Текст книги "Том 3. Рассказы. Воспоминания. Пьесы"
Автор книги: Леонид Пантелеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
«Почему это у меня так получается?» – думал он.
«Язык не тем местом привешен», – вспомнил он слова учительницы.
Не поленившись, он встал, прошел к зеркалу и долго стоял с разинутым ртом и вертел во все стороны голову, стараясь рассмотреть, как это у него не так привешен язык. Оказалось, что язык висит правильно, как и у других людей.
Проголодавшись, он съел кусок хлеба, несколько картошек и помидорину. Потом вспомнил, что скоро придет отец, схватил ведро и побежал за водой.
На улице, против их дома, работали монтеры, вешали на столбах электрические провода. Не добежав до колодца, Володька остановился и стал смотреть, как ловко лазают по столбам рабочие, у которых к ногам были привязаны особые железные когти.
«Эх, мне бы этакие!» – подумал Володька и уже хотел подойти и спросить, где и почем продаются такие когти, как вдруг увидел отца.
Отец, как всегда с работы, шел веселый, посвистывая и размахивая своим бренчащим ящичком.
«Ничего, ругаться, наверное, не будет», – подумал Володька и, подхватив ведра, со всех ног кинулся навстречу отцу.
– За водой бегу, – еще издали крикнул он, хотя и без того было видно, что бежит он не за пряниками и не за колесной мазью.
– А поздно ты, брат, – сказал, останавливаясь, отец.
– Да, «поздно»! – обиделся Володька. – Только что пришел. Дна урока лишних сегодня было.
Когда, расплескав половину воды, он вернулся домой, отец возился на кухне, разжигал примус.
– Ну, как дела, четвероклассник? – спросил он.
Володька поставил ведра, вздохнул, потупился и скромно ответил:
– Да так. Ничего. Пятерочку по письменному русскому получил.
* * *
На другой день Володька опять не пошел в школу.
Все утро проторчали они с Митюхой Куниным на Коневьем поле, вымазались, проголодались, промочили ноги. Кончилось тем, что солдаты заметили их и прогнали, да еще пригрозили отправить куда следует.
День опять выдался непогожий, за ночь наволокло туч, снег растаял, от вчерашней зимы ничего не осталось.
Месить на улице грязь было неинтересно. До обеда ребята сидели у Куниных, играли в шашки, причем Володька все время проигрывал, сердился и кричал на Митюху, что тот портач и не умеет играть.
Потом Митюха пообедал, оделся и ушел в школу. Надо было уходить и Володьке, но идти ему не хотелось, – на дворе хлестал дождь, а ботинки у него и без того были насквозь мокрые.
Болтая зазябшими ногами, он сидел на табуретке у плиты в тесной кунинской кухне, смотрел, как Митюхина мать стирает в железном корыте белье, и рассказывал ей, что у них в школе – скарлатина, что две девочки уже померли, а один мальчик по фамилии Спичкин вот-вот умрет, если за ним не успеют прислать санитарный самолет, который уже вызвали по радио из Рязани.
Митюхина мать ни одному Володькиному слову не верила, но все-таки из вежливости прислушивалась, вздыхала и, тиская в корыте белье, жалостливо приговаривала:
– О господи, страсти какие!..
Володька видел, конечно, что мешает и надоел ей, помнил, что скоро вернется отец и что нужно еще успеть сходить за водой и за хлебом, и все-таки не уходил, сидел, пересаживался с табурета на табурет и продолжал городить всякую небывальщину.
Наконец Митюхина мать не выдержала и спросила, не пора ли ему идти обедать. От голода у Володьки давно уже сводило челюсти, но он храбро помотал головой и ответил:
– Да нет, не хочется что-то… Я ведь, вы знаете, тетя Нюша, только что перед вами целых пол-арбуза съел!..
И он завел было длинный рассказ про необыкновенный двухпудовый арбуз, который отец его получил в премию от самого директора, но посмотрел на Митюхину мать, вздохнул и взялся за шапку.
Минут пять он стоял на кунинском крыльце, слушал, как стучит дождь о железную крышу, и думал о том, какой он несчастный человек: даже погреться как следует не дадут, гонят, как собаку бездомную…
И как раз, когда он подумал об этом, в кунинский сад забежала с улицы маленькая, похожая на лисенка собака. Володька даже испугался, когда увидел перед собой это жалкое рыжее существо.
– А ну, пошла! – закричал он, нагибаясь и делая вид, что берет с земли камень или палку.
Собака не испугалась, отбежала в сторону, присела и стала ждать, что будет дальше.
– Пш-шла! Кому говорят?! – еще громче закричал Володька, сбежал с крыльца и, схватив с земли кусок кирпича, кинулся за собакой.
Собака заметалась по саду, нашла выход и юркнула в калитку.
Володька помчался за ней, в калитке споткнулся о какую-то доску или корень, еще больше обозлился, размахнулся кирпичом – и вдруг увидел учительницу Елизавету Степановну.
* * *
Учительница шла по другой стороне улицы. Когда Володька закричал на собаку, она оглянулась. Но Володька успел вовремя отскочить и спрятаться за деревом. Учительница постояла, посмотрела и пошла дальше.
«К нам идет, – подумал Володька и почувствовал, как холодная струйка пробежала у него по спине – от затылка к пояснице. – Ох, так и есть… За угол свернула!»
Он добежал до конца улицы и осторожно, как вор, выглянул из-за угла забора. Елизавета Степановна уже стояла у крыльца их дома и, поставив ногу на ступеньку, счищала палочкой грязь с ботинка.
Володька смотрел на нее и чувствовал, как от страха, от жалости к себе и от ненависти к учительнице у него пересыхает горло и начинают дергаться губы.
«Тоже! – подумал он. – Еще учительница называется!.. За четыре километра по грязи притащилась – ябедничать! Делать ей больше нечего…»
И все-таки маленькая надежда на чудо еще теплилась в его душе. А вдруг учительница почистит ботинки, постоит, отдохнет и пойдет дальше?..
Но нет, чуда не получилось. Учительница дочистила ботинки, вытерла платком руки и стала подниматься на крыльцо.
На одну секундочку мелькнула где-то в закоулках Володькиной головы мысль: а что если побежать, опередить учительницу, не дать ей слова сказать, а самому первому встать и повиниться во всем: дескать, да, виноват, обманул и вас, Елизавета Степановна, и тебя, батя… Поругайте меня, накажите как полагается, а я прятаться не хочу, я не трус, я не какой-нибудь, а – пионер, советский школьник.
Конечно, так ему и следовало поступить. Но он только подумал об этом, а сделать не сделал.
«Нет, – сказал он себе. – Уж теперь поздно».
В это время откуда-то из-за пожарного сарая опять выскочила рыжая собачонка. Заметив, что в руке у него все еще зажат грязный кирпичный огрызок, Володька размахнулся и изо всей силы пустил этим кирпичом, – да не по собаке, а себе под ноги, по дождевой луже.
– Во! Так и надо, – сказал он, морщась и вытирая забрызганное и заляпанное грязью лицо. Потом постоял, подумал, повернулся и зашагал к мельнице.
* * *
Спешить ему было как будто и некуда теперь, а все-таки шел он почему-то очень быстро. Только у продуктового ларька он слегка замедлил шаги и даже приостановился на минутку, – очень уж вкусно пахнуло оттуда печеным хлебом, колбасой, селедками, обсыпными сахарными подушечками…
«Эх, жалко, кости не продал еще!» – со вздохом подумал Володька.
Под мостом, на деревянном тычке прилежно висела повешенная там еще утром холщовая Володькина сумка. Он деловито пощупал ее – не подмочил ли ее дождь, – потом сунул в сумку руку и пошарил – не завалялась ли, на счастье, где-нибудь между книгами корочка или кусок сахара?
В это время над головой у него послышался какой-то жалобный визг. Он испуганно посмотрел наверх, ничего не увидел и поспешил выбраться наружу.
На берегу, у обочины дороги, сидела и ждала его, сиротливо поскуливая, рыжая собака.
– Ведь вот подлая тварь! – рассердился Володька. – И чего ты, скажи пожалуйста, ко мне прилепилась?! А ну, убирайся!..
Он опять замахнулся на собаку сумкой.
Собака отбежала в сторону и опять присела.
Володька пошел по дороге, отошел шагов двадцать и оглянулся. Собака бежала за ним, помахивая как ни в чем не бывало пушистым хвостиком.
Володька хотел еще раз закричать на нее, но в эту минуту опять одуряюще-сладко дохнуло на него колбасой, хлебом, копчеными селедками… Голова у него закружилась, в животе забурчало. Не думая о том, что он делает, он подошел к ларьку, привстал на цыпочки и тоненьким, не своим голосом сказал:
– Тетенька, у вас огрызочка какого-нибудь не найдется – собаке?
– Какой собаке?
– А вот… песик у меня.
Толстуха-ларечница с усилиями высунулась из окошка.
Маленькая тощая собачонка сидела у Володькиных ног и, закинув остренькую морду, уныло, без всякой надежды смотрела на колбасу, баранки и прочую снедь, висевшую над головой продавщицы.
– Да как же тебе не стыдно, мальчик! Ты, наверно, совсем не кормишь своего песика? – воскликнула продавщица.
– Да! Кормишь! – мрачно усмехнулся Володька. – Разве ее накормишь, обжору!
– Ну, на, на, возьми, пожалуйста, – заторопилась ларечница, поискала в хлебных обрезках и протянула Володьке порядочную горбушку черного хлеба.
Он отошел от ларька, воровато оглянулся и, отщипывая на ходу кусочки, стал торопливо есть. Собака молча бежала рядом, так же безнадежно заглядывая ему в лицо. Володька почувствовал что-то вроде стыда.
– На, ешь, брюхо ненасытное, – сказал он и, отломив, кинул собаке половину хлеба.
На дворе уже сгущались сумерки. Опять заморосил скучный осенний дождик.
«Куда ж мне идти?» – подумал Володька.
За спиной его, на мосту, затарахтела телега. Володька сошел с дороги, пропустил ее. На телеге стояли большие бидоны с конопляным маслом. Знакомый федосьинский мужик, накинув на голову рогожный мешок, боком сидел на передке, раскуривая папиросу.
– Со школы? – крикнул он, узнав Володьку.
– А то откуда же еще? – мрачно ответил Володька.
Телега прогромыхала, оставив в воздухе сладковатый запах конопляного масла.
«На мельницу пойти, что ли?» – подумал Володька и вспомнил, как в прошлом году они ходили сюда с учительницей на экскурсию. Ох, как давно это было! И как хорошо, шумно, светло, весело было тогда… Они все обсмотрели: и где хлеб мелют, и где масло из конопляных семечек давят… Но приятнее всего было вспомнить сейчас, как принесли им тогда каравай хлеба, нарезали его, роздали ребятам и позволили им «макать» – окунать свежий хлеб в только что выдавленное, еще теплое, душистое, горьковато-сладкое масло.
От этих воспоминаний у Володьки даже слюнки побежали.
«Пойду… схожу, – решил он. – Может, и мне помакать позволят».
На всякий случай он даже не стал доедать, а сунул в карман маленькую, величиной с мизинец, корочку хлеба.
Но на мельницу его не пустили.
Оглушенный шумом, который стоял на мельничном дворе, с трудом протиснувшись между людей, машин, подвод, бочек, мешков и бидонов, он сунулся к проходной конторе, и здесь его остановил старик сторож:
– Ты куда, герой?
– На мельницу, – сказал Володька.
– По какому делу? К кому?
Володьке неудобно было сказать, что он идет макать хлеб в масло.
– Ни к кому. Так просто, – сказал он.
– А ну, поворачивай оглобли…
Володька хотел поспорить, хотел попросить как следует, хотел даже соврать что-нибудь, но в это время над головой его раздался хриплый окрик:
– Эй, мелюзга, с дороги!
Володька отскочил в сторону. Высокий дядя, согнувшись в три погибели, тащил на спине огромный, пятипудовый куль с мукой.
Пропустив его, Володька опять было сунулся к сторожке, но тут снова кто-то заорал на него:
– Эй, пистолет, не вертись под ногами!..
И громадная бочка, выкатившись из проходной, чуть не столкнулась с Володькиным лбом.
Володька обиделся, постоял, посмотрел, плюнул и отошел от конторки.
С полчаса он толкался без всякого дела по двору. Дождь загнал его под навес, где сидели, дожидаясь очереди, человек двадцать подводчиков. Володька присел на корточки и стал слушать, о чем говорят мужики. Но оказалось, что говорят они о вещах не интересных ему, – о том, что лето в этом году было отличное, что урожай собрали повсюду неплохой… Хвалились, у кого какие достатки, много ли получают на трудодень, где чего строят или думают строить.
Володьке опять захотелось есть. Он вспомнил, что в кармане у него лежит корочка, достал ее, положил в рот и, чтобы продлить удовольствие, стал потихоньку сосать. Какой-то усатый старик долго, внимательно смотрел на него, потом улыбнулся Володьке, подмигнул и спросил:
– Скусно?
Володька смутился, покраснел и промычал:
– Ага. Вкусно.
– Конфетка небось?
– Ну да… Буду я конфетки есть.
– А что? Неужто не любишь?
Володька пососал корочку, прищурился, причмокнул языком и сказал:
– Шоколад-то небось вкуснее…
Разговоры под навесом смолкли, все взгляды обратились к Володьке.
– Это с каких же ты, суслик, доходов шоколадом питаешься? – строго спросил у него одноглазый парень с серебряным орденом Славы на замасленной солдатской стеганке.
– А вот с таких, – ответил Володька, неопределенно улыбаясь. – У меня, может, доходов-то побольше, чем у вас…
– Ой ли?
– Неужели побольше?
– Ишь ты, посмотрите, миллионер какой! – раздались насмешливые голоса.
– Позволь, позволь, – опять сказал одноглазый. – Какие же у тебя, суслик, могут быть доходы? Ты что – работаешь? Учишься?
– Да. Учусь.
– Стипендию получаешь?
– Нет.
– Так откуда же у тебя деньги?
– У отца небось украл, – сказал кто-то за Володькиной спиной.
Володька резко повернулся, и от возмущения даже голос у него охрип.
– Да? Украл? Ох, вы!.. Подите спросите… Если хотите знать, он мне сам намеднись полсотни подарил.
– Да ну? Это с какой же это стати он полсотнями-то бросается?
– Бывает, братцы, бывает, – сказал, улыбаясь, усатый старик. – Бывает, что отцы ребят балуют. Ну, мало ли… Пятерку парень со школы принес – вот и получай награду. Верно ведь? – обратился он к Володьке.
– «Пятерку»! – презрительно поморщился Володька. – Если отцу за каждую пятерку платить, так у него небось и денег не хватит.
– А ты что же, значит, – прямо шестерками получаешь?
– Не получал, а может, еще и получу.
И чувствуя, что нелегкая уже понесла его и что остановиться нет уже никакой возможности, он стал врать, – какой он замечательный ученик и как его все любят и уважают – и в колхозе, и в школе, и в пионерском отряде. Вот задали им, например, на днях восемь задачек. Другие ребята и восьми не могут сделать, а он, Володька, посидел, подумал и вместо восьми двадцать восемь решил! Учительница даже специально ходила в РОНО, чтобы позволили ему вместо пятерки шестерку поставить, да там не позволили: говорят, что надо в Москву писать, самому министру.
– Ох-хо-хо! – загремело под толевым навесом. – Это кто же такой? Ты чей будешь, парень?
– Да это ж Чубатый, – раздался из темноты молодой насмешливый голос. – Наш, федосьинский бывший… А ну, Чубатый, давай поври там еще чего-нибудь.
– А ну его, болтуна, – перебил одноглазый парень и опять заговорил: о том, что у них в артели строится гидростанция, что к Новому году в домах будет свет, а на будущий год, может, и своя мельница и маслобойня заработают… Володька попробовал слушать, но язык у него чесался, ему хотелось не слушать, а говорить самому. И он стал вполголоса рассказывать усатому старику, который один еще продолжал слушать его, какое он, Володька, нашел выгодное и полезное дело: собирает старые кости и сдает их в утильсырье…
– Да, это дело доброе, – согласился старик. – Это ведь и государству польза. И много уже собрал?
Володька сказал, что пока еще не так много, десять пудов только. Но и то ведь неплохо: девяносто восемь рублей заплатили.
– Ну? – удивился старик. – Чего же так дорого?
– А у меня потому что кость особенная.
– Какая же она может быть особенная?
– Хэ! – усмехнулся Володька. – А вот вы приходите ко мне – сами увидите…
Во дворе уже темнело. Дождь не переставая стучал по толевой крыше, но людей под навесом становилось все меньше и меньше: то одного, то другого подводчика вызывали на мельницу. Наконец Володька остался вдвоем с усатым стариком. Старик разложил на коленях ситцевый в черную крапинку платок, достал из-за пазухи большой рыжий огурец, краюху домашнего деревенского хлеба и головку чесноку, перекрестился и стал ужинать. Отворачиваясь, чтобы не слышать раздражающего запаха чеснока и не глядеть на соблазнительную краюху, Володька продолжал болтать всякий вздор, а сам против воли косился на хлеб и на огурец и с сожалением думал, что напрасно он сказал давеча про шоколад. Теперь неудобно огурца попросить. А старик бы дал, он добрый…
– В воскресенье батька мой в Рязань ездил, – лениво хвалился Володька, глотая слюну и чувствуя во рту противный, кислый вкус горелой ржаной корки. – В Рязань, я говорю, батька мой ездил. Я ему денег дал… Он себе шляпу купил, а мне – фотоаппарат и когти железные…
Старик слушал Володьку молча, похрупывая огурцом и глядя куда-то в сторону. Но тут он перестал жевать, нахмурился и посмотрел на мальчика.
– Какие когти? – сказал он.
– Ну, какие… Обыкновенные. Железные. Знаете, на которых монтеры на столбы лазают?
– Ну, знаю. Монтеры лазают. А тебе они зачем?
– Как зачем? Ну, мало ли… Белок можно ловить.
И, перебивая самого себя, Володька стал рассказывать, какой он замечательный охотник, какую великолепную лисицу он подстрелил нынче осенью и какое удивительное, трехствольное ружье видел он у своего дяди-генерала в Москве.
Старик доел огурец, остатки хлеба и сала завернул в платок, спрятал узелок за пазуху и поднялся.
– Н-да, – сказал он. – Ружье, говоришь? Трехствольное? У генерала? Ну, ты меня извиняй. Я пойду. Лошадь надо пойти посмотреть.
И, не дослушав Володьку, он вышел из-под навеса. Володька посмотрел ему вслед, прилег на оставленный кем-то мучной мешок и только хотел обидеться и подумать, какой он несчастный и одинокий человек, как вдруг старик снова заглянул под навес.
– Эх, парень, парень, – сказал он, покачав головой. – Пустой ты человек, вот что я тебе скажу…
Володька привстал на коленки и с испугом смотрел на старика: чего это с ним?
– Пустая ты, я говорю, личность, – повторил старик. – Балаболка ты. В голове у тебя… знаешь…
И старый колхозник вздохнул и посмотрел на мальчика с таким видом, словно хотел сказать: и черт не разберет, братец, что у тебя в голове.
– А ну, дай мешок, – сказал он. – Пойду лошадь кормить.
И, выдернув из-под Володьки мешок, старик ушел.
На улице уже совсем стемнело, когда Володька вышел с мельничного двора.
Поеживаясь, дошел он до запруды и посвистел. Никто не откликнулся. Даже собака убежала.
«Пойду домой, – решил Володька. – Шут с ним, пускай убивают».
И, решившись на такой подвиг, он храбро зашагал по направлению к дому.
Еще издали он увидел вещи, которые заставили его разинуть рот.
Во-первых, на улице, перед их домом, горел электрический фонарь! Еще вчера никакого фонаря здесь не было. Ведь вчера еще монтеры только провода вешали. А сегодня на улице было так светло, что хоть книжки читай. Конечно, в другое время Володька порадовался бы такому великому событию. А сейчас… Нет, уж сейчас лучше бы и не было этого фонаря, потому что при ярком, ослепительном свете его Володька увидел, что перед крыльцом их дома стоит двухколесная, черная, похожая на сундук тачка. Он сразу угадал, что это значит.
«Только этого и недоставало!» – подумал он, чувствуя, как опять по спине его побежала электрическая струйка.
С бородатым утильщиком он столкнулся в дверях. Отец провожал его, выпуская на крыльцо, и, почесывая затылок, глуховатым смущенным голосом говорил:
– Уж ты извини, хозяин. Я сам понимаю. Да ведь что ж поделаешь. Такой уж он у меня индюк уродился.
– Да ладно. Чего там. Бывает, – басом ответил утильщик.
– А вот он, кажись, и сам, – сказал он, увидев Володьку. – Здорово, купец!..
Володька попятился, хотел сделать вид, что не узнаёт утильщика, поднял брови и открыл рот, чтобы спросить что-то, но отец не дал ему слова сказать.
– Ты что же это, а? – сказал он, надвигаясь на Володьку. – Ты что ж это, я говорю, заставляешь рабочего человека попусту ноги трепать?!
– Какие ноги? Какого человека? – удивился Володька.
– Ладно, – перебил его отец. – Комедию ломать после будешь. Ты какие это, скажи, пожалуйста, кости выдумал продавать?
– Ничего не понимаю. То ноги, то кости… Какие кости? – сказал Володька, но посмотрел на отца и понял, что даром время терять незачем, – все равно не отвертишься.
– Ах, кости, – забормотал он. – А кости… кости я…
– А ну, – сказал отец и мотнул головой в сторону двери.
Володька почему-то на цыпочках прошел в комнату и, не раздеваясь, присел к столу. На столе лежали хлеб, нарезанная кусками селедка и луковица. Отколупнув кусок хлеба, Володька обмакнул его в селедочный рассол и стал есть. Голова его тем временем лихорадочно работала. Наспех, торопливо придумывал он план спасения. «Скажу, например, что меня бандиты связали… или что я клятву дал… или что я болен и не хочу идти товарищей заражать».
Придумать, однако, он ничего не успел. В комнату вошел отец.
– Закусываешь? – сказал он негромко.
Володька подавился, вскочил, сдернул с головы кепку.
Отец подошел ближе и, сдерживаясь, стискивая зубы, сказал:
– Так, значит, пятерочку по письменному русскому получил?
Володька захлопал глазами, открыл рот да так с открытым ртом и опустился на табуретку.
– А ну, встань, когда с тобой разговаривают! – закричал отец. – Хорош, нечего сказать!.. Все люди работают, у всех на уме дело, а он… Ну, что ты теперь, скажи, пожалуйста, делать будешь? По нынешним временам, тебя такого, и в пастухи не возьмут… И верно – чубатый какой-то… Его учат, на него деньги государство тратит… Учительница вон давеча навещать его приходила – думала, болен. А он, оказывается, сам себе выходной устроил! Ты где это, я спрашиваю, таскался два дня?
Володька опустил голову и забормотал что-то насчет больного товарища, у постели которого он должен был неотступно сидеть, но отец не стал слушать его.
– Молчи! Не ври лучше, – закричал он. – Бездельник! Пустомеля! А ну, снимай штаны сию же минуту!..
И, сдернув с гвоздя свой старый солдатский ремень, отец, не задумываясь, выпорол Володьку.
А выпоров его, он слегка успокоился и сказал:
– Завтра с утра пойдешь в школу и извинишься перед учительницей. Да не как-нибудь, не бал-бал-бал, а честно, откровенно, как пионеру полагается. Слышишь, что я говорю?
Володька слышал, конечно, но ничего не ответил. Он лежал на своей постели, уткнувшись лицом в мокрую от слез подушку, и, отчаянно шмыгая носом, думал:
«Утоплюсь лучше, а не пойду…»
* * *
Спал Володька плохо, всю ночь видел во сне мельницу, на которой его почему-то должны были смолоть в муку, то и дело ворочался, всхлипывал, даже кричал несколько раз, а утром проснулся с тяжелой, как чурбан, головой и опять первым делом подумал, что лучше утопится или даст руку себе отрубить, чем пойдет извиняться к учительнице.
А за окном, как нарочно, как в насмешку над Володькиным несчастьем, празднично, по-летнему светило солнце.
Бывают – в октябре и даже в начале ноября – такие денечки, когда лето, которое по календарю уже давно кончилось, вдруг неожиданно и ненадолго возвращается на землю, как будто проверить: все ли здесь, на земле, в порядке, не забыло ли, не оставило ли оно здесь что-нибудь?.. На земле, конечно, все в полном порядке: и снег уже кое-где лежал, и заморозки были, и урожай весь собран и лежит в колхозных закромах, а солнце все-таки целый день сторожем ходит по голубому чистому небу, неярко светит, нежарко печет и золотит, красит все, что не успело увянуть и догореть – в лесах, в садах, на пажитях и в огородах.
Вот именно такой славный денек, Володьке на смех, и выдался сегодня.
Встал Володька мрачный, по привычке, не думая ни о чем, проделал все, что положено ему было делать: кое-как напялил на себя невычищенную, грязную одежду, кое-как, нехотя поплескался под рукомойником, с отвращением расчесал перед зеркалом свой кудлатый петушиный вихор, собрал учебники, запихал в сумку кусок хлеба и несколько картошек, потом подумал и сунул туда же тупой обеденный нож.
«Ладно, пригодится», – сказал он себе, хотя и сам не знал, зачем ему может пригодиться тупой ножик.
Отец уже давно встал, отзавтракал и теперь работал во дворе.
Володька хотел уйти незамеченным, не попрощавшись, но услышал, как тюкает за окном отцовский топорик, подумал, что, может, видятся они с отцом в последний раз, пожалел и себя и отца и нарочно пошел напрямик через двор, а не через крылечко.
– Ну, что? Собрался? – встретил его отец.
– Собрался, – угрюмо ответил Володька.
Отец оглядел его с головы до ног и, рассердившись, всадил свой топор в бревно, которое подтесывал.
– Ты что, в школу идешь? – сказал он. – Или ворон пугать собрался?
Володька стоял, опустив голову, и грязным носком ботинка ковырял золотистую сосновую щепку.
– Я говорю: ты что, в мусорщики записался? А ну, иди почистись, в порядок себя приведи… Кажется, еще в школьниках пока числишься…
Володька покорно вернулся домой, почистил щеткой штаны, поплевал на ботинки и той же щеткой почистил и ботинки.
Отец вошел в комнату, бросил в угол топор, посмотрел на мальчика и повеселевшим голосом сказал:
– Ну, вот… Хоть на человека более или менее стал похож. Так не забудь, что я говорю… Как следует, по-солдатски, по-большевистски: виноват, дескать, признаю свою ошибку, извините меня… Слышишь?
– Слышу, – буркнул Володька, а сам про себя подумал: «Ладно, дожидайся, пойду я тебе извиняться».
Подтягивая на ходу длинную лямку своей холщовой сумки, он вышел на улицу.
Солнце ослепило его. Он зажмурился и, сдерживая вздох, невольно подумал:
«Ох, ну и денечек же!»
Хорошо, ничего не скажешь, идти в такой славный денек в школу или из школы, с работы или на работу, – если на душе у тебя легко, если совесть твоя чиста и вообще все у тебя в порядке. А если на душе у тебя скребут кошки, а на совести лежит камень в полтора центнера весом, – нет, лучше бы не было ни солнца, ни ясного неба, ни воробьиного щебета. Лучше уж пусть ночь будет и луна не светит.
«Куда ж мне идти? – задумался Володька. И, подумав, решил, как в сказке: – Пойду куда глаза глядят».
А так как глаза его глядели в это время налево, то он и пошел налево.
И вот, не успел он сделать и двадцати шагов, как навстречу ему откуда-то из-под ворот выскочила вчерашняя рыжая собака.
Узнав мальчика, с радостным дружелюбным лаем кинулась она ему на грудь, и, не успей Володька оттолкнуть ее, она непременно лизнула бы его в щеку.
– Уйди! – закричал Володька, замахиваясь на собаку сумкой. – Еще чего выдумала! А ну – кому говорят! Пошла домой!
И изо всей силы он ударил собаку своей плотно набитой сумкой.
Собака жалобно взвизгнула и юркнула в подворотню.
И тут Володька вдруг вспомнил, что у собаки никакого дома нет, что это бродячая, безродная собака.
«Такая же, значит, как и я, безнадзорная», – подумал он и вдруг почувствовал что-то вроде нежности к этой маленькой бездомной дворняжке. Ему стало жаль ее.
– Эй… как тебя… Шарик! – позвал он.
Собака не отзывалась. Он посвистел ей. Собака высунула из-под ворот лисью мордочку и выжидающе смотрела: дескать, зачем зовешь? По-хорошему или опять драться будешь?
– За мной!.. Шарик! – крикнул Володька и пошел не оглядываясь.
«Побежит или не побежит?» – думал он, и теперь ему страшно хотелось, чтобы собака побежала.
Свернув за угол, он сделал несколько шагов и, не останавливаясь, оглянулся.
Собака мелкой рысцой трусила за ним, помахивая пушистым хвостиком.
– За мной! – крикнул он и хлопнул себя по ляжке.
В несколько прыжков собака догнала его, подскочила и лизнула в руку.
– Вот дура, – сказал он, усмехаясь и вытирая руки о штанину. И, наверно, собака поняла, что сказал он это в шутку, без злобы. Так же беззлобно она несколько раз тявкнула на него, перебежала на другую сторону и лизнула Володьку в другую руку.
– Ладно, идем. Нечего тебе, – сказал он и опять тяжело вздохнул, потому что шел он куда глаза глядят, а очень плохо идти куда глаза глядят, если перед глазами этими нет никакой цели.
* * *
Ларечница уже открыла свой универмаг и развешивала над прилавком колбасы и баранки. Проходя мимо, Володька нарочно ускорил шаги и отвернулся. Собака же, наоборот, оживилась, хвостик ее заюлил, и, догнав мальчика, она несколько раз заглянула ему в глаза, как бы спрашивая: «Ты что, разве забыл? Здесь же очень вкусный хлеб дают».
– А ну ее, – сердито сказал Володька. У нас свой хлеб есть. Даже лучше еще.
Так же, не останавливаясь, проскочил он мимо ворот мельницы, откуда в это время выезжали груженные мешками подводы.
Не задерживаясь, прошел он мимо плетня яблоневого питомника, за которым дымились костры, перекликались молодые голоса и мелькали цветастые платочки работниц…
За питомником поселок кончался, начинались поля. Здесь было еще просторнее, еще синее было небо над головой, еще ярче блестело солнце в неподсохших с вечера лужах, звонче и голосистее гомонили птицы в придорожных кустах.
Шарик был счастлив. Еще бы! Может быть, первый раз в жизни сегодня этот бездомный пес гулял, а не просто бегал. Первый раз в жизни он чувствовал рядом с собой хозяина, а не просто человека, готового в любую минуту ударить его, прогнать или обругать. По всему видно было, что Шарик наслаждается. Он занимался своими собачьими делами – носился за птицами, обнюхивал чьи-то следы на дороге, останавливался у столбиков и пеньков, а сам то и дело оглядывался, не выпускал из виду Володьку и смотрел на него счастливыми, умильными и преданными глазами.
Дорога поднималась в гору. Слева от шоссе, на склоне пригорка раскинулось старое, заброшенное кладбище. Сквозь голые ветви деревьев синела колокольня деревянной кладбищенской церкви, ярко алел рядом с нею, пылая на солнце, высокий красавец клен, кружились вороны над ним.
Свернув с дороги, Володька прошел на кладбище. Минут двадцать таскался он по колено в крапиве между могильных холмов, читал полустертые надписи на крестах, постоял у деревянной церкви и даже попробовал отодрать доску, которой была заколочена церковная дверь, но доски не отодрал, а только занозил палец.
Присев в стороне, у какой-то могилки, он долго и неторопливо выкусывал из пальца занозу. Шарик побегал, пошумел в кустах и тоже примостился рядом. Внимательно наблюдая за тем, что делает Володька, он в то же время смущенно косил глаза, вздыхал и приглядывался к Володькиной сумке.
– Ну что? Опять есть захотел? – сказал Володька, заметив этот многозначительный взгляд. Он расстегнул сумку и кинул собаке хлеба и картошек. Попробовал он и сам поесть, но аппетита у него не было, хлеб казался сухим, картошка – чересчур сладкой.
Когда он застегивал сумку, над головой его что-то застучало. Вздрогнув, он поднял голову. На тоненькой стройной сосне, прилепившись к стволу ее, сидела небольшая темно-серая птичка с красным животиком и с остреньким черным хвостом. Крепким долотом-клювом она деловито долбила золотисто-красную кору дерева.
