Текст книги "Время дождей"

Автор книги: Леонид Словин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Я ужинаю там почти ежедневно последние шесть-семь лет, когда бываю дома, – с неудовольствием отозвалась Позднова.

Пока Молнар уточнял приметы, Ненюков и женщины-понятые прошли в комнату экскурсоводов.

Несмотря на преподанный урок, двери снова оказались открытыми. На стеллаже, за аккуратной стопой справочников, Ненюков нашел пыльный галстук-регата – примету холостой бивачной жизни, сломанную сетку от электробритвы «Эра». В горшочках с цветами виднелись следы пепла.

Ремешка от часов в урне не оказалось, Ненюков убедился в этом, вывернув содержимое на газету.

С наплывом посетителей администрация гостиницы открыла бар, бездействовавший с осени. Рядом с кофеваркой появились сигареты «Визант», сухое «Береговское», бутерброды.

Потягивая кофе, инспектор по особо важным делам молча посматривал на людей за столиками: их первое любопытство было удовлетворено, и они не обращали на него внимания. Говорили о преступлениях и, судя по всему, давно, поскольку тема клайчевской выставки к его приходу оказалась исчерпанной:

– …В прошлом веке Матеи выкрал не меньше полусотни древних рукописей!

– А возьмите Терезу Эмбер или игуменью Митрофанию!

Тема классических мошенниц показалась Ненюкову надуманной, почти неправдоподобной. Он поискал в карманах, нашел записку, переданную одним из клайчевских инспекторов:

«Мацура, на имя которого поступила телеграмма «Ребенок здоров», в гостинице «Холм» не проживал, в других гостиницах не значится».

Порвал ее, снова сунул в карман и понял, что ищет сигарету. В уголовном розыске всегда кто-нибудь да бросал курить или собирался бросать. Ненюков не курил больше двух месяцев, точнее – шестьдесят три дня, и все это время мечтал о тугой, с фильтром древесного цвета сухой сигарете.

«Если так пойдет – в конце пути я смогу точно сказать, сколько суток мне удалось продержаться…» – Он вздохнул.

От стойки, неся чашечки с кофе, подошли понятые – Кремер и обе женщины. Он подвинулся, давая место:

– Милиция помешала вам отдыхать…

– Успеем, – женщины принужденно улыбались.

– Раньше бывали в Закарпатье? Нравится?

Ответ он знал: старый замок, спускающийся к знаменитому источнику парк. Кажется, время замедляет здесь свой стремительный бег. Или что-то в таком роде. Но женщины промолчали.

– А вам? – Он обернулся к Кремеру.

– Бывший замок Шенборна-Бухгейма сохранился лучше… – Кремер не договорил.

Ненюков допил кофе, сказал:

– Шенборны боролись против здешних владельцев, уничтожили Нижний парк, фонтаны… Организация фашистского лагеря в замке – несомненно результат интриг Шенборнов.

– Чинадеевский замок был тоже превращен в застенок, – заметил Кремер.

– Мне говорили. Вы следите за съемками? Как раз снимают эпизоды «эвакуации» лагеря… Ваш балкон куда выходит?

– К ротонде.

– В парк?

Гонта подошел к столику, лицо у него было порозовевшее с мороза:

– Извините! Владимир Афанасьевич… – Он показал на окно.

Старший оперативной группы, разыскивавший в снегу орудия взлома, в полушубке и в валенках, направлялся по аллее в замок, в руках он нес стальной прут, его помощник на ходу упаковывал металлоискатель.

– Куски арматуры, другого орудия не было, – шепнул Гонта. – Валялся в сугробе у бывшего конного двора. Я проверил: рядом на стройке их сколько угодно…

– Значит, знали, что другого не понадобится. Знали о проеме в потолке.

Первыми в машине с передвижной лабораторией уехали эксперты, потом работники прокуратуры. Еще раньше в двух «газиках» увезли служебно-розыскных собак.

Обитатели гостиницы, мосфильмовцы, обслуживающий персонал толпились в вестибюле, обсуждая случившееся.

– А есть и такие… – старичок администратор выбрал слушателем Кремера, – у них и образование, и специальность – трудись, дерзай! Но нет… Не приведи, пречиста дева! – С высокого табурета перед конторкой он набросал Кремеру бесхитростную схему:– Проклятая жажда золота. Идут на все. С матерыми преступниками конкурируют, даже верх берут.

– Верх?

– Вот именно! У них же все подчинено цели. Разоблачить их милиции тяжело, – старичок достал свою трубочку, – эти не напьются, лишнего не сболтнут. Спортом занимаются… Никто на таких не подумает.

После осмотра Ненюков поднялся в номер, позвонил следователю – он обещал прийти, как только освободится.

Заварил кофе. С чашкой в руке подошел к окну.

От Холма вела узкая улочка. С одной ее стороны смотрели на дорогу одинаково аккуратные домики с красными черепичными крышами, с другой – тянулся откос. Кое-где в окнах уже виднелись огни.

«Сегодня много легче, чем после первой кражи…» – подумал Ненюков.

Улики, оставленные преступниками у профессора – фотографию старика на завалинке, обрывок письма с упоминанием Тор-женки, блокнот с номерами телефонов, – тщательно проверяли, но в них не верили с первого дня.

Было трудно предположить, что кто-то в массу телефонных номеров вписал один, важный – другие же лишь для того, чтобы сбить преследователей с толку.

Удача пришла случайно, потому что Холодилин и Ненюков решили не отказываться от проверки до конца.

Телефон старухи Ковригиной и ее дочери упоминался в начале последней сотни. Ненюков приехал к ним под вечер хмурым февральским днем. Пожилая женщина молча открыла дверь и ушла в кухню. Она, видимо, стояла там, когда Ненюков позвонил. Света не зажигали. Из окна виднелась незастроенная пустошь у Электролитного проезда, освещенная вывеска клуба «Металлург». Дальше, за домами, полыхала труба медеплавильного завода, необъятная даль при теперешней интенсивности застройки.

– Раньше пецьки утром топили, – обернулась Ковригина, – теперь, видать, и ноцью топят!

Мысль эта, видно, приходила не раз – женщина высказала ее со сдержанной силой старческой убежденности.

– Любопытный у вас выговор. – В справке, составленной отделением милиции, значилось, что старуха недавно приехала к дочери из Архангельской области.

За пустошью кружили белые дымы и таяли между линиями высоковольтной связи у Котловского кирпичного завода.

– Дак мы торженгские… – сказала женщина.

– Торженгские? – Ненюкову показалось, что он ослышался.

– Так-то пишется Большой Поцинок…

«Где он слышал название этой деревни?! Большой Починок!…»

– Дочка вытребовала нас в Москву, – говорила Ковригина, – беда с девкой: неладно живет… Мужа нет.

– Понимаю, – у Ненюкова была привычка говорить «понимаю».

С того разговора у окна, против медеплавильного завода, началось дело Спрута, Филателиста и других.

«Большой Починок!»

«Позднова!… – Ненюков вспомнил. – Первооткрыватель Ан-типа Тордоксы, знакомая и советчик онколога, его главный консультант по вопросам древнего искусства… Определенно, она упоминала Большой Починок. Странная связь…»

Не прошло и часа, как он уже разговаривал по телефону с профессором, потом с Поздновой.

Профессор тоже слышал название Починка.

– Речь шла об иконе. Об очень редкой иконе, находящейся в этой деревне…

Позднова ушла от прямого ответа:

– Большой Починок? Глухомань, бездорожье. Мне пришлось бывать…

Ненюкову почудились настораживающие нотки.

– Комары?

– Пропасть, Владимир Афанасьевич! Болота вокруг!

– Там что? Частное собрание икон?

Ответ он услышал не сразу.

– Одна икона, – Позднова вздохнула.

– Редкая?

– Уникальная. «Святой Власий».

– Тордоксы?!

«Снова Тордокса!… – Для Ненюкова наступила пора везения. – Срочно ехать! Гонта может выезжать уже завтра!»

– Как вы добирались туда, Ассоль?

– Через Каргополь. Дальше пешком.

– И вы не сказали – кто владелец иконы?

– Фадей Митрофанович Смердов, пастух. – Она помолчала. – Не собираетесь ли к нему в гости?!

– Пока не решил…

Он позвонил в управление, потом Гонте:

– Завтра выезжаешь…

Ничто, казалось, не предвещало осложнений.

Кремер выехал ночью, он опередил Гонту на сутки.

Из Ухзанги до Торженги Кремер шел на лыжах – с приличной скоростью, ровно, почти не снижая темпа. Ходить на лыжах он умел…

Глава вторая
ПРЕСТУПЛЕНИЕ В ТОРЖЕНГЕ

(Три недели до задержания Спрута)

1

Кремер шел, накатывая легко, как в студенческие годы, когда декан вывозил весь курс на лыжах в Привалово. К поездкам начинали готовиться загодя, но накануне погода обычно портилась, выезжали в метель либо в дождь. За пять лет выработался несложный ритуал вылазок – гонка, костер, гитара. Перед возвращением в Москву полагался дружеский ленч, трапеза. Декан угощал ближайших учеников кофе из термоса и читал тихо, почти шепотом:

«Плывут облака, все белое солнце закрыв. И странник вдали забыл, как вернуться домой…»

Темнеть, казалось, начало сразу, как только Кремер вышел из Ухзанги. Дважды пришлось делать привал, проверять, не сбился ли с пути.

«Я назад обернулся, глянуть на дом родной. Но большая дорога тянется в пустоте…» В шестом веке Сяо Тун включил «Девятнадцать древних стихотворений» в знаменитый «Изборник» – с тех пор они обошли мир.

Торженгский погост открылся внезапно, на фоне сумерек, – шатровая стройная церковь и оставленная жителями деревушка. У домов в довольно крупное даже для этих мест озеро впадал маленький незамерзающий родничок. Кремер зачерпнул пригоршней воды – живые, как ртуть, капли сразу же разбежались на ладони.

С пригорка смотрела олонецкая изба со множеством окошек, балкончиком на резных балясинах и широким бревенчатым накатом, ведущим на второй этаж. Вместо трубы крышу украшал странный резной дымоход. Изба по-черному, рудная.

– Блестяще совершенно! – Кремер не заметил, что повторяет выражение, которое находил пустым и бессмысленным.

Он свернул к избе, сбросил лыжи, прошел внутрь. Дверь привела в огромные, высотой в четыре-пять метров сени, затем в низкий, с печью без трубы, зал. Древняя печь была посажена в ящик, как в сани, черный от копоти потолок казался еще ниже.

Кремер осмотрел летние комнаты, прошел вниз, в зимовку, – с иконами в углу и выщербленными лавками вдоль стен. Иконы бросались в глаза – облупившиеся, но не старые. Изображения святых были наклеены на дощечки, обнесены станиолевым окладом.

Зимовка была оставлена людьми много позднее, чем летняя изба. В маленьких, чтобы не выпускать тепла, оконцах просвечивало скучное сероватое небо. Стены желтели клочьями старых газет. Кремер провел фонариком по заголовкам: республиканская Испания, бесчинства американских военнослужащих в Австрии, недостатки очередного школьного учебника физики.

В толще бумажных пластов гудела эпоха.

Несколько газет валялись на полу, Кремер поднял одну – обрывок «Литературной газеты». В глаза бросились строчки: «Адам и Ева не будут последними. Автор дискуссии о проблемах рождаемости отнюдь не настроен пессимистически…»

Кремер читал эту статью незадолго до отъезда из Москвы, газета была недельной давности. Оборванный нижний край был брошен здесь же, рядом чернел затвердевший от крови носовой платок. Кровь Кремер увидел и на стене, над головой.

«Могла бы получиться стройная версия: убийство без трупа, – подумал он, – совершено, как всегда, родственником или знакомым убитого. Подозреваемый – выше среднего роста, пользовался носовым платком, курил… – Кремер поискал на полу и сразу нашел. – Сигареты «Визант» с фильтром. Убийца читал «Литературную газету», интересовался проблемами демографии… Какая чушь!»

Человек был мертв.

Он лежал у самой церкви, лицом вниз, выбросив вперед правую руку, будто перед смертью ему предстояло плыть кролем. Занесенная снегом телогрейка чернела рядом.

Кремер так и остался на лыжне, в том месте, откуда увидел труп.

Над Торженгским погостом кружили галки. Их были сотни, может, тысячи. Никогда Кремер не испытывал такого острого ощущения нереальности происходящего: непривычные глазу очертания шатрового храма, труп за оградой и на месте убийства он сам, одинокий артист на сцене огромного пустого театра…

– Эй! – крикнул Кремер. – Кто-нибудь! Человека убили!

Галки закрыли небо. Никто не отозвался.

Кремер присел. Теперь он не видел человека за кустами, а только снег да пологие линии озера сквозь резную рамку крыльца.

Ничего заслуживающего внимания он не обнаружил. С ближайшего куста свисала нитка с узелком на конце. Кремер осторожно потянул – она оказалась незакрепленной вторым концом.

«Долгий ли век у ниток?» – подумал он и тут же забыл о них – сбоку, на березе, на уровне поднятой руки виднелась свежая прямоугольная вмятина.

Его внимание привлекла ограда. На ней чернели буквы – он не заметил их, когда снимал рюкзак. Теперь они бросились в глаза. Распространенная страсть – оставлять автографы – могла коснуться и убийц. Кремер подъехал ближе.

Вырезанный ножом текст носил историко-хроникальный характер: «Суббота 16 августа 1918 года».

Кремер подъехал к штабелю у ограды, взял несколько досок, положил на снег. Получились мостки, он снял лыжи, по доскам подошел к трупу.

Убитый оказался пожилым человеком. Незадолго до смерти он переоделся в чистую рубаху и выбрился механической бритвой с дефектом, плохо удалявшей маломальски отросшие волосы.

Смерть наступила несколько дней назад, до снегопада, от страшного удара в затылок, оставившего косой след на ушанке и вмятину на березе. Сбоку, на шее, виднелась еще рана – нанесенная посмертно, с матовыми, без признаков начинавшегося заживления краями. Часы убитого показывали двенадцать минут десятого, но из этого ничего не следовало, поскольку пружина часов оказалась спущенной.

На губе убитого Кремер разглядел небольшое пятно, похожее на чернильное, на снегу, рядом с телогрейкой, темнел окурок. Человек погиб на том месте, где Кремер обнаружил его, и перед тем, как ощутил последнюю боль, курил папиросу.

«Неужели Смердов – обладатель «Святого Власия»? – подумал Кремер, достал из рюкзака часы – они показывали начало пятого.

Молоковоз Степан из Ухзанги обещал после обеда встать на лыжи, прийти за Кремером в Торженгу, скоро он должен был появиться.

Оставив труп, Кремер поднялся в церковь. Внутри оказалось еще холоднее, сухие, сохранившие оттертую белизну половицы скрипели под ногами.

Первое, что бросилось в глаза, когда Кремер вошел в зимнюю половину, были пыльный алтарь и старая книга в переплете с латунными пряжками. Невысокий трехтябловый иконостас не был нарушен. Причину убийства вряд ли следовало искать в этом забытом богом и людьми доме.

На всякий случай Кремер осмотрел и стоявшую рядом колокольню, внутри она напоминала огромный деревянный колодец, из которого когда-то давно ушла вода.

Ничего другого, как ждать Степана, не оставалось. Выбрав место, он разжег костер и снова подошел к трупу. Правый карман брюк был вывернут, сатиновая подкладка чернела пятнами – в карман лазили окровавленной рукой. Второй карман не тронули. Кремер прощупал содержимое – мятая пачка папирос, спички. Денег при убитом не было.

– Эй, кто-нибудь! – снова крикнул Кремер.

2

Молоковоз пришел не один – позади возвышался мужчина в ватной, как у Степана, телогрейке с болтавшимся через плечо планшетом. Широкие лыжи незнакомца, отделанные берестой, легко поднимали снег.

– Вон вы куда забрались! – Степан успел выпить, с лица градом катил пот. – Хороша церквушка? Сказывают, мужик, который ее ставил, и топор в озеро закинул! Чтоб, значит, не было другой!

Коротышка молоковоз снял городскую, с отворотами, шапку, под ней оказались не рыжие, как думал Кремер, а белесые, бесцветные вихры, изрядно поредевшие.

– Здравствуйте, товарищ, – кивнул мужчина с планшетом, которого привел Степан, – Рябинин Игнат Васильевич, ветеринар в отставке.

– Рыбачит здесь, – пояснил молоковоз.

Ветеринар кивнул:

– Издалека?

– Из Москвы, – Кремер не решил, с чего начать, – рыбалка здесь должна быть отличная…

Пенсионер почему-то почувствовал себя задетым:

– Вы подолбите лед да пяток курм поставьте, а я посмотрю… – Он, по-видимому, находился в непростых отношениях с рыбнадзором, а может, и вообще с окружающими, да и с рыбалкой, наверное, не все клеилось.

– Здесь человека убили, – перебил его Кремер, посмотрел на молоковоза, – не знали? За кустами…

– Не может быть! – Глаза у Степана забегали. Невысокий, в модной когда-то шапке, в огромных валенках, он казался смешным гномом. Даже папиросу он держал неловко, не как все, а большим и безымянным пальцами, мешая себе глубже вобрать мундштук. – У церкви? – Он рванул к ограде.

– Близко не подъезжай! – крикнул пенсионер. – Без милиции или можно?

– Фадей Митрофаныч! – ахнул молоковоз, и Кремер понял: «Смердов!» И сразу тяжело отозвалось в груди: «Смердов». – Наш это – торжак! Во вторник за столом с ним беседовали. А, Игнат?

– Он самый, – не двигаясь, подтвердил ветеринар.

Исподволь Кремер рассмотрел его: высокий, сантиметров на пять выше его самого, водянистые глаза, резко очерченный подбородок. Из-под широкого рукава телогрейки выглядывала жилистая рука.

«Может, «Святой Власий» еще здесь, в Торженге, – подумал Кремер, – у кого-то из этих людей?»

– Фадей Митрофаныч! – не успокаивался Степан. – Говорили тебе: «Давай в Ухзангу с народом! Что одному оставаться?» Глянь, и карман вывернут. А что брать у него?

– Может, деньги? – спросил Кремер. – Или ключи?

– Навряд, – Степан снял шапку, перекрестился, снова надел, – Фадей Митрофаныч ничего на ключ не запирал. Да и что запирать? От кого? – Выпив, молоковоз мыслил яснее и четче, чем на трезвую голову. – Надо милицию вызывать.

– Снега давно не было? – спросил Кремер.

Ветеринар обернулся.

– В среду пошел, с обеда.

«Три дня назад». Теперь Кремеру захотелось услышать ответ Степана.

– Сильный?

– А веришь, парень… – Степан подумал, – не заметил, как и начался! Из вторника не помню, как в четверг забрел. Чувствую: лежу у свояка на лавке, а он мне будто говорит: «Тебе сегодня молоко везти, четверг!» Вот, думаю, погулял!

– В Ухзангу собираетесь?

– Куда сейчас поедешь? – ответил Степан. – Лучше утром на Кирьгу махнуть, через Семкин ручей.

Действительно ли отправляться к ночи не имело смысла, или Степан по каким-то причинам хотел оттянуть отъезд, Кремер не знал.

Втроем поехали вдоль деревни, Кремер ехал последним. Ощущение нереальности происходящего не оставляло его. За избами, зияющими пустотой черных окон, показалась луна – плоская, с ровными краями, величиной с большую олонецкую избу. Кремер оглянулся на деревянный храм – полуслепые окошки, разбросанные по фасаду, отдавали таким искренним прямодушием, что глядя на них, становилось не по себе.

– А вот от укуса змей он точно, заговаривал, – Степан не мог не говорить о Смердове, – натрет, бывало, тебе ногу камнем и пойдет «Сорок цветов» читать. Утром встанешь – как ни в чем не бывало!

– Давно он в пастухах? – спросил Кремер.

– Все время. Рыбачил еще… В Торженге, видишь, окна на озеро выходят, все равно как на площадь!

– А по-моему, хоть и неудобно о мертвом, пустой он был человек, – сказал вдруг пенсионер.

– Ты всю жизнь его не любил!

Пенсионер не ответил.

– Я догоню вас, – Кремер повернул назад, подъехал снова к ограде.

Кондовым, длиной в добрый десяток метров, лесинам, пригнанным без единого гвоздя, казалось, не должно было быть износа. Верх ограды венчал высокий конус.

Кремер остановился на том месте, откуда бывший вегеринар признал в лежавшем на снегу Фадея Смердова.

Костер еще горел, хотя пламя заметно поубавилось. Взгляду Кремера снова открылся заваленный снегом церковный двор, чуть возвышавшиеся над сугробами верхушки кустов и пологий спуск к озеру в той же резной рамке крыльца.

Увидеть отсюда лежавшего за кустами человека, тем более узнать его, было невозможно.

На ночь Кремер вернулся в облюбованную избу. Печь отчаянно дымила – дымоход много лет не чистили. Кремер пожалел, что его восхищение строительным искусством прошлого зашло так далеко.

«Почему ветеринар действовал столь странным образом? Где сейчас может находиться икона?» – думал он.

Некоторое время Кремер сидел у огня. Бесплотный, готовый взлететь от неосторожного дыхания пепел просвечивал изнутри тончайшими розоватыми прожилками.

«Как в действительности все произошло?»

В глубине дома что-то скрипнуло. Кремер вынул пистолет, неслышно подошел к двери.

На пороге никого не было.

Освещая дорогу фонариком, Кремер прыжком соскочил с лестницы. Внизу тоже никого не оказалось, ничем не нарушаемая тишина стояла вокруг.

«Наверное, показалось», – он хотел вернуться.

Внезапно из глубины крытого двора донесся стук упавшего предмета, потом явственный скрип половиц.

Через секунду все стихло.

3

Выйдя утром из избы, Кремер наткнулся на Степана. Он спал на лестнице, закутавшись в овчину, подогнув короткие ноги. Он выглядел помятым. По тому, как с трудом ворочает Степан языком, Кремер догадался, что накануне он изрядно выпил.

«А казался почти трезвым! – подумал Кремер. – Ночью добавил? Но где, с кем?»

– Вот вы где! – поздоровался Кремер. – А Игнат Васильевич? На озере?

– Ну, – Степан поднялся, вытер рукавом лицо.

Кремер вспомнил все, что краем уха слышал про Степана в Ухзанге, – контужен, трезвому цены нет, пьяный вспыльчив – «дурак дураком». Кремер пожалел, что не расспросил о нем подробнее.

– Времянка Игната Васильевича далеко?

– Сейчас покажу. – Пока Степан сидел, его маленький рост не бросался в глаза, теперь, спускаясь с крыльца, он мотал головой где-то ниже плеча Кремера: – Дела…

– Милиция разберется.

– Это верно. – Над бровью Степана краснела небольшая ссадина, Кремер не видел ее накануне.

Времянка ветеринара стояла на самом берегу, еще с улицы Кремер увидел в окне его беспокойный, вопрошающий взгляд.

– Как барин устроился, – буркнул Степан, поднимаясь на приступок.

В полутемной избе стоял удушливый запах скипидара.

– Кости лечу. – Пенсионер достал из шкафчика нож со сточенным на нет лезвием, отрезал хлеба. – Садитесь, где стоите! -Подумал, взял с полки три граненых стаканчика.

– Рыбки не осталось? – оживился Степан.

– Найдем, – пенсионер как был, в душегрейке выскочил из избы и тут же вернулся с тремя рыбинами домашнего копчения.

Из того же шкафчика появилась початая бутылка водки.

– Сейчас заправляюсь, – крякнул Степан, – и прямо на телефон!

Водка оказалась теплой, то ли выдохшейся, то ли разведенной, пенсионер пускал ее на компрессы.

Сам Игнат от выпивки отказался:

– Диэнцефальный синдром с вегетативным неврозом, мудреная штука… И железа поджелудочная барахлит.

Степан вынул из кармана очищенную луковицу.

– Чего только нет в людях…

Они, видимо, уже не раз толковали на эту тему.

– Желчь идет через дохтус халидохус… Степан выпил, закусил луковицей, куском рыбы.

– Когда выпивши, шибче еду. – Степан вдруг замолчал – увидел на подоконнике круглое зеркальце от автомашины. – Это не Фадея ли Митрофаныча зеркало, Игнат?

– Оно самое. – Пенсионер, не поднимая глаз, разлил остатки. – В среду Фадей зашел: «У тебя, говорит, бритва интересная – дай повожу». Я дал, а про зеркало и забыли. Вообще-то, у меня «Бердск», – он искоса взглянул в окно, потом на Кремера, – эту, механическую, я в Коневе брал.

– Прости, господи, – Степан выплеснул в рот последние капли из рюмки. – Спасибо этому дому… С вами-то я не увижусь, – он кивнул Кремеру, – на следующий год приезжай – все церкви наши будут!

– Так и не зашел Смердов за зеркалом? – спросил Кремер.

– Видно, не судьба.

Оба помолчали. Игнат Васильевич рассеянно катал по столу хлебные шарики, к чему-то прислушивался.

– Вы бы и отнесли…

– Мертвому на что? – Пенсионер внезапно замолчал, сообразив, что сболтнул лишнее, достал с полки кусок запеченного в ржаной муке карпа. – Не желаете?

– Спасибо. Смердов ничего больше не оставлял?

– Ничего. Мы ведь не гостились: с осени раза два был.

– Наверное, удивил визит?

– Удивил. Тем более, погода…

– Плохая?

– Буран начинался – всю ночь кости крутило. Не допрос, случайно, устраиваете?

– Скоро милиция приедет, станут интересоваться. Не говорил, что гостей ждет?

– Милиция приедет – разберется, – ответил ветеринар.

Тяжело бухнула дверь. На пороге стоял Степан.

– Нельзя ехать. – Он снял шапку, прелые волосы торчали во все стороны. – Лыж нет!

– Нет? – спросил Кремер. – Где вы их вчера поставили?

– Во дворе. В том и дело: где поставил – там нету. И твои, Игнат, пропали.

Пенсионер безучастно посмотрел в его сторону. Кремер махнул рукой:

– Берите мои.

– Нету, – Степан почесал затылок, – всю избу перевернул.

– Быть не может!

– Посмотри…

По дороге Кремер устроил молоковозу настоящий допрос:

– Когда вы в последний раз видели Смердова?

– Во вторник вроде… – глаза Степана забегали.

– Зачем? Кто приезжал с вами?

– Один. Я газеты привозил.

– В какое время?

– Вечером, уже молоко свез. – Молоковоз, похоже, говорил правду.

– «Литературную газету» привозили?

– Убей, не знаю!

Кремер замолчал. Когда Степан, успокоившись, незаметно перевел дух, спросил:

– Что еще было, кроме газет?

Степан помялся.

– Спирт еще. Три поллитры.

– Откуда?

– Магазинный.

– Значит, пил Фадей Митрофанович?

– Спирт всегда нужен. – Он посмотрел на Кремера. – Может, гостей ждал?

Кремер нахмурился.

Вдвоем они осмотрели рудную избу – лыж нигде не было.

– К Фадею Митрофановичу надо идти, – Степан сбил шапку на лоб.

Проминая лыжню, через всю деревню пошли к дому Смердова.

– Он их на крыльце ставит…

На крыльце лыж не оказалось.

Кремер заглянул в окно. Напротив висела репродукция – «Русский шахматист Карманниковъ», рядом, на картине, толстенький, с невыразительным лицом ангел подавал горстку пухлых пальцев благообразному человечку с брюшком.

– Ангел выводит апостола из темницы! – громко, как глухому, объяснил Степан.

По бревенчатому пандусу поднялись в крытый двор, наглухо, как везде в этих местах, соединенный с домом.

Кремер ко всему присматривался, словно еще надеялся обнаружить икону.

Двор был невелик, в клети располагались необходимые в хозяйстве косы, березовые веники, припасенный для стен мох, брюквенное семя.

– От желудка, – пояснил Степан.

Двор, пандус, по которому въезжали в санях на второй этаж, незнакомая утварь и поделки отвлекали Кремера от той задачи, которую он поставил себе, входя в дом.

Смердов жил скромно, но не бедствовал. В старом ларе Кремер увидел два мешка белой муки и большой бумажный куль кускового сахара. Отдельно лежали сухари.

Ровный слой снежинок, рассеянных по клети, наводил на мысль, что последние несколько дней сюда никто не заглядывал. Зато в сарае перед Кремером предстали следы разгрома: тряпье выброшено из пестерей и разметано по полу, пустая кадушка перевернута. У порога валялся давно не чищенный, покрытый зеленью ковш. Пустое ведро смято и отброшено к ларю, квадратный зев которого закрывал выдернутый наполовину кургузый пиджак.

Степан, оставленный Кремером снаружи, этого не видел, и на его объяснения Кремер не мог рассчитывать. Несколько минут он молча рассматривал помешавшую кому-то старинную ендову, вальки с потускневшими рисунками, рассыпанные берестяные пастушьи рожки. Здесь было чем поживиться любителям старины!

Все же, подумал, Кремер, разгром в сарае – дело не их рук.

Сбоку, у дверей, стояла самодельная деревянная ступа, на ней он увидел затвердевшую недокуренную папиросу, мундштук которой ни в одном месте не казался примятым.

Кремер вышел на улицу. Несметная галочья стая не замедлила взлететь при его появлении. Морозный день проглядывался в потоке холодного неяркого света. Молоковоз покуривал у крыльца, привычно отставляя «Беломор» далеко от губ.

– Где вы вчера встретились с Игнатом Васильевичем? – спросил Кремер. – Он ведь вместе с вами сюда приехал…

– Когда я к тебе-то направился? – Молоковоз закряхтел. – Догнал он – тоже из Ухзанги шел… Лыж, гляжу, так и нет?

Шли часы. Об иконе по-прежнему не было ничего известно. Ко всему прочему без лыж из Торженги выбраться было невозможно…

– Поэтому и жив, что на озере. Пока находился у себя, в Коневе, процесс в толстых кишках два раза открывался…

Пенсионер сидел у окна, где утром его оставил Кремер, поглядывая то в окно, то на дверь.

– Смотрю я, действительно не любили вы Смердова… – начал Кремер.

– Демагог он, – Игнат Васильевич не удивился и не обиделся, – газеты читал, а делать серьезно ничего не собирался. И работать никем не хотел, кроме как стадо гонять. Мужики и бригадиром предлагали, и в сельсовет…

– Верующий был?

– Иной раз и вспомнит бога от скуки.

– Он так безвыездно и жил здесь?

– В Каргополь ездил. По-за тот год приезжали к нему из Ленинграда. Еще люди были…

– Вот как?

– Иконка у него, от деда досталась. А тот от своего деда получил…

– Хороша? – Кремер остановился, боясь вспугнуть разговор. – На Севере был и икон не видел…

– Икона и есть икона. «Годится – богу молиться, не годится – горшки накрывать», – Кремеру почудилась в ответе деревенская хитрость.

– Как они со Степаном жили?

– Степка простяга, когда трезв. Пьяный – другое дело. Раз на меня набросился: показалось, я его курмы проверяю!

– Вспыльчив?

– Потом, правда, переживает. Гордый – чтоб первому подойти. Когда уж не выдержит, скажет: «Рубль есть?» Вроде, значит, отошло у него.

– Долги отдает?

– Это обязательно: у нас заведено, чтоб без воровства. На Севере мужики самостоятельные – всю жизнь без помещиков жили.

– А насчет драк?

– Под этим делом бывает, – пенсионер посмотрел в угол, где стояла пустая утренняя поллитровка.

– Степан приезжал в эту среду в Торженгу?

– Вроде да.

– Утром? Когда Смердов приходил насчет бритвы?

– После, – пенсионер помялся, – к вечеру уже.

– Вы с ним разговаривали в тот день? – каждое слово из Рябинина приходилось теперь словно вытаскивать клещами.

– А чего разговаривать? – занервничал пенсионер. – Пить не пью: диэнцефальный синдром с нарушением температурного обмена. Не шутка! Ноги стынут… Если Степан с пьяных глаз что натворит – я не ответчик, извините!

– Вот что, – Кремер прошел по комнате, остановился перед пенсионером, – я прошу возвратить лыжи, которые вы спрятали… – Он помолчал. – А ваши дела решайте сами.

Пенсионер крякнул, однако сдержался, ничего не сказал. Кремер ждал. Рябинин подошел к двери. Теперь и Кремер различил далекий звук мотора.

– Трактор идет! – подтвердил вошедший Степан. – Сюда правит!

Но раньше, чем трактор приблизился к деревне, у времянки появилась пожилая женщина в платке, в черном плюшевом жакете.

– Степан Иванович, – она взяла молоковоза за локоть, – правда или нет? – Кремер обратил внимание на ее руки: натруженные ладони были похожи на растрескавшиеся венцы олонецкого сруба. – Говорят, Фадея Митрофановича зарезали?

«Как она узнала о случившемся? Загадка».

Степан стоял потупившись.

Кремеру больше не казалось, что на подмостках огромного театра недостаточно действующих лиц. Помимо трех милиционеров с участковым инспектором, которые прибыли на тракторе, появилась большая группа бывших жителей деревни, она пробралась прямиком – через Семкин ручей. Стало известно, что милицию еще ночью вызвал секретарь сельсовета, а тот, в свою очередь, узнал обо всем от завмага из Ухзанги. Того, в силу его положения, ни разу не обошла ни одна новость.