Текст книги "Мой ледокол, или наука выживать"

Автор книги: Леонид Токарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Леонид Токарский
Мой ледокол, или наука выживать

История этой книги

Я не люблю своё прошлое и никогда не хотел его вспоминать.

Как-то ночью оно вернулось ко мне само и разбудило.

С тех пор его мрачные картины вставали передо мной, мешая нормально жить и работать.

Я решил отомстить прошлому за то, что оно не оставляло меня в покое, и выпустить его наружу, но никак не мог собраться с душевными силами, чтобы это сделать.

Несколько месяцев назад, проснувшись ночью, встал с кровати, измученный бессонницей, подошёл к компьютеру и описал на одном дыхании давнюю историю. Воспоминания, которые мешали мне спать в ту ночь, я назвал «Освобождение второе», ставшие впоследствии двенадцатой главой книги, которую вы держите перед собой.

Потом долго сидел без движения. На душе неожиданно стало легко. Я испытывал странное чувство спокойствия и... злорадства, глядя на стопку напечатанных листов. Теперь это уже не было моим страшным личным кошмаром. Выйдя на свободу, это стало достоянием всех, кто умеет и хочет читать.

Самое важное для меня событие произошло. Я перестал быть единоличным хранителем давящего прошлого. Я писал эту книгу четыре месяца. В основном – по ночам. События, которые в ней описаны, происходили со мной. Большинство из тех, кто упомянут в первой части книги, находятся в другом мире. Почти все мои друзья погибли или спились и умерли. Только Бог остался мне истинным свидетелем и судьёй. Мне повезло – я выжил.

Я умирал и воскресал, никогда не оглядываясь назад. Это было инстинктивно приобретённым первым жизненным правилом: не оборачиваться и не смотреть на то место, где я должен был погибнуть ещё час назад. Каждый раз, искренне удивляясь, как маленький ребёнок, я ощупывал и спрашивал себя – неужели жив?

Я выработал несколько собственных жизненных правил. Речь идёт об искусстве борьбы за свои человеческие и гражданские права:

1. Умение молчать. Молчать по-настоящему, когда ты говоришь много, на любые темы, но не проговариваешься. Мои родственники, друзья, жена всегда знали только то, что я хотел, чтобы они знали. Я остался жив во многом благодаря тому, что умел молчать.

2. Жить и принимать решение только в согласии с самим собой. Американцы называют это качество «Integrity». Оно проявляется тогда, когда весь окружающий тебя мир мыслит по-другому. В этот момент твоя логика выглядит непопулярной, неправильной, противоречащей общепринятым канонам. Умение самостоятельно анализировать факты, принимать непопулярные решения и идти против течения неоднократно спасало мне жизнь.

3. Никого не бояться и не преклоняться формальным авторитетам. Ценность и цельность людей заключается в их человеческих достоинствах. Уважение достигается качеством человека, а не его должностью или погонами.

В «израильской» части книги имена изменены по понятным причинам.

Идея написания книги возникла из желания рассказать моим детям, внукам и правнукам – кто мы, как мы жили и боролись за то, чем они располагают сегодня.

Часть первая
Мастерство выживания
1945–1968
Ленинград – Гремиха – Ленинград

Не спрашивай никогда,

по ком звонит колокол:

он звонит по тебе.

Джон Донн (1572–1631), английский поэт,

настоятель собора св. Павла в Лондоне

Глава 1
Oтцы и дети

Зачали меня, как я понимаю, на радостях. Уже сняли блокаду. Мама с братом Борей вернулись из эвакуации. Их вывозили на короткое время из блокадного Ленинграда через Ладогу. Папа все время оставался в городе и выезжал после блокады лишь в короткую командировку чтобы доставить свои семейные ценности (в виде мамы и Бори) обратно домой. По моим подсчётам, доставка ценностей обратно в Ленинград совпадает с моим зачатием.

Корни нашей семьи с папиной стороны уходят далеко в Голландию. Лет 300 назад, когда царь русский Пётр Первый, учившийся там корабельному делу познакомился с нашим пращуром – большим мастером по токарной обработке дерева. Фамилия его была Коэн. Великий русский царь проникся большим уважением к токарному умению нашего предка. И вместе с ещё несколькими семьями мастеровых привёз его в Россию – строить российский флот. Великий царь поменял нашу фамилию на Токарский (производную от профессии) и дал Охранную грамоту. Семья отца с годами переместилась в Минск, где практически вся погибла в гетто. Грамота великого царя сгорела там же, вместе с домом. Так гласит семейная легенда. Я всё это узнал уже здесь, в Израиле, когда мой сын Максим стал религиозным. Дед с гордостью объявил Максиму, что он – Коэн. А посему, ему нельзя посещать кладбища и к чтению Торы он должен выходить первым. Дед добавил также, что Коэн никогда не меняет фамилию. Но тут был особый случай – с великим царём не поспоришь. На мой молчаливый вопрос дед с усмешкой пояснил внуку: «Твой отец, мой сын, – гой по воспитанию... С ним было бесполезно говорить на эти темы».

Ещё известно, что наш прадед, Лейб, был очень плодовит. У него было 28 детей от трёх жён. Последний раз он женился под семьдесят лет на восемнадцатилетней девушке, которая родила ему пятерых детей. Это – наша прабабушка. Говорили, что у неё не было приданого, ее бедность не позволяла выйти замуж за молодого. Лейб прожил 93 года и оставил за собой большую династию. Вся семья жила вместе, в нескольких домах. У них была большая токарная фабрика в общем владении. Точение деревянных деталей вручную резцом требовало большой физической силы. Они производили деревянные прялки и колёса для окрестных русских крестьян. Все сыновья отличались физическим здоровьем, силой, высоким ростом, но оставались неграмотными. Наш дед Шмерель – единственный из братьев, знавших грамоту – и был бухгалтером артели.

На фабрике функционировали три смены. Детей с шести лет ставили работать к станкам, подставив ящик под ноги, чтобы могли дотянуться до шпинделя. Они точили катушки для ниток и работали в третьей (ночной) смене, чтобы не мешать старшим днём.

Братья жили дружно. Иногда, выпив водки, могли поссориться и подраться. Главной причиной раздора являлось деление прибылей. Обычно всё заканчивалось миром, когда выходил Лейб. Его боялись и уважали. Двери в семье не запирались: воры боялись братьев Токарских и не воровали в их домах. Когда в Минске случались еврейские погромы, место проживания Токарских обходили стороной. Евреи из других районов приходили к ним в поисках убежища. Однажды, во время побоища, часть русских погромщиков, по незнанию, забрела в их район. Пьяные погромщики, размахивали палками и орали: «Бей жидов, спасай Россию!» Братья высыпали на улицу – молча встали, глядя на происходящее, в ожидании приказа отца. Лейб подошёл к двум зачинщикам, поднял их за шиворот и ударил лбами. Вечером его забрали в каталажку.

Лейб сделал погромщиков калеками. А один из них, как выяснилось, был отставным жандармом. Лейбу грозила каторга. Бабушка собрала все деньги, которые были в доме, побежала к уряднику, знавшему прадеда, и выкупила его.

Шмерель – мой дед – служил в русской армии во время Первой мировой войны. В бою он попал в плен к немцам и провёл там несколько лет. Он хорошо знал немцев и немецкий язык. Когда гитлеровцы входили в Минск, и ещё можно было убежать, он сказал: «Я немцев хорошо знаю. Они лучше, чем большевики. И нас они не тронут». Это была страшная ошибка в его жизни! Его самого забили палками в гетто, а всю эту красивую еврейскую семью уничтожили. Будь благословенна их память!

О семье моей мамы мне известно мало. Я знаю, что это тоже рабочая семья. Дед был кузнецом-механиком, создавшим много изобретений. Папа рассказывал, что у мамы дома были автоматические двери, блины на сковородках переворачивались сами, а чайник выключался на расстоянии. Когда я представил своё первое изобретение, отец сделал мне необычный комплимент: «Ты, видимо, унаследовал это от своего деда, Бернштейна». Мамина семья была более политизированной. Её старший брат Ицхак слыл среди знакомых и родственников убеждённым сионистом. Он уехал в Израиль в 1909 году вместе со своим другом Залманом Шазаром, ставшим впоследствии третьим президентом Израиля. Тогда семья ещё жила в Столбцах. Позже они переехали в Минск. Мамина сестра Рахель присоединилась к брату Ицхаку в Израиле в 1925 году. Мама любила Рахель, была с ней очень дружна. Брата своего Ицхака мама не знала – он уехал до её рождения. Почти вся остальная мамина семья погибла в Минском гетто. Как и папина. Мамин брат Гриша, возвратившись с фронта, не нашёл никого в живых. В том числе и свою жену с детьми. На развалинах Минска он познакомился с молоденькой девушкой Розой, чудом выжившей в это страшное время. Так появились у меня младшие двоюродные брат и сестра – Боря и Женя Бернштейны.

Папа познакомился с мамой, когда ей было двенадцать лет. Они жили на одной улице. Мама дружила с младшей сестрой отца. У моих родителей была любовь с первого взгляда. И на всю жизнь. Они не могли дышать один без другого. Мама заболела раком, и папа не отходил от неё, ухаживая до последнего дня.

Когда мама ушла в другой мир, отец сказал мне: «Вот приведу все дела в порядок и через два месяца умру. Не могу без неё». Я ему не поверил – это звучало так, как будто он договорился с Б-БогомЯ ошибся. Всё произошло именно так, как он сказал. Папа привёл мамину могилу в порядок, заказал место для себя около мамы, расплатился со счетами и умер от разрыва сердца ровно через три месяца. Ему было 80 лет, а ей – 77.

Они были удивительные люди, мои родители. Разные и непохожие. Папа – высокий, красивый и сильный мужчина. Мама – маленькая и хрупкая женщина, с трудом достающая отцу до плеча. Она была похожа на миниатюрную красивую революционерку, со своим «каре» и пенсне. Не хватало только кожаной куртки и маузера. На самом деле она была очень музыкальной и тонкой натурой.

Мама училась в консерватории по классу рояля и слепо верила в мировую революцию. Она была инициативной комсомолкой. Однажды, роясь в старых документах, я нашёл пожелтевший мандат. Оказывается, мама была депутатом Верховного Совета Белорусской ССР. Увидев мандат в моих руках, она изменилась в лице и потребовала; чтобы я больше не рылся в ящиках. Вечером, когда папа пришёл с работы, я слышал, как он отругал маму за глупую сентиментальность. Помню, тогда отец учительским тоном добавил: «Тебе мало того, что он сделал со всеми твоими друзьями?» Мама заплакала, и они вместе сожгли эту бумагу в пепельнице. Тогда, будучи маленьким, я ничего не понял. Как-то раз спросил её о каком-то репрессированном и впоследствии расстрелянном еврейском артисте и режиссере. Мама сказала, что он был хороший человек – она его хорошо знала... А потом смутилась и замолчала. За мамой что-то тянулось из Минска, из её «революционного» прошлого. Но что именно – я точно не знаю.

Известно лишь, что мои родители женились... дважды. Первый раз мама гордо оставила свою девичью фамилию Бернштейн. Второй раз она тихо взяла фамилию Токарская.

Папа скептически относился к маминым политическим убеждениям. Он был глубоко аполитичным. Отец принимал советскую власть за то, что она дала ему возможность учиться. Он не верил большевикам и не любил их. Сам он очень хотел учиться и стать первым инженером в своей семье. Папа, закончив поначалу рабфак, поступил в Горный техникум. После первой же практики в сибирских рудниках, вернувшись домой, он ушел из Горного техникума и поступил в Судостроительный. По его описаниям, увиденное в Сибири на студенческой практике перевернуло всё его представление о Советской власти и отбило у него желание стать горным инженером.

В заснеженной степи останавливались эшелоны с высланными кулаками. Мужиков, женщин и детей высаживали в степь на мороз. Там они сначала строили для охраны несколько избушек. А потом начинали рыть норы в снегу для себя. Женщины умоляли охранников принять детей в избушки, чтобы те согрелись.

Студенты-практиканты жили неподалёку. Они брали детей к себе, спасая от мороза. Охрана не возражала. Но всех принять было нельзя. Через 5–6 дней люди умирали. Приходил следующий эшелон. Узники продолжали рыть то, что было нарыто предыдущими. Так начинали строить концентрационные лагеря. Тогда, как сказал отец, он понял, где он живёт, и увидел настоящее лицо советской власти.

Папа никогда не верил этой власти и не ждал от неё ничего хорошего. Он обладал собственным чутьём предвидения событий. 22 июня, когда началась война, на улицах кричали, празднуя завтрашнюю победу. Наша семья в это время уже собиралась выехать на дачу. Был приготовлен чемодан с консервами и деньги для дачи. Отец сказал маме, что война будет долгой и будет жуткий голод. Поэтому консервы надо спрятать и на все наличные деньги купить ещё консервов. Через пару месяцев был объявлен приказ военного коменданта Ленинграда – под угрозой расстрела сдать все имеющиеся запасы продуктов. Мама рассказывала, что спросила отца: «Что же делать?» Он ответил: «Лучше рискнуть умереть от пули, чем видеть, как умирают твои дети». Наступали тяжёлые времена, и мама хотела начать открывать консервы. Отец не разрешил, сказав, что откроем, когда на улицах будут лежать умершие от голода. Так оно и произошло. Мама говорила, что, благодаря этим консервам, они выжили первую зиму из трёх.

...Много раз отец предвидел будущее. Это касается и моего отъезда в Израиль, когда у меня была абсолютно безвыходная невыездная ситуация. Он тогда сказал: «С твоими данными я не знаю ни одного человека, который бы смог уехать. Но ты уедешь». Вера ли это в мои силы или предвидение – я не знаю.

Отец был провидцем во многих случаях. Но этот факт его предвидения особенно врезался в мою детскую память. Примерно за две недели до смерти Сталина я пришёл домой из школы и застал отца с мамой за необычным занятием. На столе лежали деньги. Папа делил их на четыре кучки, раскладывая в четыре мешочка. Мама сидела рядом и смотрела.

Они были очень грустные. Бори дома не было. Я что-то спросил. Вдруг отец с болью промолвил сам себе: «Если эта тварь не умрёт, то нас здесь через три недели уже не будет». Он положил голову на руки и разрыдался. Я первый раз в жизни видел отца плачущим.

Через две недели умер Сталин. Из школы я вернулся домой рано. Нас отпустили. На улицах все плакали. Были включены уличные трансляторы. Играла траурная музыка. Папа с мамой находились дома. Они сидели за столом. У них, видимо _;было хорошее настроение. На столе стояла бутылка вина. Я спросил с детским подозрением, что, мол, они там распивают. Папа посмотрел на меня со смешанным чувством и сказал, что у мамы день рождения. Я ответил ему, что отмечали же её день рождения месяц назад. Отец хитро улыбнулся (мама сидела онемевшая) и сказал, что они отмечают его теперь по еврейскому календарю. Что у евреев, мол, день рождения можно отмечать два раза. Я очень заинтересовался неожиданно открывающейся возможностью и намечающейся перспективой и осторожно, с плохо скрываемой алчностью в голосе, спросил: «А что, и подарки дают два раза?» Тут отец рассмеялся в полный голос и сказал, что по такому случаю все возможности открыты.

На этом история со Сталиным не закончилась. На следующий день отца вызвали в школу. Оказалось, что когда наша учительница Агрипина Константиновна воскликнула в горе: ««Кто же заменит нам родного Иосифа Виссарионовича Сталина!», я поднял руку и сказал, что есть только один человек, который может заменить Сталина, это мой папа. На этот раз отец меня не наказал и даже улыбнулся...

Высадка «десанта» семьи Токарских в Ленинград началась в двадцатых годах. Первым был дядя Золя, папин брат. Он служил на флоте. Вторым «высадился» мой отец. Потом он привёз маму, которая была пианисткой по специальности. Она поначалу работала инспектором ленинградских театров, затем – концертмейстером.

Отец работал на заводе и учился в Кораблестроительном институте. По вечерам мама таскала его по театрам, которые она проверяла. На спектаклях он засыпал от усталости. Мама нежно пинала его в бок, когда он начинал храпеть, и тихо обвиняла в серости и неуважении к мировой культуре. Отец всегда шутил, что больше всего он любит те мамины спектакли, где громко не кричат и где не бьют в барабаны.

Когда началась война, отец уже был главным металлургом завода «Судомех». Его оставили на производстве перестраивать завод на военные рельсы. По словам отца, в цехах и в руководстве царила полная неразбериха. Никто не знал, какие боеприпасы нужны фронту. Поэтому, собрав своих друзей с разных заводов, отец поехал на Ленинградский фронт разобраться, какие именно боеприпасы нужны на передовой. Затем соратники и единомышленники отца определили между собой – кто и какие боеприпасы будет производить. Отец организовал на «Судомехе» производство мин.

Началась блокада. Стало голодно и холодно. Появились людоеды. Их узнавали по блеску глаз, по внешнему очень упитанному, виду и расстреливали на месте. Появились и завербованные немцами шпионы. Они покупали людей за кусок хлеба. Папу неожиданно вызвали в «Большой дом» (так называлось Управление НКВД). Отец уже плохо ходил. От недоедания стал дистрофиком. Он еле добрёл до НКВД. Чекист сказал, что в папином цехе раскрыли группу немецких шпионов. Чекист предупредил, что за халатность отца расстреляют по окончании следствия. И временно... отпустил обратно работать. Через неделю нквэдэшники приехали на завод, вызвали отца и сообщили ему, что расстрел отменён. Выяснилось из показаний арестованных, что первой намеченной ими боевой акцией была ликвидация... Токарского. Он очень мешал этой группе своей активностью.

Голод усиливался. Мама подсовывала папе часть своего пайка. Отец был крупный мужчина. Мужчины гасли намного быстрее женщин. Мама всегда учила нас: «Без папы мы не выживем». Его несколько раз госпитализировали в диспансер для дистрофиков. Там обычно умирали. Но он выживал.

Перед самым прорывом блокады на завод приехал полковник НКВД. Требование было одно – увеличить производство мин для фронта. Проходя по заводу он увидел огромный штабель бракованных мин. Полковник спросил: «Кто ответственный за брак?» Получил ответ, что Токарский. Он зашёл в кабинет к отцу. Вытащил из кобуры пистолет и торжественно сообщил, что он отца сейчас расстреляет. Отец ответил, что, во-первых, он – дистрофик. А во-вторых, еврей. Поэтому уж точно не ждёт немцев. Что же касается бракованных снарядов, то они не бракованные. Контролёры-перестраховщики проверяли их по техническим критериям мирного времени. Отец гарантирует, что ни одна из мин не взорвётся в стволе. Показал свои расчёты. Полковник оказался с инженерным образованием. Он согласился и произнёс следующее: «Если хоть одна мина разорвётся в стволе, я тебя лично расстреляю. Бели этого не случится, получишь орден». Так отец подарил фронту несколько десятков тысяч мин.

Мне иногда так не хватает отца... Хотя я уже сам и отец, и дед. Сесть бы с ним рядом и задать вопросы, на которые я когда-то не успел получить ответы...

Глава 2
Детство

Я родился 2 июля 1945 года. И был четвёртым сыном моих родителей. Насколько я знаю, были братья старше меня на 12 лет, на 8 лет (Боря) и на 4 года. Что стало с двумя старшими моими братьями, я не знаю. Предполагаю, что они погибли в блокаду. Мама категорически отказывалась говорить на эту тему, не отрицая самого факта существования братьев.

Мои первые детские воспоминания относятся примерно к шестилетнему возрасту. Рядом с нами через стенку в маленькой комнатке жила украинская семья. Вера Степановна и Николай Гаврилович с сыном Борисом. Николай Гаврилович был пьяницей и хулиганом. Он часто бил свою жену. Она на следующий день ходила по квартире с синяками. Это было время насаждаемого сверху антисемитизма.

Евреи чувствовали свою беззащитность. Однажды Николай напился и долго ходил за стенкой, во весь голос проклиная евреев, вспоминая Гитлера, и тому подобное. Потом он неожиданно вышел из своей комнаты, подошёл к нашей двери и стал орать: «Где эти проклятые жиды! Дайте мне вилку, я этой поганой жидовке глаза выколю!» Это про маму. Она, бледная и испуганная, стояла около меня. Мне было очень, очень страшно. И я беззвучно плакал. Отец стоял около двери. На лице его была написана ярость. Мама шептала: «Натан, не надо». Потом Николай начал сапогами выбивать нашу дверь. Удар за ударом. Крючок на двери стал прогибаться. Отец пошёл за шкаф, вытащил топор и поставил его около дверей в простенке. У мамы округлились глаза. Отец, резко отбросив крючок, рванул на себя дверь и нанёс жуткий, жестокий удар Николаю в лицо. Удар был настолько сильным, что Николай прошиб своим телом дверь в тамбуре, затем выбил дверь вместе с крючком у соседа и упал там на пол. Он мгновенно отрезвел и произнёс, лёжа на соседском полу: «Натан, ты что, я же пошутил».

Советская власть вошла в историю своим необыкновенным изобретением. Это изобретение называлось коммунальная квартира. Я родился и вырос в одной из них. Квартира находилась на 6-ой Линии Васильевского острова. В ней было восемь жилых комнат и одиннадцать квартиросъёмщиков.

Квартиросъёмщиков было больше, так как в некоторых комнатах жило несколько семей. В квартире был демократически выбран ответственный съёмщик. Его обязанности походили на функции мирового судьи, решения которого принимались безоговорочно. Ответственным съёмщиком, конечно, стал мой отец.

...В коммунальной квартире – один туалет на всех. В целях персональной гигиены, в маленьком тёмном предбаннике висели 11 седалищ, вырезанных из картона. Каждый, посещающий туалет, снимал седалище, принадлежащее его семье, и с ним входил в туалет. Коммунальный народ бдительно следил, чтобы не было ошибок. Утром, перед уходом на работу, на кухне выстраивалась большая очередь желающих посетить это святилище. Одна из моих первых детских обязанностей – держать для папы туалетную очередь.

Ванной не было. Только кран с холодной водой на кухне. Кухня – большая, и в ней стояло одиннадцать кухонных столов. Было также 11 примусов, которые, на более позднем и цивилизованном этапе, поменяли на 10 кухонных газовых горелок. При замене существовало две приемлемые стандартные альтернативы: 10 или 12 горелок. Советская власть, в образе представителя «Ленгаза», выбрала ущемлённый вариант. Эта несправедливость могла бы привести к очередной Октябрьской революции, но на деле привела к многомесячным внутренним и внешним коммунальным войнам, ничего никому не давшим.

Наша кухня также являлась квартирным клубом. Там всегда пахло кислой капустой и керосином. Сидели на кухонных столах. Обменивались новостями и сплетнями. На примусах в кастрюлях что-то кипело. Дети вертелись тут же. Я тоже любил крутиться на кухне. Иногда мне перепадала варёная картофелина с селёдкой от доброй соседки. Мама не любила, когда я мельтешил там, и загоняла меня в комнату. Через некоторое время я опять появлялся на кухне. Меня тянуло туда, как магнитом: здесь бурлила жизнь! В комнате было скучно. Иногда собиралось собрание квартиросъёмщиков. Это вообще было для меня событием. Все приносили с собой стулья и обсуждали наши совместные проблемы. Папа всегда говорил первым. Его слушали. Потом решали голосованием...

Случались квартирные неприятности. Например: отключали воду или пол в туалете сгнил и провалился на второй этаж. Когда случались перебои с водой, вся кухня заставлялась ведрами. Воду добывали в соседней квартире или в соседнем доме, если во всем нашем доме отключали воду. Проблема с отсутствием единственного действующего туалета в коммунальной квартире быстро перерастала в общую трагедию. Найти альтернативу было сложно.

Соседи из других квартир не любили пускать «чужих» в свой туалет. Папа брал меня за руку и вёл в соседскую квартиру. Из уважения ему давали попользоваться необходимыми благами. Раз в неделю я ходил с папой в баню.

Когда был маленький, я ходил в баню с мамой. Я очень любил ходить в баню. Мне нравилось, как мама нежно меня мыла, особенно ждал, когда мама объявляла: «Ну, а сейчас пришла очередь нашего мальчика». Я вставал перед мамой, которая сидела передо мной на каменной банной скамейке, и держался руками за её нагое тело. Мама тёплой и мокрой ладошкой забирала мои мужские атрибуты и большим пальцем намыливала всё по очереди. При этом она всегда шептала мне на ухо: «Когда вырастешь, все девушки будут мечтать о твоём мальчике. Он станет у тебя большим и красивым, как у папы. А пока только мама может его касаться. Береги его и никому не давай трогать». Когда подрос, однажды засмотрелся в бане на девочку. К нам подошла какая-то женщина. Она внимательно посмотрела на меня и сказала маме: «Гражданочка, посмотрите на вашего сына. Он уже реагирует на женщин. Его уже нельзя водить в женскую баню!»

Женщина показала пальцем на моё намыленное тело, и они обе уставились на мои мужские достоинства. Мама поставила меня перед собой и своей мягкой ладошкой привычно меня коснулась. Потом изумленно подняла на меня глаза. Я ничего не понял.

На следующей неделе меня перевели под папину банную опеку. С отцом в бане было интересно. Отец заказывал себе пиво, а мне лимонад. После парной мы сидели на диване и пили, каждый своё. Папа рассказывал о войне и блокаде. Описывал мне блокадный город. Отец рассказывал, что в то время в городе не было кошек и собак, всех съели. Оказалось, что дома справа и слева от нас разбомбили. Дом напротив – тоже. А нам повезло. У отца было много интересных историй про работу, про корабли, которые он строил.

Он приносил домой образцы металлов и обучал меня, как отличать алюминий от стали и от чугуна. Он рассказывал; что во время блокады, когда сырьевого металла не было, переливали городские металлические решётки и ворота на мины.

Лабораторий тоже не было. Состав металла снятой решётки он определял сам на глаз по излому металла и решал, что надо добавить в плавку, чтобы мины отвечали требованиям. Отец рассказывал, что однажды, еще в начале блокады, он затребовал срочно 300 опытных литейщиков для отливки мин. Ему обещали. Через несколько дней заявилось 300 женщин. Они все работали на кондитерской фабрике имени Самойлова и имели большой опыт ... в литье шоколадных зайцев. Все они, со временем, стали хорошими литейщиками.

Я всегда слушал папу с открытым ртом. Однажды, будучи в хорошем настроении, отец рассказал мне, как вывозил маму с Борей из эвакуации. Дело в том, что после снятия блокады Сталин наложил строгие ограничения на возвращение в Ленинград из эвакуации интеллигенции – людей свободных профессий, особенно евреев. Я не знаю, чем эти граждане помешали Сталину. Но то, что он это сделал – исторический факт. Отец, зная новое распоряжение властей, хорошо подготовился к операции спасения мамы и Бори. Они находились в селе Караванном, куда их квартировали, вывезя по «Дороге жизни» через Ладогу. Папа явился во всей своей красе, со всеми брякающими наградами к секретарю райкома партии, где находились страждущие вернуться домой мама и Боря.

Секретарь райкома принял отца, как полагается принимать героя обороны Ленинграда. Людей, переживших блокаду, тогда было очень немного. Это уже потом герои блокады расплодились в Ленинграде, как и герои «Альталены» в Израиле. Медаль «За оборону Ленинграда» была большой редкостью и ценилась на уровне самого высокого ордена. Все сотрудники райкома сбежались посмотреть, а самое главное – пощупать героя-дистрофика. Выпили водки за Победу и за Сталина.

Папа несколько часов рассказывал всем истории про блокаду. Потом он вытащил документы из кармана и попросил секретаря райкома помочь ему. В документах было сказано, что ... «известный специалист по литью чугуна, стахановка Галина Токарская, требуется заводу «Судомех» для выполнения важных правительственных заданий, необходимых для обеспечения победы над немецко-фашистскими захватчиками»... Отец попросил содействия секретаря райкома в выполнении столь важной задачи. Самым главным в этом деле было получить билеты и разрешения на проезд в Ленинград для мамы с Борей. Поезда охранялись и впускали в них только по специальным пропускам. Секретарь райкома лично обеспечил всё, что требовалось для проезда народной героини. Анализируя эту историю, можно сказать с уверенностью, что на самом деле, именно секретарь райкома является моим «крёстным отцом». Если бы не он, то «литейщица» не попала бы в Ленинград, папа не собрал бы последние дистрофические силы для выполнения своего мужского долга. Меня на радостях не зачали бы. И я бы не родился, и не записал бы эту историю.

Отец научил меня играть в шахматы. Но, понятно, иногда мне поддавался. А я этого с детства не любил. Мой брат никогда мне не поддавался! Но иногда проигрывал. Я очень гордился, когда выигрывал в шахматы у Бори. Когда мама посылала нас за хлебом, мы с ним бросали жребий – кому идти.

Жребием была партия в шахматы. Проблема возникала тогда, когда мы разыгрывали ничью за ничьей. У мамы лопалось терпение и она грозно нависала над шахматной доской. Тогда приходилось идти вдвоём.

Топили нашу комнату дровами. В углу стояла большая круглая печка. (Потом, в шестидесятых годах, все печки разобрали, когда провели паровое отопление). Летом папа брал с работы грузовую машину; и мы отправлялись на дровяной склад покупать дрова на зиму. Затем привозили их во двор, распиливали и относили в наш сарай. Во дворе находились двухэтажные бараки, где у каждого квартиросъёмщика был свой дровяной сарай. Зимой отец учил меня колоть дрова.

Я не был подарком и иногда доводил отца своим упрямством. Когда я учился в третьем или в четвёртом классе, папа купил и принёс новое радио.

Он снял со стены военную черную блокадную тарелку и повесил новый радиоприемник. Папа пришёл с работы очень уставшим и попросил, чтобы радио работало тихо. Я отца не послушал. Мне очень хотелось сделать максимальный звук, поэтому и крутился вокруг радио, каждый раз понемногу добавляя громкость. Отец подошёл и один раз уменьшил звук. Потом второй раз, потом третий. На четвёртый раз, он, не говоря ни слова, снял приемник со стены и сильным ударом разбил его об стенку. Радио разлетелось вдребезги. Мы долгое время после того жили без радио... в тишине.

Я очень жаловал зиму. Мне нравилось скользить на скоростных коньках по беговой дорожке стадиона. Снег в лицо. Ты идёшь с сумасшедшей скоростью и проскакиваешь стометровку за стометровкой. Лёд хрустит под коньками, особенно здорово на поворотах. В 28 градусов мороза отменялись уроки, а я бежал на стадион, на каток. Все ученики ждали этих – 28 градусов, чтобы не идти в школу.

Мы жили в одной комнате вчетвером. Папа, мама, мой брат и я. У родителей была большая кровать за шкафом. Нам с братом ставили на ночь две раскладушки. Телевизора у нас никогда не было.