Текст книги "Цепь"

Автор книги: Леонид Сапожников

Соавторы: Георгий Степанидин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

17

Утром я созвонился с Абдурахманом Султановым и договорился, что мы пойдем к его дяде, Сардару Султанову.

Сардар Султанов довольно подробно рассказал мне о том, что представляла из себя банда Юсуф-Бека, о самом Юсуфе, о Тургае. Что же касается “Махмуда”, людей с таким именем он, конечно, встречал в своей жизни и не раз. В банде Юсуфа тоже были три Махмуда, но они погибли. А “Махмуда”, который мог бы нас заинтересовать, он не знает, потому что с подобными людьми вообще не знается. Я мог бы считать свой визит к Сардару Султанову не очень удачным, если бы не одна информация, полученная от него. Оказывается, в далеких двадцатых годах Сардар Султанов и еще несколько басмачей сдались в плен отряду красноармейцев, которым командовал… комиссар Орел. Сардар твердо повторил: “Комиссар Орел, сынок. Его так называли. Я помню”.

В этот же день, предупредив Рустамова, я выехал в Ташкент. Утром я уже был в архиве и попросил дать мне материал, относящийся к истории басмачества. По зверствам банды Юсуфа в архиве хранился обширный материал. Страшный материал. Юсуф был беспощаден ко всем, даже к своим союзникам; при нем до самого последнего момента в качестве советников находились несколько белогвардейских офицеров. Все они, особенно некий Маркелов, отличались такой же бесчеловечностью и жестокостью, как и их владыка. Юсуф отплатил им чермой неблагодарностью: перед сдачей своих отрядов он отдал приказ палачам уничтожить белогвардейцев. Избежать расправы Юсуфа удалось только двоим из них – Маркелову и Маринкевичу. К сожалению, больше никаких сведений о них в архиве не имелось.

Наконец я нашел упоминание об отряде, которым командовал комиссар Орел. Это был чекистский отряд, прибывший из Москвы,.

Я тщательно перечитывал пожелтевшие листы и думал, какая все-таки удивительная штука – связь времен Жил когда-то на свете комиссар Орел, наверное, много славных дел успел совершить. Прошли годы, а он остался в истории. И еще я думал о том, что повесть учителя Клычева, вероятно, действительно написана на основе подлинных событий, что она не плод авторской фантазии, не художественный вымысел, в ней реальные люди и документы. Комиссар Орел существовал. Но кто же был этот человек?..

В архивных материалах по басмачеству я искал упоминание имен Тургая, Махмуда. Видимо, они были мелкими сошками. Увы, ни строчки… Все-таки мы зашли в тупик. Никаких следов “Махмуда-аки”. Собственно, это ведь было только мое предположение, что он тоже каким-то образом связан с басмачеством. Моя гипотеза не выдержала испытания. Если “Махмуд-ака” даже и был басмачом, то не той фигурой, о которой может сообщить архив…

Вернувшись в Дарьинск, я сразу же поехал в управление посоветоваться с подполковником Рустамовым насчет дальнейших планов.

– А может, Ковальчук и не уезжал из вашего города? – высказал предположение Рустамов. – Почему он должен поступать именно так, как нам с вами хочется? Вдруг отсиживается где-нибудь, ждет, когда первая горячка спадет… И почему обязательно Дарьинск?

Вот-вот, почему действительно Дарьинск? “По логике”, – сказал Минхан. Может быть, только по его логике?

– Вот что, Виктор Николаевич, – задумчиво произнес Рустамов, – есть у меня один знакомый – Умаров. Работает в парке, при аттракционах. Съездим к нему вместе. А?

– А чем этот Умаров может помочь?

– Умаров – человек уважаемый, особенно среди стариков. И он много знает. Люди к нему приходят, делятся с ним. Завтра поедем…

Да, это была счастливая идея подполковника Рустамова. В тот момент, когда он высказал ее, нам с Веней и присниться не могло бы, что через два дня мы со спокойной совестью покинем Дарьинск и вскоре наш дорогой шеф будет внимательно читать мой рапорт.

18

…Мы сидели в кабинете Кирилла Борисовича и ждали, когда он прочтет рапорт по дарьинской операции Рапорт был написан подробно и занимал несколько листов. Ну, а если коротко изложить, суть заключалась в следующем.

Служитель аттракционов Умаров сказал, что банщик Рахман Икрамов – о нем как раз говорил мне Абдурахман Султанов – связан с двумя “темными личностями”: Тургаем Кадыровым и неким “Махмудом”, о котором Умаров не раз слышал от разных людей нелестные слова. В результате операции, какую предложил подполковник Рустамов, Рахман Икрамов вывел нас на этого “Махмуда”. Им оказался газетный киоскер Раимджан Ходжаев, мужчина пятидесяти пяти лет. Во время обысков, проведенных у Рахмана Икрамова, Тургая Кадырова и Раимджана Ходжаева, были обнаружены крупные суммы денег. Но главное для нас заключалось в том, что отпечатки пальцев, идентифицированные в квартире покойной Галицкой, и отпечатки пальцев, взятые у Раимджана Ходжаева, совпали. Следовательно, Минхан Абугазин получил очень важную улику против Раимджана Ходжаева – “Махмуда”. На предварительном допросе тот отказался отвечать на вопросы, отрицая все: и свое знакомство с Ковальчуком и передачу ему наркотиков. На допросе, естественно, не было ни слова сказано с Галиикой. Зачем гак легко выкладывать на стол козырные карты? К тому же у нас имелся еще и Зикен Бейсеев, который подтвердил, что именно этого человека он вез в угнанной машине в ночь пожара у учителя Клычева. Словом, теперь дело было за Минханом Абугазичым, мы свое сделали.

Учитывая, что Раимджан Ходжаев подозревался в участии в двух убийствах на территории Казахстана, по согласованию с прокурором Дарьинска он был этапирован в наш город…

…Кирилл Борисович читал долго, потом молча отодвинул от себя листы, встал и подошел к сейфу. Открыв, вынул из него зеленую папку.

Мы с Веней переглянулись: в этой папке Кирилл Борисович хранил лишь те документы, которым придавал особое значение. Мы так и прозвали эту папку: “ОЗП” – особая зеленая папка!

Велико же было мое удивление, когда Полковник извлек из нее экземпляр салтановской газеты “Маяк” за второе июня, где был опубликован отрывок из повести Клычева. Собственно, эту газету я сам привез из Салтановска. Взял ее из подшивки горотдела милиции – с любезного разрешения майора Сенюшкина – и подколол к рапорту. Но тогда Полковник, как и Минхан Абугазин, не уделил этому отрывку должного внимания – я увидел это по их реакции. Почему же салтановская газета вдруг оказалась в зеленой папке?

Полковник положил перед собой газету и усмехнулся:

– Удивлены? Сейчас еще больше удивитесь. Вениамин, ты чем намерен заниматься в самое ближайшее время?

– “Седым”, – изумленно ответил Веня. – Чем же еще?

– Ага, – изрек Полковник. – А ты, Шигарев?

– Чем прикажете, Кирилл Борисович, – ответил я.

– Характер у тебя вредный, Шигарев, – заметил Полковник, – никогда не поймешь, что ты вкладываешь в свой ответ

 – Это у меня от отца осталось, – пояснил я, – генетическое.

– А вообще-то ты верно выразился, – продолжал Полковник, словно и не слыша моих слов, – “чем прикажу…”. Так вот, друзья, приказываю я вам с сегодняшнего дня заниматься только вот этой тетрадочкой!

Он вынул из “ОЗП” общую тетрадь и подал мне.

На титульном листе тетради было написано: “Дневник комиссара Орла”.

Я прочитал надпись и протянул тетрадку Вене. Мы переглянулись. Видимо, наши с Веней физиономии выглядели в эту минуту довольно глуповато, ибо Полковник усмехнулся и неожиданно продекламировал:

 
– Предстали мне, когда я в полночь лег.
Четыре всадника. “Вставай! – сказали. —
Мы знак дадим, когда настанет срок.
Внимай, смотри, запоминай!” – сказали.
 

Ну, чьи стихи, джигиты?

Мы напряженно смотрели в лицо шефа.

– Не напрягайтесь понапрасну… Это великий туркменский поэт Махтумкули.

Мне почудилось, что Веня даже вздрогнул. Вздрогнешь, если твой строжайший шеф вдруг начинает читать наизусть стихи восточных поэтов… А Полковник добавил:

– Вы думаете, что я, кроме ваших рапортов и протоколов, больше ничего и не читаю да? Эх вы, птенчики родимые,

Да, таким Кирилла Борисовича Хазарова никто у нас не видел, в этом я могу чистосердечно поклясться!

И Веня, тот самый Веня, который прославился в управлении тем, что “читал” шефа, – этот Веня смотрел сейчас во все глаза на Кирилла Борисовича, переводил взгляд на меня, и стыла в его ярко-синих глазах мука недоумения

Вдоволь насладившись смятением, явственно читавшимся на наших лицах, Полковник сказал.

– Ребята, а это что? – Он выхватил из “ОЗП” листочек.

Это была записка, которую мы обнаружили в тайнике в квартире покойной Ксении Эдуардовны Галицкой. Я ее сразу узнал: записку, написанную ее рукой, но от лица мужчины. Минхан считал, что эту записку написал не кто иной, как покойный учитель Клычев, и не кому-нибудь, а самой Галицкой. И я после своей командировки в Салтановск полностью с ним согласился.

– А теперь, Виктор, открой последнюю страницу дневника и читай! – приказал Полковник. – Кстати, и ты, Вениамин, поплотнее к своему другу подсаживайся. Что ты сидишь, как в гостях у богатой тетушки?

Веня, по-прежнему поглядывая на своего любимого шефа, пересел ко мне. Я, открыв тетрадь, нашел последнюю страницу. Она была пожелтевшей от времени и исписана ровным, мелким почерком. Если верить тому, что почерк может дать представление о характере человека, то автор этого дневника, должно быть, обладал характером стойким и целеустремленным. Мы буквально проглотили эту страницу. И снова – в который раз за эти удивительные минуты – недоумевающе переглянулись. Мы… все это уже читали; правда, первые строки нам были неизвестны…

“…Сначала я не поверил, получив письмо от Веры. Она писала, что находится в Москве, приехала в качестве переводчицы немецкой делегации инженеров. Она писала, что ее первый муж – Глеб Саулов – умер, и у нее осталась от него дочь. Он снова вышла замуж – за Владимира Петровича Жука. Этому прохвосту все-таки удалось скрыться о ареста в свое время, и он бежал за границу. Вера хотела со мной встретиться, просила мою фотографию. Я написал ей письмо: “Я всегда любил одну женщину. Эта женщина – ты…”

А далее слово в слово шел текст записки, найденной в тайнике Галицкой. Значит, письмо написал вовсе не учитель Клычев, а комиссар Орел?! И не Галицкой, а Вере Остальской, племяннице профессора Остальского, о них я уже знал из отрывка повести Святослава Павловича, опубликованного в “Маяке”. Ну и ну!.. Черт возьми, кто такой комиссар Орел и как попал его дневник в руки Клычева? Как он, наконец, оказался в “ОЗП” Кирилла Борисовича? Кто такие Остальские? Почему Галицкая набело переписала письмо комиссара Орла, адресованное Вере Остальской?.. Вопросы, как цепная реакция, вызывали следующие вопросы…

– Дочитали до конца? – спросил Полковник. – Обратите внимание на последние строки дневника. – И он с удовольствием прочитал наизусть: – “Я хотел отослать ей письмо, но потом решил не делать этого. Это моя последняя запись в дневнике…” А Галицкая между тем именно это письмо и переписала. Почему? Как вы думаете, молодые люди? К сожалению, я тоже пока не знаю.

Мы молчали. Да, мы не были, как и наш шеф, готовы к ответу на этот, по всей вероятности, один из главных вопросов загадочной истории с которой столкнулись и в которой обязаны были разобраться до конца.

– Ну, обо всем в свое время, – сказал Полковник.

– Кирилл Борисович, – выдавил Веня, – скажите, откуда взялся этот дневник?

– Да, – подхватил я, – откуда?

Полковник рассмеялся.

– Все гораздо проще, чем вы себе сейчас начнете придумывать, – ответил он, – и заслуга целиком нашего уважаемого Минхана Ергалиевича. Ему все эти дни не давали покоя те цифирки: четыре–шестьдесят семь. Помните?

Конечно, мы помнили эти цифры, написанные Галицкой на оборотной стороне фотографии Всеволода Константиновича Лютенко. Написанные, а затем стертые… Я о них особенно хорошо помнил, даже Вене говорил накануне отлета в Дарьинск!

– Так вот, – продолжал Полковник, – Абугазин предположил, что они могут означать шифр ячейки камеры хранения на железнодорожном вокзале. Он проверил сводки происшествий по области за июнь–июль. Тут и выяснилось, что служащие камеры хранения вокзала вместе с сотрудниками транспортной милиции вскрыли – по акту – за просрочку платежа абонентом одну из ячеек. Три последние цифры этой ячейки были четыре–шестьдесят семь. И обнаружили они там старую хозяйственную сумку, а в ней лежал этот самый дневник. И лежал он у транспортников до тех пор, пока Минхан не взял его.

– Черт те что… – пробормотал Веня – Кто бы мог подумать?

Он старательно избегал моего взгляда.

– Во-во! – кивнул Полковник. – Короче, когда я его прочитал, тут же вспомнил о газете… А теперь, – резко меняя тон, заговорил наш шеф, – этот дневник надо как следует проштудировать. Вам. Не из-за него ли и вся карусель-то закручена? Забирайте вы все материалы, которые мы здесь насобирали за время вашего отсутствия, тетрадь эту. И читайте. Анализируйте. Думайте. Предполагайте. Предлагайте. Сколько вам нужно времени, чтобы все это “переварить”?

Мы с Веней, не сговариваясь, пожали плечами.

– Сутки, – пробормотал не очень уверенно я, зная, что Полковник не любит этого слова.

– Хорошо, – неожиданно охотно согласился он. – Завтра к вечеру все подготовьте. Я чувствую, в этом деле многое алогично. Хотя… В общем, мы уже почти у цели. Бейсеев – у нас; Ковальчука найдем, куда он денется; Раимджан Ходжаев “при деле”. Но кто-то есть еще… “Симаков”, “Седой” – старая, хитрая лиса тут работает… Не будет же просто так человек переписывать страницы из чужого дневника, а сам дневник, словно драгоценность какую-то, хранить далеко от дома… Что-то здесь есть… Ну, идите, Пинкертоны!..

19

Веня шел, не поднимая на меня глаза. Он, конечно, оценил мое благородство; то, что я ненароком, по простоте душевной, не ляпнул Кириллу Борисовичу: “Как, разве Бизин не сказал вам, что я просил его заняться поисками тайника на вокзале?” Но если говорить серьезно, то старший лейтенант милиции Вениамин Александрович Бизин был не на высоте. Мягко говоря… Когда я позвонил ему из аэропорта и посоветовал “прозондировать” камеру хранения, исходя из того, что “4–67” могут оказаться цифрами шифра, я, разумеется, не был уверен, что Галицкая и действительно что-нибудь хранила на вокзале. Но в нашем деле, как в клубке ниток: если появляется “ниточка”, ее вытягивают до конца и выдергивают. Проверить все, что может обернуться фактом, – это принцип. Веня нарушил его. И сейчас – я же видел – мучительно переживал. Я молчал, ждал…

– Понимаешь, – пробормотал он, – замотался я… Конечно, поступил, как последний лопух.

Я по-прежнему молчал. А что говорить? Сочувствовать или, наоборот, выговаривать? Неожиданно мне в голову пришло: закономерно, пожалуй, не то, что Вениамин позабыл “прокрутить” версию, а другое. То, что Минхан своим путем, но тоже дошел до этих цифирок. В этом, наверное, и сказался профессионализм в нашей коллективной работе. Не один, так другой. Не одной дорожкой, так другой тропинкой, но мы доберемся до него, до преступника. Только иной раз путь наш бывает тернистым, времени много уходит, силы отнимает. Бывает, что добираемся к цели и с потерями.

…Взяв все вновь поступившие за время нашего отсутствия документы, мы вернулись в отдел.

– Давай так, – предложил я Вене, – ты пока читай справки, ответы на запросы, а я примусь за дневник. Потом обменяемся. Хорошо?

– Ладно, – кивнул он.

Я открыл тетрадь. Дневник начинался маем 1919 года, но иной раз комиссар Орел не прикасался к нему целыми месяцами.

Дневник комиссара Орла

“…Генерал Юденич рвется к Петрограду. Положение города с каждым днем становится все более угрожающим…

…Сегодня Владимир Ильич и Дзержинский подписали Обращение Совета Рабоче-Крестьянской Обороны: “Смерть шпионам! Наступление белогвардейцев на Петроград с очевидностью доказало, что во всей прифронтовой полосе, в каждом крупном городе у белых есть широкая организация шпионажа, предательства, взрывов мостов, устройства восстаний в тылу, убийства коммунистов и выдающихся членов рабочих организаций. Все должны быть на посту…”

…Население Петрограда сократилось с двух миллионов примерно вдвое. Что же будет дальше?

Назавтра вызван к управляющему делами Совнаркома Бонч-Бруевичу…

…Был у Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича. Разговор врезался в память, но все равно его нужно записать. Когда у меня будет сын, я обязательно должен ему рассказать о том, в какое время мы жили, как жили и зачем жили. Почему сын? А если дочь? Дочь – это тоже прекрасно, но я хочу сына. Наивный ты человек, комиссар Орел! Хочешь сына, а боишься сказать Вере, что любишь ее. Эх ты, несгибаемый и железный!.. Бонч плохо выглядит. За то время, что мы не виделись, он очень сдал. Под глазами синяки, нос заострился.

Он сразу приступил к делу, едва я вошел.

– Мы получили письмо от академика Павлова, – сказал он. – Павлов хочет уехать из России! Отъезд Павлова – удар по нашему престижу, удар по российской науке. Уедет он, нас начнут покидать и другие ученые; и мы не сможем их удержать. А мы должны заставить их поверить в нас, большевиков… Делами заставить, а не словами. Комиссар Орел, для вас есть очень серьезное поручение. Завтра с отрядом вы отправитесь в Петроград. Будете сопровождать специальный поезд с продуктами для петроградской интеллигенции. Он выделен по личному указанию Ленина. В Петрограде позвоните Максиму Горькому. Он в курсе дела. Распределение продуктов будет проходить под его личным контролем. И к вам еще одно поручение, Орел… Вы передадите академику Павлову личную просьбу Владимира Ильича остаться в России. И зайдите, пожалуйста, в Петросовет, передайте Зиновьеву, что он должен в ближайшее же время обеспечить академика Павлова и его сотрудников всем необходимым для работы.

Бонч-Бруевич подошел к сейфу, вынул из него бумагу:

– Вот мандат, который дает вам самые широкие полномочия. Всего хорошего, комиссар Орел!

Ну вот, еду в Петроград. Давно я там не был, ох как давно! Так… Нужно самому отобрать людей для отряда, в таком деле никому нельзя доверять…

…Все-таки доехали!

Честно говоря, поездка была не из числа прогулочных. Сначала все шло хорошо. В Москве быстро погрузились, а как доехали до узловой станции – началось. Несмотря на все мои уговоры и протесты, начальник станции Бородин велел отогнать в тупик наш состав. Эх, Бородин, Бородин!.. Меня, естественно, такой оборот дела никак не мог устроить. Я догнал его. Мы пошли по платформе. Боже мой, что же на ней творилось – настоящий муравейник. Старики, дети, женщины, инвалиды, мешочники! Мы с трудом пробирались через эту копошащуюся, гудящую, кричащую человеческую массу. “Подождите, – дергаю я Бородина за руку, – надо же нам наконец все уладить, как-то договориться”. Он руку вырывает и дальше ходу. Я его спрашиваю: “Неужели мало мандата, подписанного управляющим делами Совнаркома и председателем ВЧК?” А он отвечает: “У меня имеется распоряжение пропускать сначала воинские составы, а уж потом все остальные поезда. У меня станция особого назначения, и за порядок движения я отвечаю!”

Нервы у меня совсем ни к черту… Сорвался, стал кричать на него, грозить, что расстреляю за саботаж. А он чуть ли не смеется: “Давайте, командуйте, расстреливайте. Тогда уж точно с места не сдвинетесь. Без моего распоряжения ни одна паровозная бригада вас не повезет Может, вы и их к стенке поставите? Смотрите, товарищ чекист, так и без людей и без патронов остаться можно!..” И злюсь и понимаю: не сломаю я его. “Сволочь вы, Бородин – говорю я, – настоящая старорежимная сволочь! Мы сопровождаем поезд, отправленный Лениным! Этот состав первостепенной государственной важности”. “Сейчас все поезда – государственной важности. Других и нет”, – отвечает. В этот момент откуда-то появляется разбитной парень в замасленной телогрейке. И к нам. И начинается у них торг по поводу того, кто у кого в прошлый раз махорку занимал. Ну, думаю, не вовремя появился этот парень, Михейкин, так его Бородин называл. А этот Михейкин озорно стрельнул в меня глазами и спрашивает Бородина: “За горло берет столичный гражданин, а, Иван Григорьевич? Состав требует пропустить, да? А может, пропустить и в самом деле? Воинские-то запаздывают. Глядишь, и успеют столичные проскочить’” “А ежели не успеют, тогда как? Затор? Поезд-то, Михейкин, не лошадь, не свернет, где захочется”. “Какой поезд-то?” “На Питер… Продовольственный…” – это уже Бородин сказал. Я забыл предупредить его о том, что никто не должен знать, куда и что мы везем, не до того было во время спора с ним. Я наступил Бородину на ногу, однако уже поздно было – Михейкин это заметил и хохотнул: “Смотрите, не отдавите ногу нашему начальнику. Вы зря меня-то опасаетесь, я свой брат-рабочий. А вот поручика Викентия с его бандой поостерегитесь! Он аккурат в этих местах шастает. Слушай, Иван Григорьевич, пропускать их надо, никак не иначе. В Петрограде-то, слышно, люди мрут как мухи!” А Бородин внезапно рассвирепел и начал кричать на Михейкина, чтобы тот не совался не в свое дело. И со мной стал говорить уже без прежнего благодушия. Я спросил, откуда могу позвонить в Москву или в Петроград. Оказалось, что линия повреждена все той же бандой “поручика Викентия”. Кстати, что это за банда тут объявилась? Ее необходимо уничтожить, ибо бандиты, хозяйничая на железной дороге между Москвой и Питером, тем самым оказывают великолепную услугу Юденичу. Но в тот момент для меня более страшного врага, чем Бородин, не было. Не представляя уже себе, как сломить упорство этого служаки, я в полном отчаянии, не владея собой, выкрикнул ему в лицо: “Убийца! Ты убийца, Бородин! Мы людям жизнь везем, а ты ее не пускаешь! И в кармане, наверное, партийный билет коммуниста носишь. Сам сытый, и дети у тебя, видимо, сытые дома сидят! И не…” – закончить я не успел. Бородин так резко бросился на меня, что я даже не смог увернуться. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не Михейкин, который с трудом разнял нас. “Слушай ты… чекист! – Бородин так жег меня своим взглядом, что мне стало не по себе. – Ты меня поноси, как хочешь. Но мой партийный билет и детей моих не трожь! Не трожь, говорю я тебе!..” И ушел. А тут на меня уже Михейкин навалился: “Что ж ты, дорогой товарищ, делаешь, а? Бородин ночей не спит, на ногах еле держится, зато движение на дороге не стоит. Бойцы едут, оружие едет, он же все для революции делает, все, понимаешь? Он, между прочим, в партии с девятьсот десятого года. А ты югдй о революции, верно, и понятия-то не имел!.. Эх ты, мандат в кармане, маузер на боку, а заместо головы задница! Вот ты о детях его сказал… А детей-то Бородина вместе с женой, с Галиной Васильевной, поручик Викентий на суку повесил’ Вон видишь, дерево стоит’” И показал на голый ствол, стоявший чуть в стороне от железнодорожных путей. “Этот сук Ивану Григорьевичу теперь вроде как памятник. Он же один на всем белом свете остался…” Михейкин ушел. Мне было стыдно. Я жестоко казнил себя. Хотелось немедленно найти Бородина и попросить у него прощения, но он куда-то исчез. А через полчаса прибежал от него человек и сказал, что можно готовить эшелон к отправлению. Еще через десять минут нас выпустили со станции. Я стоял на подножке и вертел головой. Мне хотелось увидеть Бородина. Поезд, набирая скорость, все дальше и дальше мчал нас. К цели – к Питеру!..

На обратном пути я обязательно приду к Бородину, протяну руку и скажу: “Прости, товарищ!..”

…Ага, вот об этом – о нападении бандитской шайки “поручика Викентия” на чекистский отряд – я уже читал б салтановском “Маяке”. Учитель Клычев, видимо, старался как можно полнее использовать документальный материал дневника в своей повести.

А с этой записи – новое… Описание смерти Бородина…

“…Избитого в кровь, разутого, в порванной рубахе, Бородина поставили под то самое дерево, на котором раньше бандиты “поручика Викентия” повесили всю семью Бородина. По бокам стояли два вооруженных бандита. А с дерева свисала толстая веревка, заканчивающаяся петлей. Другой конец веревки держал в руках здоровенный бандюга. (Михейкин, рассказывая обо всем этом, не выдержал, всхлипнул.) Перед Бородиным стоял поручик. Несколько минут немигающе он смотрел на Ивана Григорьевича, а потом негромко сказал: “Я же предупреждал вас, Бородин. Почему вы меня не послушались?” Начальник станции стоял, переминаясь на колкой земле и повернув голову в сторону. “Помните, я предупреждал вас, Бородин, – продолжал изверг, – в тот раз, когда вы пропустили для большевиков эшелон с оружием и не поставили меня в известность? И я вас тогда простил… А вы ничего не поняли, хотя и получили мое уведомление. Разве не так?” “Кончай, гад, кончай, Викентий, – ответил Бородин. – Чего волынку тянуть?” “Не Викентий, – возразил тот, улыбаясь, – а Викентий Модестович. Ах, какая ты неразумная скотина! Я приказал повесить твою семью, думал, наконец-то ты образумишься, поймешь, что тебе лучше будет служить мне, а не затевать со мной рискованные игры… А ты… Что сделал ты, а? Снова пропустил большевистский эшелон; теперь мой отряд, мои орлы будут голодать. Нехорошо, голубчик, очень нехорошо. Но я великодушный человек. И еще раз простил., И что же? Ай-яй-яй-яй!.. Вы снова пропускаете к красным эшелон с провиантом… Право, господин Бородин, вы дурне поступили. Вот и пришел ваш черед, голубчик. Извините, но на войне, как на войне”. “Ничего, Викентий, – ответил Бородин, – за все тебе отквитается, за все твои злодеяния. Помяни мое слово!” “Помяну, Бородин, помяну. Обязательно. Орать-то будете, когда вздергивать станем?” “Не знаю. Посмотрим…” “Что ж, посмотрим, – кивнул поручик и приказал: – Кончайте с ним. Пожалуйста…”

Вежливый. Ни разу, как говорит Михейкин, голоса не повысил. Подлец!.. Убийца!.. А дальше было так: бандиты набросили петлю на Бородина. Один из них взялся двумя руками за конец веревки и начал медленно тянуть его к земле. Страшная, должно быть, сила была в тех бандитских руках. Тело Бородина оторвалось от земли и повисло… Так и держал бандит веревку, пока последняя судорога не вышла из тела Ивана Григорьевича. И только после этого он отпустил конец Мертвое тело Бородина гулко ударилось о землю…

Рассказ Михейкина потряс меня до глубины души. На царской каторге, на фронте мне не раз приходилось видеть, как умирают люди, Но, представив последние минуты жизни Бородина. Мне стало жутко – Какой силой воли, верой в себя и в свое дело нужно обладать, чтобы так героически и стоически принять мучительную смерть! А я., Я усомнился в честности этого человека, не разобрался в нем, не увидел героя. Я должен сделать все, чтобы банда “поручика Викентия” была уничтожена, а сам он попал в руки революционного правосудия и был справедливо наказан им. Я никогда не буду чувствовать себя полностью счастливым и спокойным, пока не сделаю этого, не выполню клятву, данную сейчас над могилой настоящего большевика Ивана Григорьевича Бородина…”

…И вновь знакомая запись: о встрече комиссара Орла с академиком Лазаревым, спор с немецким журналистом Брауном Об этом я тоже читал в отрывке из повести Клычева Интересно… Святослав Павлович выбрал для публикации в газете два совершенно разных фрагмента но своей книги и почему-то объединил их…,

“…Сегодня был у Дзержинского. Ведь я его “крестник”.

В январе восемнадцатого года я вернулся с фронта и пришел в Московский комитет партии, чтобы узнать, куда определяться на работу. Во время разговора с секретарем МК в кабинет, постучав, вошел высокий человек в шинели до пят Он протянул руку секретарю, молча кивнул мне и отрывисто спросил: “Я не помешал?” Секретарь ответил: “Нет, Феликс Эдмундович, наоборот, даже можете помочь. Комиссар Орел вернулся с фронта, и вот решаем, куда его направить на работу” Дзержинский быстрым взглядом оглядел меня, сунул руки в карманы шинели и сел на стул, у стола “С какого года вы в партии, товарищЯ?” – спросил он. Я ответил. Откровенно говоря, я, представлял себе Дзержинского другим. Старше, что ли… А здесь, рядом со мной, сидел молодой еще человек. “Кто вы по профессии?” – снова спросил Дзержинский. “Физик”. “Прекрасная профессия!..” В его голосе прозвучала грусть. Он вынул руки, положил на колени. “Я могу предложить вам работу, – сказал он. – В ЧК”. “У меня нет сыскного опыта”. “У вас есть другое, более ценное, – усмехнулся Дзержинский, – окопный опыт, опыт каторги, – он уже держал в руках мою анкету, – и шесть лет в рядах партии. В двенадцатом году не многие вступали в РСДРП большевиков. Ну как, согласны?..”

И вот сегодня Дзержинский вызвал меня. Едва я вошел, как он тут же спросил:

– Почему за вас ходатайствует академик Лазарев? Почему вы сами не написали рапорт с просьбой отпустить вас к нему!

– Потому что, дав ему принципиальное согласие, я до сих пор не убежден, должен ли это делать.

– Скажу вам откровенно, лично я против. Но в данном случае, наверное, прав академик Лазарев. Вы нужны нам, но еще больше нужны сегодня науке, Петру Петровичу Лазареву и Ивану Михайловичу Губкину.

Он замолчал. И внезапно заговорил совершенно о другом:

– По поводу вашего рапорта. Я не возражаю против того, чтобы вы возглавили операцию по ликвидации банды “поручика Викентия”. Он нам очень мешает. Далее. Меня заинтересовало ваше сообщение о журналисте Брауне. Из других источников нам уже известно, что он пытается проникнуть в круг крупных московских ученых. Теперь в орбите его внимания – профессор Остальский…

– Феликс Эдмундович, я хорошо знаю Генриха Петровича..

– Мне известно об этом… Дело в том, что он работает в Госплане, – заметил Дзержинский, – а там постоянно происходит утечка информации. Наши товарищи вышли на инженера Жука, Владимира Петровича. Кстати, он тоже, кажется, часто бывает в доме Остальского. Вы хотите что-то сказать?

– Я знаю и инженера Жука. И мне известно почему он бывает в доме профессора Остальского.

– Почему же?

– On влюблен в племянницу профессора в Веру Васильевну Остальскую. Видите ли, Феликс Эдмундович, на инженера Жука еще три месяца назад вышел именно я. А потом передал все материалы в отдел с просьбой поручить другому сотруднику заниматься Жуком.

– Почему вы так поступили? – строго спросил Дзержинский.

– Я… люблю Веру Остальскую. И потому я не чувствовал для себя возможности заниматься дальше делом инженера Жука.

– А-а, – улыбнулся Дзержинский. – Следовательно, вы уже не любите Веру Васильевну Остальскую?

– Нет… почему же… – Я смутился и не знал, что ответить.

– Любите?.. В гаком случае обязательно побывайте у Остальских И решайте: или – или… В любви, как и в нашем деле, должна быть полная определенность. И на прощание. Прошу вас помнить, где бы вы ни работали, вы остаетесь чекистом. Желаю успеха!..”

“…Вот и все! Мы, кажется, объяснились Прощай, Верочка Остальская! Как же я мог так ошибиться в ней? Бедный профессор… Он был крайне расстроен всем происшедшим. Генрих Петрович – порядочный человек, он просто слишком слаб для наших дней. Он хочет чтобы все было мягко, нежно, без насилия и крови. Я бы тоже хотел этого, но в революцию так не бывает…