355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Леонид Пантелеев » Республика ШКИД (большой сборник) » Текст книги (страница 15)
Республика ШКИД (большой сборник)
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 16:22

Текст книги "Республика ШКИД (большой сборник)"


Автор книги: Леонид Пантелеев


Соавторы: Григорий Белых,В. Сорока–Росинский,Константин Евстафьев,Павел Ольховский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 74 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]

...Было что-то унылое, сиротско-приютское в этом заведении, где какие-то старозаветные писклявые и вертлявые дамочки воспитывали по какой-то особой, сверхсовременной, вероятно, им самим не понятной, системе стриженных под машинку мальчиков и девочек, среди которых были и совсем маленькие, меньше Ляли, и почти взрослые, на много лет старше Леньки.

Кто были эти воспитательницы, откуда они слетелись сюда и какой педагогической системы держались, – над этим, конечно, Ленька в то время не задумывался. Скорее всего это были так называемые "левые" педагоги. Пользуясь тем, что Советская власть, открывая тысячи новых школ и интернатов, нуждалась в педагогических силах, эти дамочки налетели, как саранча, и на школу, и на детские сады, и на детские дома и всюду насаждали свою необыкновенную, "левую" систему.

А система эта была действительно странная.

Почему-то ребят заставляли обращаться к воспитателям "на ты" и в то же время не давали им слова сказать, так что не было, пожалуй, и случая, чтобы сказать воспитательнице "ты". Гулять водили парами, за столом, пока не была роздана еда, мальчики и девочки сидели, как преступники, с руками, сложенными за спиной. Все время их куда-то гоняли, что-то разъясняли, чему-то учили и наставляли.

Ленька помнит, как за обедом, когда ребята с жадностью глотали жиденький постный суп под названием "кари глазки", в столовой появилась высокая, стриженная по-мужски дама в пенсне. Походив по столовой и сделав кому-то замечание, что он "чавкает, как свинья", дама остановилась во главе стола и начала говорить. Говорила она очень долго, но из ее речи Леньке запомнилось только одно место.

– Дети, – говорила она. – Я хотела еще обратить ваше внимание на ваш язык. Он у вас очень грубый. Вы вот, например, все говорите...

И она, не поморщившись и не покраснев, сказала очень нехорошее слово.

– А надо говорить не так, а надо говорить...

И она произнесла еще более противное слово.

Все были голодны, но после этих слов никто не мог есть ни суп, ни кашу.

Бывали в детдоме и развлечения, но вряд ли они кого-нибудь развлекали. Даже воспоминание об этих вечерах вызывает у Леньки тоску и отвращение.

В комнате нехорошо пахнет уборной, табаком и немытой металлической посудой, голова чешется, в животе пусто, а на самодельной сцене, за раздвинутыми бязевыми простынями, выполняющими роль занавеса, ходят голодные бледные мальчики и девочки и разыгрывают глупую пьеску:

Доктор, доктор, помогите,

Наша куколка больна...

Потом выступает маленькая, стриженная, как солдат, девочка. Вытянув по швам руки, тоненьким деревянным голосом девочка читает:

Где гнутся над омутом лозы,

Где летнее солнце печет,

Летают и пляшут стрекозы,

Веселый ведут хоровод...

Было скучно, а время куда-то уходило, текло, как вода сквозь решето, так что даже читать было некогда. Неудивительно, что из детдома бежали. Чуть ли не каждое утро за завтраком не досчитывались одного, а то и двух-трех воспитанников. Подумывал и Ленька о побеге. Он уже давно лелеял мечту пробраться в Петроград и разыскать мать. Поверить, что ее нет в живых, он почему-то не мог.

Конечно, Юденич Петрограда не взял. Но люди, которые приезжали из Москвы и Питера, рассказывали ужасы: в столицах – голод, жителям выдают по одной восьмой фунта, то есть по пятьдесят граммов, хлеба в день. Леньку это не пугало. К голоду ему было не привыкать. Но на всякий случай он подкапливал потихоньку кусочки сахара и твердое как камень печенье, которое выдавали по праздникам детдомовцам.

Убежать из детдома Ленька, однако, не успел. Ему пришлось уйти оттуда не по своей воле.

...Детдом помещался в женском монастыре. Половину келий занимали монахини, половину – дети. При монастыре была церковь. Около церкви отдельно – стояла высокая белая колокольня. Ребята от скуки повадились лазить на колокольню, – им доставляло удовольствие помогать монахиням трезвонить в колокола. Лазил на колокольню и Ленька. Однажды, спускаясь с товарищами по темной кирпичной лестнице, он нащупал руками какое-то углубление в стене. Это была открытая ниша, в глубине которой ребята обнаружили большой полутемный тайник, где хранились припрятанные монахинями от конфискации целые горы мануфактуры, обуви и других товаров.

Ленька уже не краснел и не вспыхивал при слове "воровство". В ту же ночь он забрался с двумя товарищами на колокольню и вынес из тайника несколько кусков бархата, отрез шелка и четыре пары дамских полуботинок.

На другое утро, когда он торговал на базаре обступившим его татаркам мягкий темно-лиловый бархат, подошел милиционер и сказал:

– Пойдем в комендатуру, малайка.

В комендатуре Ленька пытался оправдываться. Он кричал, что его не смели задерживать, что это не воровство, а реквизиция, что обокрал он не кого-нибудь, а монашек...

С ним не согласились. Составили протокол. Вызвали заведующую детдомом, сердитую старуху, которую ребята за глаза называли почему-то "Игуменья Маша". Заведующая отказалась принять Леньку обратно. Его направили под конвоем в другой детский дом, откуда он убежал в первую же ночь.

В монастырском саду, под деревянными ступеньками беседки, были припрятаны у него дамские ботинки – богатство, которое удалось утаить и от монашек и от милиции.

Продавать эти вещи в городе Ленька побоялся. Поэтому он решил наконец исполнить свое давнишнее намерение – ехать в Петроград.

Повидав на прощанье сестру и не заходя к тетке, он отправился в путь. В первой же деревне он выгодно продал ботинки и пришел на пристань с деньгами, которых, по его расчетам, должно было хватить до самого Петрограда.

Без билета он сел на пароход, который, как ему объяснили, шел без пересадки до Рыбинска.

Но до Рыбинска Ленька не доехал.

Где-то недалеко от Казани всех пассажиров – и билетных и безбилетных попросили выйти. Пароход занимала воинская часть, отправлявшаяся на колчаковский фронт.

Большинство пассажиров осталось на пристани дожидаться следующего парохода. Но пароходы ходили тогда без расписания, – неизвестно было, сколько придется ждать – час, день, а может быть, и неделю.

Несколько человек отправились пешком в Казань. Пошел с ними и Ленька. Деньги у него быстро таяли. Цены в те дни росли, как тесто на хороших дрожжах: сегодня бутылка молока стоила тысячу рублей, а через месяц уже три или пять тысяч. Скоро Ленька проел последнюю тысячу и должен был питаться тем, что ему давали его попутчики. Попутчики давали немного, Ленька голодал.

На третью ночь, когда путешественники ночевали в поле, под стогом сена, Ленькины товарищи покинули его. Он проснулся и увидел, что никого нет. Только яичная скорлупа валялась вокруг да газетные махорочные окурки.

Когда рассвело, Ленька отправился в путь один.

...Весь день он шел по Большой Радищевской дороге в сторону Казани. В каком-то селе старуха, приняв его за нищего, вынесла ему овсяную лепешку. В другом селе он попросил напиться. Его напоили молоком.

Ночевал он в заколоченной полусожженной усадьбе. На дверях ее висел большой ржавый замок с сургучной печатью. Ленька отодрал доски на окне и залез в помещение. В комнатах не было никакой мебели, только в маленьком зальце стоял покрытый рогожами рояль, да на чердаке он нашел несколько ящиков с книгами. У этих ящиков Ленька и заснул. Разбудил его дождь, который, зарядив с утра, целый день барабанил по крыше. Ленька дотемна сидел у слухового окна и читал старые номера "Исторического вестника". Питался он зелеными китайскими яблоками, за которыми несколько раз спускался в сад. На следующее утро, захватив с собой около двадцати книг, он зашагал дальше.

Часть книг он продал по дороге – мужикам на курево. С остальными пришел в Казань.

Здесь на главной базарной площади стоял заколоченный газетный киоск. Леньке отодрал доски, разложил на прилавке книги и открыл торговлю.

Все книги он очень быстро распродал. Осталось у него только несколько томов "Жизни животных" Брема, которых никто не покупал.

Несколько ночей подряд Ленька ночевал в газетном киоске. Днем он читал и продавал Брема. Он готов был отдать его за совершенные гроши, чуть ли не даром. Но покупателей почему-то, как на грех, не находилось.

Только на пятый день, когда карманы у Леньки опять опустели, покупатель нашелся. Это был пленный немец, сапожник, который почти не говорил по-русски. Он долго разглядывал тигров, леопардов и крокодилов, потом оторвался от книги и машинально спросил:

– Wie teuer?

Ленька напряг память, вспомнил немецкие уроки в училище и ответил:

– Funf Tausend.

Немец пришел в восторг, схватил Леньку за руку, принялся трясти ее и что-то говорить быстро-быстро по-немецки. Ленька хоть и не понял ни слова, но отвечал:

– Ja. Ja. Ja.

Кое-как – на двух языках – он растолковал немцу, что он – сирота, бездомный, что ему нечего есть.

Немец предложил ему работать у него в мастерской и прямо с базара потащил его к себе на квартиру.

Жена его – толстая рыжеволосая эстонка или латышка – встретила Леньку не очень приветливо. У Франца, как звали Ленькиного хозяина, работал уже в подмастерьях молодой австриец – тоже военнопленный, – и хозяйке казалось, что второй помощник, да еще такой маленький и тщедушный, совершенно не нужен.

С первого же дня она возненавидела Леньку. За обедом она подала на второе плошку жареных почек. Леньке очень хотелось есть, и он положил себе на тарелку сразу две почки. И пока остальные раскладывали по тарелкам свои порции, он их уже съел. Вдруг он услышал голос хозяйки:

– Где же еще одна почка?

Оказалось, что хозяйка приготовила каждому по одной почке. Ленькина прожорливость оставила ее без жаркого.

– Ты жрешь, как свинья, – сказала она, выскребывая из опустевшей плошки остатки картофельного пюре. И с этих пор иначе как "свиньей" Леньку не называла.

Но все-таки Ленька прожил у Франца около двух месяцев. И если бы не хозяйка – может быть, он так и остался бы навсегда сапожничать в Казани.

Но хозяйка была самая настоящая "сапожницкая" хозяйка. Она посылала Леньку на базар, била его шпандырем и колодками, заставляла чистить картошку, мыть полы и даже штопать носки. Не раз вспоминался Леньке "Ванька Жуков" – любимый его рассказ из школьной хрестоматии.

Осенью он ушел от Франца. Расстались они по-хорошему, – Франц выплатил ему до копеечки все жалованье, как обещал при найме.

А Ленька подумал и решил пробираться к Петрограду.

...Неделю он просидел на пристани в ожидании парохода. Но пароходы на север не шли. Единственный пароход, который остановился у Казанской пристани – "Владимир Ульянов", – был до отказа набит ранеными красноармейцами.

Ленька отчаялся, скучная Казанская пристань ему опротивела, он решил ехать куда глаза глядят, или, вернее, куда пойдет первый пароход.

Таким образом он попал в город – или в большое село – Пьяный Бор. Здесь он опять остался без денег. На пристани околачивалось очень много таких же, как он, бездомных бродяг. По ночам они воровали из пристанских складов сушеную рыбу, яблоки и арбузы. Попробовал и Ленька заняться этим прибыльным ремеслом. Но в первую же ночь, проникнув в пакгауз, где лежали арбузы, он попал в объятия сторожа. Как ни плакал Ленька, как ни молил отпустить его, сторож не сжалился. Он отвел Леньку в транспортную чрезвычайную комиссию.

Там Ленька просидел – в компании дезертиров, мешочников и спекулянтов две недели. Отсюда направили его в город Мензелинск, в детскую колонию имени III Интернационала. Этот детдом тоже помещался в монастыре, и в первую же ночь Ленька, по старой памяти, забрался на колокольню в надежде найти там что-нибудь подходящее для "реквизиции". Но ничего не нашел.

Жить в колонии было и скучно, и грязно, и голодно. Город только недавно был освобожден от колчаковцев, жизнь еще не наладилась. Ленька дождался первых холодов, получил казенное ситцевое пальто и ушастую шапку – и дал тягу.

До заморозков он жил в полуразрушенном здании пивоваренного завода на берегу реки Мензелы. Пробовал воровать. На базаре из-под самого носа татарина он стащил хорошие чесаные валенки. Тут же на базаре хотел их продать. Попался. Рассвирепевший татарин избил его этими же самыми валенками. А валенки были тяжелые – с обсоюзкой.

...Однажды он, голодный, бродил по городу и вдруг увидел на заборе плакат:

"КТО НЕ РАБОТАЕТ – ТОТ НЕ ЕСТ"

Таких плакатов Ленька видел и раньше немало, но почему-то на этот раз он очень внимательно перечитал его и задумался.

В тот же день он зашел в городской финансовый отдел – в первое учреждение, которое попалось ему на глаза, и спросил, нет ли для него подходящего места.

– А что ты умеешь делать? – спросили у него.

– Да что угодно.

– Финансовую работу знаешь?

– Это считать-то, – презрительно усмехнулся Ленька. – Эка невидаль!..

Но на финансовую работу его все-таки не взяли. Ему предложили работать курьером. Работа была в самый раз. Город был маленький, учреждений немного, ходить некуда. Два дня Ленька просидел в теплой финотделской приемной, почитывая книжку и попивая морковный казенный чаек. На третий день, под вечер, его позвали к секретарю.

– Отнесите этот пакет в коммунхоз, – приказал ему секретарь, вручая запечатанный конверт и толстую рассыльную книгу.

Ленька с готовностью побежал исполнить поручение.

Но добежать до коммунхоза ему не удалось.

Финотдел помещался во втором этаже. Выбежав на площадку и увидев перед собой широкую городскую лестницу с гладкими отполированными перилами, Ленька не удержался, сел на перила и – как бывало когда-то в реальном училище покатился вниз. Но в реальном училище он скатывался большей частью благополучно. А тут ему не повезло. Зацепившись штаниной за какой-то неудачно высунувшийся гвоздь, он перекувырнулся через перила и с высоты второго этажа полетел вниз.

...Очнулся он на больничной койке. Ему посчастливилось. Он мог сломать и спину, и руку, и ногу, и что хотите. А сломал всего-навсего один большой палец на левой руке.

Из больницы он выписался в середине зимы. Пошел в финотдел. Место его было уже занято. Какая-то древняя старушка сидела в приемной, вязала чулок и попивала морковный чай.

Леньке выдали выходное пособие. Неделю он жил барином на своем пивоваренном заводе.

Потом наступили морозы, по ночам Ленька совершенно коченел.

Он уже подумывал, не вернуться ли ему в детдом. Правда, это не очень весело – возвращаться к разбитому корыту, но что ж поделаешь.

В тот день, когда в голову ему пришла эта мысль, он встретил на улице молодого веселого парня, подпоясанного солдатским кушаком, за которым торчал широкий австрийский тесак.

Ленька поднимался наверх, в город. Парень бежал вниз. Он пробежал мимо и вдруг остановился. Наверно, у Леньки был очень страшный, заморенный и измученный вид.

– Эй, малай! – окликнул его парень.

Ленька остановился.

– Ты чей? – сказал парень.

Ленька попробовал усмехнуться и сказал, что он "свой собственный". И пошел дальше. Парень догнал его и схватил за плечо.

– Послушай, – сказал он, – ты что – замерз?

Сказал он это так хорошо, заботливо и тепло, что Ленька вдруг почувствовал, что он и в самом деле промерз до последней косточки. Зубы у него застучали. Если бы парень не подхватил его под руку, он, наверно, сел бы тут же, посреди улицы, в снег.

– А ну, пойдем поскорей греться, – сказал парень и, схватив Леньку за руку, потащил его наверх, в город.

...Он привел его к дому, над подъездом которого висела вывеска:

ГОРОДСКОЙ КОМИТЕТ

РКСМ

В маленькой комнате, украшенной лозунгами и плакатами, сидела за столом рыжеволосая веснушчатая девушка. Девушка что-то писала.

– Принимай гостя, Маруся, – сказал ей парень.

Увидев Леньку, девушка вскрикнула. Уши и нос у Леньки были совершенно белые. Он отморозил их.

Он никогда не забудет эти добрые женские руки, которые полчаса подряд заботливо растирали снегом его лицо и уши.

– Ну что – дышать можешь? – спросили у него, когда он немного согрелся и пришел в себя.

– Да. Благодагю вас. Могу, – сказал Ленька и вдруг расплакался. Плакать ему было стыдно, он давно не плакал, но сдержать себя он не мог.

Его успокоили, напоили чаем, накормили хлебом.

Он рассказал, кто он, откуда и что с ним случилось. Рассказал и про ферму, и про монастырский бархат, и про валенки, и про чека, и про колонию имени III Интернационала...

Он думал, что сейчас его выгонят или отправят в милицию. Но парень, которого девушка называла Юркой, серьезно выслушал его и сказал:

– Вот что, товарищ Ленька... До Петрограда ты вряд ли сейчас доберешься. Оставайся у нас – в комсомоле.

Ленька остался. Его поселили на кухне, которая только называлась кухней, потому что там стояли плита и кухонный стол. А на самом деле там только чай кипятили, когда собирались по вечерам в комитете комсомольцы – на лекции, на собрания или просто поговорить, пошуметь и поспорить.

Эта зима была у Леньки очень хорошая.

Он жил в комитете вроде сторожа, получал зарплату и паек, но чувствовал себя равноправным членом коллектива. Ходил на собрания. Слушал доклады. И если на собрании обсуждалась резолюция и нужно было голосовать, он тоже поднимал руку. Сначала он делал это робко, а потом осмелел и стал поднимать руку чуть ли не выше всех. И никто не удивлялся и не возражал. Его считали таким же комсомольцем, как и других, хотя по возрасту Ленька в комсомол не годился, – ему не было еще и тринадцати лет.

...Городская организация комсомола была совсем маленькая. Все это была зеленая молодежь, главным образом – ученики и ученицы Единой трудовой школы. Юрка среди них выглядел чуть ли не старичком: ему исполнилось 18 лет. Он уже второй год работал помощником механика на городской электростанции и занимался; кроме того, на инструкторских курсах всеобуча. Работать ему приходилось много. Отец его погиб еще в германскую войну, и на Юркиных плечах лежали заботы о семье, о больной матери и о маленьких братьях и сестрах, живших в Казани. Он сам признавался Леньке, что спит не больше четырех часов в сутки. И все-таки он находил время позаботиться и о своем воспитаннике.

Прежде всего он решил, что мальчику нужно учиться. Оба они долго и со всех сторон обсуждали вопрос, – куда ему лучше идти: в бывшую гимназию или в бывшее реальное? Хотя ни реального, ни гимназии давно уже и в помине не было, в Леньке еще не угасла застарелая ненависть к "серошинельникам", и он решительно заявил, что в гимназию, даже в бывшую, учиться не пойдет. Юрка сначала рассердился на него, потом посмеялся, а потом подумал и решил:

– А и верно, пожалуй... К черту все эти гимназии. Нам, Леничка, в первую очередь нужен рабочий класс. После войны, когда разобьем колчаков и Юденичей, будем восстанавливать заводы, будем новые строить... Определим-ка мы тебя, давай, в профессиональную школу! Хочешь?

– Это в какую? – не понял Ленька. – В сельскохозяйственную?

– Почему в сельскохозяйственную? В обыкновенную профшколу. Будешь учиться на механика или на машиниста.

– В сельскохозяйственную я не хочу, – сказал, помрачнев, Ленька.

Учиться же на машиниста ему показалось заманчивым. Засыпая в этот вечер, он даже помечтал немного: вот он кончает школу, ему дают настоящий паровоз, он садится на него, заводит и едет... Куда? Да конечно же, туда, куда и ночью и днем, и во сне и наяву рвалась его маленькая душа: в милый, родной Петроград, на берега Невы и Фонтанки!..

...Но машинист из Леньки не получился.

В профшколу он пришел в середине зимы, в начале февраля. Его спросили: где он учился? Он сказал, что учился во Втором петроградском реальном училище. Вероятно, это звучало очень солидно, потому что ему не стали устраивать экзамена, дали только написать небольшую диктовку из "Сна Обломова", и когда он написал ее, сделав всего одну ошибку, в слове "импровизирует" (написал "эмпровизирует"), его зачислили сразу в третий класс.

Ленька вернулся домой радостный и гордый. Он весь сиял. Порадовались вместе с ним и Юрка, и Маруся, и другие товарищи его по комсомолу.

Но уже на следующий день, явившись на занятия в профшколу, Ленька понял, что радость его была преждевременной и что гордиться ему пока что нечем.

Начались мучения, о которых он и не подозревал, поступая в профшколу.

Он полтора года не брал в руки учебника, забыл дроби, с грехом пополам помнил таблицу умножения, а в классе, куда он попал, проходили уже алгебру и геометрию.

Первое время Ленька еще пытался что-то понять. Вытягивая шею, он, не мигая, смотрел на доску, на которой товарищ его по классу бойко вычерчивал мелом загадочные фигурки – черточки, треугольнички, дужки, украшая их, как елку игрушками, не менее загадочными нерусскими буквами: а, в, с, d...

Он внимательно и почтительно слушал учителя, торопливо и с ошибками записывал в тетрадь незнакомые, ничего не говорящие ему слова вроде "медиана", "биссектриса", "гипотенуза", и чем дальше, тем больше приходил в уныние: он очень хотел понять что-нибудь и ровно ничего не понимал.

Наконец он махнул рукой, оставил попытки разобраться в этой абракадабре и занялся своими делами: читал или пописывал стишки.

Последнее время его опять потянуло к сочинительству. Еще в первые дни своего пребывания в комсомоле, узнав о разгроме колчаковских войск в Сибири, он написал стихи под названием "Черный ворон":

Не вей над нами, черный ворон,

Ты нам не страшен уж теперь.

Для всех тиранов и злодеев

В Россию уж закрыта дверь.

Не надо нам цепей железных,

И их у нас уж больше нет...

Эти стихи он прочел Юрке.

– Ничего... Молодец! – удивился Юрка. – В общем, довольно прилично получилось. Только, пожалуй, ужей слишком много.

– Каких ужей?

– Уж, уж...

– Без них не получается, – сказал, покраснев, Ленька.

– А ты попробуй, поработай, – посоветовал Юрка. – Над стихом надо работать. Пушкин, я где-то читал, по восемьдесят раз одно стихотворение переписывал.

Ленька переписал своего "Черного ворона" одиннадцать раз. Дня через два он показал новый вариант Юрке.

Не вей над нами, черный ворон,

Ты нам не страшен ведь теперь.

Для всех тиранов и вампиров

В Россию ведь закрыта дверь...

– Вот... Гораздо лучше стало, – похвалил снисходительный Юрка.

Теперь Ленька писал потихоньку от всех пьесу. Придумывать ее он начал еще в прошлом году, в Казани, когда жил у Франца. Пьеса была в стихах, из казачьей жизни, и в подзаголовке ее почему-то стояло: "революционная опера". Перед каждым куплетом, которые, по Ленькиной мысли, актеры должны были петь, в скобках стояло: на мотив "Яблочка", на мотив "Смело, товарищи, в ногу", на мотив "Кари глазки", на мотив "Маруся отравилась", на мотив "Шумел-гремел пожар московский"...

В этих поэтических упражнениях Ленька находил хоть и небольшое, а все-таки утешение. А вообще он чувствовал себя довольно паршиво. Больше всего он боялся, что о его неудачах в школе узнает Юрка. Конечно, он мог и сам рассказать обо всем Юрке. Но он стеснялся. Как же это так: о нем заботятся, его поместили в хорошую школу, устроили не во второй и не в первый, а сразу в третий класс, и вдруг он придет и скажет: "Я не могу заниматься... ничего не понимаю".

Когда Юрка спрашивал, как у него дела в школе, он пожимал плечами и неопределенно отвечал:

– Занимаюсь.

– Я знаю, что занимаешься... Хорошо или плохо?

– Меня еще не вызывали, – говорил Ленька.

Его и в самом деле ни разу не вызывали еще. Он был маленький, низкорослый, сидел на последней парте, – может быть, учителя просто не замечали его. Но рано или поздно гром должен был грянуть. Ленька чувствовал это, но ничем не мог помочь себе: все, о чем говорилось при нем на уроках физики и математики, по-прежнему оставалось для него китайской грамотой.

...Нисколько не лучше обстояло дело и на практических занятиях в мастерских. В первый же день, когда Леньке выдали прозодежду – серую долгополую рубаху, штаны из чертовой кожи и синий коленкоровый халат, – у него спросили, по какому профилю он хотел бы заниматься: по слесарному или по столярному? Ленька очень неясно представлял себе разницу между этими профилями. Может быть, ему показалось, что столярное дело проще, – все-таки дерево, а не железо! Он выбрал столярный профиль.

В мастерской ребята его класса самостоятельно делали табуретки. Леньку поставили к верстаку, выдали ему под расписку рубанок, топор, пилу-ножовку, угольник, долото и желтый складной футик, показали, где брать материал и куда складывать готовую продукцию.

– Рубанок держать умеешь? – спросил у него худощавый болезненный человек с черными усиками, которого называли инструктором.

– Умею, – ответил Ленька.

Ему показалось, что он говорит правду. Что ж тут особенного – держать рубанок. Ему приходилось поднимать и не такие тяжести. На ферме он таскал, правда с натугой, мешки по три пуда весом. Смешно было бы сказать – не умею. О том же, что он никогда рубанком не работал, он сказать постеснялся.

Инструктор дал ему образец – хорошенькую чистенькую, гладко отполированную табуреточку – и велел делать такую же. После этого он ушел и целую неделю не подходил к Ленькиному месту. Может быть, ему было некогда, потому что ребят под его началом работало больше сорока человек, а может быть, хотел проверить самостоятельность мальчика.

Ленька посмотрел, как работают товарищи, подвязал тесемочками рукава халата и храбро принялся за дело.

Прежде всего он решил делать сиденье. Он взял доску, отмерил футиком нужную длину, заметил ее по какой-то заусенице и стал пилить. Отпилив два одинаковых кусочка, он смерил их. Оказалось, что кусочки получились не очень одинаковые. Тот, который подлиннее, он еще подпилил и подрубил топором. Смерил еще раз. Теперь оказалось, что длиннее другой кусочек. Он осторожно подтесал его и опять смерил. Кусочки были почти одинаковые. Но когда он положил их на сиденье готового табурета, он с удивлением обнаружил, что отрезанные им доски почти на два пальца короче тех, что покрывали образцовый табурет. Он хотел пилить снова, но потом подумал, что, в конце концов, такая ничтожная разница в длине большого значения не имеет. Да и пилить ему уже надоело. Хотелось поработать рубанком.

Он положил доску на верстак, зажал ее тисками и стал скоблить рубанком, то и дело поглядывая на соседей и стараясь во всех мелочах подражать их движениям. Работать рубанком оказалось не так легко и просто, как это выглядело со стороны. Рубанок почему-то то и дело спотыкался, стружка из-под него вылетала то жиденькая, как мочалка, то грубая, толстая, толщиной с палец. Поминутно эти дурацкие щепки обламывались, застревали в отверстии, из которого торчал нож рубанка, и их приходилось выковыривать оттуда долотом.

Через некоторое время Ленька уже начал задумываться: зачем вообще существует на свете рубанок, чего ради строгают доски, если после обстругивания они делаются еще более щербатыми и неровными?

Когда он обтесывал топором табуретные ножки, к его верстаку подошел его сосед по классу большеголовый татарчонок Ахмет Сарымсаков. Несколько минут он любовался Ленькиной работой, потом усмехнулся и спросил:

– Ты что, малай, на самовар лучину щеплешь?

– Какую лучину? – не понял Ленька. – Почему на самовар?

– Ты что делаешь?

– Ножки.

Сарымсаков еще раз зловеще усмехнулся, покачал головой и, ничего не сказав, пошел к своему месту.

...Ленька и сам понимал, что будущее ничего хорошего ему не сулит. Но он не падал духом. Всю неделю он самоотверженно трудился над своим табуретом. Он похудел, осунулся, руки его чуть ли не по самые локти были разукрашены синяками, ссадинами и царапинами. Из пальцев торчали занозы. На ладонях вздулись темно-лиловые пузыри.

Самое удивительное, что в конце концов ему все-таки удалось смастерить некоторое кривоногое подобие табурета. Табурет этот с грехом пополам стоял. У него было четыре ножки. Эти ножки кое-как связывались палочками-перекладинами. На ножках лежало сиденье, не очень, правда, гладкое и не очень ровное, но все-таки такое, что на него можно было поставить рубанок или ящик с гвоздями, и они не падали. В глубине души Ленька даже гордился немножко: все-таки, плохо ли, хорошо, а сделал. Пожалуй, если закрыть один глаз, а другой немножко прищурить, – не отличишь от настоящего, образцового табурета.

В конце недели, когда Ленька отделывал поверхность табурета, пытаясь отковырнуть долотом наиболее выдающиеся сучки и заусеницы, к нему подошел инструктор.

– Ну, как? – спросил он.

– Вот, – сказал Ленька, поднимаясь и показывая на табуретку таким гостеприимным жестом, как будто приглашал мастера садиться.

Инструктор со всех сторон внимательно осмотрел Ленькино изделие.

– Это что такое? – спросил он.

– Табуретка, – с жалкой улыбкой ответил Ленька.

Инструктор еще раз обошел табуретку, тронул ее зачем-то ногой и, мрачно посмотрев на мальчика, сказал:

– Это не табуретка, товарищ дорогой. Это по-русски называется – гроб с музыкой.

– Почему? Нет... Вы посмотрите получше. Это табуретка.

– А ну, сядь на нее, – приказал мастер.

– Я?

– Да, ты.

Ленька хотел сесть, даже взялся руками за сиденье, но не решился.

– Ну, что же ты?

– Я – после...

– После? Вот то-то, брат!..

Носком сапога инструктор несильно толкнул табуретку. Она рассыпалась, как карточный домик.

– А ну, делай сызнова, – приказал мастер.

– Табуретку?

– Да, табуретку.

У Леньки запрыгали губы. Он хотел сказать, что не умеет, что он новичок, что товарищи его занимаются столярным делом уже третий год, а он никогда раньше не держал в руках пилы и рубанка, но инструктор уже повернулся и шел к другому станку.

...На следующий день на уроке геометрии, когда Ленька, согнувшись над партой, с упоением писал революционную оперу "Гнет", его вызвали к доске. Он знал, что когда-нибудь эта страшная минута наступит, и все-таки от неожиданности вздрогнул, когда услышал свою фамилию.

– Ты, ты, – сказал учитель, заметив некоторую неуверенность на Ленькином лице.

Бледный, он выбрался из-за парты, прошел, как на казнь, через весь огромный класс и, готовый ко всему, остановился у доски, вытянув по швам руки.

– Вертикальные углы, – сказал учитель.

– Что? – переспросил Ленька.

– Теорема о вертикальных углах.

Слово "теорема" звучало так же загадочно и туманно, как и слова "медиана", "гипотенуза", "биссектриса" и "катет"... Это было одно из тех слов, которые Ленька слышал каждый день, которые приводили его в священный трепет и которые ровно ничего не говорили ни уму, ни сердцу его.

Он стоял у доски и покорно смотрел на учителя.

– Ну, что же ты?.. Пиши, – сказал учитель.

– Что писать?

– Как что писать? Доказывай теорему.

Ленька взял мел и тотчас положил его на место.

– Я не знаю, – сказал он тихо.

– Как? Не знаешь теоремы о вертикальных углах?

– Нет.

– Позволь... Но ведь мы повторяли эту теорему на прошлой неделе. Ты в классе был в это время?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю