Текст книги "Республика ШКИД (большой сборник)"
Автор книги: Леонид Пантелеев
Соавторы: Григорий Белых,В. Сорока–Росинский,Константин Евстафьев,Павел Ольховский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 74 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]
Дома он говорил, что ходит по вечерам в художественный кружок при школе – учится рисовать. Ему верили.
И вот этот глупый замок и дурацкая Вовкина неосмотрительность все погубили.
И Ленька опять в камере. Опять за решеткой. И неизвестно, что его ждет.
...Проснулся он от холода. Было уже светло, и от света камера показалась больше и неуютнее. На стеклах окна, украшенного узористой решеткой, плавали хрусталики льда, по полу бегали бледные лучики зимнего солнца.
Ленька сел на лавку. Захотелось есть. Но мальчик знал, что в милиции арестованных не кормят. Он закутался поплотнее в шубейку и стал ходить по камере взад и вперед. Измерил камеру. Камера оказалась очень маленькой: девять шагов да еще поменьше, чем полшага.
Нашагал тысячу с лишним шагов – надоело. Сел на лавку, стал читать надписи, которыми были испещрены дощатые стены камеры:
"Здесь сидел ресидивист Семен Молодых за мокрое 27 апрель 1920 г.".
"Кто писал тому пива бутылку, а кто читал тому фомкой по затылку".
"Петр Арбузов 31 года сидел 5 мая 1920-го".
"Колька лягавый имеет".
"Нюрочка за тебя сел. Федя".
Под этой надписью было нарисовано химическим карандашом сердце, пронзенное стрелой. Дальше шли надписи нецензурные.
Занявшись чтением этой камерной литературы, Ленька не заметил, как дверь в камеру отворилась и в нее просунулась голова милиционера. Грубый голос равнодушно отрезал:
– На допрос.
Ленька вышел из камеры и лениво зашагал впереди милиционера.
Начальник встретил его строже, чем накануне.
– Одумался? – спросил он.
– Не в чем мне одумываться, – ответил Ленька.
– Ну ладно, нечего дурака валять... Отвечай по пунктам. Зачем был на Столярном переулке?
– По делам, – ответил Ленька.
– По каким делам?
– Коньки покупал.
– Какие коньки? У кого?
– Не знаю, у кого. В квартире двадцать семь. Разрешите, я расскажу, как дело было... Я на рынке, на Горсткином, торговал у татарина коньки, снегурочки... Тут женщина одна подходит, дамочка. Говорит: у меня дома коньки есть – могу продать. Дала адрес... Ну, вот я и пришел за коньками. Искал квартиру, а тут этот возмутительный случай...
– Гм... А не врешь?
Ленька пожал плечами.
– Ну ладно, – сказал начальник. – Проверим. – Товарищ Проценко, обратился он к усатому милиционеру. – Сходите, пожалуйста, на Столярный переулок в дом номер семнадцать и узнайте, продаются ли коньки в квартире двадцать семь. Выясните.
Ленька понял, что дело проиграно.
– Можете не ходить, – сказал он угрюмо.
– Значит, идешь на признание? – усмехнулся начальник.
– Нет, не иду.
Начальник усталыми глазами посмотрел на мальчика.
– Где живешь? – спросил он.
Ленька подумал и сказал адрес.
– Мать есть?
– Есть.
Его снова увели в камеру.
Остро давал себя чувствовать голод. В горле было горько, спина ныла от жесткой постели. Он лежал на лавке, смотрел в потолок, увешанный нитками паутины...
Через два часа его снова привели к начальнику.
Уже сгущался сумрак, в дежурной комнате горела электрическая лампочка, и зеленый колпак ее отбрасывал гигантскую тень на стену, где висел деревянный ящичек телефона и старый, засиженный мухами плакат:
"КТО НЕ РАБОТАЕТ – ТОТ НЕ ЕСТ!"
У этой стены, за барьером, разделявшим надвое помещение дежурной, сидели на скамейке Александра Сергеевна и Стеша.
У Леньки сжалось сердце, когда он увидел мать.
– Мама! – вырвалось у него.
Он почувствовал себя маленьким, несчастным и гадким самому себе, когда увидел рядом с собой ее заплаканные голубые глаза, ее вздрагивающие от слез губы и словно издалека откуда-то услышал ее добрый измученный голос:
– Господи, Леша! Неужели это правда? Ты с кем был? Ты что делал на этой лестнице? И зачем у тебя был с собою нож?
Он молчал, опустив голову, чувствуя на себе суровый взгляд Стеши и насмешливое любопытство начальника и милиционеров.
– Вы видите, гусь какой! – сказал начальник. – Второй день бьемся...
– Лешенька, дорогой, не упрямься, скажи!..
Он молчал уже действительно из одного упрямства.
И тут выступила вперед Стеша.
– Товарищ начальник, – сказала она, – позволь мне с ним один на один поговорить.
– Что ж... говорите, – сказал начальник, показывая глазами на дверцу барьера.
Стеша прошла за перегородку, отвела мальчика к окну, присела на подоконник, положила руки Леньке на плечи.
– Ну, что, казак? – сказала она тихо. – Не доплыл?
Ленька угрюмо смотрел на облезлую металлическую пряжку ее кожанки.
– Что же мы делать теперь будем? А?
– Что делать, – пробормотал Ленька. – Не доплыл – значит, на дно пойду.
– Не выйдет! – сказала она сурово. – За уши вытащим. А ну, парень, довольно волынку вертеть. Мамочку только мучаешь. Давай выкладывай начистоту: с кем был, что делал?
– Стеша, – сказал Ленька, чувствуя, что глаза его опять наполняются слезами, – вы что хотите спрашивайте, я на все отвечу, а с кем был – не скажу, товарища не выдам.
– Ну, что ж. Это дело. Товарища выдавать негоже. Но только – какой же это товарищ? Это не товарищ, Лешенька... Тебя бросил, а сам лататы задал...
Ленька дал начальнику показания. Он рассказал все без утайки – и про замок, и про лампочки, и про свои старые грехи, но имени Волкова так и не назвал и потом всю жизнь жалел и ругал себя, что оставил на свободе этого маленького, злобного и бездушного хищника, который ему никогда по-настоящему не нравился и с которым у него даже в раннем детстве не было настоящей дружбы.
Из милиции Леньку отпустили – под поручительство Стеши, взяв с него подписку о невыезде и прочитав предварительно хорошую нотацию.
...Несколько дней он жил дома, ожидая, что с минуты на минуту его вызовут в комиссию по делам несовершеннолетних, будут судить и отправят в тюрьму или в колонию для малолетних преступников.
Он уже подумывал, не стоит ли ему убежать, не дожидаясь суда, – уже изучал украдкой карту РСФСР и других советских республик, выбирая местечко подальше и потеплее, когда однажды утром его застала за этим занятием Стеша.
– Ты куда это? – спросила она, увидев разостланную на столе и торопливо прикрытую газетным листом карту.
– Никуда, – смутился Ленька. – Я так просто... Географию повторяю...
– Повторяешь? Нет, уж ты лучше не повторяй...
Она свернула карту в трубку и с решительным видом сунула ее куда-то за шкаф.
– А я тебя, кавалер, поздравить пришла, – сказала она, присаживаясь к столу и доставая из портфеля какую-то бумагу.
– С чем? – удивился Ленька.
– Вот – на, получай путевку.
– В суд? – побледнел Ленька.
– Ну вот, уж и испугался. Суда над тобой не будет. Отвоевали мы тебя, казак. А это "путевка в жизнь" называется. Послезавтра утром к девяти часам придешь на Курляндскую, угол Старо-Петергофского... Знаешь, где это? Недалеко от Нарвских ворот, у Обводного... Спросишь Виктора Николаевича.
– Какого Виктора Николаевича? А что там такое?
– А там... Ну, как тебе сказать? Детский дом... интернат... специальная школа для таких, как ты, бесшабашных.
– Я не пойду, – сказал Ленька, насупившись.
– Почему же это ты так решительно: не пойду?
– А потому... потому что я, Стеша, уже не маленький в приютах жить.
– Нет, милый мой, в том-то и дело, что ты еще маленький. Тебе еще знаешь? – расти и расти. Тебя еще вот надо как...
И маленькими сильными руками Стеша сделала такое движение, как будто выжимала белье.
– Ну как, договорились?
Ленька минуту подумал.
– Ладно, – сказал он. – Но только, Стеша, вы не думайте, я ведь все равно долго там не пробуду.
– Убежишь?
– Убегу.
– Куда же ты – на Дон или на Кубань думаешь?
Стеша рассмеялась, обняла мальчика и, потрепав его жесткие вихры, сказала:
– Эх, ты – партия номер девятнадцать!.. Никуда ты, голубчик, не побежишь. Глупости это. От хорошего на худое не бегают.
...В среду утром Ленька пришел по указанному в путевке адресу. Это был обыкновенный, ничем не примечательный городской трехэтажный дом. Внизу помещались обувной магазин, кооператив и маленькая частная лавочка. Единственный парадный подъезд был забит досками. Глухие железные ворота, выходившие в переулок, тоже оказались запертыми.
Ленька долго стучал по зеленому шершавому железу, пока не заметил толстую кривую проволоку звонка, торчавшую из облупленной кирпичной стены. Он дернул озябшей рукой проволочную петлю и услышал, как где-то в глубине двора задребезжал колокольчик. Через минуту заскрипели по снегу шаги, в воротах приоткрылось маленькое квадратное окошечко, и черный косоватый глаз, прищурившись, посмотрел на Леньку.
– Кто такая? – с татарским акцентом спросили за воротами.
– У меня путевка.
– Показывай.
Ленька вынул и показал бумажку.
В скважине заерзал ключ, калитка приоткрылась.
– Иди прямо, – сказал сторож-татарин.
Ленька пошел и услышал, как за его спиной с грохотом захлопнулась калитка.
Сердце его тоскливо сжалось.
"Как в тюрьме", – подумал он.
Во дворе человек десять мальчиков в черных суконных бушлатах и в ушастых шапках пилили дрова. С ними работал высокий немолодой человек в стеганом ватнике и в сапогах с очень коротенькими голенищами. На длинном носу его поблескивало пенсне.
Подойдя к работающим, Ленька поздоровался и спросил, где тут можно видеть Виктора Николаевича.
– Это я, – сказал человек в стеганке, отбрасывая в сторону березовое полено. – У тебя что – путевка?
– Да.
– А ну давай ее сюда.
– А-а, Пантелеев? Леня? – сказал он, заглянув в Ленькины бумаги. – Как же... слыхал про тебя. Ты что – говорят, сочинитель, стихи пишешь?
– Писал когда-то, – пробормотал Ленька.
– Когда-то? В ранней молодости? – улыбнулся заведующий. – Ну что ж, товарищ Пантелеев. Здравствуйте! Милости просим!..
Он снял варежку и протянул Леньке большую, крепкую мужскую руку. Из-за его спины выглядывали и смотрели на Леньку дружелюбные, насмешливые, равнодушные, добрые, румяные, бледные, пасмурные и веселые лица его новых товарищей. А сам Ленька, не теряя времени, опытным взглядом бывалого человека уже оценивал обстановку. Вот забор. За забором дымится высокая железная труба какого-то крохотного заводика. Правда, над забором торчат острые железные гвозди. Но при желании и при некоторой сноровке перемахнуть через такой заборчик – пара пустяков.
Он не собирался жить в этом детдоме больше одной-двух недель. Он был уверен, что убежит отсюда, как уже не раз убегал из подобных учреждений.
Но случилось чудо. Ленька не убежал. И даже не пробовал бежать...
Впрочем, здесь начинается уже другая, очень большая глава в книге Ленькиной жизни. Забегая вперед, можно сказать, что в этом приюте Ленька пробыл почти три года. Конечно, никакого особенного чуда здесь не было. Просто он попал в хорошие руки, к настоящим советским людям, которые настойчиво и упорно, изо дня в день лечили его от дурных привычек.
Ведь никто не рождается преступником. Преступниками делают людей голод, нужда, безработица. Незачем человеку воровать, если он сыт, если у него есть дом и работа, а главное – если он не чувствует себя одиноким, если он ощущает себя сыном большой страны и участником великого дела.
...Через несколько лет после выхода из школы он написал книгу, где рассказал свою жизнь и жизнь своих товарищей – беспризорных, малолетних преступников, которых Советская власть переделала в людей. Потом он написал еще несколько книг. Он сделался писателем. И этот рассказ о Леньке Пантелееве тоже написан им самим.
1938-1952
Григорий Белых
Дом веселых нищих
«САЛАМАНДРА» – ШАЙКА УДАЛЬЦОВ
ДОМ ВЕСЕЛЫХ НИЩИХ
Это был такой огромный домина, что если пройтись по проспекту, посмотреть на другие здания, то просто смешно становилось от сравнения, как будто стояли вокруг не дома, а скворечники какие-нибудь или будки собачьи.
Говорили, что, когда строили этот дом, даже кирпича не хватило, и оттого подорожал он на четвертак за сотню.
А строили его потому, что будто бы домовладелец Халюстин поспорил со своим приятелем, домовладельцем Бутылкиным, кто выше построит.
Халюстин место откупил, приказал до шести этажей возводить. А когда фундамент закладывали, молебен отслужил и сам на углы по золотой десятке замазал.
Бутылкин, узнав, что дом Халюстина в шесть этажей, стал строить на семь. Но только не повезло ему. То ли инженеры были плохие, то ли кирпич оказался никудышный, но, когда возвели стены до пятого этажа, а Бутылкин приехал осматривать кладку, рухнул дом, похоронив под развалинами десятки рабочих и самого Бутылкина.
Халюстин выиграл спор. Достроил свой шестиэтажный дом и переехал в него, сдав все флигеля внаем.
Был дом как город. Выходил на три улицы. Одних окон на наружном фасаде до семисот штук было. А вывесок разных, больших и малых и очень маленьких, – как заплаток на старом халате.
На углу, над парикмахерской, висела зловещая черная рука с длинным указательным пальцем. Рядом качался деревянный калач с облезшей позолотой. Около булочной важно выпятился желтый, как попугай, почтовый ящик.
Дальше расположились: бакалейная лавка, парфюмерный магазин и «часовая мастерская Абрама Эфройкина», в единственном окне которой вечно торчала лохматая голова самого Эфройкина.
За мастерской следовали: табачный магазин – голубая вывеска, колбасная – черная с золотом и, наконец, вывеска сапожника мастерской ярко оранжевого цвета.
Буквы на ней были неровные, с замысловатыми хвостиками. Издали казалось, что они, построившись в ряд, подплясывают. Но все же можно было без труда прочесть:
ПОЧИНЩИК ОБУВИ
К. П. ХУДОНОГАЙ
А в окне мастерской висел тетрадочный лист бумаги, приклеенный к стеклу хлебным мякишем, и на листе крупно чернилами намалевано:
Здесь в починку принимают,
На заказ прекрасно шьют,
В срок работу выполняют
И недорого берут.
Сапоги, штиблеты, боты,
Туфли модные для дам,
Нет нигде прочней работы —
Это всякий скажет вам.
Так выглядел дом снаружи.
Внутри, если войти с улицы, был маленький полутемный дворик. Двор этот назывался «господский». Здесь всегда было чисто и стояла особенная чинная тишина. Даже тряпичнику тут не удавалось затянуть свое унылое «костей-тряп»: дворники тотчас же прогоняли его.
Здесь жил и сам домовладелец Халюстин с семьей, хозяин щелочной мастерской Хольм и еще какие-то важные господа.
Второй двор жители дома окрестили «курортом». В середине тут был разбит скверик, а по краям поставлены скамейки.
На третьем дворе, вернее – на задворках, в стороне от каменного великана, стоял двухэтажный почерневший от старости деревянный дом, который с незапамятных времен носил звучное имя «Смурыгин дворец».
Задворки были самой населенной и самой шумной частью дома.
Во втором этаже ругались портные, внизу, в кузнице, гремели молотами кузнецы, пели женщины, стиравшие белье в прачечной, и дробно трещали станки в сеточной.
Будни и праздники здесь были одинаково шумны. За этот шум брючники из соседнего рынка и окрестили дом «домом веселых нищих».
Кличка пристала. Скоро даже в участке, допрашивая пьяного подмастерья, околоточный не раз, махнув рукой, говаривал:
– Бросьте в камеру проспаться. Верно, из дома веселых нищих.
УТРО В «СМУРЫГИНОМ ДВОРЦЕ»
В стене была дыра. Чтобы не разводить клопов, дыру заклеили старой географической картой. Карта пришлась как раз над сундуком, на котором спят Роман с братом.
Утром, проснувшись, Роман долго рассматривал диковинные линии, сплетающиеся и расходящиеся по бумаге. Линии похожи на спутанную груду черных ниток. Петербург поместился на пальце уродливого голубого человечка, стоящего на коленях. Этот голубой человечек – море, а Петербург – крошечное кольцо, надетое на голубой палец.
Роман как будто невзначай задевает брата и выжидающе замирает. Колька перестает похрапывать, ворочается, открывает глаза, потягивается, зевает. Роман неожиданно толкает его в бок. Колька вздрагивает.
– Тьфу! Ты уже не спишь?
– Не сплю, – говорит Роман. – Давай играть в Наполеона.
– Давай, – говорит Колька. Он достает из-под подушки карандаш, перебирается через Романа к стене.
– А ты помнишь, что я вчера рассказывал?
– Помню, – говорит Роман. – Наполеона в плен взяли.
– То-то… Так вот, взяли его в плен и посадили в тюрьму на остров Корсику.
Колька показывает карандашом на маленькую розовую сосульку.
– Это и есть остров Корсика. Но Наполеон, недолго думая, удрал. Собрал своих гренадеров и пошел на Париж.
Раз-раз! Колькин карандаш быстро ставит крестики на взятых Наполеоном городах, но, не добравшись до Парижа, останавливается.
– Тут его опять разбили.
– А он?
– А он опять.
– А его?
– Опять… А остальное узнаешь завтра. Колька, смеясь, подтягивает Романа к себе и щелкает по лбу.
Роман, взвизгнув, кидается на брата с кулаками. Колька пыхтит, отбивается и вдруг спихивает Романа с кровати. Роман летит на пол. Колька хохочет. За занавеской, отделяющей угол комнаты, раздается кашель и бормотанье.
Времени – часов десять утра. В квартире просыпаются лениво. Сегодня воскресенье.
Мать встала и уже гремит самоваром на кухне. У противоположной стены спит старший брат Александр, а на сундуке в углу под иконами – сестра Ася.
За стеклянной перегородкой в темной прихожей начинается глухая возня. Слышен скрип кровати, кашель, вздохи. Потом раздается голос деда:
– Даша!
Ответа нет.
– А, Даша, – пристает дед. – Даша…
– А, чтоб тебя! Ну что? – отзывается бабушка.
– Да я так. Вставать или еще поспим?
– Спи ты. Спи.
– Да уж, кажется, выспался. Чего же лежать-то?
Бабушке еще хочется спать, но дед проснулся окончательно. Он зевает и крестит рот.
– О-о господи, господи. Пойти разве тележку смазать. Да ноги чего-то болят. Должно быть, натрудил. Третьего дня Хольмин говорит: «Свези заказ на Гагаринскую…» Слышишь, Даша, а?
– Слышу.
– На Гагаринскую. Чума ж его возьми!
Дед замолкает. Долго кряхтит, почесывается, потом опять раздумывает вслух:
– Или смазать пойти тележку-то… или полежать?
– Да лежи ты, неугомонный! – в сердцах вскрикивает бабушка.
Квартира наполняется звуками. Хлопает дверь в соседней квартире, где живет хозяин кузницы Гультяев. Кто-то, стуча каблуками, скатывается вниз по лестнице. В первом этаже робко хрюкает гармоника.
Толкнув дверь ногой, в комнату входит мать. В руках у нее весело фыркает ярко начищенный самовар.
– Вставайте, лежебоки, – громко говорит она. – Самовар на столе.
Поставив самовар, она подходит к Роману. Улыбаясь, щекочет его, хлопает по губам вкусно пахнущим, испеченным из теста жаворонком и нараспев говорит:
– Чивиль-виль-виль, великий пост – жаворонок на хвосте принес.
Роман воет от восторга и дрыгает ногами. Сегодня девятое марта. Жаворонки прилетели.
Кое-как ополоснув и вытерев лицо, Роман торопится к столу. Перекрестившись, садится и, потягивая с блюдца чай, исподлобья осматривает всех. Александр пьет нехотя. У него мрачный вид, – кажется, не выспался. Длинный нос вытянулся еще больше. Опять будет брюзжать целый день. Сестра Аська лениво жует булку и украдкой читает книгу, которая лежит у нее на коленях.
Один Колька весел и подмигивает Роману. Он исподтишка щелкает его, а сам, как ни в чем не бывало, обращается к Александру:
– Играл вчера?
– Да
– Где?
– В офицерском собрании. Танцы.
Роман жадно вслушивается. Колька и Александр – музыканты. На корнетах играют. Пять лет учились в кантонистах. Но Колька музыку бросил, служит в банке курьером, а Александр продолжает заниматься и играет в военном оркестре.
Роман мечтает тоже быть музыкантом. После чая сестра усаживается с книгой к окну.
– Слетай за газетой, – говорит Александр и дает Роману пятачок.
Роман стрелой выскакивает на лестницу.
Во дворе уже начинается жизнь. На кузнечном круге сидят мастеровые из кузницы. На них чистые рубахи.
Мастеровые курят, степенно разговаривают. Сейчас еще все трезвые.
Во втором этаже каменного флигеля, где живут портные, уже слышны возбужденные голоса.
У лестницы стоит дед. В руках у него бутылка с касторовым маслом. Он неторопливо, гусиным пером, смазывает свои грубые, солдатские сапоги.
– Ромашка, куда? – Это Женька Гультяев, сын кузнеца, орет, высунувшись из окна.
– За газетой.
– И я с тобой.
Через секунду Женька выскакивает во двор. На нем новый синий костюмчик с блестящими пуговицами. Толстый горбатый Женькин нос гордо сияет. Женька для того и выбежал, чтобы похвастать костюмом.
– Ничего себе, – говорит Роман, осторожно ощупывая костюм. – Пуговицы красивые.
По дороге Женька, захлебываясь, рассказывает новости:
– Андреяхе голову разбили. С повязкой ходит…
– Кто разбил?
– А неизвестно.
– Надо дознаться.
– А как насчет того? – таинственно спрашивает Женька.
– Слежу все время. А ты?
– И я слежу. Вчера на пушках собирались, о чем-то сговаривались. Твой Колька был, Андреяха. Я хотел подслушать, да прогнали.
– Ладно, узнаем.
– Гулять выйдешь?
– Нет, – говорит Роман, – у нас сегодня гости.
Роман торопится домой. Уже на лестнице слышит, как заливаются корнеты братьев. Это Колька по старой памяти играет с братом.
На кухне что-то шипит. Бабушка, засучив рукава, сбивает в большом горшке тесто. По квартире разносится острый и вкусный запах.
Луч света, заглянув в окно, скользнул в угол и вспыхнул на мрачных позолоченных киотах.
– Надо на две четверти, – говорит Александр. – Тут фа-диез.
КОЛЬКА ТОЧИТ КИНЖАЛ
Мать ушла на целый день в прачечную. Колька на службе, в банке. Сестра еще не возвращалась из школы. Бабушка и дед на работе. Бабушка служила в свечной мастерской, где-то на Васильевском острове, дед – в щелочной мастерской, в этом же доме. Позже всех, уложив корнет в футляр, ушел на репетицию Александр.
Роман остался один.
Сперва он разбирал папиросные коробочки. Обламывал края, а карточки раскладывал пачками. В карточки ребята играли, как в фантики. Нижние стенки коробок стоили очень дешево, верхние же крышки были «пятерками», «десятками», а если с особенно красивым рисунком, то и «стошками».
Рассортировав карточки и убрав их, Роман открыл форточку и стал смотреть на двор.
Хорошо на дворе. Солнце щедро поливает землю теплыми лучами. Воздух звенит от крика, стука и смеха. Горло щекочет дым и пар. Это в щелочной мастерской сегодня варят щелок. Рабочие перед открытыми окнами месят большими совками серую жидкую массу, разлитую по ящикам.
Из прачечной доносится надрывное пение прачек:
Хороша я, хороша,
Да бедно одета,
Никто замуж не берет
Девушку за это…
Роман загляделся на небо, по-новому синее, словно выстиранное, с редкими ярко-белыми облачками.
– Ромашка! Выходи! Под окном Женька.
– Нельзя мне.
– Ненадолго. Никто не узнает.
По лестнице скатиться вниз – одна минута. Взявшись за руки, ребята бегут к сеновалу.
В сарае полумрак. Сквозь дощатые стенки пробиваются золотые иглы солнечных лучей.
На сене развалились Васька Трифонов, Степка – сын почтальона, два брата Спиридоновы – Серега и Шурка, Павлушка Чемодан и Пеца – сын сапожника Худоногая. У Пецы настоящее имя Петька, но он не выговаривает букву «т», и, когда называет свое имя, получается «Пецка». Его и прозвали Пецей.
– Ну? – спрашивает Роман.
– Степка, говори! Степка знает! – загалдели ребята.
Степка вытер нос.
– Гулял я вчера около дома, фантики собирал. Подхожу к церковному саду – смотрю, наши ребята стоят: Андреяха, Наркис, Капешка, Зубастик и еще какие-то.
– Ну и что?
– Ну и разговаривают.
– О чем?
– А я не слышал.
– Дурак. Надо было подслушать, – сказал Шурка Спиридонов. – А дальше?
– А потом они пошли на Забалканский.
– Ну и что?
– А я не знаю, я домой пошел…
– Трепло ты, – сказал Роман. – Испугался за ними пойти.
– А ты бы взял да пошел, да узнал.
– И узнаю, – сказал Роман.
Посидели немного, помолчали.
– Батька новые стишки написал, – сказал вдруг Пеца. – Пойдемте к нему…
– Стишки слушать пошли! – закричали ребята, и один за другим стали выскакивать из сарая.
Кузьма Прохорыч Худоногай был сапожник. Об этом ясно свидетельствовали вывеска над окнами и множество сапог разных размеров и фасонов, наваленных грудами в комнате.
Но это обстоятельство не мешало Кузьме Прохорычу заниматься и стихами.
– Стихи у меня простые, – говорил обычно Худоногай. – Про явления природы, о тяжелой жизни нашего брата-мастерового и личные, из своей биографии.
Кузьма Прохорыч натягивал на колодку ботинок, когда ребята ворвались к нему. Криком и смехом наполнилась комната. Кузьма Прохорыч зажал уши, с притворным испугом глядя на ребят.
– Здравствуйте, Кузьма Прохорыч! – кричали ребята, перебивая друг друга. – Мы посидеть пришли.
Кузьма Прохорыч замахал руками и зашипел:
– Тише, саранча! Что вам надо?
– Мы так просто.
– Навестить… Можно?
– Да сидите уж, только тише, а то услышит жена, она вам задаст.
– А ее дома нет, – сказал лукаво Пеца. – Врет батька.
– Дома нет! Обманули нас! – закричали ребята.
Кузьма Прохорыч, вздохнув, покачал головой.
– Ну ладно! Видно, не проведешь вас.
Он повернул колодку, зажал ее между колен и стал стучать молотком, не обращая внимания на ребят. Некоторое время ребята сидели тихо, переглядывались и подталкивали друг друга. Потом кто-то кашлянул. Прохорыч поднял голову.
– Насиделись?
– Да так скучно.
– А что же вам?
– Стишки почитай нам, – сказал Пеца.
– Почитайте стишки! – закричали ребята. – У вас, наверно, новые есть!
– Некогда мне! Работать надо, – сказал Кузьма Прохорыч сердито.
Но ребята так настойчиво упрашивали, что наконец он, махнув рукой, открыл ящик стола. На свет появилась тетрадь в переплете.
– Ладно, прочту, – сказал Кузьма Прохорыч. – Только, как кончу, сразу уходите, а то жена застанет – и вам и мне попадет.
– Уйдем, сразу уйдем!
Кузьма Прохорыч развернул тетрадь.
– Что же вам прочитать?
– Новенькое что-нибудь.
– Новенькое?.. Про весну разве? Как в деревне она бывает.
– Читайте, читайте про весну! – загалдели ребята.
Кузьма Прохорыч откашлялся и надел на нос очки. Ребята затихли.
Вода заструилась кругом.
Подснежник явился цветок.
Мне в душу повеяло волей.
О, как все весной хорошо!
И ветер просторно бушует.
Кузьма Прохорыч кончил и поглядел на ребят.
– Еще прочтите! Мало! – закричали все. – Подлиннее какое-нибудь. Побольше… Повеселее!
– Нету у меня больше.
– Нет, есть!.. Есть!.. Пеца знает!.. Ребята не отставали.
– Так и быть, – улыбаясь, согласился Прохорыч. – Только теперь печальные стихи будут. Про свою жизнь.
Опять замолкли ребята. Кузьма Прохорыч читал:
Эх ты, горюшко, горе мое,
Страданье слепое.
Никогда я не вижу
Счастливого светлого дня.
Разве можно сказать
Жизнь хорошая моя.
– Мамка идет! – вскрикнул вдруг Пеца, глядя в окно.
Всполошились ребята. Кинулись в двери, давя друг друга, а Прохорыч, швырнув тетрадь в ящик стола, торопливо стал ковырять ботинок.
Литературный вечер окончился.
Колька был большой. Он уже курил. Даже сам папиросы покупал и, конечно, с такой мелкотой, как Женька или Роман, не водился.
Но разные штучки для малышей придумывал охотно.
Научил ребят стрелять спичками из ключа. Показал, как делать лягушку, чтоб хлопала, прыгала и шипела, а однажды придумал новую игру – «забастовщики».
Случилось это так.
Играли ребята в «казаки-разбойники». Те, которые были разбойники, полезли в подвал прятаться. Забрались в самый темный угол. Вдруг кто-то кричит:
– Нашел!
– Чего нашел?
– Не знаю чего. Книги какие-то.
И правда, лежат в углу какие-то книги, целая кипа, веревкой перевязаны, а сверху разными тряпками завалены.
Подтащили кипу поближе к окну, развязали. Ничего особенного. Книги разные, в серых, коричневых переплетах, без картинок, а некоторые не разрезаны даже.
Стали ребята из этих книг кораблики да стрелы делать, а Роман несколько книг домой принес. Кольке показал. Колька посмотрел, прочитал немного и спрашивает:
– Где взял?
– В подвале.
Пошел Колька в подвал и все книги к себе перетащил, а ребятам велел молчать.
– Если дворник узнает, попадет здорово, потому что эти книги про забастовщиков.
Стали ребята просить Кольку, чтобы объяснил он, кто такие забастовщики.
– Забастовщики – это рабочие, – сказал Колька и рассказал, как в девятьсот пятом году рабочие с красными флагами к царю ходили и как городовые и казаки в них стреляли. Ребята из этого игру сочинили.
Едва только ребята появились во дворе и заорали:
Вставай, поднимайся, рабочий народ… как начался страшный переполох.
Из окна высунулись жильцы, из конторы выскочили старший дворник, управляющий и младшие дворники с метлами.
Ребята разбежались. Некоторые же попались и получили основательную трепку.
Но последнее время Колька никаких занимательных штучек не показывал. Он ходил важный, задумчивый и совсем не замечал Романа.
Кольку уже несколько раз видели с большими парнями. Он принимал участие в их таинственных совещаниях.
А дома все картинки рисовал, и все одно и то же – кинжал в сердце, а вокруг змея извивается.
«Неспроста это», – решил Роман.
Однажды Роман увидел: у Кольки на правой руке указательный палец тряпкой перевязан. Колька подолгу глядит на тряпочную култышку и будто любуется ею.
– Почему у тебя палец перевязан? – спросив Роман.
– Порезал.
– А где?
– На гвозде, на девятой полке, где дерутся волки, – хмуро огрызнулся брат.
И читать начал много Колька, а книжки, которые читал, в свой сундучок прятал.
Было над чем задуматься.
Этой ночью Роман долго не мог уснуть. В квартире все спали. Колька рядом лежал, мирно похрапывал, а Роман все думал.
Вдруг Колька зашевелился и поднял голову. Роман зажмурился, прикидываясь спящим, а сам одним глазом посматривал.
Колька тихонько натянул брюки, вытащил что-то из сундучка и вышел во двор.
С бьющимся сердцем вскочил Роман и, напялив штанишки, на цыпочках пошел за братом.
Видит – сидит Колька на кузнечном кругу и что-то точит.
Притаился Роман. Колька точит, напильником шурухает осторожно, иногда останавливается, что-то вертит в руке… Песню замурлыкает – незнакомая песня, жалостливая.
Тихо на задворках и серо. Чернеют двери кузницы. Из полуоткрытого окна в первом этаже доносится храп мостовщика. Кошки бесшумно бегают. А Колька все точит и поет:
Извозчик, за полтинник
Вези меня скорей.
Я кровью истекаю
От «васинских» ножей.
Долго стоял Роман. Надоело. Замерз, зубами щелкает. Сперва с ноги на ногу переступал, после осмелел, шагнул вперед.
– Коля…
Подпрыгнул Колька, словно на иголку сел, сгреб инструменты. Бежать собрался, но, увидев Романа, плюнул.
– Вот черт! Напугал. Тебе что?
– Я немножко… – сказал Роман, пытаясь разглядеть, что держал в руке брат. – Можно с тобой посидеть?
– Иди спать. Мать увидит – выдерет.
– Она спит.
Роман шагнул еще и осторожно сел на краешек круга рядом с братом.
– А ты что делаешь?
Колька подозрительно посмотрел и буркул:
– Не твое дело.
– Ну, скажи, Колечка.
– А молчать будешь?
– Буду.
– Никому не скажешь?
– Ей-богу, нет.
Колька, немного подумав, сдался.
– Ну ладно, смотри. – И вытянул вперед руку.
На ладони лежал трехгранный напильник, только резьба сточена здорово. Обидно Роману: не думал, что секрет такой пустяковый.
– Напильник, – протянул он разочарованно. – А я-то думал…
