Текст книги "Республика ШКИД (большой сборник)"
Автор книги: Леонид Пантелеев
Соавторы: Григорий Белых,В. Сорока–Росинский,Константин Евстафьев,Павел Ольховский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 74 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]
– Я и вчера вылазку делала, – сказала она улыбаясь. – Но это уж я так, по бабьей глупости. Никакие рынки и магазины в городе, конечно, не торгуют.
– Но, скажите, что же будет дальше? – спросила Александра Сергеевна.
– А что же может быть? Будет то, что этих негодяев переловят и поставят к стенке. А вот что будет с городом? Вы слышите, что делается?
За стеной стоял грозный однообразный гул, настолько однообразный, что он не замечался, не резал уха, не мешал слушать и говорить, как не мешает слушать и говорить стук мельницы или паровой машины.
– Значит, вы думаете, что красные возьмут город? – сказала Александра Сергеевна.
– А вы что, – сомневались, матушка? – усмехнулась старуха.
– И Москву тоже, значит, возьмут? – вмешался в разговор Ленька. Учительница строго посмотрела на него из-под очков и сказала:
– Это кто же, по-твоему, должен ее взять?
– Красные.
– Зачем же им, скажи, брать ее, если они и отдавать ее не собирались?
– Как? Ведь говорили...
– Говорили? Мало ли что говорят...
Опять это "мало ли что говорят"!..
"Значит, опять наврали?" – сердито подумал Ленька.
В тот же день Александра Сергеевна и Ленька перебрались из подвала в коридор. Устроились рядом с учительницей, имени которой Ленька никак не мог запомнить: звали ее Нонна Иеронимовна Тиросидонская. Из соседнего номера выкатили большую двуспальную кровать, где-то в другом этаже раздобыли подушки. В номерах гулял ветер, пахло дымом. И хотя подходить к окнам мать строго-настрого запретила Леньке, он успел все-таки увидеть темное, задымленное небо, разбитый угол дома и повисшую на каменном выступе детскую кроватку с блестящими никелированными шишечками.
Чай пили в ресторане. Теперь там даже днем царил полумрак, окна были заложены мешками с песком, только в одном окне наверху была оставлена узкая щель, в которую, как в тюремное окошко, скупо проникал уличный свет. Не было уже ни белых скатертей на столах, ни суетящихся официантов, ни хозяина за буфетной стойкой. Какой-то замухрыжистый старичок в грязном фартуке разносил по столам жиденький чай в стаканах без блюдечек и ложек. И все-таки в ресторане было всегда полно. За стенами бушевала гроза, а за столиками пили, ели, разговаривали, шутили, смеялись, спорили...
Иногда появлялся в ресторане старик Поярков. С деланной улыбкой, больше чем обычно выпячивая живот, позвякивая связкой ключей, проходил он мимо пустой буфетной стойки, смахивал с прилавка бумажку, ставил на место стул, поправлял клеенку на столе.
– Ну, как? Что нового? – спрашивали у него.
– Отлично, отлично, – говорил он, потирая осунувшуюся щеку.
Однажды он подошел к столику, за которым сидели Александра Сергеевна и Ленька.
– Ну что, как, чиж паленый? – сказал он, потрепав Леньку за ухо. Страшновато небось?
– Нет, – ответил Ленька. – Мы пгивыкли.
– Вон как! Быстро вы...
– Мы из Петрограда, – с улыбкой объяснила Александра Сергеевна.
– Вон что? Значит, воробьи стреляные?..
Хозяин постоял, поиграл ключами и хотел уже идти, но вдруг повернулся к Александре Сергеевне и сказал:
– Да, кстати, сударыня... я хотел спросить... Вы тут на днях разговаривали с молодым человеком...
– С каким молодым человеком?
– А такой... блондин... высокий... в курточке вроде как у жирафа...
Ленька взглянул на мать и увидел, как изменилось, стало напряженным, суровым и холодным ее лицо.
– Ах, я понимаю, о ком вы спрашиваете, – спокойно сказала она. Действительно, оказалось, что мы с ним старые знакомые – еще по Петрограду. Это двоюродный брат одной моей гимназической подруги – Мальцевой. Вероятно, вы знаете – известный фабрикант Мальцев.
– Ну как же!.. Хрусталь и посуда.
– Вот, вот... А почему, собственно, вы интересуетесь им?
– Да так просто. Личность показалась знакомой. А где же он тут проживает?
– Если не ошибаюсь, он живет у своего дяди, где-то на Казанском бульваре.
– А дядю его вы тоже знаете?
– Нет, дядю не знаю.
– Так. Ну, извините... Не темно вам тут, у этой баррикады?
– Нет, благодарю вас, ничего...
Хозяин поклонился и отошел к буфету. Ленька еще раз посмотрел на мать. Она сидела все с тем же, незнакомым ему, суровым и напряженным лицом. Он ничего не сказал ей и ни о чем не спросил.
...В листовках и воззваниях, которые ежедневно выпускали мятежники, они сулили населению горы всякой благодати, сытую жизнь, вольную торговлю... На самом же деле они не смогли даже наладить снабжение обывателей продовольствием из тех запасов, которые в городе имелись. В Ярославле начинался голод.
Уже который день по-настоящему голодали и Александра Сергеевна с Ленькой. Тиросидонская, чем могла, делилась с ними, но ведь и у нее были не бог весть какие запасы. Горсточки сухарей, которую, краснея, брала у нее Александра Сергеевна, хватало лишь на то, чтобы, посасывая их вместо сахара, выпить два-три стакана чая. Но скоро и чаем стало нельзя напиваться вволю. В городе не стало воды.
Однажды утром Ленька проснулся и обнаружил, что матери возле него нет. Не было на месте и Нонны Иеронимовны. Он подремал еще полчаса или час, очнулся – их все не было. Забеспокоившись, он быстро оделся и пошел узнавать у соседей: не видел ли кто-нибудь его матери и старухи в круглых очках? Нет, никто не заметил, когда и куда они ушли...
Женщины вернулись часа через полтора, когда Ленька уже весь истомился страхами. Он и обрадовался и огорчился одновременно, когда увидел, что мать и учительница смеются и громко разговаривают.
– Мама! – накинулся он на нее. – Ты где была? Куда вы ходили?
– В город, мой дорогой, в город мы ходили.
– Под обстрелом?!
– Ничего не поделаешь, милый. Жизнь такова, что приходится быть храброй.
– Но почему же ты мне ничего не сказала, не разбудила?
– Прости, детка. Я знала, что ты обязательно привяжешься... Зато смотри, с какими мы вернулись трофеями!..
Трофеи действительно были богатые: фунтов пять колотого сахара и огромное количество настоящего цейлонского кофе. Этими светло-зелеными, защитного цвета зернышками были доверху набиты и сумки, и ридикюли, и карманы обеих женщин.
– Вы где это купили? – удивился Ленька.
Женщины переглянулись и рассмеялись.
– Совсем недалеко, мой дорогой. В магазине "Сиу и компания", напротив... Ходили чуть ли не по всему городу, два раза чуть под пули не угодили, а оказалось, что "счастье так близко, так возможно"...
– А разве магазин торгует?
– Нет, разумеется.
– Значит, вы что, просто так взяли?
– Короче говоря, ты хочешь сказать, что твоя мать – магазинная воровка? Нет, золотко. Взять "просто так" нам не позволила совесть. Мы положили с Нонной Иеронимовной в кассу по двадцать пять рублей...
В тот же день кофе изжарили, смололи и собирались варить. Но, чтобы сварить его, требовалась вода, а воды не было.
Обычно воду для питья приносил за небольшую плату рыженький веснушчатый мальчик, сын гостиничного швейцара. Имени мальчика никто в гостинице не знал, звали его просто Рыжик или Водонос. Несколько раз в день, под обстрелом, с опасностью для жизни, бегал этот храбрый паренек на Волгу или на Которосль, возвращаясь оттуда с двумя полными ведрами.
Александра Сергеевна дала Леньке денег, поручила ему найти Рыжика и купить у него воды. Ленька взял большой стеклянный кувшин и отправился искать Рыжика.
На дверях швейцарской, где жил со своим родителем маленький водонос, висел замок. Не оказалось Рыжика и на кухне. Продолжая поиски, Ленька вышел во двор. Рыжика и там не было. И тут Леньку осенила мысль, которой он сначала и сам испугался.
"А что, если сходить за водой самому?" – подумал он. Ворота на улицу были открыты. Дул ветер, попахивало дымом, где-то очень близко гремели орудийные разрывы. Было и соблазнительно и страшновато, – ведь все-таки и дороги он не знает, и у матери не спросился.
"Э, ладно, – сказал он себе. – Если старые женщины, такие как Нонна Иеронимовна, ходят, то почему же я не могу? Они с мамой тоже ушли – ничего мне не сказали".
И ноги сами собой вынесли Леньку в переулок.
Здесь еще ядовитее пахло пожаром. В конце улицы горел многоэтажный дом, – в черном столбе дыма неторопливо, лениво, то исчезая, то появляясь вновь, бежали к небу огромные тусклые языки рыжеватого пламени. Мостовая на всем протяжении улицы была засыпана кирпичом, щебнем, битым стеклом. Куда ни глянешь, – мертво и пусто. Мертвые стоят дома с выбитыми стеклами, с осыпавшейся штукатуркой, с дырами в стенах. Кажется, что и в домах никого не осталось. Но вот в одном из окон второго этажа раздвинулась тюлевая занавеска, и оттуда осторожно выглянуло испуганное лицо пожилой женщины.
Размахивая кувшином, Ленька перебежал улицу.
– Мадам... простите, – закричал он, – вы не знаете, где тут Волга?
Старуха ошарашенно посмотрела на него, выставилась из окна и спросила:
– Чего тебе?
– Я говорю, где Волга находится, вы не знаете?
– Иди... иди... убьют, – прошамкала старуха и отпрянула, пропала за своей занавеской.
"Куда же идти?" – задумался мальчик.
У подъезда поблескивала медная дощечка:
ЗУБНОЙ ВРАЧЪ
"Загадаю, – решил Ленька. – Если в словах "зубной врач" количество букв четное, – пойду направо, если нечетное – налево".
Этим несложным способом решения трудных жизненных вопросов он пользовался давно, с тех пор как научился читать.
Сейчас его судьбу решил твердый знак, буква, которую при желании можно было и не брать в расчет, так как к этому времени ни твердого знака, ни ятя, ни фиты, ни ижицы уже не существовало в русском алфавите.
Ленька пошел налево и почти сразу же очутился на площади перед театром. Проходя мимо этого большого, похожего на Мариинский театр, здания, он с удивлением остановился. Ему показалось, что за стенами театра поют. Он хотел подойти ближе, но в это время из-за угла театра неторопливой походкой вышел человек в военной форме с винтовкой на плече и с белой повязкой на рукаве.
– Эй, ты! Шпингалет! Куда? – закричал он и, скинув с плеча ружье, быстро пошел по направлению к Леньке.
Мальчик на минуту застыл, но, увидев поближе свирепое лицо часового, сорвался с места и сломя голову побежал в переулок. Не успел он пробежать и двадцати шагов, как услыхал у себя над головой противный курлыкающий звук, и тотчас где-то впереди, на противоположной стороне улицы, поднялся к небу высокий и густой фонтан дыма, раздался оглушительный грохот, что-то посыпалось, повалился на мостовую фонарь...
Ленька с перепугу не сообразил, что на улице разорвался снаряд; ему показалось, что стреляют именно в него, поэтому он кинулся не назад, а вперед, проскочил мимо зияющей и дымящейся воронки, свернул за угол, пробежал по какой-то куче хрустящего и скрипящего стекла, еще раз куда-то свернул, выбежал на бульвар; и тут почти в упор его окликнули:
– Стой!
...Потом, вспоминая, он не раз удивлялся, как это он не уронил тогда своего стеклянного кувшина. Отшатнувшись, он увидел наставленный на него блестящий винтовочный штык, высокого бородатого офицера в пенсне, еще каких-то вооруженных военных, а за ними – толпу оборванных, худых, закоптелых и небритых людей. Испуганно разглядывая их, Ленька не сразу расслышал, как офицер в пенсне спросил у него:
– Куда и откуда?
– Что? – не понял Ленька.
– Я спрашиваю: как попал сюда? Кто такой?
– Я... я за водой ходил...
– Куда за водой?
– На Волгу.
– А где живешь?
– В гостинице... в "Европе"... на Власьевской улице... с мамой...
– Вот как? Живешь с мамой в "Европе" на Власьевской улице, ходил на Волгу за водой, а бежишь от Волги с пустым кувшином? Обыскать! – приказал офицер.
Коченея от ужаса, Ленька почувствовал, как в карманы его штанов залезли чужие руки. Эти же руки похлопали его по спине, по животу, под мышками.
– Оружия нет, господин поручик. Десять рублей советских денег и носовой платок.
– Не имеет значения. Взять!..
– А ну! – сказал человек, который обыскивал Леньку, и толкнул мальчика в плечо.
– Куда? Зачем? – закричал Ленька.
Его еще раз толкнули – на этот раз прикладом. Он споткнулся, опять чуть не выронил кувшина и громко заплакал.
– А, дьяволы, что делают! – сказал кто-то в толпе арестованных. Ребенка и того не жалеют...
– Беги, парень, чего смотришь, – басом сказал кто-то другой. Из-за спины офицера, усмехаясь, смотрел на Леньку немолодой человек в промасленной, как у паровозного машиниста, куртке. "Беги", – еще раз сказал он ему глазами. И было в этом взгляде что-то такое, что заставило Леньку послушаться. Он отскочил в сторону, пригнулся и с быстротой, с какой никогда в жизни не бегал, помчался вниз по бульвару.
– Сто-о-ой! – заверещало у него за спиной, и в то же мгновенье мальчик услышал, как над головой у него засвистело, что-то сильно ударило его в левую руку, что-то зазвенело, рассыпалось... Он кинулся направо, заметил в ограде бульвара чугунную вертушку турникета, ударился о нее животом, упал на песчаную дорожку, вскочил, захромал, на ходу потер колено, побежал наискось, удачно проскочил через второй турникет, пересек мостовую, свернул в переулок и, увидев распахнутую настежь магазинную дверь, скатился по ступенькам вниз и задыхаясь упал на какой-то ящик или бочонок.
Только тут он обнаружил, что левая рука его все еще сжимает стеклянную дужку от кувшина. Самого кувшина не было.
...Он не сразу сообразил, что это значит. Куда девался кувшин? Где и когда он разбился? И вдруг вспомнил, как сильно тряхнуло давеча его руку, и понял: в кувшин попала пуля. И не какая-нибудь, не шальная, а та самая пуля, которая метила не в кувшин, а в его собственную голову или спину.
Ленькина спина с опозданием дрогнула и похолодела. Но тут же он почувствовал и что-то похожее на гордость: в самом деле, ведь не всякому мальчику и не каждый день приходится попадать под ружейный огонь! И все-таки минут пять Ленька сидел в прохладной темноте магазина, не решаясь не только выйти на улицу, но и сделать лишнее движение...
Наконец, когда сердце его слегка успокоилось, а глаза освоились с полумраком, он встал, прошелся по магазину и огляделся.
Это был какой-то не совсем обыкновенный магазин. Торговали здесь странными вещами. На полу и на полках стояли и лежали новенькие блестящие плуги, сепараторы, пчелиные ульи, дымари, сетки, веялки, грабли, подойники... Одна из полок была сплошь завалена книгами и брошюрами. По соседству висели хомуты, вожжи и чересседельники. На другой полке лежали, сложенные пирамидкой, запечатанные пакеты и коробки с загадочными названиями: "суперфосфат", "каинит", "томас-шлак"... Тут же стояли, выстроившись в ряд, узенькие плоские бидончики с очень яркими этикетками. На одной из этих цветастых бумажек Ленька прочел: "Бордосская жидкость".
"Что это за жидкость такая?" – без особого интереса подумал он. И вдруг ясно представилось ему: солнечный летний день, огород на чельцовских задворках, синевато-зеленые кустики помидоров и большая смуглая нога, стоящая на заступе...
Да, теперь он не сомневался, – это была та самая бордосская жидкость, помидорное лекарство, о котором так мечтал и в котором так нуждался Василий Федорович Кривцов.
Мальчик стянул с полки самый большой бидончик. Он оказался довольно тяжелым – фунтов на пять весом.
"Ничего, как-нибудь дотащу, довезу", – подумал Ленька, и почему-то ему сразу стало уютнее и веселее в этом холодном, заброшенном магазине.
Теперь, когда был сделан первый шаг, мальчик осмелел и более решительно продолжал свои изыскания. Очутившись за прилавком и выдвинув один из ящиков, которые тянулись вдоль всей задней стены магазина, он обнаружил, что ящик полон каких-то мелких зеленовато-коричневых семечек. Наклонившись, он понюхал их. Пахли они довольно вкусно. Оставалось раскусить одно семечко и убедиться, что семечко хоть и горьковато на вкус, а все-таки вполне съедобно. Уже набив полные карманы этим не известным ему даже по названию продуктом и сунув под мышку жестянку с бордосской жидкостью, Ленька вдруг спохватился и сообразил, что взял эти вещи бесплатно, то есть, попросту говоря, украл. Вспомнив, как поступили в подобном случае мать и Нонна Иеронимовна, он порылся в набитом семечками кармане, с трудом извлек оттуда измятую десятирублевку и, не найдя в магазине кассы, положил бумажку на прилавок, придавив ее для верности маленькой полуфунтовой гирей.
...Идти без кувшина за водой не имело смысла. Надо было спешить домой. Смутно предчувствуя, какие трудности ожидают его на этом пути, Ленька не стал медлить и выбрался из магазина на улицу. Что это была за улица, он не имел представления, даже не помнил, с какой стороны выбежал на нее. Оставалось или идти наугад, или прибегнуть к знакомому средству: испытывать судьбу. Над дверью магазина, из которого он только что вышел, висела темно-синяя вывеска:
ПОТРЕБИТЕЛЬСКОЕ ОБЩЕСТВО
"СЕЛЬСКИЙ ХОЗЯИН"
"Если в слове "общество" чет, – пойду направо, если нечет, – налево", загадал Ленька.
На этот раз ему приказано было идти направо. Но уже на первом перекрестке нужно было снова спрашивать судьбу: куда сворачивать? Вывесок поблизости не было, пришлось свернуть, куда глаза глядели.
Минут десять Ленька блуждал по пустынным улицам и переулкам, обходил развалины домов, натыкался на вывороченные с корнем деревья, на телеграфные столбы, на искореженные листы кровельного железа...
Один раз он увидел в конце улицы людей. От радости он чуть не закричал, побежал и вдруг заметил, что на плечах у людей сверкают погоны. Два офицера, согнувшись, как бурлаки, тащили на лямках тяжелый пулемет. На Ленькино счастье, они не заметили его, свернули за угол, а Ленька постоял, вздохнул и поплелся дальше.
Через несколько минут он увидел вещи еще более страшные. Он набрел на настоящую уличную баррикаду.
У полуразрушенного кирпичного здания, где совсем недавно работала какая-нибудь маленькая фабрика или мастерская, переулок от одного тротуара до другого был завален дровами, рельсами, железными бочками... Здесь же лежал, опрокинутый набок, фаэтон с лакированными оглоблями, на фаэтоне стояла никелированная кровать, на кровати возвышалась целая гора матрацев. То тут, то там торчали из этого сложного сооружения и другие предметы, которые очень странно было видеть на улице: кухонный стол, этажерка, конторское бюро, цинковое корыто, десятичные весы...
В одном месте стена баррикады была разворочена, похоже, что сюда стреляли прямой наводкой из пушки.
Вокруг никого не было. Грохот артиллерийской канонады доносился издалека. Набравшись храбрости, Ленька приблизился к баррикаде, заглянул в пролом и застыл от ужаса.
На мостовой лежали – кто на спине, кто боком, кто скорчившись – мертвые люди. Один из них, в полосатой матросской тельняшке, широко раскинув ноги, сидел на тротуаре, привалившись затылком к кирпичной стене фабрики. На лбу и на щеке его застыл ручеек крови, остановившиеся глаза смотрели куда-то вверх, туда, где над Ленькиной головой на телефонных проводах чирикали воробьи. А над кучерявой головой матроса чуть заметно белела нескладная, наполовину стертая надпись, выведенная наискось по стене куском штукатурки:
Перхуровцы гады ваша песенька спета
Да здравств...
Под ногами у Леньки валялись ружья, патроны, гильзы, пулеметные ленты. В другое время его мальчишеское сердце не устояло бы перед соблазном набить полные карманы этими драгоценностями. Но сейчас ему ничего не хотелось. "Домой, скорей домой, к маме", – думал он, убегая из этого страшного места.
На перекрестке двух улиц он налетел на телеграфные провода, которые причудливыми клубками висели в воздухе и петляли по мостовой. Мальчик упал, запутался, с трудом выбрался из железной паутины и повернул обратно.
Сжимая под мышкой потяжелевший бидончик с бордосской жидкостью, он брел наугад, сворачивал то направо, то налево, петлял, выходил на те самые улицы, где только что был... Таким образом он очутился у развалин какой-то большой церкви или монастыря. За оградой мелькали черные фигуры. Два монаха – один толстый, с пухлым белым лицом и с реденькой бородкой, другой совсем молоденький, худенький, наверно, еще не монах, а послушник, – вооруженные один ломом, а другой киркой, копошились на груде кирпича, стекла и развороченного железа, извлекая из-под обломков здания какие-то книги в кожаных переплетах, серебряные подсвечники, чаши...
– Батюшки, – окликнул монахов Ленька, – скажите, пожалуйста, простите, – вы не знаете, где тут "Европа"?
Толстый очень сердито, а послушник – по-мальчишески весело, с любопытством посмотрели в его сторону.
– Тут, братец ты мой, Аз-зия, а не Европа, – сквозь зубы ответил толстяк.
– Нет, правда, – упавшим голосом сказал Ленька. Но монахи не ответили ему и продолжали работать. Ленька постоял, помолчал и пошел дальше.
Горло у него давно пересохло. Он умирал от жажды.
На углу улицы, на сохранившемся обломке древней монастырской стены он прочел пожелтевшее и побуревшее от кирпичной пыли извещение Добровольческого штаба:
"...имеются точные сведения о подходе к Ярославлю
сильных подкреплений из регулярных войск... В уездах все
больше и больше разрастается восстание крестьян, по
точным сведениям, в 3-х уездах свергнули и свергают
власть большевиков... По донесениям из волостей, в
настоящее время к Ярославлю массами подходят
крестьянские повстанцы"...
"Всё врут... гады", – сердито подумал Ленька и, оглянувшись, сорвал объявление, скомкал его и бросил.
Свернув еще раз за угол, он попал на широкую, застроенную высокими домами улицу, прошел мимо заколоченного газетного киоска и остановился перед витриной магазина. Голова у него кружилась, ноги не хотели идти. Облокотившись на поручень витрины, он тупо смотрел на большую, расколотую сверху донизу кремово-белую вазу, на которой красным и черным были изображены крохотные китайские домики с загнутыми по краям крышами, косоглазые китаянки с плоскими зонтами, сидящие по-восточному длиннокосые и длинноусые китайцы...
Что-то вдруг осенило мальчика.
Он быстро оглянулся и увидел на противоположной стороне улицы большой четырехэтажный дом или, вернее, то, что осталось от дома. Угловая часть его была разрушена снарядами, в двух или трех местах по фасаду зияли огромные бреши. Над всем вторым этажом тянулась когда-то черная железная вывеска, начала и конца которой сейчас не было, сохранилось только шесть золотых букв:
ИЦА ЕВР
Ленька стоял на мостовой перед гостиницей и, задрав голову, с ужасом разглядывал эти страшные руины. Что такое? Неужели это тот самый дом, где они живут? Или, может быть, все это случилось, пока он бегал по городу?!
Дверь в ресторан была открыта. В вестибюле никого не было, только пыльный седой медведь стоял в полумраке, протягивая зачем-то черный железный подносик с кусочками штукатурки на нем.
Хватаясь руками за бархатные перила, забыв об усталости, Ленька мчался по широкой лестнице, на стенах которой бородатый Сусанин по-прежнему завлекал поляков, а наполеоновские солдаты все еще убегали из России...
В коридоре он услышал взволнованный голос матери. Она говорила кому-то:
– В длинных черных брюках... Стриженный под машинку... В руках у него был графин...
– Мама! – закричал Ленька. И сразу увидел мать, а рядом с нею – Нонну Иеронимовну и какого-то незнакомого старичка в белой панамке. Тиросидонская стояла, опираясь на зонт, и с гневом смотрела на приближающегося мальчика.
– Ха-рош! – воскликнула она.
– Ага! Нашелся? – обрадовался старичок.
– Безобразник, ты где был? – накинулась на Леньку мать.
Он ждал этого. Он знал, что его будут бранить. Но сейчас ему все равно.
– Пожалуйста, прошу вас, – говорит он, опускаясь на постель, – дайте мне пить!..
– Нет, ты все-таки изволь отвечать мне, негодный мальчишка: где ты пропадал? В конце концов это переходит всякие границы. Мы искали тебя по всему дому, перебудоражили всю гостиницу...
– Ну, где? Ну, ты же знаешь, – бормочет Ленька. – Гыжика искал.
– Какого Рыжика? Где ты его мог искать? Он давно здесь, давно принес воду... Между прочим, ты знаешь, сколько времени ты его искал?
– Дайте же пить! – умоляет Ленька.
– На, на, пей, разбойник, – говорит, появляясь откуда-то, Тиросидонская.
Ему подают большую эмалированную кружку, в которой колышется, ходит кругами черная, пахнущая свежестью вода. Зубы его стучат о железо. Горло сводит судорогой.
– Где же ты все-таки околачивался? – спрашивает учительница.
– Представьте, оказывается этот противный мальчишка полтора часа искал Рыжика!
– Искал Рыжика?!
Ленька допил воду. Голова его клонится к подушке.
– Оставьте, не мучьте меня, – говорит он, закрывая глаза. – Никого я не искал. Я ходил за водой.
– Куда??!
Ленька не видит, а скорее чувствует, как мать всплескивает руками.
– Боже мой! Нет, Нонна Иеронимовна, вы подумайте! Один! В город! На Волгу! За водой!! И с дифтеритом! У него же дифтерит!
– Ха-рош! – повторяет учительница, но на этот раз не так свирепо, пожалуй, даже с некоторым одобрением. – Ну и как? Достал?
– Нонна Иеронимовна! – хнычет Ленька. – Оставьте меня, пожалуйста. Я спать хочу.
Голова его глубже вдавливается в подушку. Ему кажется, что на минуту он засыпает. Замелькали перед глазами дома с мертвыми окнами, падающий фонарный столб, бородатый офицер в пенсне, фаэтон с поднятыми к небу оглоблями...
Но вот он чувствует, как на лоб ему легла знакомая теплая ладошка.
– Нонна Иеронимовна, милая, взгляните, пожалуйста, – слышит он встревоженный голос матери.
– Что такое?
– Вам не кажется, что у него жар?
Другая, шершавая, не по-женски грубая рука трогает Ленькину голову.
– А ну вас!.. Полно вам, тетенька! Какой там жар! Устал безобразник, набегался, вот его и размочалило. Оставьте его, пусть поспит часок-другой.
– Постойте, а где же кувшин? Ведь он уходил с кувшином.
"Ни за что не скажу, – думает Ленька, стискивая зубы. – Она с ума сойдет, если узнает".
– Газбился, – говорит он, уткнувшись носом в подушку.
– Та-ак, – смеется Нонна Иеронимовна. – Хорош водонос, нечего сказать!..
– А это что такое? Что это еще за банка? Нонна Иеронимовна, посмотрите.
– Оставьте, – говорит Ленька и, нащупав рукой бидончик, прижимает его к себе. – Не трогайте, пожалуйста. Это богдосская жидкость.
– Батюшки! А это что такое? Александра Сергеевна, взгляните! Что это там течет?
Ленька быстро садится и открывает глаза. Из карманов его сыплются, жиденькой струйкой текут на стеганое одеяло, а оттуда на пол зеленовато-коричневые зернышки.
– Что это такое? – с удивлением спрашивают обе женщины.
Ответить на этот вопрос не так просто.
– Это я купил, – говорит Ленька, подгребая рукой зернышки. – Это есть можно.
– Есть можно?
Тиросидонская нагнулась и внимательно разглядывает сквозь очки Ленькины трофеи.
– А ты знаешь, между прочим, что это такое? – спрашивает она.
– Нет, не знаю.
Старуха долго и густо хохочет.
– Дурачок ты, дурачок. Это же конопляное семечко!
– Ну и что ж, что конопляное?
– А то, мой друг, что добрые люди канареек этим семечком кормят!..
Оказалось, однако, что конопляное семя годится в пищу не только канарейкам. Уже вечером Ленька с аппетитом ел не очень складные, рассыпающиеся, но очень вкусные лепешки, от которых пахло халвой, постным маслом и еще чем-то, что действительно отдаленно напоминало запах птичьей клетки.
А ночью Ленька плохо спал, во сне ворочался, вскрикивал, и Александра Сергеевна, которая тоже не ложилась до рассвета, боялась, не отравился ли мальчик.
Он так и не рассказал ей о том, что он видел и что с ним случилось на ярославских улицах.
...Два дня спустя в обеденный час Александра Сергеевна и Ленька сидели в гостиничном ресторане на своем обычном месте у окна, доедали конопляные лепешки и с наслаждением потягивали стакан за стаканом сладкий, пахучий, одуряюще крепкий кофе.
В ресторане кутила компания военных. За двумя столиками, сдвинутыми вместе, застланными одной скатертью и заставленными бутылками и закусками, сидело человек десять офицеров, в том числе один подполковник и один штабс-капитан. Офицеры были уже сильно пьяны, говорили наперебой, не слушая друг друга, ссорились, хохотали, провозглашали тосты, а пожилой подполковник в расстегнутом френче, привалившись спиной к спинке стула и низко опустив голову, размахивал, как дирижерской палочкой, столовым ножом и густым бычьим голосом пел:
Ар-ружьем на солнце сверрркая,
Пад звуки л-лихих трррубачей,
На улице пыль падыма-ая,
Пррахадил полк гусар-усачей
Штабс-капитан, высокий, лысеющий, большеглазый, с черными усами, несколько раз подходил к столику Александры Сергеевны.
– Вы не скучаете, сударыня? – говорил он, облокачиваясь на спинку Ленькиного стула. – Может быть, так сказать, украсите своим присутствием нашу холостяцкую компанию?
– Нет, благодарю вас, – улыбаясь, отвечала Александра Сергеевна. – Меня вполне устраивает компания, в которой я нахожусь.
– Сын? – говорил он, надавливая пальцем на Ленькин затылок.
– Да, сын.
Через минуту усатый штабс-капитан снова, покачиваясь, шел к их столику. Двумя пальцами он держал за бумажный хвостик большую пеструю конфету.
– Сын, возьми!..
– Я? – сказал Ленька.
– Да, ты.
Ленька посмотрел на мать.
– Ну, что ж, – сказала она. – Поблагодари господина офицера и...
Ленька привстал, сказал "благодагю вас" и, посмотрев на конфету, сунул ее в карман.
– Почему? – сказал офицер. – Сейчас, сию минуту изволь кушать.
– Я после, – покраснев, пробормотал Ленька.
– Оставьте его, – вступилась за Леньку мать. – Он так давно не видел конфет, что, вероятно, хочет растянуть удовольствие.
– Растянуть удовольствие? Гм... Мы тоже, вы знаете, хотели бы растянуть удовольствие... Вы разрешите? – сказал офицер, взявшись за спинку стула.
– К сожалению, мы сейчас уходим, – сказала Александра Сергеевна.
– Ах, вот...
Глаза офицера налились кровью.
– Не желаете? Гнушаетесь, тэк сказать, обществом боевого русского офицера?! От ворот поворот, тэк сказать?.. Ну, что ж...
Он щелкнул каблуками, резко повернулся и, стараясь идти прямо, а от этого еще больше качаясь, вернулся к своим собутыльникам.
Несколько раз появлялся в ресторане старик Поярков. С рассеянным видом он ходил между столиков, заговаривал то с одним, то с другим, заглядывал за прилавок, выдвигал какие-то ящики... На пирующих офицеров он посматривал, как показалось Леньке, строго и даже неприязненно. Впрочем, не он один смотрел на них так. Давно уже перестали встречать добровольцев аплодисментами, ничего не осталось от того непомерного обожания, которым на первых порах окружила буржуазная публика мятежников. На каждом шагу случалось теперь Леньке слышать насмешливые и даже злобные замечания по адресу повстанцев.
– Авантюристы!.. Тоже – выдумали на свой риск начинать такое дело!
– Действительно! Герои называются!..
– Довоевались! Вандейцы!.. Наполеоны без пяти минут...
Конечно, подобные разговоры велись не открыто, а вполголоса, тишком, за спиной белогвардейцев.
