Текст книги "Капитальный ремонт"
Автор книги: Леонид Соболев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)
Но, как в закипающем котле грязного белья идет наверх сперва легкая пена, падая через край грязными клочьями, а главная масса вонючего, пропитанного микробами белья едва готовится пошевелиться в темном его чреве, – так и до офицеров «Генералиссимуса» доходили только внешние показатели заношенности военного белья Российской империи, закипающей на огне войны. Никому еще (даже самому командующему) не было известно, как будет реализован план кампании, составленный в 1912 году и тщательно хранимый без изменений за семью печатями сейфов. Еще никто не знал, что армия будет делать одно, а флот – другое; что центральная минная позиция, альфа и омега морского плана войны, с флангов по берегу обнажена для противника; что флот не знает фарватеров своего будущего плацдарма – Рижского залива; что береговую оборону его придется спешно создавать во время самой войны; что военная империя, увешанная медалями в память проведенных ею десятков войн, к войне неспособна. Мелочи заслоняли еще суть, и лейтенант Веткин со смехом продолжал излагать свои сюрпризы.
– А вот еще эпизодик, – сказал он, фыркая заранее, – оказывается, на кронштадтских фортах нет офицеров, «могущих распознать наши суда от неприятельских», и потому Генмор просит адмирала прислать туда с флота парочку грамотных лейтенантов… Не желаете ли, Николай Петрович?.. Место тепленькое… Потом – коронный номер: адмирал…
Но коронного номера рассказать не удалось, потому что к Ливитину подошел вестовой с рыбой, и Веткин замолчал, с очевидным нетерпением дожидаясь, когда тот отойдет. Греве улыбнулся и добавил:
– Местечко и верно тепленькое… Вроде дегустатора на винных складах: попробовал, пожевал губами, щелкнул языком и определил: «Немец. Стреляй, братцы, без опаски». Всего и дела, а Питер под боком… Красота!.. Ну, так что за коронный номер? – спросил он, когда вестовой отошел.
Веткин сделал было возмущенное лицо, но, очевидно, смешная сторона события пересиливала в нем возмущение, потому что он опять заразительно рассмеялся:
– Из той же оперетки «Генмор в поход собрался…». Представьте: адмирал, что мышь в родах, – где немецкий флот? В Киле? В море? В каком море – Балтийском или в Северном? Рвет и мечет. Флажки – с глаз бегут. Запрашивает Генмор: «Сообщите агентурные сведения, где?» И – эпический ответ: «Сведения от тайной разведки имеются лишь десять дней назад, все было спокойно… О новых сведениях срочно (оцените, господа!), „срочно!“ запрошены агенты…» Бошнаков говорит, старика чуть удар не хватил…
Веткин отчаянно замахал рукой, приглашая других посмеяться вместе с ним.
– А ведь вы, Вадим Васильевич, донельзя всем этим довольны, – вдруг сказал Ливитин, осторожно отделяя шкурку осетрины. – Признайтесь?
– То есть? – спросил Веткин, продолжая еще смеяться.
– То есть вам эти штучки – хлеб. Анекдотец же!
– А что же, смеяться нельзя? – удивился Веткин. – Извините, не вижу в этом ничего особо порочного – смеяться над растерянностью чиновников из-под шпица.
– Даже если эта растерянность граничит с преступлением? – спросил кто-то сбоку.
Ливитин повернул голову и увидел мичмана Морозова; он стоял за спиной Веткина, облокотившись на аквариум; обед кончили, и кают-компания почти опустела.
Последние два дня Ливитину не приходилось видеть Морозова: так же как Ливитин на мачте, он пропадал часами у себя в кочегарке, где банили котлы и наспех меняли прогоревшую кирпичную кладку. Видимо, ему сильно досталось за эти дни: он осунулся, темные круги легли под глазами. Сейчас румянец пошел по его курносому лицу пятнами, – и по этому и по тому еще, как он забарабанил пальцем по стеклу аквариума, Ливитин понял, что Петруччио стал еще нервнее прежнего.
– Я вполне солидарен с Николаем Петровичем, – продолжал Морозов, стараясь сдерживаться и не повышать голоса. – Можно смеяться над глупостью, но если эта глупость – показатель системы, то не смеяться надо, а…
– На Морозов-ве! – воскликнул вдруг Ливитин тем тоном, каким окликают с борта шлюпку. – Возьмите два рифа: вас кренит на левую!
– Почему два рифа? – возмутился Морозов, отмахиваясь. – Какой там крен на левую, когда мы спокойно идем ко дну на совершенно ровном киле? Позвольте хоть перед смертью поматериться, ведь умирать-то будем мы, а не адмиралтейские гении!.. Это еще цветочки, что Вадим Васильевич рассказывал! Ягодки впереди ждут, наливные ягодки, спелые, десять лет с цусимской рассады под сиянием штабных аксельбантов зрели… Вызрели, благодарю покорно…
– Где же вы эту самую Цусиму увидели, позвольте полюбопытствовать? – спросил Греве, прищуриваясь. Морозов оглянулся на вестовых, начавших собирать с дальнего мичманского конца, и понизил голос.
– Где-с? Извольте: в широте и долготе первого боя с «Мольтке» и с «Кайзером», точнее сказать не могу-с, механикам оперативные тайны неизвестны. Но нам известна такая прописная истина, что государства, которые проиграли войну, были разбиты еще до поля сражения… То есть несли причину своего поражения в себе, во всей военной системе данного государства, служащей отражением его внутреннего политического строя… Вам эта мысль нова, Владимир Карлович?
Греве пожал плечами.
– Не столько нова, сколько абсолютно невоенна: досужее измышление какого-нибудь социолога из красных.
– Почти, – Морозов даже не скрыл улыбки, – почти: начальник академии Генерального штаба, профессор стратегии, свиты его величества генерал-лейтенант Леер… Изволили почитывать?
– Уел, механик! Ей-богу, уел! – воскликнул Веткин, расхохотавшись.
Ливитин улыбнулся в тарелку, Греве покраснел, но не нашелся сразу чем ответить, как Морозов продолжал, снижая еще голос до напористого полушепота.
– Где Цусима, говорите? В эмбрионе – под боком: мачтах наших, например… Плавали, плавали с эйфелевыми башнями, и вдруг – раз! Негодны… В котлах наших: ходили, ходили, как птичка по тропинке бедствий, а перед самой войной опамятовались, оказывается, до капитального ремонта доходились… Чиним вот теперь домашними средствами, из жилетки брюки, и то наспех… Воевать надо, – а мы без воды плачем: один «Водолей» на всю эскадру мечется, как деревенский водовоз на пожаре… И это – еще не война, война впереди, и будем мы в ней лопать ягодки, которые в мирное время созревали… Система! Поистине – «Флот и морское ведомство», – не зря эту книжку старик Семенов кровью написал! Как до Цусимы было: флот – и адмиралтейский шпиц, корабли – и канцелярии, живые люди – и манекены в орденах, пушечное мясо – и лощеные теоретики, – так и теперь осталось… Только ядовитее это «ведомство» стало, потому что очень народ ожесточился в погоне за чинами и каждый друг другу яму роет, а что в эту яму корабли летят, – плевать! Был бы орденок лишний да береговое местечко потеплее. Тут не смеяться надо, а плакать горькими слезами, Вадим Васильевич!
– Словом, ни такое, вашскородь, у меня настроение… – ехидно подхватил лейтенант Веткин, покачиваясь на стуле, – такое настроение, что дал бы я в морду, да не знаю кому, – как мне пьяненький Ипатов раз исповедался. Так, что ли, Петр Ильич?
– Действительно, не знаю кому! Пожалуй, жизни не хватит все морды бить, которые того просят! – ответил Морозов зло. – А может, к зеркалу надо подойти да самого себя двинуть: мы в этом тоже виноваты…
– Благодарю вас! – протянул насмешливо Греве. – Что вы разоряетесь в обличительных филиппиках по адресу Генмора, это вам по штату положено студенческие привычечки, да и, по крайней мере, в вашем стиле: «Мы-де, серые герои, умираем за косность аристократических штабных светил!..» Мысль, положим, несвежая, демагогическая и глубоко неверная, – впрочем, все простим! Но что мы виноваты, – простите, не пойму! Глуп-с, видимо, для столь поражающей логики.
– Конечно, мы, флот! – горячась и еще больше покрываясь пятнами, сказал Морозов. – Что Генмор? Далеко Генмор! А вот то, что мы с вами тут, на кораблях, дурака валяли в течение многих лет, – это верно. Вон, адмирал Макаров который год в Кронштадте стоит и перстом в прохожих тычет: «Помни войну!» Что-то я не замечал, чтоб господа офицеры в самом деле о войне помнили. За оскорбление почитаем, когда нас в море вывезут и адмирал военному искусству начнет обучать. Что греха таить, Владимир Карлович, верно ведь!.. Смотрами да ресторанами занимались, – давайте теперь вместе со штабами ответ держать. И не будем из нашей гибели анекдот строить, как это Вадим Васильевич делает.
– Поверьте, Петр Ильич, – презрительно отозвался Веткин, вставая и тщательно придвигая к столу стул, – поверьте, что я со своими «анекдотами» умру много спокойнее, чем вы, и, полагаю, с большей пользой для корабля. Вас и сейчас истерика колотит. Прекрасный пример для нижних чинов! Если б все офицеры, как вы, рассуждали, тогда, действительно, только в Цусиму и плыть. Но, слава богу, у нас на корабле есть офицеры со здравым умом, которые отлично умеют расценивать неизбежные для начала всякой войны недохватки организации, но до ваших геркулесовых столбов не дойдут. Не дойдут. И таких большинство…
– Например, Мишенька Гудков, – вмешался в разговор лейтенант Ливитин, покончив с жарким и пододвигая к себе мороженое. – Вот это дух! На цепь сажать надо. Землю роет и ни о каких там Цусимах не задумывается. Учитесь, Петруччио… Бросим о высокой материи, я вас вот что спросить хотел: ежели я остатки труб на мачте этой окаянной свинцовыми пробками забью, – потекёт али не потекёт?
Морозов посмотрел на него, как молодой бычок, набежавший на канаву: недоумевая и даже наклонив слегка набок голову.
– Чеканить надо, сырость внутрь пойдет, – ответил он с разбегу.
Ливитин пососал со вкусом ложечку и собрался продолжить этот спокойный технический разговор, но Греве опять вернулся к оборванной Ливитиным теме.
– А я никакой трагедии не вижу, – объявил он авторитетно. – Антагонизм штабов и флота – явление естественное: снизу всегда кажется, что кто-то наверху чего-то недодумал, в чем-то запутался, это еще в «Войне и мире» верно схвачено. Помните? «Ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне марширт…» Важно не это. Важен именно тот дух личного состава, о котором Ливи упомянул. И ронять этот дух такими паническими разговорами, как ваши, не следует. Русский флот, – Греве выпрямился на стуле, – русский флот в самые тяжелые минуты умел с честью выносить и бой… и ошибки организации. Поздно сейчас заниматься критиканством, Петр Ильич, поздно и бесполезно! Да и не так все мрачно обстоит, как вам кажется… Тот же Бошнаков только что вернулся с адмиралом из Ревеля, послушайте, что он говорит о крейсерах и о минной дивизии. Это у нас на линкорах возможны такие речи, как ваша, там вас не слушали бы так благодушно, как Николай Петрович. Какой подъем! Если у нас матросы грузят, как черти, и сами идут с Ливитиным на мачту, то там матросы охотниками просятся на заградители, обступили Бошнакова, качали, спрашивали, скоро ли война… Бригада крейсеров буквально в бой рвется…
– Где тонко, там и рвется, – вставил Морозов мрачно.
– Неостроумно… и, извините, глупо! – вспыхнул Греве.
Бошнаков действительно рассказывал что-то вроде. И Греве тоже был по-своему прав. Еще не разлилась по России волна патриотических манифестаций, которыми люди спасали себя от ясной оценки внезапно вставшей над ними войны, пряча, как страусы, голову в тень национальных флагов, – и дух флота еще нечем было измерять. «Матросы работали, как черти» – это был первый и пока единственный показатель боевого духа. Из рассказов Бошнакова в передаче Греве и в пересказе кого-нибудь третьего, как снежный ком, творилась легенда о рвущихся в бой кораблях, и линкоры утешались, что на крейсерах «прекрасный дух», а крейсера, в свою очередь, кивали на линкоры, где было «настоящее боевое настроение». Впрочем, крейсера (вернее, кают-компании крейсеров) чувствовали себя бодрее: призрак боя на центральной позиции не мог стоять перед ними во весь свой рост так, как он стоял перед офицерами линкоров. Их ждало другое: разведки, лихие крейсерские бои, обстрелы берегов, уничтожение миноносцев…
Крейсерские бои, разведки, отражение миноносцев! Громоздкие высокобортные корабли с частоколом фабричных труб, которых было едва ли не больше, чем пушек, тихоходные мишени для подводных лодок, цусимские и доцусимские старушки: «Диана» (1899 год спуска), «Россия» (1896), «Громобой» (1899), «Богатырь» (1901)… – какую разведку, какие лихие бои могли они вести?
– Давайте, Владимир Карлович, бросим легенду о мощи российского флота! Дух – духом, но таким кораблям разве святой дух да Микола Мирликийский поможет, – сказал Морозов жестко и отошел от аквариума. – Плывет этакая непобедимая армада каравелл старше нас с вами возрастом, плывет навстречу только что спущенным со стапелей германским кораблям – и обидно и горько на ней тонуть… Уж если нам – новому кораблю, единственной пока надежде российского флота – капитальный ремонт котлов нужен! Да что им! Всему флоту он нужен, сверху донизу!.. Все заклепочки прочеканить, все пушечки, что горохом стрелять собрались, сменить, все старое нутро выкинуть, а новое… Да где его, новое, возьмешь!..
Морозов безнадежно махнул рукой и пошел из кают-компании.
– Нигилист, ей-богу, нигилист! – фыркнул Веткин. – Право, если б я не знал, что Морозинька склонен к истерике, я бы попросил Шиянова его суток на семь посадить… Что у него, невеста на берегу, что он так разнервничался?
Греве сделал пальцами неопределенный жест, означающий догадку: «Механик, чего же спрашивать…»
Он помолчал, следя за Веткиным, выходящим из опустевшей кают-компании, и поднял глаза на Ливитина.
– Я удивляюсь, Ливи, – сказал он потом, медленно притушивая папиросу. – Вы всегда так приветливо слушаете эту непристойную демагогию. Сколько раз я ни обрывал этого, – он поискал слово, – этого дешевого оратора, вы ни разу меня не поддержали. А между тем, пожалуй, вы единственный, с чьим мнением он считается… Такое фрондерство, неприличное флотскому офицеру, вас как будто забавляет?
– Отчасти, – ответил Ливитин, так же медленно гася окурок. – Это имеет свежий вкус.
– И – острый?
– Возможно.
– Даже если это – красный соус [32]32
Соус с красным перцем к мясу – излюбленное блюдо на английских кораблях.
[Закрыть]?
– Я предпочитаю британскую кухню, – сказал Ливитин с полуулыбкой. – Русские пироги очень тяжелы, пресны и располагают к вялости ума.
Греве усмехнулся. Наконец-то после утомительного студенческого спора с Морозовым, где вещи назывались своими именами, можно было отдохнуть на словесном фехтовании с Ливитиным! С этой точки зрения Ливи был превосходным собеседником.
– Не забывайте, Ливи, что острая пища почти всегда разрушает организм. Всякие излишества – политические в особенности – нередко вызывают кровавый понос. Что до меня, я не поклонник этой заразной болезни. В корабельных условиях она протекает в особо тяжелой форме…
Ливитин щелкнул портсигаром и положил его в верхний карман кителя. Обнаженная подушечка сломанного ногтя холодно и гладко почувствовала металл. Взгляд Греве был слишком прозрачным и ничего не выражающим для такой интересной беседы. Греве, Гревочка, карьерист, любимец гельсингфорсских дам, кавалергард во флотском кителе, вдруг показался ему совсем в ином свете. Почему-то припомнилась весенняя история с кочегарами и нехорошая роль, которую играл в ней Греве.
Ливитин улыбнулся.
– Я одинаково не склонен испытывать ни кровавого поноса, ни запора. Тем более – длительного и в Шлиссельбургской крепости. Ваши вдумчивые прогнозы ошибочны, милый Гревочка. Вы плохо читаете в сердцах.
Еще в течение секунды оба лейтенанта смотрели друг другу в глаза, Греве – с пристальным вниманием, Ливитин – с живым любопытством. Двое вестовых замерли в отдалении, выжидая, когда господа офицеры окончат разговор, чтобы убрать приборы. Потом Греве встал первый.
– Все-таки, Ливи, на вашем месте я бы разъяснил юнцу нелепость его поведения, особенно в военное время!
– Я не верю в свои педагогические способности, Владимир Карлович, – ответил Ливитин, также отодвигая стул. – Неужели всю войну будет по три разводки в день? – добавил он с комическим вздохом, пропуская Греве вперед.
Из кают-компании Ливитин сразу зашел к Морозову в каюту и застал его в одном белье, надевающим прогарное рабочее платье.
– Вот кстати! – сказал ему Ливитин еще из дверей. – Не торопитесь надевать штаны. Вас высечь надо.
– Не вижу за что, – фыркнул недовольно Морозов.
– Зря горячитесь и нервы травите, неистовый Робеспьер!
– Так, Николай же Петрович…
– Принимайте бром. Что вас слабит на речи? Чего вы там наговорили? И кому? Веткину, идиоту, поставщику острот, который отца родного за анекдот продаст… Греве, который смотрит на вас прищурясь… Не понимаю такой траты энергии. Подумаешь, голос флотской совести сыскался!
Морозов без малого в голос взвыл:
– Николай же Петрович! Не молчится, хоть брось! Горько же сознавать, что ты игрушка в чьих-то руках! Вот пошлют тебя на дырявой посудине, с «прекрасным духом» гибнуть позорно и жалко… Разве это не бесит? Да вы-то сами, – вы же видите весь этот длительный обман, безмолвный уговор нас всех, носящих офицерские погоны и обязанных присягой и дисциплиной расшаркиваться друг перед другом, уверять один другого в мощи флота, не сомневаться в неминуемой победе и круговой порукой замалчивать весь тот позор, который кругом творится. Воевать идут – идиоты! – когда тут не воевать, дай бог до боя доплыть… И вы это видите, наверное, лучше меня, – я что? я механик, многого не знаю и только догадываюсь! – видите и молчите… Чего вы молчите?
– Поставьте на ночь горчичник к затылку, Петруччио, – сказал Ливитин, впадая в обычный тон и усаживаясь по-хозяйски к столу. – Вы допрыгаетесь до чего-нибудь. Сколько раз я вам толкую, что здесь военный корабль. Публичный дом и пожар в нем во время наводнения, как Веточкин сострил, я вполне отчетливо вижу, смею вас заверить. И так же, как вы, постом и молитвою готовлюсь помереть за веру-царя-отечество и за глупость как собственную, так и вышестоящих начальников… Аренда счастливой жизни окончилась, юный мой друг, пожалуйте к расчету, надо иметь мужество оплачивать фальшивые векселя, а мы их надавали России-матушке порядочно. Но бить по сему поводу голыми кулаками в броняшку не собираюсь и вам не советую: кулаки в кровь разобьете, а отсрочки платежа все равно не очистится… А вот вы поясните, Петруччио, из-за чего вы, собственно, глотку дерете и кулаки расшибаете?
Морозов, просунув наконец голову в узкий разрез твердой парусины прогара, бросил на него быстрый взгляд.
– Начистоту?
– Обязательно.
– Я всерьез скажу.
– Валяйте.
– А может – страшное.
– Погодите, я за стул схвачусь!
Лейтенант действительно взялся обеими руками за переплет стула, но потом предупреждающе поднял ладонь:
– Стоп! Я, может, сам догадаюсь… Революция?
Морозов кивнул головой. В прогарном платье, без всяких признаков офицерского чина, курносый и всклокоченный, он напомнил Ливитину давние гимназические годы. Такие же всклокоченные студенты, с таким же обязательным стремлением к немедленной революции, несмотря ни на что, тогда разъясняли гимназическому кружку смысл манифеста 17 октября. Все это показалось, как виденное в театре. Жизнь опустилась над юностью прочным железным занавесом, охраняющим от пожара.
– Догадаться нетрудно, – сказал Ливитин, сочувственно кивая головой. – Революция! Панацея от всех зол, начиная с голодного крестьянина и кончая боем на центральной позиции! Как это у вас просто выходит: революция, смена политического строя, новые люди, у… как там его?.. у государственного кормила, – айн, цвай, драй! – и мичман Морозов счастлив: война отложена, флот не гибнет, Россия тоже, мужички каждый день курицу кушают, и по всей территории Российской империи… то бишь, республики – благовоние и тишина. А позвольте полюбопытствовать, Германия с Австрией тоже войну отложат?
Морозов поколебался, но потом упрямо ответил:
– Война или мир – в руках правительства. Новое правительство всегда может объявить причину войны дутой, вот и все!
Ливитин расхохотался.
– Простите, я с точки зрения узкоисследовательской: вам точно известны причины войны?
– Н-нет…
– И мне нет. Помимо братьев-славян и креста на святой Софии, причины эти известны досконально только людям, стоящим у государственного кормила. А кто у этого кормила стоит – двор ли, парламент ли, – смею заверить, один черт. Кто бы ни стал, ему важно, чтоб это кормило вдоволь кормило. А посему математически точный вывод: будет республика – будет и война, и ваши запоздалые вопли решительно ни при чем. Только к пожару в публичном доме во время наводнения прибавится еще порядочное землетрясение. Вот вам прогноз на революцию в ближайшие дни.
– Сытый пессимизм! – огрызнулся Морозов сердито.
– Не лайтесь. Пустячки – «сытый», когда помирать доводится… Вот вы насчет книжечки господина Семенова упомянули. Читано. В идеалистические гимназические годы читано. И по сердцу резнуто, помню. Смею вам доложить, я на флот из-за преступной к нему страсти пошел: Цусима эта самая сердце травила, полагал флот переделать. Молод, конечно, был, очень это просто казалось. А как двинули меня несколько раз по черепу – примолк. Поищите в архивах под шпицем записку мою об этих эйфелевых башнях. Даже ответа не дали, а можно было мачты сейчас не резать. Насчет крейсеров упомянули? Извольте. В первый год выпуска плантик мною по своей охоте был составлен с исчислением, сколько быстроходных крейсеров с сильной артиллерией для некоторых действий в Балтийском море потребно и сколько кредита на сие испрашивать… Линкоры заместо того строят, «флот открытого моря» заложили линейные крейсера, которым в заливе – что слону в ванне. А плантик, чай, крысы скушали. Впрочем, выговор за это имел: не суйся, мичманок, в адмиральское дело! Но из того, что у меня в голове другие безысходные планты сидят, не следует еще, чтобы ею в досаде о броняшку биться, нет. Я и кулаки теперь жалею. Плантиков не пишу и записок не представляю. Наоборот, в последние годы ушел в разврат мыслей и склонность к эгоцентризму, чего и вам желаю.
Морозов мрачно на него посмотрел и надел фуражку.
– Как слепые щенки, – сказал он устало, – как слепые щенки… Тычемся мордой, сами не знаем куда… Или еще хуже: кто-то тебя за шиворот берет и тычет: в службу, в войну, в смерть… Помяните мое слово: скоро на эту игру желающих не будет вовсе. Дайте только войне народ расшевелить.
– А вы не скулите, – ответил Ливитин, идя к двери. – Малый сбор вон играют, ишь как весело! Пойдем, юноша, в разные места: я на мачту, а вы на дно, в кочегарку… А кстати: вы этот капитальный ремонт в фигуральном виде больше не употребляйте. Двусмысленность получается.
– Какая? – не понял Морозов.
– Такая. Обыкновенная. В оглоблю. Скажите, какая святая наивность! Какой такой капитальный ремонт сверху донизу? Да еще при Греве… Рекомендую: тихая змейка, но ядовитая. Как бы чего не вышло, как боцман Нетопорчук говорит.
– При чем здесь Греве? – опять не понял Морозов.
Ливитин нахлобучил ему фуражку до самого носа и толкнул к дверям:
– Сыпьтесь в кочегарку, механик, это для всех полезнее! Пошли…
