи?

Прошлой ночью там случилась настоящая буря, когда отец Салли вернулся из пивной.

– Ну а сегодня она не пришла помочь. Обычно она приходит каждое воскресенье рано утром и отвозит мои растения на Коламбия-роуд, за это, как вы знаете, я плачу ей небольшие комиссионные или даю растения на выбор. Не появиться и не предупредить заранее – это совсем на нее не похоже.

За его суетливостью Белого Кролика скрывалось самое искреннее беспокойство. Я знала, как он любил Салли.

– Вы ходили к ней?

– Нет, нет. У меня нет вашей власти. Он скажет, что это не мое дело. Я не люблю вмешиваться. Мы все-таки соседи. Он опять будет обвинять меня в том, что я подслушиваю и сую свой нос куда не просят. И моего внука нет дома – он уехал устраивать большую выставку.

Все это означало: мистер Банерджи одинок и беззащитен, в то время как за моей спиной выстроилась вся невидимая мощь попечителей Эдема.

Я колебалась, не желая задавать очевидный вопрос.

– Вы думаете, мне следует поговорить с мистером Риверсом, мистер Банерджи?

Его доброе лицо, хотя и по-прежнему встревоженное, просияло.

– Мне пойти с вами?

– Нет, не хочу втягивать вас в неприятности. Я справлюсь сама. Только…

– Да?

– Если на Риверса вдруг найдет, позовите Толстю, хорошо?

Пытаясь обмануть скорее себя, чем Риверса, я натянула тяжелые ботинки, добавлявшие лишний дюйм к моему росту. Настоящие говнодавы, хотя по природе своей я человек мирный и не люблю связываться с дерьмом. Надев на Рассела ошейник с поводком, я пошла и постучалась в парадную дверь Риверсов – мое сердце гулко вторило ударам кулака.

Подошел Риверс: он был небрит, и от него пахло чем-то кислым. Я привыкла видеть его квадратное тело в военном костюме, купленном на распродаже. Теперь, без камуфляжной куртки и кепи, он казался старше, приземистей, и даже пятен на его лице стало как будто больше. Но при этом он выглядел гораздо внушительнее. Ткань его белой футболки обтягивала рельефную мускулатуру, неожиданную у такого пропойцы, а кости черепа отчетливо выпирали под легкой щетиной и не переставая двигались, выдавая едва сдерживаемую энергию, словно он, как какое-то маленькое, злобное животное, быстрее всех нас проживал свою жизнь. Или чужие жизни.

– Малышка Салли занята, помогает прибираться, – заявил он, не впуская меня внутрь.

Но Рассел, заметив Салли в прихожей позади отца, уже протиснул между нами свое похожее на сардельку тельце, и Риверсу снова пришлось открыть дверь.

– Салли! – позвала я. – Это я, Клер. У меня для тебя есть работа.

На это Риверс заявил, что Салли достаточно уже на меня поработала и что, мол, я о себе возомнила, встревая между мужчиной и его семьей, и что вообще ему просто не терпится.

– Сделать что, мистер Риверс?

От страха мне казалось, что мои глаза привязаны к длинным ниточкам жевательной резинки, совсем как фантомная рука Ника. «Не терпится ударить меня, избить, – подумала я, – так же, как ты избиваешь свою жену и дочь».

Он сделал шаг в мою сторону, и мне в нос ударил запах перегара от вчерашнего пива. К нему примешивалось что-то еще – запах гниющих зубов, наверно, или вонь от какой-то внутренней болезни. Он стал кричать, что я сука и что он имеет не меньше прав на эту собственность, чем я, знали б только люди.

– Думаешь, ты хозяйка этого гребаного особняка! Можешь спросить этого своего родственничка, уж он-то тебе расскажет.

– Джека Айронстоуна? Что же он мне расскажет?

Его глазки забегали.

– И этот гребаный проныра-пакистанец тоже пусть отваливает!

– Мистер Банерджи? Но мне казалось…

– Гребаные пакистанцы!

– Я думала, вы…

– И этот его гребаный задроченный внук!

– Но мне казалось, вы так гордитесь своими индийскими корнями, мистер Риверс?

Рассел заходился в лае, натягивая поводок.

Риверс топнул на него ногой.

– Убери эту гребаную крысу с глаз моих долой, или я… Я взяла Рассела на руки; он рычал и отчаянно вырывался.

– Давайте, ударьте меня, мистер Риверс. – Не знаю, откуда вдруг взялось мужество. – Ударьте меня, и я напущу на вас службу соцобеспечения и совет попечителей Эдема так быстро, что вы глазом моргнуть не успеете.

Кажется, он и впрямь собирался меня ударить. Но тут рядом с ним появилась миссис Риверс, положила руку ему на плечо и стала убеждать меня, что ее муж не плохой человек, просто волнуется из-за работы, и, пожалуйста, не зовите социальщиков, мисс Флитвуд, с Салли все в порядке. «Социальщиками» здесь называли службы социального обеспечения. Она произнесла это слово так выразительно, как будто говорила о какой-то болезни.

С Салли, впрочем, не все было в порядке. Глаза на распухшем от побоев лице потухли; она подняла руку в таком жесте, который тотчас же заставил меня устыдиться своего нежелания встретиться лицом к лицу с ее отцом. Отступив туда, где кулаки Риверса не могли меня достать, я сказала настолько твердо, насколько позволял мой голос:

– Я знаю, чем вы занимаетесь, мистер Риверс, и все остальные тоже знают. Мы наблюдаем за вами. Помните об этом. И я завтра же пойду к социальщикам, если Салли не вернется в сад.

Когда я закончила свою речь, мои руки тряслись.

Салли вернулась. Но на все мои вопросы она лишь покачала головой и попросила ничего не рассказывать социальщикам, из страха, что ее мама потеряет дом. А ее мать слонялась по Эдему как побитая собака, бормоча, что Риверс уже несколько лет сидит без работы. Сам Риверс какое-то время сторонился меня и свел к минимуму шум своей взбаламученной семьи. Но то была не последняя его стычка с Салли, если судить по старым синякам, найденным на ее теле патологоанатомом. Риверс просто приберегал свою досаду и злость про запас, хранил, как деньги на банковском счете, позволяя им расти и накапливая проценты. А потом взял и спустил их на свою дочь.

11

– И это все? – спросил меня следователь. – И из-за этого вы подозреваете Риверса?

– Да… нет. Еще у него бывали ночные гости. – Я начинала связывать воедино все события той весны. – Первый раз я заметила их в марте.

Я проснулась и услышала рычание Рассела; он прижал нос к подоконнику так крепко, насколько позволял его крошечный рост. Он боится темноты, так что, желая успокоить пса, я взяла его на руки и выглянула в окно, где луна четко высветила двух мужчин возле задней двери моего дома – негра и белого. Повинуясь какому-то шестому чувству, я зажала пасть Расселу, чтобы он не залаял, и не убирала руку, пока их силуэты не растворились в зарослях бамбука. Через несколько секунд они появились уже у ворот дома Салли, ворота открылись, и эти двое исчезли внутри. И все. Ворота моего сада не были заперты. Они не вламывались. Что же меня тревожило?

– Их молчание, – сказала я следователю. – Если бы они орали или были пьяны, то было бы не так страшно.

– Вы сообщили о них?

Я понимала, что он задал вопрос лишь для проформы. В конце концов, о чем тут было сообщать?

– Нет, я…

Мучась бессонницей после ночного визита, я решила заняться обработкой своих снимков в подвале, который Салли помогла мне превратить в маленькую, но вполне приличную проявочную. Недавно я начала делать коллажи из фотографий Салли, работающей в саду, накладывая их путем двойного экспонирования на ботанические этюды, снятые при помощи изобретенной Вэлом гибридной рентгеновской камеры. Этот аппарат мог проникнуть достаточно глубоко внутрь растения, чтобы высветить слои серых тонов, настолько насыщенных, что они казались почти зелеными. На одной картинке прожилки листа причудливо и жутковато сливались с поднятой рукой Салли; на другой ее пальцы тянулись параллельно стволу растущего дерева, а костлявая ступня выглядывала из-под замшелых сучьев тиса. В ту ночь, охваченная дурными предчувствиями, я начала еще более мрачную серию, комбинируя на этот раз рисунки цветов и снимки Салли с судебными фотографиями, напоминавшими мне женщин Пикассо или скульптуры Генри Мура, где все в неправильном порядке и отверстия находятся не там, где надо.

Кроме того, я использовала фотографии нескольких занятных экземпляров из подвала – тех, что вполне могли украсить какой-нибудь викторианский паноптикум; среди них выделялся череп ребенка, из родничка которого рос второй череп, поменьше размером. Лица были повернуты в разные стороны, и меньшая, несовершенная голова казалась перевернутой вверх тормашками. На этикетке было написано: «Craniopagus parasiticus. Череп бенгальского мальчика с двумя головами, возраст – четыре года, считается сильно обгоревшим в младенчестве». Снимок головы я почти безупречно совместила со страницей из дневника Магды: «Растительная тератология»[23]23
  Тератология – наука о врожденных уродствах живых организмов.


[Закрыть] до недавнего времени все необычные образования считались чудовищами, которых следует сторониться, отклонениями от нормы, не имеющими права на существование».

Закончив печатать коллажи, я заглянула во все шкафчики в подвале и нашла альбом для вырезок; там были изображения орхидей и маков, снабженные аккуратными комментариями. Я узнала руку Джозефа Айронстоуна: «Художники и анатомы всегда стремились понять, что же отличает наш вид от более примитивных форм жизни, и особое внимание обращали на кости, эти строительные леса, поддерживающие позвоночных. Я, однако, желаю установить незримое, дать определение человечности и бесчеловечности – тому, что я называю Я против Не-Я».

«Я против Не-Я». У меня возникло ощущение, будто человек, написавший эти строки столетие назад, забрался в пыльные, затаенные уголки моего сознания. Это был один из тех многочисленных терминов, которых я нахваталась перед смертью Робина, когда просматривала все книги и статьи, попадавшиеся мне под руку, в поисках сведений об иммунной системе. Одновременно мне пришлось многое узнать о раке, потому что именно исследования ретровирусов рака привели к открытию СПИДа. И невозможно углубиться в изучение иммунной системы и рака, не наткнувшись на термин, использованный Джозефом Айронстоуном.

«Я против Не-Я»: один из насущных вопросов исследований по раку. Почему наша иммунная система не распознает опухоли как «не-я»? Почему мирится с ними? Как удается раковой клетке скрыть свою сущность маньяка-убийцы под личиной сумасбродного дядюшки, тем самым защищая себя от иммунной системы? Каким образом ей, этой клетке, удается проскочить на генетический светофор, надуть нашу внутреннюю полицию?

Часть ответа лежит в мастерском умении рака маскироваться. Реактивируя гены, участвующие во внутриутробном развитии, новообразования ухитряются обмануть иммунную систему, и она терпит блуждающие клетки. Специалисты по лечению рака говорят об «отмене толерантности», иммунологической неотвечаемости, имея в виду способ заставить иммунную систему перебороть такое всепрощающее семейственное отношение и распознать в опухолях угрозу.

Я лишь однажды спросила Салли о посетителях ее отца, которые приходили той весной по двое и по трое, обычно в то время, когда пивные давно уже были закрыты, и всегда через центральный сад. Она тогда покачала головой и быстро опустила глаза.

– Зачем терпеть его? – спросила я, подстрекаемая ее упрямым молчанием. – Зачем оставаться, Салли? – Пытаясь отменить толерантность, заставить девушку распознать в отце угрозу.

– Из-за мамы, – ответила она, наконец подняв на меня глаза. – Она его жалеет, считает, что он унижается, работая сторожем. – Она вжала голову в плечи при виде моего недоверия. – Все равно мама его не бросит, а я без нее не уеду. – Она еще пробормотала, что он вовсе не такой уж и плохой, только когда напивается.

Ничего этого я следователю не сказала. Не поделилась я с ним и своей теорией, согласно которой Дерек Риверс был чем-то вроде вируса, заражавшего весь наш квартал. Впрочем, и сказанного было достаточно, чтобы детектив как-то странно взглянул на меня; а когда он спросил, что ответила мне Салли, я совершила ошибку – рассказала ему все, как было. «Папа не такой уж и плохой, – повторила Салли. – А если с ним станет совсем невмоготу, я всегда могу пойти к Толсте, у него есть свободная комната».

Моя дружба с Толстей стала куда более сердечной, когда он понял, что я «не настучу попечителям» о том, что он тут живет. Его договор об аренде, как у многих других здешних обитателей, не выдержал бы тщательной проверки. Слабое законное основание для его проживания в Эдеме было связано с подружкой (к этому времени уже переехавшей), которая считалась потомком беглой рабыни из Бристоля, спасенной Магдой Айронстоун. Получив новое имя, Хоуп, бывшая рабыня стала активисткой профсоюзного движения вместе с Энни Безант,[24]24
  Безант Анни (Энни) (1847–1933) – в викторианской Британии возглавляла профсоюзное и феминистское движение; позже уехала в Индию, где приняла участие в национально-освободительной борьбе.


[Закрыть] а позже – одним из столпов баптистской церкви в Хэкни.

– Пела госпелы, – говорил Толстя. – Вращалась в шоу-бизнесе, как я.

Толстя, независимый музыкальный журналист, чей язык резал, как бритва, обладал особой расслабленной манерой речи, свойственной выходцам из Вест-Индии. Этим голосом он поддразнивал меня всякий раз, когда считал, что я слишком напряжена или скована правилами, – то есть почти все время. Его гласные выходили мягкими и полнозвучными, как трели саксофона, ну а согласные – как получится. Никаких тебе поджатых, вымученных, нервных дифтонгов или кокетливо-жеманных межзубных. Он разговаривал на своем джазовом жаргоне, когда отдыхал, словно спортсмен, засунувший ноги в домашние тапочки после трудной пробежки. На радио его голос – «рабочий голос», как он называл его, – звучал совершенно иначе: нарочито правильная речь, четкая, как курс валюты, так что никто и подумать бы не мог, что он тоскует по месту, где его мать каждое воскресенье готовила жаркое для тридцати человек, а отец писал демократические манифесты.

Однажды я рассказала Толсте о ночных посетителях Риверсов, на всякий случай, в надежде, что он их знает.

– Меня интересует только одно – почему они не пользуются парадной дверью Риверсов.

Он отложил статью, которую писал, и снял очки. Через его плечо я прочла неожиданную подпись: Редж Эшворт.

– Ты чего смеешься? – спросил он.

– Редж?

– Детка, не парь меня моим именем.

– Вообще-то мне смешно оттого, что ты можешь писать на одном языке, а говорить на совершенно другом. Как я.

– Как многие из нас. – Все еще думая о моих заботах, он спросил: – У Риверса, значит, гости по ночам? Не впутывайся в это, детка. Не надо тебе неприятностей с ним и его дружками. Беспонтовая шайка.

– То есть?

– Бабы, куча дури. И еще он тут завел себе друзей по интересам в Ярде.

– Скотланд-Ярде?

Толстя фыркнул:

– Эти парни не с шотландских гор, детка, разве что с наших синих-синих гор Ямайки. – Он по-прежнему растягивал свои гласные на Карибский манер, развлекая меня, но лицо его было как никогда серьезно. – Детка, повторяю, не путайся под ногами у этой шушеры. – Он прошипел «шушера» почти театрально, хотя предостережение от этого не переставало быть предостережением. – Настоящие ублюдки. Копы с наркотой большие дела проворачивают.

Я искоса кинула взгляд на живую изгородь марихуаны, окружавшую аккуратную грядку овощей, – на что Толстя сделал каменное лицо.

– Да это целебные травы, по меркам Риверса и его приятелей. Чисто целебные. Так что когда твоя аптечка опустеет, – обращайся. Но держись подальше от Риверса. Запри дверь и не выходи, когда его друзья нагрянут с визитом.

– А как же Салли?

Он покачал головой:

– Салли – это гиблое дело, а ведь я ей говорил, как тебе говорю, если она попадет в беду, она всегда может прийти ко мне. Она остается из-за своей матери. А миссис Риверс уже такая забитая, что ничего не замечает. Добрая Салли принимает на себя весь удар.

– Что значит – принимает на себя удар?

Он снова покачал головой и заявил, что это не его дело, а малышка Салли сама мне все расскажет, когда придет время.

– Может, мне стоит вызвать полицию?

– Что ты им расскажешь такого, чего они не знают? Артур помнит Дерека еще ребенком, говорит, он уже тогда был настоящий подонок. И в полиции знают, что Риверс – мешок с дерьмом. Все это знают. Только вот поймать не могут.