Текст книги "Наша Маша (Книга для родителей)"

Автор книги: Леонид Пантелеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ

20.9.59. Разлив.

Похоже, что наступает бабье лето. С утра– солнышко, листики в саду не шелохнутся, на небе– одно крохотное заблудившееся облачко. И все-таки уже осень. Воскресенье, хороший день, а на дачах стоит грустная тишина. И– холодно. В комнате у меня 8 градусов, а ночью, говорят, на дворе было плюс два.

Вчера папа и Маша бродили часа два в лесу. Набрали половину Машиной корзинки всякой разночинной грибной мелочи: моховичков, сыроежек, лисичек, горькушек. Дошли до Тарховки. Маша, конечно, устала здорово, но– молодец!– держалась, не хныкала.

В Тарховке на вокзале видели настоящего грибника– в больших сапогах, с большой корзиной. В корзине– белые, красные, подберезовики...

Машка, которая никогда не видела таких богатств, глаза разинула. Оказывается, этот дядя ходил на ту сторону озера, за шалаш Ленина. Нам с Машкой такие походы пока и не снились.

* * *

Третьего дня шли с Машей на телефон, навстречу едет парень на велосипеде.

– Похож на тебя, Алеша,– говорит Машка.

– Чем же он похож?

– В таких штанах, как у тебя.

Взглянула на меня лукавыми глазенками, улыбнулась.

– Правда, похож!..

* * *

Упала проехалась ладошками по мокрому зернистому песку и не заплакала. Она вообще редко плачет в таких случаях, то есть когда ей больно, когда упадет, ушибется, оцарапается.

Плачет, навзрыд рыдает, когда обмануты бывают ее надежды и ожидания: обещали пойти собирать опенки и не пошли, отменили; хотели кормить уток (или Дружка) и вдруг говорят: нельзя, поздно.

– Нет! Нет! Не по-о-о-оздно!– кричит она сквозь рыдания, и слезы капают– и на платье, и на передник, и на пол.

* * *

Недавно мама рассказывала Маше о чем-то, что случилось еще до Машиного рождения.

– Мы с папочкой жили тогда в Комарове.

– А я?

– А тебя тогда еще не было.

– А где я была?

– Тебя вообще не было.

– Как не было? А где я была?

Что скажешь ей и как объяснишь, когда и для меня, взрослого и даже уже очень немолодого человека, это чудо.

* * *

Вчера поздно вечером получили телеграмму от бабушки: выехала! А сегодня утром, только что, пришла от нее телеграмма из Сухуми. Ждем 24-го.

22.9.59.

Все утро Машка в своем зеленом фрицевском пальтишке играла во дворе. Пошел дождь. Машка скандалит с Минзамал, рвется в дом, а та предлагает ей играть “в колидоре”, то есть на веранде.

Сейчас выходил к ней во двор. Очень ей скучно, конечно. Вижу– идет под дождем, что-то несет в руке.

– Что это?

– Листик, еще хочу такой найти.

И показывает желтый кленовый лист.

Отвел ее на веранду, напомнил, что она давно не каталась на велосипеде. Стала кататься, увлеклась, но тут папа заявил, что ему надо идти работать.

– Не надо! Не надо работать!

И столько мольбы, столько любви и нежности в этом возгласе! А все-таки пришлось уйти.

* * *

Много говорил ей о бабушке. Сказал, что бабушка хорошая, добрая, но– строгая. Пытаемся заранее “поднять бабушкин авторитет”. Конечно, если бабушка сама не проявит усилий,– ничего не получится. Авторитет не присваивается как звание.

* * *

Утро сегодня сказочное, настоящее бабьелетнее. Делал гимнастику во дворе, на солнце. Машка тут же играла, мыла песком посуду.

Очень низко пролетел самолет ПО-2. Так низко, что даже красные звезды на крыльях видны были.

– Видела?– спрашиваю у Маши.

Стоит, задрав головенку.

– Да. А куда он полетел?

– В Ленинград.

– А где у него Ленинград?

– Что значит “где у него”? Ленинград– вот там.

– Там?! Ленинград?!! Там уборная!..

24.9.59.

Мама в городе. Уже второй день.

Вечером сижу у себя в комнате. Работаю. Слышу, Машка плачет, заливается. Прихожу:

– Что с тобой?

Показывает (из кроватки) на мамину тахту и сквозь горькие слезы говорит:

– Маша сидела вот здесь и шила Люсе красивое платье. О-о-о! Маша вот здесь Люсе красивое платье шила! Очень красивое! Вот здесь Маша сидела...

Это было повторено сто раз по меньшей мере.

Не мог понять: в чем дело?

Минзамал говорит: по матери скучает.

Неужели этот образ– “мама шьет Люсе красивое платье”– вызывает приступ тоски и безутешные слезы?!

А Люся– это всего лишь крохотная целлулоидная куколка...

* * *

Чтобы не волновать и не возбуждать Машку, мы говорили ей, что бабушка приедет завтра. А бабушка приехала вчера, около двенадцати часов ночи.

Маша, конечно, спала, а бабушка могла только поцеловать ее сонную и полюбоваться, как Машка, тоже не просыпаясь, сидит на горшке.

А сегодня утром они встретились. Говорят, Машка минуту дичилась, конфузилась, а когда я вышел к ним, она уже освоилась и не отходила от бабушки. Очень ей нравилось произносить слово “бабушка” и обращаться к ней:

– Бабушка, у меня задик чешется. Бабушка, у меня вот здесь чешется. А теперь вот здесь.

И бабушка с удовольствием чесала– и задик, и щечку, и за ушком.

* * *

Дал ей конфету “Сливовая”. Развернула ее, радостно взвизгнула:

– Ой! Ты помнишь? Я сидела на большом стуле и именно такую конфету ела!

28.9.59. Ленинград.

Уже второй день в Ленинграде.

Вчера я сказал ей, что завтра мамочкин день рождения. И мы ей подарим конфеты.

– А мне?

– Ты уже свое получила. Твой день рождения уже был.

Утром сегодня обращается к матери:

– Мама, сегодня день рождения твой?

– Да,– говорит мама.

– Я тебе много, много конфет подарю.

– Когда, Машенька?

– Когда? Когда ты в школу пойдешь.

30.9.59.

После обеда мы с Машей ходили на прогулку. Собственно, у меня была цель: нужно было отправить заказное письмо.

Сказал, что пойдем на почту.

– А где тут почта?

– Тут почта есть близко и есть подальше. Тут, в общем, много почт. И ящиков много.

И сразу посыпались вопросы: что? зачем? почему? какие ящики?

Ящиков действительно оказалось очень много. Они на каждом шагу. Так, считая ящики, мы дошли с ней до одной почты– на улице Мира и до другой– на улице Воскова. По пути, на площади у аптеки, кормили голубей.

Видели храброго кровельщика, который висел под самой крышей шестиэтажного дома. Видели, как ему на веревке подавали туда гвозди и какие-то крюки. Вешали водосточную трубу. Светлую, некрашеную, цинковую.

Конечно, целый водопад вопросов. Зачем дядя висит наверху? Что делает? Зачем труба? Почему гвоздики на веревке висят?

На почте я стоял в очереди. Машка вела себя довольно шумно. Вертелась, поминутно задавала вопросы. Пришлось одернуть, замечание сделать.

Да, вопросами (особенно во время прогулки) она одолевает нас, не давая передышки.

– Кто в этом доме живет? А тетя Ляля здесь живет? А где? А где улица Восстания? А здесь кто живет? Девочка? А как ее зовут? А почему улица Ленина? Ленин здесь жил?..

Когда выходили с почты, подкатила нарядная машина с красными крестиками на флажке и на фонарике-кокарде. Узнав, что это “скорая помощь”, Машка напала на меня с новой серией вопросов.

– Зачем она приехала, “помощь”? А где больной? А что он делает? А где доктора?

Ждали, что вынесут или выведут больного, и– не дождались.

Мимо Сытного рынка прошли на Кронверкский, к театру Ленинского комсомола.

Широкоплечие великаны разгружали грузовую машину. Снимали какие-то ящики, из щелей которых торчала мелкая белая стружка.

Ящики эти скатывали по доске в подвальное окошко. В подвале горела электрическая лампочка. Машка туда заглянула и увидела, что там работает какая-то женщина. Новый вопрос:

– Как тетя выйдет?

Объясняю, что где-нибудь есть дверь.

– А где дверь?

На счастье, внимание Машки отвлекла новая сенсация: зоологический магазин. Говорю:

– Помнишь, мы ходили сюда и я хотел тебе купить живую мышку?

Нет, не помнит. Но просит исправить упущение и купить эту мышку сейчас.

– Магазин, Машенька, уже закрыт.

– Я– мама. Нет, не закрыт еще, пойдем!

Я поднял ее и показал, что в магазине уже и касса не работает. Заодно Машка увидела маленьких попугайчиков в клетке и еще кого-то.

Всю дальнейшую дорогу умоляла:

– Купи мишку! Купи мишек! Алеша, купи!.. Папа! Купи!

Даже папой стала называть. Соображает, что у Алеши-то, может быть, и денег нет и вообще он по возрасту не правомочен покупать что-либо, а тем более– зверей, а папа– тот всемогущий, тот все может.

– Папа, купи мне мишку!

Я думал– мишку, медведя. И объяснил, что мишек здесь не продают, да и не очень это удобно– держать дома живого медведя.

Наконец выяснилось, что Машка так (то есть на французско-грузинский манер) произносит слово “мышь”.

– Купи мишку.

– Хорошо. Может быть, куплю. Но надо у мамы разрешение спросить. Может быть, она не позволит.

– Позволит!

– Нет, Маша, мы не можем мышей дома держать.

– Зачем не можем?

(С этим “зачем” я бьюсь уже не первый день. Это– от бабушки и от тети Минзамал.)

– Не “зачем”, а “почему”.

– Почему не можем? Можем!

– А ты забыла, что у нас– кот.

– Что кот?

– Кот мышей съест.

– А мы клеточку, домик такой сделаем. Замочек повесим.

– А кормить ты мышку будешь?

– Буду. Да.

– А чем?

– Хлеб буду давать.

– А еще что?

– Крупу.

Она вся, до самых глубин сердца, захвачена этой идеей. Идем парком Ленина, а она– все о мышах.

– Купишь? Алеша, купишь?

– А почем они– мыши?

– По три рубля.

– Дорого!

– Ну, тогда купи по девять копеек.

– Вот это,– говорю, можно. Это меня устраивает. Подумаем...

* * *

Видели, как папа и сын вывели на прогулку маленького, двухмесячного вероятно, щенка-овчара, учили его приносить палку (“Апорт!”– кричали) и прочей премудрости. К стыду моему, Машка боялась этого крохотного цуцика.

А когда в парке появился человек с двумя гончими на поводке, она и совсем растерялась.

– Пойдем!.. Папа, пойдем!..

Маленькая была– собак не боялась. Впрочем, это естественно. Маленькие не боятся от неведения. А в этом возрасте страху помогают фантазия, воображение... Задача взрослого, воспитателя– направить это воображение правильно, то есть чтобы думала: “Вот какая славная, добрая собака” и: “Вот какая я храбрая”...

2.10.59.

Вечером вчера были гости: тетя Ляля, тетя Катя Пластинина и, самое главное,– тетя Нина Колышкина со своим внуком Мишей.

Правда, этот гость кроме радости доставил Маше немало хлопот. На приветливое “здравствуй” и протянутую руку этот мрачный высокомерный господин никак не ответил, рука Машина повисла в воздухе. Не пожелал он вступить в беседу и с нашим братом, взрослыми.

А Маша... Маша показала себя во всем своем репертуаре. Весь вечер она вела себя чинно и благородно. За столом сидит как большая, говорит слегка в нос, у зеркала, как большая, поправляет свои крысиные косички. Покровительственно, как взрослая, обращается к Мише (который лишь на полгода моложе ее):

– Скажи спасибо. Дай ручку. Сядь вот сюда.

Но время берет свое. Пора спать. Нервы у девчонки устали. И вот на глазах у почтеннейшей публики– и у ошеломленного Миши тоже– Машка закатывает дикий рев. Ей не дали варенья, и она, рыдая, просит:

– Одну ягодку! А-а-а-а! Одну ягодку! Одну только ягодку! Одну ягодку дайте!..

* * *

Сегодня много думал об этом Ниночкином Мише и о Машке. О воспитанности. Об этикете. О так называемых хороших манерах.

Нужны ли они? Не глупости ли это, не предрассудок ли, как считают многие?

Думаю, что не глупости и не предрассудок.

Вспомнил сейчас историю этого вопроса в нашей семье. Отец рос в среде демократической и патриархальной, где от ребенка требовали истовости и чинности (особый вид хороших манер), но совершенно не знали всех этих ухищрений “хорошего тона”. Не представляю себе, как у отца обстояло с этим в Елисаветградском юнкерском, заведении довольно аристократическом. По-видимому, таких, как он, было там немало. Отец рассказывал, что перед самым выпуском стало известно, что на церемонию производства в училище прибудет Николай II. И вот из Петербурга был срочно выписан француз-гувернер, который в течение двух недель с утра до ночи “жучил” и “натаскивал” будущих офицеров.

Можно было ожидать, что такое форсированное насилие вызовет отпор, на всю жизнь породит неприязнь и даже отвращение. Получилось наоборот. Отец на всю свою короткую жизнь зарядился, пропитался этими хорошими манерами и требовал, чтобы и мы их соблюдали.

Нас учили:

сидеть за столом прямо;

не ставить на стол локти;

не чавкать;

держать правильно ложку, вилку и нож;

здороваясь со взрослым, не протягивать первым руку;

не размахивать вилкой;

не перебивать взрослых;

не держать руки в карманах;

не есть с ножа...

Таких правил очень много, и у каждого из них есть свой резон. За каждым стоят или требования гигиены, или эстетики, или просто удобства. (И притом не только твоего собственного удобства, но и удобства ближнего.) Этими правилами и я пропитался, многие из них не растерял даже в годы своего бездомного детства, в годы скитаний и беспризорничества...

Вот и Машку мы тоже учим и жучим. Кое-что “критически отметаем”, но основное берем, так сказать, на вооружение.

* * *

У нас часто вспоминают чеховские слова о том, что в человеке все должно быть красиво: и мысли, и костюм, и то-то, и то-то...

Не помню, говорил ли Чехов о манерах, о красоте внешнего поведения человека. Но если мы обращаем внимание на словарь, на фразеологию человека, на его костюм, цвет галстука или сорочки, то не следует ли нам столь же требовательно следить и за тем, как мы стоим, сидим, едим, ходим и так далее.

В Малеевке, в Доме творчества, я наблюдал за одним известным нашим лингвистом. Почтенный и уже немолодой человек этот давно и с большой страстью борется за чистоту и красоту нашего русского языка. Честь и слава ему! Но надо было видеть, как он ест!.. Навалился всем туловищем на стол, голову наклонил так, что лысина видна, подбородком вот-вот нырнет в тарелку, вилкой и ножом размахивает, будто лезгинку пляшет... И при этом жует и глотает столь шумно, что, кажется, занавески на окне вот-вот начнут колыхаться.

Нет, как бы красиво, на каком бы изысканно чистом русском языке ни говорил мой уважаемый и ученый сосед, считать его по-настоящему воспитанным, культурным человеком я не могу. И я бы не хотел, чтобы наша Машка ему подражала.

Когда я смотрел на него, я, грешный человек, думал:

“Лучше уж говори “одень” вместо “надень”, только не чавкай так громко...”

* * *

После обеда гуляли с Машкой часа полтора в парке Ленина.

Шли по дорожке. Обогнал нас мальчик лет 14-15. Прошел мимо, потом вернулся, подходит к Маше, нагибается и протягивает ей что-то:

– На тебе, девочка, желудь!

И пошел дальше. Я не знал, как поблагодарить этого милого парня.

Очень громко говорю Маше:

– Ты сказала спасибо дяде?

* * *

Утром сегодня объявила бабушке:

– Я ночью с горшка трахнулась!..

Да, было такое дело. Но откуда это слово?

3 ГОДА 2 МЕСЯЦА

4.10.59. Воскресенье.

После обеда, уже в сумерках, ходили с Машей на прогулку. По Малой Посадской дошли до Мичуринской, вышли у домика Петра на набережную и по Кировскому вернулись домой.

Прогулка небольшая, а сколько у Машки впечатлений, сколько вопросов задано!

– Что такое молочная столовая? Что такое каланча? Кто живет на каланче? Кто живет в этом доме?

В домике Петра темно. Я говорю:

– Здесь жил Петр Великий, царь.

– А сейчас здесь кто живет?

– Никто не живет.

Объяснить это трудно.

Вышли на набережную.

– Это кто?

– Это лев.

– Нет, это не лев. Не похож.

– Это Шао-цзи. Вроде льва.

– Я боюсь.

Спустились по каменным ступеням почти к самой воде.

– Хочешь выкупаться?

Передернула плечами. Смеется:

– Нет, не хочу.

Действительно, страшно даже смотреть на эту черную воду...

* * *

Из автомата позвонили маме, попросили ее минут через пять подойти к окну в моей комнате. Последние дни Машку очень интересует, где наши окна. Раньше она вообще смутно представляла, что такое дом, что такое этаж, окно, сторона и так далее. Сейчас уже начинает разбираться. Начинает, но не очень, конечно, разбирается...

Все-таки это волшебство, фокус: вдруг в одном из окошек третьего этажа раздвинулась штора и показался милый знакомый силуэт...

Задрав головы, мы стояли на мостовой, махали руками. И мама нам отвечала тем же.

Очень это Машке понравилось.

5.10.59.

Вечером ходили на прогулку. Шел дождь, и мы с Машей почти всю дорогу тащились под зонтиком. Гуляли недолго– до Скороходовской и обратно. Немножко побродили по Ружейной. Там– лари с арбузами. Лари сбиты так, что все арбузы на виду.

– Зачем ключик?

– Это замок, а не ключик.

– Зачем замок?

– Чтобы никто не залез и без спросу арбуз не съел.

* * *

Увидела водосточную трубу, из которой с шумом бежала вода.

– Пи-пи делает.

Объяснил ей, зачем труба. Не очень поняла. Продолжала у каждой трубы смеяться:

– Пи-пи делает.

7.10.59.

Легла опять поздно и долго не могла уснуть. Устраивала концерты, диким голосом звала мать, и когда та приходила и спрашивала: “В чем дело, что ты хочешь?”– она отвечала:

– Хочу всё...

– Что значит “всё”?

– Какам, пи-пи, водички, задик смазать, носик почистить...

Это– чтобы подольше побыть в обществе мамы, чтобы не спать. А мама часто клюет на эти хитрости.

В Разливе последнее время с Машкиным засыпанием дело обстояло лучше. Может быть, потому, что меньше нас было, некогда и некому было чичкаться с Машкой, и она понимала это и лежала тихо. Ей было важно, чтобы кто-нибудь из домашних находился в поле ее зрения.

– Алеша! Не вижу тебя!– кричала она.– Машенька, ты где? Не вижу тебя!

Но бывало и так, что одни голоса наши в столовой настраивали ее на спокойный лад.

По-моему, еще и кровать ее сейчас неправильно стоит. Стоит она боком к двери. Машке приходится, во-первых, лежать на одном правом боку, а во-вторых– и этого еще мало: чтобы увидеть кого-нибудь, приходится выкручивать шею. Вот вертится, вертится и не спит.

8.10.59.

Лежала под кварцем. После обеда ходила с папой гулять. Фантастическим было это короткое (55 минут) путешествие. Фантастика началась с того, что, выйдя из подъезда, папа пошел сам и повел Машу не налево, как всегда, а направо, в результате чего они оказались под какими-то другими воротами.

– Куда? Алеша! Это же не наш дом!– кричала Машка.– Куда мы идем?

И вдруг выходим на Большую Посадскую– и оказывается, что “наш дом”– рядом.

Уже поздно, темно, накрапывает мелкий дождичек.

Дошли до парка Ленина, парком– до Сытного рынка. Там папа поднимал Машу, брал на руки, показывал живых попугайчиков в закрытом уже на ночь зоологическом магазине. Потом прошли еще немного по этой рыночной улице, заглянули в какие-то ворота... Маша говорит:

– Это наш дом?

– Да, это наш дом.

Зашли и ахнули.

Огромный дворище. Целая площадь. Окружают ее пять-шесть многоэтажных домов. И всюду окошки и в окошках огоньки. На одном окне стоит игрушечная лошадь, виден ее красивый, гордый силуэт. А посреди двора– огороженный заборчиком, вытянутый в длину сад! Настоящий сказочный сад. Во-первых, там никого нет, ни одной души. А во-вторых, сад полон всяких занятных штучек и аттракционов. Тут и скамейка-гриб, и качели, и вторые качели, и качающаяся лодка, и огромный, великанский стол, и корабль с мачтой и с флагом на мачте...

Все это мы испробовали: покачались на качелях, покатались в лодке, посидели под шапкой гриба-мухомора. И никто нам не мешал, никто даже в окошко не выглянул, хотя все окна были освещены и за ними, ясно, находились люди.

Вышли мы с этого двора тоже не совсем обычным, скорее даже сказочным, образом: вошли в какой-то подъезд, поднялись по ступенькам, свернули куда-то и оказались уже на другой, Кронверкской улице.

А на улице Мира мы стояли минут десять у огромных окон типографии. Я поднимал Машу, и она смотрела, как дяди и тети печатают книги и плакаты.

Заходили в магазин электротоваров. Купил Маше батарейку для фонаря. Еще в Разливе обещал ей приделать к ее велосипеду фонарик. Теперь приделаю.

Легла Машка сравнительно рано– в десятом часу. И сравнительно быстро заснула. Помогла этому предложенная папой перестановка кровати. Поставили ее так, как она стояла в Разливе, то есть лицом к двери, ведущей в столовую. Машке удобнее смотреть и не приходится выкручивать шею.

* * *

Разоблачал ее вчера перед “кварцем”. Снимаю чулки. Она говорит нечленораздельное что-то. Я переспросил:

– Что?

– Не будешь влать?

– Не буду врать?

– Влать! Влать ты не будешь?

– Врать?

– Влать! Да влать! Не будешь влать?

– Врать нехорошо.

– Вла-а-а-ать!

И, отчаявшись сговориться со мной, отказывается от дальнейших попыток:

– Я не можу сказать.

И все-таки делает еще одну попытку:

– Не лазолвешь?

Это все-таки здорово! Так быстро, на ходу найти другое слово, другую форму глагола.

– Что?! Не буду я рвать? С какой стати я буду рвать твои чулки?!

10.10.59.

Машка весь вечер порывалась ко мне. Мама очень смешно изображала, как она, торопливо закончив ужин, вскакивает и с безупречной вежливостью благодарит всех присутствующих:

– Спасибо, мамочка. Спасибо, бабушка. Спасибо, тетя Минзамал.– И сразу поясняет:– Иду к Алешеньке.

Вежливость и прочее– чтобы не осложнять отношений с близкими, чтобы ускорить визит к Алешеньке.

* * *

Мама уложила Машку в кроватку. Машка, обхватив маму за шею, на ухо ей:

– Мамочка, почему ты не маленькая? Со мной бы лежала в кроватке...

12.10.59.

Обезьяна она невообразимая. Мама жаловалась при ней, что у нее болит поясница.

Машка заявляет:

– У меня тоже болит поясница!

– Да? Поясница болит? А где она у тебя?

– Не знаю.

Через минуту:

– Мама, а где у меня поясница?

* * *

– Мама, ты любишь дождь?

– Да, люблю.

– Я тоже. Давай лизать?

И языком пытается слизнуть со щеки и с верхней губы дождевые капли.

* * *

Это уже не о Маше, а о Машиной бабушке. Внемля нашим просьбам и уговорам, бабушка пытается быть строгой с Машей. Особенно в нашем присутствии.

На днях Машка грубо ответила бабушке или ослушалась ее. Кто-то сказал:

– А вы ее, бабушка, по попке.

И бедная моя тещенька, сдвинув к переносице черные свои брови, фальшиво-строгим голосом говорит:

– Да, да! Если не будешь меня слушаться, я тебя по попочке!..

15.10.59.

На Малой Монетной долго стояли у высокого забора, смотрели, как строится большой пятиэтажный дом.

– Зачем дом сломали?– спрашивала меня Машка.

Не сразу поняла, что дом не ломают, а строят.

Я рассказал, кто строит дом: каменщики, плотники, маляры, столяры, кровельщики. Объяснил, кто что делает.

* * *

Мама была у больной тети Ляли. Машка не хотела засыпать. Кричала на весь дом:

– Хочу маму! Маму хочу!

Ни бабушка, ни тетя Минзамал успокоить ее не могли.

Унес ее к себе. Все то же. Рыдания, стоны, крики:

– Хочу мамочку!

Наконец очухалась. Каким образом? А вот каким... Я взял с тарелки кусочек яблока и стал жевать. Она продолжала реветь, но глазенки ее уже насторожились, в них мелькнула заинтересованность. А плакать и одновременно чем-нибудь интересоваться– вряд ли возможно.

Я сунул ей в рот кусок яблока. Плачет и жует. Вдруг шмыгает носом и сквозь слезы говорит:

– Тетя Ляля.

Это она увидела на одной из полок книжного шкафа карандашный портрет тети Ляли работы Гриши Белых.

Истерика кончилась. Когда через двадцать минут появилась мама, Машка уже самым мирным образом щебетала.

17.10.59.

Вчера помогала маме законопачивать на зиму окна. Делала это с упоением: запихивала тупым ножом клочочки ваты в щели. Не откликнулась даже на мое приглашение в гости...

* * *

Перед сном мама распустила Машкины косы, облачила девочку в длинную ночную сорочку. И говорит:

– Если бы тетя Гетта тебя увидела такую, она бы тебя скушала.

– Как скушала? Что скушала?

– Всё. И ручки, и ножки, и попку.

Маша– кокетливо:

– Ну, мама!.. Попку стыдно кушать!

* * *

Часа в четыре утра слышу пронзительный Машкин вопль. Прибегаю– она сидит в кроватке, а мама успокаивает ее:

– Что с тобой? Машенька! Детка!..

И Машка, всхлипывая, сквозь слезы:

– Верблюд пришел.

Вот до чего дело дошло: уже верблюдов наша дочь во сне видит!

21.10.59.

Рассматривали картинки в книге Л.Вентури. На Машку сильнейшее впечатление произвела юношеская картина Дега[ 8 ]8
  Дега Эдгар (1834-1917)– французский художник.


[Закрыть] “Сцены из войны в средние века”. Там всадники топчут голых женщин. Машка долго рассматривала картинку, расспрашивала: кто? что? почему?

– Не люблю этих тетев. А ты любишь?

– Мне жалко их,– я говорю.

– Будем их чинить?

– Не чинить, а лечить.

Пробую листать дальше. Нет!

– Хочу смотреть теть убитых. Тетей голеньких давай смотреть.

Приходит мама, она и маме рассказывает, как дяди на лошадках, “нехалесые”, убили тетей.

И через двадцать минут, когда уже смотрим Клода Моне[ 9 ]9
  Моне Клод (1840-1926)– французский художник.


[Закрыть]:

– Найди тетей сломанных.

– Где они?

– Далеко. Вот здесь.

И показывает, в какую сторону нужно листать.

* * *

Впечатлительна. Чувствительна.

Когда мама рассказывает ей про волка и семерых козлят и доходит до того места, где волк съедает козлят, она каждый раз слышит:

– Не надо! Не надо! Мамочка, не надо!

И если мама все-таки досказывает сказку, Машка плачет горькими слезами.

Дурных концов она вообще не терпит. Об этом я уже писал.

Мама читала ей какую-то современную сказку про горошину, которая попала в детский сад к детям, а те зарыли ее в землю... В этом месте Машка начинает кричать:

– Не надо! Не надо!

Вероятно, тут (и это ошибка автора) виноват неуместный антропоморфизм. Ведь мы с Машкой “сажали” на даче и абрикос, и вишню, закапывали в землю косточки, а Машке и в голову не пришло пожалеть их. А горошина из книжки думала, говорила, бегала, она была живая, и вдруг ее– в землю!

Горошина эта не дает Маше покоя.

Вчера, когда ей так плохо засыпалось, она говорила матери:

– Мамочка, горошину не зароют? Я не хочу... не хочу, чтобы ее– в землю.

* * *

Стал шутя пороть Машку, хлопать по попке. Мама говорит:

– Пожалуйста, не делай ей перед сном такой массаж.

И стала “спасать” Машку, отбирать ее от меня. А Машка отбивается от мамы и кричит:

– Хочу массаж! Хочу массаж!..

22.10.59.

Утром я позвал ее: приделывали электрический фонарик к велосипеду. Ах, сколько радости может доставить такая пустяковина трехлетнему человеку! Бегала, ликовала:

– Бабушка! Бабушка! Посмотри!..

24.10.59.

Третьего (или четвертого) дня бабушка ходила в аптеку. Вернулась, о чем-то громко говорит Маше, и вдруг слышу радостный Машкин голос:

– Папа! Папа! Алеша! Алешенька! Там снег! Там снег был!

Ворвалась ко мне:

– Снег был! Алеша, снег был!

– Где?

– На улице снег был.

Потом убежала. Слышу– в столовой передвигает стулья. Понял, что не может не посмотреть на снег. Так и есть: вскарабкалась на стул и смотрит.

* * *

– Хочу твою книжку почитать.

– Какую книжку?

– “Амба-Хамба”.

– Какую?

– “Амба-Хамба”!

Не сразу я понял, что так трансформировалось немецкое “Bruderchen Vierbein”. Но теперь эта книга так и называется у нас: “Амба-Хамба”.

За окном зима. Белые-белые крыши, белые полоски на карнизах, на трубах, на всех выступах...

А мы сидим дома, хвораем.

* * *

Плохо это или хорошо, а надо признаться, что Машка не очень любит, когда ей читают.

Она до сих пор не знает всей истории Дюймовочки, хотя персонаж этот уже давно– года полтора, если не два– один из любимейших у нее. Я несколько раз начинал читать ей эту андерсеновскую сказку и– бросал на второй или третьей странице. То же и с “Огнивом”. А пересказ “Огнива” слушает с наслаждением.

В чем же дело? Прежде всего– в языке этих сказок. Написаны они или переведены так витиевато, вычурно, с таким количеством старомодных слов, выражений и оборотов, что, когда читаешь, приходится то и дело “переводить” на ходу эти архаизмы и непонятности. Может быть, этого делать не стоит? Ребенок должен знать язык во всем его многообразии– в старину его и новизну. Но это относится к первоклассному, неоспоримо хорошему, к прекрасному, а все ли, что мы даем детям, заслуживает такой оценки?

И еще одно: возраст! Андерсен не для трехлетних! Я впервые услышал “Огниво” (именно услышал, а не прочел, то есть получил облегченный, приспособленный к моему тогдашнему пониманию вариант), когда мне было шесть лет или около этого.

А слушать Машка готова без конца. Устный рассказ отличается от рассказа написанного и опубликованного тем, что он всегда приспосабливается к слушателю, к его возможностям, опыту, степени сообразительности и так далее. Приспособление это происходит, вероятно, даже бессознательно: рассказчик чувствует, понимают его или нет, и на ходу меняет лексику, упрощает обороты, укорачивает фразу, растолковывает непонятное...

Даже стихи Машка не очень внимательно слушает. То есть хочу сказать, что в смысл того, что ей читают, она не слишком вникает. Но от звонкого стиха, как от музыки, никогда не откажется.

Чужих стихов почти не знает, зато свои читает часто и с удовольствием. Это вообще нечто непередаваемое. Читает она с пафосом, меняет размеры. Записать, к сожалению, эти стихи невозможно, тут нужен магнитофон. Рифмы она не всегда находит, но ритма не меняет, пауз не делает, продолжает декламацию.

Мама слушает ее обычно с некоторым даже страхом.

Я говорю:

– Все дети в этом возрасте талантливы.

Мама говорит:

– Нет, не все.

Ни она, ни маленькие братья ее, ни Гетта стихов в детстве не сочиняли. Достоверный свидетель тому– моя милая теща– Любовь Ивановна. Не витийствовала, насколько мне помнится, и племянница моя Иринка.

Почему это нас беспокоит?

А потому, что– не растет ли в нашем доме еще один литератор?

* * *

Не гуляет Машка. А сегодня опять тепло. Зима, которая постояла на дворе несколько дней, кончилась, объявила себя несостоявшейся. Сегодня 6 градусов выше нуля.

Машка спит.

Мама в аптеке.

Бабушка ходит на цыпочках.

Папа работает.

29.10.59.

...Нельзя пугать ребенка. Вот она боится темноты, боится ходить вечером через коридор, боится оставаться одна в комнате. Кто-то напугал ее. Впрочем, шутя, бывало, и я нагонял на нее страх:

– Ой, медведь лезет!..

А представления о мире у нее таковы, что она под влиянием одной интонации может поверить, что под диваном у меня вдруг оказался медведь.

30.10.59.

...Новая игра. Маша– это заводная кукла. Аннабелла. Я завожу ее где-то на спине:

– Трк-трк.

И кукла начинает ходить. Делает это она изящно и в то же время скованно, движения плавные и деревянные.

Поворачиваю другой рычажок:

– Трк.

И кукла начинает танцевать и петь.

Самое смешное– когда я ее кладу на спину и кукла закрывает глаза. Она их не просто закрывает, а сжимает с силой, вся морщится при этом.

Нажимаю ей на живот, и кукла говорит:

– Ма. Ма.

Еще нажимаю:

– Па. Па.

Еще.

– Ба. Ба. Шка.

* * *

Никак не отучить ее от “можу” и “не можу” (вместо “могу” и “не могу”). Вместо “почему” то и дело говорит “зачем”.

Говорю ей:

– Я не хочу дальше играть.

– Зачем не хочешь?

Стоит взглянуть на нее осудительно, и сразу же спохватится, поправит себя:

– Почему не хочешь?

* * *

Играли в доктора. Доктором была Маша, я был больной.

С упоением лечила меня, выслушивала, выстукивала, говорила “дышите”, “не дышите”, делала уколы, капала в нос– понарошку, но из настоящей пипетки.

Я у нее спрашиваю:

– Доктор, скажите, я поправлюсь?

– Нет, не поправитесь,– заявляет доктор.

Меня это как-то по-серьезному огорчило и даже рассердило.

– Как не поправлюсь? Зачем же вы тогда ходите ко мне и лечите меня, если я не поправлюсь?