Текст книги "Рыба, кровь, кости"

Автор книги: Лесли Форбс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

14

Чтобы не поддаваться кошмарам, я воспользовалась лекарством Вэла от всех болезней и стала устраивать продолжительные прогулки. Вместо клюшки для гольфа у меня был Рассел, который настаивал, чтобы его несли на руках, если прогулка длилась больше часа. Сначала мы ограничивались нашим кварталом, возвращаясь домой засветло, но со временем я стала гулять до самых сумерек, меряя шагами широкие улицы, вдоль которых высились огромные здания, окружавшие Английский банк, Колонну в память о пожаре 1666 года или Тауэрский холм – гулкие прославленные имена. Эти улицы, преображавшиеся по ночам в безлюдные ущелья, приносили мне чувство свободы, напоминавшее о больших дорогах Америки. Я превратилась в городского исследователя, мореплавателя, бороздившего городские ландшафты. Теперь я надевала более крепкие ботинки, переходила мосты, временные пояса, гуляла до тех пор, пока не падала с ног от усталости. Однажды я просто не буду останавливаться и достигну иного горизонта, иной жизни. Я называла эти прогулки своими «сумеречными походами», способом избавиться от собственной тени, моего сумеречного «я».

Я вскоре узнала, что процессы развития и упадка в моей части города протекали гораздо быстрее; даже ночью они не останавливались: кого-нибудь насильственно выселяли, чтобы освободить место под очередной ресторан, или какой-нибудь пакистанец сворачивал не туда и шел мимо любимой пивной скинхедов. Дарвину не нужно было плыть на остров в южной части Тихого океана, чтобы открыть происхождение видов. Он мог бы взять объектом исследования бывшего йоркширского шахтера, просящего милостыню на перекрестке Олд-стрит, случайную крючконосую эволюцию вида евреев из Уайтчепела и мусульман из Бангладеша или изучить те изменения, что происходили со мной на территории Джека Потрошителя.

С Джеком здесь всегда были связаны не только убийства, но и деньги. Он стал первым серийным убийцей, чьи деяния столь широко освещались в газетах, так утверждал папа, а успех историй про Потрошителя, разошедшихся огромными тиражами, вызвал к жизни бульварную прессу. Джек стал знаковой фигурой, частью индустрии английской культуры. «Пешие экскурсии по местам Джека Потрошителя» каждую неделю проходили мимо моей двери. Эмалированные таблички на окрестных пивных уверяли: «Здесь последний раз видели Джека Потрошителя». Надпись на дверях «Белого оленя» гласила: «Кто такой Джек Потрошитель? Одним из подозреваемых был Джордж Чэпмен, живший в подвале этого паба. Или Джек был таинственным индийским доктором?»

Гуляя как-то вечером спустя примерно десять дней после опознания, останавливаясь вместе с Расселом у каждого фонарного столба вдоль Лиденхолл-стрит, я обнаружила, что повторяю про себя старое заклинание из жертв и мест: Марта, Полли, Темная Энни, Длинная Лиз, Кэтрин и Мэри – имена, которые я вызубрила по книжкам моего отца, как другие дети учат имена и даты правления королей и королев Англии. Там, где тело Мэри Келли расчленили и разбросали по всей ее спальне, теперь стояло здание Корпорации лондонского автомобильного парка с круглосуточными камерами слежения, которые могли отпугнуть преследователя какой-нибудь современной Мэри. Кто написал на стене мелом: «Четверг. Девушка: 8.45»? Жертва или преступник?

Я прочесывала свой приемный город, пытаясь сохранить его старые высохшие кости под новой, свежей кожей, пытаясь понять, кто или что убило Салли, видя в ярких узорах граффити генетический код развития еле сдерживаемого возмущения: «Пакистанцы, вон отсюда»; «ВП – сила»; «Дома без любви»; «Нет насильственным выселениям»; «Нацфронт – рулез»; «Вниманию всех жильцов»; «Аренда-аренда-аренда». Вдоль ряда, где над дверью, ведущей в элегантные квартиры безбожных богатеев, в камне высечена надпись: «Столовая для еврейских бедняков», вверх по Брик-лейн мимо гугенотской часовни восемнадцатого века, которая потом стала синагогой, а теперь мечетью, потом налево по Хэнбери-стрит, где Энни Чэпмен повстречала Джека Потрошителя под сенью Крайстчерч-Холла. Там было даже две Энни: в тот же год, на том же месте девушки со спичечных фабрик проводили свои забастовочные собрания (фосфор на кончиках спичек высек искру британского профсоюзного движения) под покровительством дочери Карла Маркса и Энни Безант. Фосфор, заставляющий растения расти, двойственная начинка маяков и блуждающих огоньков. Потом мимо старого еврейского кладбища на Брейди-стрит (над переулком, где выпотрошили Полли), теперь навечно закрытого. На воротах – вывеска: «Если вам нужно войти, звоните по телефону». Сразу же мелькнула мысль: звонят ли мертвые, когда им нужна могила? Как записать в справочнике место вроде этого? Все мы – компост, удобряющий почву; как жертвы Джека, а может, и как сам Джек, кто знает. В Лондоне даже грязь претендует на место в музее.

Дойдя до станции «Энджел», я решила прокатиться домой на метро; взяв Рассела под мышку, поехала вниз по эскалатору. «Энджел» из тех станций, где пассажиры, едущие в разные концы ветки, стоят на одной платформе; когда поезда задерживаются, как, например, сегодня, начинается настоящая давка. Я могла сделать пересадку на обоих направлениях, так что, когда первым подошел поезд на юг, я зашла в вагон и села лицом к платформе, положив рядом с собой Рассела.

Двери закрылись, поезд тронулся, проехал несколько ярдов и резко затормозил. Пришел и ушел «северный» поезд. За то время, пока мы стояли, в метро спустились новые люди, в том числе и те, кто хотел ехать на юг; они смотрели на наши окна. И вот тогда я увидела его, второго мужчину. Всего десять дней назад я говорила полицейским, что не смогу узнать его, и сама верила в это. Может, это был и не он. Он опустил голову, углубившись в чтение «Сан». Может, голые титьки на третьей странице так увлекут его, что он меня не заметит.

Двери по-прежнему были закрыты, и в вагоне становилось душно. Рассел задумчиво поглядел на меня.

Я никак не могла отвести глаза от этого мужчины, будто ждала, что он меня обнаружит.

Двери приоткрылись на несколько дюймов, и некоторые тут же попытались просунуть внутрь руки, быстро убирая пальцы, когда двери снова захлопнулись. Он, впрочем, не делал попыток присоединиться к прочим нетерпеливым. Он ждал, с холодным спокойствием. Но шум, вероятно, заставил его поднять голову.

Я не смогла перевести взгляд достаточно быстро.

Нас разделяли около шести футов и пара стеклянных дверей. Может, все обойдется, думала я. Он не вспомнит меня сейчас.

Двери снова открылись. Рассел залаял и попытался рвануться к выходу.

Мужчина все понял. Я ясно читала на его лице: собака, девушка, дом.

Он сунул руку в дверь, когда та снова начала закрываться. И выдернул пальцы так же, как и окружавшие его люди. Уже не так спокойно, впрочем. Но пока поезд отъезжал от станции, он не сводил с меня глаз.

Добравшись домой, я первым же делом позвонила в полицию.

– Он следовал за вами? – спросил меня усталый голос.

– Нет, говорю же. Он пытался, но…

– Но дверь защемила ему пальцы. Мм… Он угрожал?

– Да нет же, повторяю, он…

– Он смотрел на вас.

Я услышала, как в трубке кто-то крикнул: «„Северная" линия? Да он, наверно, хотел занять ее место».

– Да. – С каждым вопросом и ответом мой голос становился все слабее. – Но я уверена – то есть я знаю, что он узнал меня.

– С чего вы это взяли?

– По тому, как он… – Я умолкла.

– Смотрел на вас. А вы с самого убийства не видели его поблизости от своего дома.

– Нет, но он же тогда не думал, что я его узнаю.

– Объясните-ка мне, а почему он думает так сейчас? Или откуда вы знаете, что это тот самый парень, учитывая, что вы видели его несколько месяцев назад? К тому же ночью, и на следующее утро не могли вспомнить, как он выглядит.

– Моя собака.

– Ваша собака залаяла на него. Собака породы джек-рассел-терьер. А раньше он, значит, никогда не лаял на незнакомцев?

– Ну, э-э, нет.

Я так и видела, как они говорят между собой: «Дамочка со странными фотографиями».

– Что мы, по-вашему, должны сделать?

Тут он был прав.

Мы с Расселом пошли на ночь к Толсте, накормившему нас колбасками с черной фасолью и чили. На следующий день из департамента уголовного розыска пришел очень недоверчивый следователь, чтобы выяснить все в подробностях. После его ухода я спустилась в подвал и принялась уничтожать свои «странные» фотографии Салли, сгребая в стопку столько снимков, сколько можно было разрезать зараз ее большими садовыми ножницами. Когда я расчленяла вторую пачку, ножницы выскользнули и срезали кончик большого пальца моей левой руки. Я уставилась на маленький полумесяц кожи, лежавший на полу, – кусочек меня, больше мне не принадлежавший. В эту секунду кто-то зазвонил в дверь, и, чувствуя головокружение, я обернула палец тряпкой и пошла открывать.

Ник изумленно смотрел на кровь, стекавшую по руке прямо мне на блузку.

– Бог мой, Клер! Что случилось?

– Ты знаешь, как остановить кровь? – тупо сказала я и протянула ему свою окровавленную руку, растопырив пальцы, словно собираясь надеть перчатку.

Не говоря ни слова, он обнял меня и прижал мою голову к своему плечу здоровой рукой. Я спрятала лицо на его груди, вдыхая запах крахмала, с которым дедушка Ника гладил его рубашки, и соленый запах пота самого Ника. Он сунул мне в руку хлопчатобумажный носовой платок, но я никак не могла заплакать, хотя слезы душили меня, в горле образовался комок, а плечи вздрагивали. Дождавшись, пока мои сухие рыдания утихнут, Ник провел меня через сад на кухню своего дедушки, где они вдвоем промыли и перебинтовали мне руку. Меня напоили сладким молочным чаем, пахнувшим кардамоном, и, несмотря на все мои протесты, уложили на колючем зеленом нейлоновом диване, накрыв индийской шерстяной шалью. Когда я выразила беспокойство о Расселе, мистер Банерджи сказал: «Я пошлю Никхила» – и снова велел мне лечь. Я провалилась в глубокий сон, и это была моя первая безмятежная ночь за несколько недель.

Проснувшись утром, я увидела, что Ник лежит на полу, вытянувшись на боку и подложив под щеку здоровую руку, словно спящий Будда из тех, что я видела на картинках. Его как будто высекли из камня. На нем не было ни складочки, ни морщинки; неведомый скульптор срезал все лишнее, и кожа плотно облегала длинные, узкие мускулы, четко обозначенные, как у человека, привыкшего к тяжелому физическому труду. Невысокий, но весь состоящий из удлиненных линий: широкие плечи, узкие бедра. Когда он спал, красота его лица уже не так била в глаза, она смазалась, будто на нечетком снимке, какие печатают в газетах. Лицо, отмеченное отчужденностью, оторванностью, – кому, как не ему, потерявшему руку, знать об этом больше других. Перед сном он снял свой протез, и теперь блестящие морщинки на его изувеченной конечности, создавая причудливый контраст с кожей цвета карамели, напомнили мне о выдернутом крыле. Я как раз восхищалась тем, как шелковистые волоски на груди Ника курчавятся вокруг его коричневых сосков, когдаон открыл глаза и усмехнулся, тут же превращаясь из идола в живого человека. Я быстро села и принялась складывать одеяло, чувствуя, как краска заливает мою шею и щеки. Зарделись даже уши и веки.

Некоторое время он наблюдал за моими стараниями, веселясь от души.

– Пойду приготовлю сладкого чаю, – сказал он наконец, одним плавным движением садясь на корточки и вставая. – Мой дедушка лечит этим все, что угодно.

15

Пока я пила чай, прислушиваясь к довольному урчанию Рассела, жадно набросившегося на остатки вчерашнего рыбного карри, Ник объявил, что должен кое в чем мне признаться.

– Когда я забирал Рассела из твоего дома, то украдкой взглянул на фотографии в твоем подвале, те, что ты собиралась изрубить в капусту. – Он умолк, немного смутившись, и протянул мне большой коричневый конверт. – Я положил их сюда. Извини, что сунул нос не в свое дело. Но ты знаешь, Клер, они действительно хороши.

Я нахмурилась и поставила чашку на стол.

– О чем ты?

– Они замечательны – действительно очень остро и современно. Я мог бы в два счета устроить тебе выставку.

– Остро? Ты что, смеешься? – Мне было совсем не смешно.

– Прости, я не это имел в виду. Я только хотел сказать, что моему агенту, Терри Флэку, парню, который обычно выставляет мои работы, ужасно понравились бы твои снимки.

Сложно не знать Флэка в лицо и не быть в курсе его репутации. В течение нескольких недель после сенсационного открытия его последней выставки «Сериалы за завтраком: Кумиры 80-х» (работа, вдохновленная тем, как средства массовой информации изображают насилие, в особенности серийные убийства) точеные черты Флэка не сходили со страниц газет и журналов. Кажется, в каждой культурной программе на радио раздавалось его гнусавое блеяние южного лондонца настоящее пюре из гласных. В полном соответствии со своими умственными способностями тряпичника Флэк и сам казался вылепленным, выделанным – для машины славы, для непосредственного употребления; человек со штрих-кодом, неизгладимо выжженным на его юркой душонке. Последний человек, с которым я бы сейчас желала поделиться своими сокровенными мыслями.

– Я не художник, Ник. Я просто пытаюсь пересказать свои сны на бумаге.

– Неплохое определение искусства, – отозвался он. – Хотя если твои ночи полны тех, других картинок, что я видел в подвале, тебе следует держаться от него подальше.

Мои сны, впрочем, уже не ограничивались сценами насилия. Теперь там были снег, головокружение, румянец. Я на одном дыхании выложила ему ночные образы, посещавшие меня, как вспышки озарения, «ледяные пещеры, и реки, и сады, и удивительные архитектурные сооружения, чувство, будто за тобой охотятся или ты сама выслеживаешь кого-то».

– Похоже на плохой трип. Ладно, если Флэк тебе не интересен, у меня на примете есть еще кое-кто. – Он протянул здоровую руку, не давая мне вставить слово. – Не волнуйся, он вполне приличен. Мой личный генетик, между прочим, Кристиан Гершель.

– С какой стати ему интересоваться моими снимками?

– Не знаю, может, и никакой. Но я хотел бы показать их ему, если не возражаешь. – Он похлопал по конверту с фотографиями. – По крайней мере, это защитит их от твоих губительных ножниц.

Чувствуя острую необходимость что-то переменить в своей жизни, вырезать гнилую древесину, я решила начать с самого легкого и попросила Даррена, моего парикмахера, придумать мне новый имидж. Я предоставила ему полную свободу действий, и он уничтожил мой невзрачный «боб» и выкрасил мои волосы в цвет пшеницы. Изменение было поистине поразительным. Закончив, Даррен отступил на шаг, прищурил свои глаза городской лисицы и вильнул бедрами, затянутыми в брюки под змеиную кожу, точно собака в период течки.

– Дорогуша, ты выглядишь великолепно! Только посмотри, какую восхитительную длинную шейку ты скрывала все эти годы – прямо как у Одри Хепберн!

Я судорожно потерла свою теперь уже беззащитную шею там, где его дыхание пощекотало мне волосы.

– Тебе не кажется, что так я похожа на какую-то средневековую мученицу? Или на Миа Фэрроу в «Ребенке Розмари»? Ну, как жертва?

– О нет, дорогуша. Ты похожа на прелестного мальчугана, только слегка преждевременно повзрослевшего.

В четверг Ник позвонил мне на работу, чтобы узнать, не могу ли я отпроситься у Вэла в пятницу после обеда.

– Кристиан завтра утром приезжает на совещание. Я показал ему твои снимки, и он очень хочет с тобой встретиться. Что скажешь?

Вэл, разумеется, был только рад; он с надеждой поинтересовался, не собираюсь ли я устроить себе долгие романтические выходные. Я не сдержалась и поддразнила его:

– Если честно, я последовала твоему совету и теперь беру уроки гольфа. Проблема в том, что у меня нет ни одной клюшки. Может, одолжишь мне эту свою бедренную кость? Ту, на которой ты показываешь эпифиз студентам?

Он укоризненно покачал головой:

– Давай проваливай отсюда, бездельница, и хорошенько отдохни на солнышке.

Ник приехал и привел с собой еще двоих мужчин. Первым в дверь вошел генетик, Кристиан Гершель. Ему было около тридцати пяти, и его лицо, которое только телекомпании могли бы назвать заурядным, никак не вязалось с моим представлением об ученых. Такого парня скорее увидишь по телевизору, в рекламе спортивных семейных автомобилей или недорогого игристого вина, лежащим на пляже рядом с женщинами, чьи волосы развеваются на ветру. Он, впрочем, не обладал мужественной красотой ковбоя «Мальборо» – ему больше пристало рекламировать мясной экстракт «Боврил».

– Ник рассказал мне о вашей работе несколько недель назад, – сказал он. Его голос был такой же гладкий и вызывающий доверие, как и его костюм. – Он назвал ее изумительной, и теперь, когда я посмотрел на нее сам, то не могу не согласиться.

Человек, вошедший вслед за Гершелем, показался мне несколько старше; он был очень высок, красив холодной красотой, свои несколько длинноватые черные волосы зачесывал назад. Концы завязанного узлом красного шарфа он заправил в рубашку без ворота, наподобие старомодного шейного платка. Все это весьма своеобразно сочеталось с курткой до колен в стиле Джавахарлала Неру, которая выглядела так, будто едва уцелела в восстании сипаев. Белому мужчине слегка за сорок, чтобы надеть такое, требуется изрядное чувство собственного достоинства и презрение к условностям. Он достал сигарету, щелкнул зажигалкой и затянулся, критически разглядывая меня сквозь дым.

– Позвольте вас представить, – произнес Ник, широко улыбаясь курильщику, – Клер Флитвуд, это Джек Айронстоун, только что вернувшийся из страны слонов и магараджей.

– Джек Айронстоун? – тупо повторила я. – Мой… родственник Джек? То есть племянник Алекс?

Его лицо, в отличие от моего, легко было запомнить: узкое, суровое, из тех, что можно видеть на музейных картинах, изображающих казни или мускулистых вздыбившихся коней.

– Я несколько месяцев хотела встретиться с вами!

Я решила не упоминать о сообщениях, которые оставляла ему на работе. Пусть он сам поднимет эту тему.

Джек улыбнулся не с такой готовностью, как Гершель, чье обаяние вызывало желание сделать ему приятное, но заговорил вполне дружелюбно:

– Как Кристиан и Ник, я большой поклонник вашей работы.

– Ах да. Моя работа, – отозвалась я, куда больше заинтересованная в моей давно потерянной семье. – Что ж, нам лучше подняться в библиотеку. Только там мне удалось расчистить достаточно места, чтобы можно было принимать гостей. Библиотека сразу по…

– Я знаю, где она, – перебил меня Айронстоун и повел Гершеля по узкому проходу между ящиками Барда.

Когда Ник проходил мимо меня, мне удалось задержать его и притвориться рассерженной:

– Почему ты не сказал мне, что будет Джек Айронстоун?

– Хороший сюрприз, а? – Он провел рукой по моим волосам и шее. – Ты выглядишь восхитительно.

– Итак, что вас заинтересовало в моих снимках? – неловко спросила я, когда мы все расселись по круглым диванам, набитым конским волосом, словно позируя для викторианского студийного портрета.

Гершель вынул конверт с фотографиями, которые забрал у меня Ник.

– Позвольте, я разложу их на… – Он быстро пробежал взглядом столы, заставленные пыльными индийскими безделушками. – Может, на полу?

Лицо Джека Айронстоуна искривилось от еле сдерживаемого смеха.

– Дражайшая тетя Алекс никогда не верила в минимализм.

Аккуратно выложив на тигровой шкуре десять наименее зловещих фотографий с растениями, Гершель стал расспрашивать меня о том, как можно использовать эту новую гибридную рентгеновскую камеру: портативна ли она? Выдержит ли она и заряженная в нее пленка резкие перепады температуры? Я отвечала, как могла. Когда он наконец уверился, что я знаю свое дело, то обратился к Айронстоуну:

– Ну, Джек, что скажешь?

Прежде чем ответить, Джек прикурил новую сигарету.

– О, да я просто счастлив вступить в клуб поклонников Клер Флитвуд. – Его испытующий взгляд, впрочем, показывал, что членство еще не оплачено. – Эти ваши ботанические рентгенограммы произведут революцию в той области, которая ради достижения такой точности обычно полагается на рисунки. – Он глубоко затянулся, прикрыл глаза, наслаждаясь вкусом, а потом наклонился и взял один из снимков, изучая надпись, сделанную мной. – «Рыба, кровь, кости»?

– Органическое удобрение, – машинально ответила я. Айронстоун, кажется, ждал большего, так что я продолжила: – Туда входят примерно равные части азота, фосфатов и калия – то есть поташа. Оно называется «Рыба, кровь, кости», но в этой смеси невозможно отличить один компонент от другого. Они все одного цвета. Я просто… не понимаю эти общепринятые границы между допустимым и недопустимым. Например, кидать пригоршни размолотых животных в землю своего сада вполне нормально, но снимать такие фотографии, какие делаю я, кости, разложение, считается отвратительным. Черви годятся, а вот личинки – нет.

– А зачем вы наложили кору тисового дерева на… кажется, это обугленные кости руки? – спросил Гершель.

Я не привыкла объяснять свои работы и поэтому замялась, не зная, вправду ли ему интересно.

– Понимаете, раньше поташ для удобрений получали, сжигая растения. Теперь у нас есть костяная мука – фосфат кальция, то соединение, в виде которого фосфор содержится в почве. – (И значит, Салли была права, говоря, что земля полна крови и костей.) – Огонь разлагает кости на составляющие, например карбонат кальция – то есть карбонизированные, обугленные, понимаете… А фотосинтез важен для цикла превращения углекислого газа в кислород, и потом, есть еще угольные копирки…

Я умолкла, представив себе, как изменилось бы учтивое выражение лица Гершеля, попытайся я привести его в восторг своим фекальным садом: знаете ли вы, что большинство фосфатов теперь восстанавливают из нечистот? И что однажды мы сможем перерабатывать их не только в удобрения, но и в кока-колу? Заворожит ли его роль фосфора в строении костей?

Мой внутренний диалог неожиданно получил подкрепление от Айронстоуна, произнесшего в своей нарочито медлительной манере:

– А фосфор, памятуя о его использовании в спичечных головках в девятнадцатом веке и связи с Люцифером, вполне подходит для всякого, кто бы ни был ответствен за кончину этого субъекта.

Гершель прокашлялся.

– Мисс Флитвуд… Клер, я хотел бы предложить вам работу. Боюсь, она связана не столько с художественными достоинствами ваших снимков, сколько с вашим умением обращаться с растительным материалом. Может, Джек объяснит, раз вы двое – родственники, так?

– Дальние родственники, – подтвердил Джек; несмотря на свою деланую улыбку, он умышленно, хотя и едва заметно, подчеркнул разницу.

Я гадала, отчего он так решительно упирает на дальность родства между нами.