Текст книги "Капитальный ремонт"
Автор книги: Леонид Соболев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)
Нервная тошнотная тоска охватила Тюльманкова. Завыть, закричать, броситься на Гудкова или вырвать из рук Хлебникова винтовку и выстрелить в Гудкова, потом в Кунцевича, – что-то нужно было немедленно сделать, пока он еще здесь, где матросы, а не жандармы, пока есть еще крупица надежды, что его поддержат… Волковой поддержит первый. Потом еще кто-нибудь из караула, хоть двое, трое… этого же достаточно! Остальные не будут стрелять в своих… Потом выбежать на палубу, стреляя в офицеров, призывая к восстанию… Тюльманков повел вокруг почти безумными глазами, и Хлебников тотчас придвинулся к нему вплотную.
– Но-но, не дури, – сказал он испуганно. – Вашскородь, дозвольте связать, ишь, кулаки-то…
И тогда все посмотрели на руки Тюльманкова. Кулаки действительно были сжаты так, что напружились большие синие жилы. Волковой тоже подошел к нему вплотную и подтолкнул его вперед.
– Иди… ты… – буркнул он мрачно, и в этой интонации Тюльманков услышал бесповоротное осуждение и окончательно убедился, что и Волковой не поддержит его, если он сейчас кинется на офицеров. Он криво усмехнулся и хотел что-то сказать, но Волковой грубо толкнул его к трапу. Мичман Гудков отступил, давая им дорогу, и так – Хлебников впереди и Волковой сзади – они поднялись по трапу наверх.
Восемнадцатый кубрик был совершенно пустой, все люди работали – кто на мачте, кто на погрузке снарядов. Рундук Тюльманкова оказался беспощадно перерытым сверху донизу, и, когда Тюльманков, едва различая вещи в наплывавшем в глазах тумане, полез в малый чемодан за чистой форменкой, пальцы его запутались в отпоротом кармане чемодана. Ловок мичманок! Не хуже жандарма, нюхом берет! Тюльманков выпрямился и встретился с тяжелым взглядом Волкового, стоявшего совсем рядом. Хлебников в стороне деловито рылся в большом чемодане, доставая черные брюки, и поэтому Тюльманков смог наконец шепнуть то, что кипело внутри:
– Продаешь, Волковой?.. Как весной – кочегаров?.. Та-актика!..
Волковой с открытой ненавистью смотрел на него маленькими своими хмурыми глазами.
– Молчи, – шепнул он в ответ, едва шевеля губами, – анархия задрипанная! Добился обыска? Из-за ерунды организацию проваливаешь, сволочь… Хоть в охранке-то не глупи… помолчи…
Хлебников швырнул штаны, и они упали на плечо Тюльманкову.
– Не проедайся тут, жив-ва! Надевай барахло, нечего чикаться, не на свадьбу!
И опять – Хлебников впереди и Волковой сзади – они вышли на верхнюю палубу. Горнист только что сыграл отбой, и тяжело дышащие люди сидели там, где их застал этот сигнал, – на не донесенной до горловины угольной корзине, на беседках, спускающихся в баржи, на кучах угля – и торопливо курили, пользуясь пятиминутным перерывом утомительной погрузки. Никто не понимал, почему и куда ведут со штыками Тюльманкова, и его провожали равнодушным взглядом. Отчаяние овладело им, – отчаяние, жалость к самому себе и ясное ощущение, что никогда больше он не увидит этих людей, матросов «Генералиссимуса», за которых он идет сейчас в охранку, а оттуда в тюрьму или на каторгу… Товарищей, за которых он боролся четыре года, с которыми вместе он должен был поднять на место андреевского флага – красный… Матросы! Это были матросы, умевшие овладеть «Потемкиным», умевшие умирать на «Очакове», матросы Свеаборга и «Памяти Азова»… Чего же они сидят на угле, измученные погрузкой, сидят на палубе корабля, осуждённого царем на близкую гибель в бессмысленной, ненужной народу войне, – сидят и молчат, вместо того чтобы действовать – так, как они умели действовать в девятьсот пятом году?.. Безумные и яркие мысли побежали в мозгу по старым следам, оставленным роем фантастических планов, рождённых там, в карцере, – и Тюльманков потерял над собой власть.
Неожиданно для Волкового он метнулся в сторону и вскочил на огромный плоский гриб вентилятора, сорвав фуражку, воспаленный и страшный.
– Товарищи! Матросы! – крикнул он хрипло. – Довольно терпеть царских псов – офицеров! Товарищи, вспомните, чему мы вас учили, разбирайте оружие, скидывайте власть!
– Молчать! – тонко всхлипнул Хлебников, щелкая затвором. – Слазь! Стрелять буду!
– Чего сидите, чего ждете? – обезумев, кричал Тюльманков. – К винтовкам! Бей офицеров!.. Товарищи же… да кто же тут есть из боевой организации, подымайте же людей! – почти заплакал он, обводя матросов глазами в страшной тоске безответья, и вдруг сильный удар прикладом под коленки сшиб его с вентилятора.
Упав, он увидел искаженное лицо Волкового, навалившегося на него.
– Сам пристрелю, – сквозь стиснутые зубы сказал он в самое ухо, скручивая ему руки назад. – Провал готовишь, сволочь?
К вентилятору бежали уже унтер-офицеры с темными от угля и сосредоточенно нахмуренными лицами. Хлебников, кинув винтовку, бестолково и ожесточенно зажимал ладонью перекошенный рот Тюльманкова. Белый китель Шиянова мелькал среди черных матросских фигур, быстро приближаясь. Матросы стояли, отводя от вентилятора глаза. Все это было так быстро, неожиданно и невероятно, что вряд ли кто понял, к чему призывал Тюльманков.
– Горнист! Движение вперед [37]37
Сигнал, означающий продолжение работ или учения.
[Закрыть]! – крикнул на ходу Шиянов, и горнист, стоявший у баржи, приложил к губам горн. Резкий сигнал поднял людей, бесконечная лента угольных корзин начала свое, рождающее темные облака пыли течение. Унтер-офицеры медленно разошлись, и, когда вентилятор открылся из-за их спин, Тюльманкова там уже не было.
Связанный, с кляпом во рту, он ногами вперед, как покойник, плыл на четырех дюжих унтер-офицерских руках по пустым коридорам и палубам к трапу, где его ждал катер с мичманом Гудковым.
Погрузки продолжались.
Глава двенадцатаяС берега катер возвращался к самой смене караула – к одиннадцати часам. Теплая и темная июльская ночь была неспокойной, по всему рейду мелькали красные и зеленые отличительные огни; порой над ними светились двойные белые, означая, что сзади тянется на буксире баржа. Лучи крепостных прожекторов шарили по воде, освещая ползущие к кораблям краны, шаланды, накренившегося «Водолея» и катера, которые суетливо мчались и к кораблям и к берегу. В этой тревожной мигающей иллюминации «Генералиссимус» возник колеблющимся заревом горнов на срезанной гротмачте, и катер, выйдя из Южной гавани, повернул на него, как на маяк.
Едва отвалили от пристани, мичман Гудков позвал обоих – и Хлебникова и Волкового – в кормовую каретку и даже разрешил сесть. Он был в повышенном настроении, шутил и угощал папиросами, ничем не напоминая того Гудкова, который недавно сидел здесь с браунингом в руке против связанного Тюльманкова. Волковой молчал. Шутки Гудкова были так же неприятны, как и угощение папиросой: мичман, видимо, всячески старался подчеркнуть, что бунтовщик Тюльманков – это одно, а совсем другое – они, верные и преданные матросы. Он даже пообещал представить Волкового к поощрению за находчивость, с какой тот прекратил мятежные выкрики Тюльманкова. При слове «поощрение» Хлебников подхихикнул и тут же начал заискивать перед Волковым. Тот усмехнулся про себя: что ж, это пока на руку…
Тюльманкова на катере не было. Вместо него на корабль возвращалась в подсумке Хлебникова (чтобы не помялась в кармане) расписка канцелярии генерал-губернатора в приеме подследственного матроса. Тюльманков же, судя по всему, проходил сейчас первый допрос.
Темная вода бежала у борта мягкой и теплой текучей струей. Опустив в нее руку, Волковой смочил лоб и шею. Первый допрос… Недавно в безлюдной башне, возясь с освещением прицела, они толковали как раз об этом первом допросе (который должен же когда-нибудь быть): что и как отвечать? Тюльманков сказал: «А чего там отвечать? Молчать и плевать в рожу, пусть бьют, шкура зарастет…»
Он представил себе бледное, отчаянное лицо Тюльманкова и ясно увидел, как наотмашь – с ворота – рвет он на себе форменку с хриплым криком: «Бей, тварь! Бей матроса!» Волковой передернул плечами, словно жандармы – те, усатые, рослые и равнодушные, которые увели Тюльманкова, – ударили его самого. По спине опять пробежал холодок, такой же, как там, в приемной, когда, вызванный Гудковым по телефону, в нее вошел ротмистр фон Люде и окинул матросов взглядом врача, приступающего к осмотру больного. Подравнивая карманной пилочкой ногти и молча посматривая на Тюльманкова, ротмистр выслушал короткий доклад Гудкова и потом увел его к себе для более подробного разговора.
И за все то время, пока дожидались в приемной, не удалось перекинуться ни одним словом: рядом торчал Хлебников, а у двери – жандарм. Тюльманков стоял неподвижно, только в вырезе форменки прыгала жила на шее, доказывая, как бешено бьется у него сердце. Раза два-три он подымал глаза и ненавидящим взглядом смотрел на дверь, где скрылся ротмистр, а однажды таким же взглядом хлестнул и Волкового. Но никак нельзя было объяснить, что винить ему надо не Волкового и не матросов «Генералиссимуса», а совсем других – тех, кто годами приучал его к мысли, что революционер – это прежде всего бесстрашный герой; тех, кто посылал таких же Тюльманковых убивать одного прокурора, чтобы другой, его заменивший, присуждал их к повешению; тех, кто учил, что революция – это борьба отдельных людей с отдельными людьми. Ничего этого сказать тут было нельзя.
Однако все же, воспользовавшись тем, что жандарм у двери отвернулся, Волковой, неловко вывернув ладонь опущенной по шву брюк левой руки, нащупал пальцы Тюльманкова и крепко их сжал. Тот вздрогнул, как от удара. Волковой, испугавшись, что заметят, тут же выпустил пальцы, но Тюльманков, как бы отвечая на пожатье, вдруг громко и зло сказал: «Ну, чего там волынят! Скорей бы, все равно ведь ничего не скажу!» Хлебников засуетился, а жандарм неторопливо обернулся и лениво пригрозил: «Ты вот сейчас помолчи, а то недолго и рот заткнуть». Но тут где-то мягко прозвенел звонок, в приемную вошли еще два жандарма, а из кабинета вышел мичман Гудков. Раскрасневшийся, озабоченный, он сказал Хлебникову, подняв на лоб брови: «Сдай арестованного, расписку дадут, на корабле мне отдашь», – и Тюльманков исчез за дверью, быть может, навсегда…
Волковому было отлично известно, что бывает за такими дверьми. В девятьсот четвертом его вместе с отцом, мастером железнодорожного депо, забрали в жандармское, найдя дома при обыске пачку прокламаций. Сперва лаской, потом угрозами у отца долго допытывались, откуда у него прокламации, потом ударили в пах, а когда он очнулся и повторил: «Не знаю», – двинулись к нему, Сеньке. Все внутри у него затомилось в ожидании такого же удара. Но тут он услышал, как отец прохрипел: «Парнишку-то не мучьте, что он понимает…» – и его осеняло. Он отчаянно, в дурной голос, заревел и стал кричать, что сверток украл в депо, в инструментальной, польстившись на бумагу – клеить змея, но дома разобрался, что бумага жидка и рвется, кинул в сенях и забыл о ней. И хотя его самого не били, жандармы навсегда остались в памяти томительным предчувствием удара ногой в пах.
Из ненависти к ним Сенька добился, что, несмотря на неполных шестнадцать лет, его приняли в боевую дружину. Как только дело касалось жандармов, он напрашивался там на самые рискованные дела. Его не разорвало бомбой в августе девятьсот пятого только потому, что бумажку с роковой надписью «исполнитель» вынул из кожаной шапки тот, кто подошел к столу перед ним.
С тех пор сквозь его случайно уцелевшую жизнь прошли годы, книги и люди, и революция стала перед ним совсем в ином свете. На «Генералиссимус» Волковой пришел уже с явкой петербургского комитета социал-демократической партии большевиков к вовсе неизвестному ему гальванеру четвертой башни Федору Кудрину. Они оказались в одной роте, в одной башне.
В одном кубрике, и всю первую ночь насквозь Волковой прошептался с новым знакомцем. Кудрин сразу же оценил решительность и вместе с тем осторожность Волкового, к чему того приучила подпольная работа в саратовском депо, которую прервал призыв на флот. Позже они сошлись ближе, потом сдружились – немногословно и крепко, ничем, впрочем, не выказывая на людях своей внутренней спайки. И сейчас именно Федора Кудрина – друга, братка, кореша – по флотскому словарю, – умницы, большевика, организатора – по словарю партийному, – именно Кудрина не хватало Волковому, чтобы не поддаться чувству острой жалости к Тюльманкову и не наделать вдобавок каких-нибудь похожих глупостей самому.
«Генералиссимус» был уже близко. Горны на мачте потухли, черная громада корабля, отмеченная неяркими точками ламп над баржами, как будто осела в воду. Катер, качнувшись, повернул к трапу. Сияние далеких гельсингфорсских огней побежало вправо, а слева ударил в глаза длинный голубой луч прожектора с миноносца, дежурившего у выхода с рейда, пошнырял по воде и бесшумно переметнулся в море. Охрана. Наверное, на «Генералиссимусе» тоже сыграли отражение минной атаки и к орудиям стала на ночь дежурная смена…
Близость войны чувствовалась во всем, и Волковой чуть не выругался вслух. Дурак-одиночка!.. «Кто тут есть из боевой организации?..» Вот доказывай теперь жандармам, что она тебе не приснилась… Молчи не молчи, а о том, что не надо, уже ляпнул. Пусть до фамилий не докопаются, а все равно на время придется пришипиться всерьез. А тут война – никак теперь нельзя времени терять. Матросам, кто понадежней, надо сразу же объяснить, что это за война и как сделать, чтобы она двинула революцию. Кащенко позавчера привез с берега письмо из Питера, там сказано, как объяснять. А вот попробуй пообъясняй, когда всюду будут искать эту самую «боевую организацию», о которой офицеры и не догадывались. Теперь слежка пойдет дай бог на пасху вовсю! Письма еще берег, болван, карманчик пошил… Сообразил, судак царя небесного: бумага – она разве не шуршит? Значит, и Эйдемиллера ухватят, сосватал дружок… Эх, и дернуло тебя, черта, одному революцию за кормой делать!..
Орел, оскорбленный Тюльманковым, смотрел на приближающийся катер со злобной удовлетворенностью. В полусвете гакабортного огня было видно, что его кто-то дочистил, хищно разверстые клювы посверкивали, готовясь ухватить новую добычу. Катер уменьшил ход и подошел к левому трапу.
Взглянув на часы у вахтенной рубки, Волковой отпросился у Хлебникова оправиться до смены и, передав ему винтовку, побежал на бак. У третьей башни кто-то негромко окликнул его. Всмотревшись, Волковой увидел Кащенко, который, прячась от света лампы, подвешенной на второй трубе, стоял в тени башни. Палуба была здесь пустынна, цепочка матросов перетаскивала угольные корзины много дальше к носу, но что-то насторожило Волкового, и он тоже шагнул в тень от башни.
Кащенко, обычно спокойный и медлительный, схватил его за руку и быстро заговорил:
– Думал, не дождусь… Давай сообразим, чего делать.
– А чего делать? – хмуро возразил Волковой. – Сорвался с нарезов, и себе, и делу напортил… Одна надежда, что не продаст.
– Я не о том. На берег я со штурманом съезжал, за картами.
– Ну? – оживился Волковой. – Опять виделся?
– Утром из Питера приехала. Пакет дала. А что в нем – не знаю. Взглянуть негде.
– Куда девал?
– Тут он. – Кащенко осторожно положил ладонь на грудь. – По кубрикам везде рыщут, форменная облава идет. К Марсакову в рундук лазали, к Кострюшкину тоже… Главный шпик Греве самолично распоряжается. Пока на себе таскаю, а к ночи – куда?
Волковой задумался. Матрос – весь на виду, даже и ночью: раздеваться надо перед всеми, в койку прыгают в подштанниках да в тельняшке, где ж тут пакет спрятать? В рулевом отделении или в башне, – так везде нынче люди, везде унтера, корабль к бою готовят…
– Покажи, – сказал он.
Кащенко, осмотревшись по сторонам, вынул из-за ворота рабочего платья небольшой, в четверть листа, пакет, обернутый в плотную бумагу, и тотчас же спрятал его за спину. Волковой решительно протянул руку.
– Давай сюда. Как в секретном шкафу будет – под охраной часового. А завтра придумаем чего.
Теперь к Кащенко вернулись его медлительность и осторожность. По-прежнему держа пакет за спиной, он покачал головой:
– Ты же на людях будешь. Да и Хлебников рядом…
– Не волынь, Артем! – обозлился Волковой. – В караул опоздаю, мне еще в гальюн… Кто на меня подумает – я ж прямо из жандармского! Давай, говорю!
И он протянул руку. Кащенко отдал пакет, Волковой быстро засунул его в разрез форменки, под тельняшку, на голое тело возле самого сердца, оправил форменку щегольским напуском и рысью помчался на бак. Но тут же он столкнулся с лейтенантом Ливитиным и остановился, давая ему дорогу между лежащими на палубе снарядами. Лейтенант, очевидно, только что спустившийся с мачты, перемазанный, но довольный, окликнул его:
– Что ж, Волковой, выходит, без тебя доклепали? – сказал он с веселым сожалением. – Догадало тебя в караул угодить! Ну ничего, две чарки за мной!
– Так точно, вашскородь, обидно, – согласился Волковой и вдруг добавил: – Вашскородь, а кому на левое орудие наводчиком прикажете? С утра прицелы согласовать надо, я в карауле, а Тюльманков вон…
Улыбка тотчас исчезла с лица Ливитина.
– Утром и скажу, – оборвал он Волкового и пошел дальше, чуть слышно насвистывая, что означало у него с трудом сдерживаемое раздражение. И точно – Волковой тут же услышал у себя за спиной его резкий окрик:
– Куда вещи тащишь? В отпуск собрался?
Волковой оглянулся: перед Ливитиным вытянулся кто-то с сундучком в руке, но рассматривать было некогда – до смены оставалось минут семь-восемь, и он побежал на бак.
Перед лейтенантом стоял боцман Нетопорчук. Оробев от внезапного окрика, он не успел собраться ответить, как Ливитин продолжал:
– Дела тебе нет, что ты свое барахло таскаешь?
– Виноват, вашскородь, так что – дерево, – ответил наконец Нетопорчук и в доказательство выставил в полосу света, бившую из кормовой рубки, сундучок. Он и точно был деревянный.
– Ничего не понимаю. Ну и что ж, что дерево?
– На баржу несу, вашскородь, – медлительно объяснил Нетопорчук с видимым облегчением. – Как господин старший офицер лишнее дерево на баржу скидавать велели…
Ливитин смотрел на него со всевозрастающим раздражением и вдруг снова раскричался:
– Дерево? А почему ты башку свою на баржу не скинешь? Неси обратно, балда!
Приказ вроде бы и обрадовал Нетопорчука, однако он продолжал стоять, глядя на лейтенанта в сомнении.
С самой вечерней разводки на работы сундучок не давал ему покоя: расставаться с ним было жаль, столько лет с ним жил, и картинки на нем, и оплетка, память о новобранстве, а вот на ж тебе – ведь и впрямь деревянный!.. Обойдя все свои боцманские хранилища и кладовые и беспощадно распорядившись везде насчет «лишнего дерева», Нетопорчук вернулся в каюту и долго стоял над сундучком, не решаясь его опустошить. Наконец, вздохнув, как над покойником, вынул аккуратно все, что в нем было, положил в шкаф и попытался снять картинки. Но они, как и оплетка на внешней стороне крышки, приклеены были на совесть, крепким столярным клеем. На мгновение у него мелькнула мысль: а может, и не надо тащить сундучок? Ну какой от него пожар? Стул вон и тот огня больше даст… Но испугавшись, что начал рассуждать, когда старший офицер прямо приказали о всяком лишнем дереве, Нетопорчук захлопнул крышку и пошел с сундучком наверх, стараясь думать не о нем, а о том, все ли поспел он пересмотреть в тросовых. А вот теперь лейтенант Ливитин кричат, ругаются, чего вроде никогда не делали, и велят нести обратно.
– Как бы чего не вышло, вашскородь, – сказал Нетопорчук с опаской и снова попытался объяснить: – Старший офицер всякое дерево…
– Двадцать раз тебе говорить? Проваливай со своим сундучком, неси обратно, слышишь?
Нетопорчук покорно повернул с сундучком к люку, а Ливитин пошел за ним, всматриваясь в его чугунную походку, и вдруг ощутил некоторый страх: что может сделать такой Нетопорчук, если ему прикажут! Голову себе отрежет – и не удивится… Что за люди, боже мой, что за люди!.. Хорошее настроение, с которым он спускался с мачты, было вконец испорчено – сначала вопросом Волкового, а потом этим дурацким сундучком, некоторым символом того, что происходило на корабле.
Шестнадцатый каземат, через который пришлось идти, чтобы попасть в офицерский коридор, встретил его синей полутьмой боевого освещения, готовым к выстрелу орудием и напряженным молчанием прислуги. Если вдуматься – тот же сундучок: третью ночь люди не спят, бесцельно напрягая нервы и зрение в ожидании воображаемой атаки в глубине рейда, который защищен свеаборгскими батареями, охраняется у входа миноносцами, а с моря – дозором крейсеров. Хороши эти люди будут в бою, если, еще не начиная войны, проведут до него пять-шесть таких ночей!
Острый край откинутого люка снарядного погреба, не замеченный в синем полумраке, пребольно ударил Ливитина по щиколотке, и, зашипев, он ругнулся в голос. Шияновская распорядительность: на верхней палубе – что Невский проспект, а тут – собачья тьма! Войдя в ярко освещенный офицерский коридор, Ливитин шагнул через мешок муки, лежавший у самой его каюты, рядом с которой был люк в погреб сухой провизии, и вошел к себе, резко захлопнув дверь…
Волковой же, успев до склянок обернуться, ровно в одиннадцать часов вечера, осторожно поправив кащенковский пакет так, чтобы он пришелся под черный ремень флотского подсумка, пересекающий грудь от левого плеча к правому бедру, и не выпирал из-под форменки, стал возле этого же люка на пост № 3, у денежного ящика.
Обычно здесь бывало безлюдье и торжественная тишина. Денежный ящик и шкаф с секретными документами стоят в самой корме корабля – перед дверью в командирский отсек. Ночью, убедившись сперва, что ни в правом, ни в левом офицерских коридорах никого нет, часовой может отступить на шаг в сторону и обернуться на эту, всегда раскрытую дверь. Тогда он видит просторную переднюю, где на белой переборке молчаливо и страшно висит черное командирское пальто, сквозь вторую дверь – полуосвещенный салон, а в самой глубине его – третью дверь, ведущую в командирскую каюту. В салоне тихо и пусто, как в алтаре. И как в алтарь через царские врата могут входить только священник и дьякон, так из всех тысячи двухсот человек, живущих на корабле, в эту дверь могут входить без вызова только двое: старший офицер, капитан второго ранга Шиянов и командирский вестовой Ефрем Мамотка.
С утра Мамотка проносит туда никелированный прибор для бритья, серебряный кофейник, хрустальные вазочки с паштетом, маслом, вареньем, стоячую накрахмаленную салфетку и стакан в тяжелом подстаканнике. Через некоторое время он выносит все это обратно – перепачканным, нагроможденным на поднос в беспорядке в мыле и в пятнах. Тогда в дверь проходит Шиянов с аккуратно сложенными бумагами утреннего доклада – и выносит их перепутанными, исчирканными красным карандашом, порой смятыми, а иногда и разорванными. Затем в дверь опять проходит Мамотка – на этот раз не с посудой, а с кем-либо из офицеров, вызванных командиром. При этом они непременно задерживаются у двери перед зеркалом, чтобы оправить китель и прическу, не замечая ни часового, ни иронического ожидания Мамотки, который, полуобернувшись, стоит у командирской двери с согнутым для рокового стука пальцем, как бы спрашивая: «Ну, собрался, что ли?» Посещение командирской каюты всегда означало собой неприятность, почему передняя с зеркалом и носила выразительное наименование «предбанник». Из каюты офицеры выходят без сопровождения Мамотки примерно в таком же виде, как посуда или бумаги: в мыле, в пятнах, растерзанные и помятые.
На посту № 3 каждая смена караула наблюдает лишь одну сторону таинственной командирской жизни. Так, часовому первой смены – вечером и утром от семи до девяти и от часу до трех днем и ночью – выпадает сомнительное удовольствие видеть самого командира: близко, вплотную – так, что слышится короткое дыхание, ударяющее в нависшие желтые усы, а рукав кителя задевает неподвижный локоть часового, командир корабля проходит мимо него и утром на подъем флага, и днем, когда, пользуясь отдыхом команды, спящей по всем уголкам громадного корабля, он выходит на пустынную палубу «взять воздуху», и вечером, при съезде на берег, и, наконец, даже ночью, если он возвращается ночевать на корабль.
Третьей смене, в которую нынче попал Волковой, предоставляется наблюдать зрелище разнообразной и обильной еды, проносимой неутомимым Мамоткой в каюту: в утренние часы – кофе, в полдень – завтрак, в шесть вечера – обед, а по понедельникам, когда командир отсиживается, отпуская Шиянова на берег, – и вечерний чай, около двенадцати ночи.
Наиболее спокойной считается вторая смена, которая приходится на те часы, когда командир служит или отдыхает: она не угрожает проходом командира и не раздражает аппетита погрузкой свежей провизии в командирский желудок. Часовой видит только Шиянова с бумагами да Мамотку с офицерами и лишь по этим признакам может судить о деятельности командира корабля.
Однако в эти тревожные дни все покосилось. Командир в самое неположенное время съезжал к адмиралу и возвращался с такими же пятнами на лице, с какими выходили от него его собственные офицеры. В сияющей пустыне обоих офицерских коридоров непривычно толпилась матросня, грузившая в погреб сухой провизии муку, крупу, макароны, сахар, и даже в самом предбаннике был раскрыт люк в кормовой арсенал, куда комендоры спускали пулеметные ленты и тридцатисемимиллиметровые снаряды. В каюту командира то и дело проходили офицеры, не только не предшествуемые Мамоткой, но даже не задерживаясь перед зеркалом: то Бутурлин со штурманскими картами, свернутыми в толстую трубку, то старший артиллерист с рапортичками принятых снарядов, бормоча на ходу подсчет погрузки, то ревизор Будагов с чеками, бланками или с книгой приказов. Теперь все они входили торопливо и деловито, непочтительно вешали фуражки над самым командирским пальто, а Мамотка обгонял их, таская в салон запотелые сифоны содовой воды.
Став на пост, Волковой, продолжая думать о своем, рассеянно наблюдал эту толчею, непривычную для такого священного места. По офицерскому трапу, тяжело переваливаясь, сползали с верхней палубы мешки, матросы тащили их по коридору к погребу сухой провизии, и порой старший баталер тихо, словно на палубе, покрикивал высоким тенорком: «Живей, живей, господа бога мать, не задерживайтесь!» Тут же пробирались к предбаннику Сторожук и Кострюшкин, неся ящик с пулеметными патронами. Когда подошли ближе, Кострюшкин встретился взглядом с Волковым, но отвел глаза и как бы невзначай сказал Сторожуку:
– А у нас шкура новая завелась.
– Кто? – не понял тот.
– Увидишь, – загадочно сказал Кострюшкин, – скоро с нашивочками поздравлять будем, спрыснем… Гляди, дверь – не стукни!..
Они скрылись в предбаннике, а у Волкового упало сердце. Вот же сукин сын, куда бьет!.. Никак не ждал он, что стычку его с Тюльманковым кто-нибудь может повернуть таким христопродавным образом. Правда, всякому понятно, что Кострюшкин – самый верный дружок Тюльманкова и самый ярый его приверженец, но ведь корабль – что деревня: кто бы ни пустил слушок, повторять будут все. Не станешь каждому доказывать, что нельзя было позволить дураку кричать про организацию!..
Кровь кинулась ему в голову. Недавнюю жалость к Тюльманкову смыло этой горячей волной. Гляди – семя его ходит, Кострюшкин, один из тех, кого тот всегда подбивал в комитете против большевиков! Вон чего удумал! А зачем? Чтобы отпугнуть матросов от Волкового, от Кащенко, от всех, кто шел против преподобного его апостола!..
То, что еще два года назад он угадал в Тюльманкове, встало сейчас перед Волковым с новой силой. Хуже всего и опаснее было то, что, словно заразная болезнь, все это вспыхнуло теперь в другом человеке, а может быть – и не в одном. Видно, не только в комитете гнул свою линию Тюльманков, а еще и шушукался тайком с такими Кострюшкиными, подбирая сторонников. Он упрямо пытался повторить то, что было два года назад на «Цесаревиче»: тогда думали, что главнее всего – собрать побольше людей, и вербовали в организацию всякого, кто только был обижен офицерами или просто выражал недовольство порядками на флоте. Таких звали на сходки, посвящали в подпольные секреты, поручали случайным людям вовлекать в организацию остальных – будто в России стоял не девятьсот двенадцатый год, а девятьсот пятый. Ведь кто, как не Тюльманков, кричал: «Проморгаете Хлебникова! Ты послушай, как он на баке офицеров честит! К нам его надо!» А Хлебников-то как раз после арестов и получил свои нашивки. Время было трудное – провал на «Цесаревиче» показал, что восстание на флоте надо готовить как-то иначе и что апрельский провал произошел не потому, что охранка сумела все разнюхать, а именно потому, что сами организаторы наделали ошибок.
А Тюльманков, когда на «Генералиссимусе» начали сколачивать из разгромленных остатков новую организацию, опять упрямо взялся за свое. Кудрин привез задание петербургского комитета – иметь на корабле организацию немноголюдную, но тщательно законспирированную, которая могла бы повести матросскую массу в революцию, как только общее движение в стране потребует восстания на флоте. А что сделал Тюльманков? Он сразу стал высмеивать, кричать, что такая тактика позорна, что она губит дело, что революцию не ждут, а творят, что большевистская система пятерок – это недоверие к матросам, что она помешает накапливать силы, что комитет оторван от команды, варится в собственном соку, – словом, везде и всюду, где мог и с кем мог, болтал о немедленном восстании.
И еще раз с острой горечью Волковой вспомнил о Кудрине. Пока тот не ушел в запас, бороться с Тюльманковым и с его влиянием на людей было легче. А вот потом Волковому пришлось справляться одному, пока сперва Кащенко, потом Марсаков, а за ними и остальные комитетчики не раскусили Тюльманкова окончательно. А теперь – Кострюшкин?.. Да и один ли?..
В глубине левого офицерского коридора, по которому погрузок не производилось, показалась сухая фигура старшего офицера. Рядом с ним шел лейтенант Греве, что-то ему доказывая, отчего тот недовольно морщился. У командирского трапа они остановились, и Шиянов раздраженно сказал:
– Возможно, вы и правы, но на себя я этого взять не могу. Не могу, Владимир Карлович! Доложу командиру, как он… Вы не уходите, вероятно, он вас захочет выслушать…
Он привычно одернул белый китель, который и так сидел на нем без складочки, и шагнул мимо часового в дверь предбанника, а лейтенант Греве остался возле командирского трапа, пощипывая усики и раздумчиво уставившись взглядом на Волкового. Проследить этот взгляд тот не мог – матросу не полагается рассматривать в упор офицера, – но ему показалось, что он упирается в ту легкую вздутость, которую все-таки образовал на груди пакет, переданный Кащенко. Можно было бы подвинуть ремень подсумка так, чтобы прикрыть им пакет, но шевелиться было нельзя. Нельзя было и опустить голову, чтобы посмотреть, точно ли пакет так выпятился. И, как назло, суета погрузок, которая только что наполняла весь отсек, почему-то прекратилась: ни одного мешка не валилось сверху, ни одного матроса не было вокруг. Был только лейтенант Греве в четырех шагах от него, и был этот упорный, сверлящий, неподвижный взгляд, вонзающийся в левую сторону груди.
