Текст книги "Республика ШКИД (большой сборник)"

Автор книги: Леонид Пантелеев

Соавторы: Григорий Белых,В. Сорока–Росинский,Константин Евстафьев,Павел Ольховский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 74 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]

– Был.

– Так чем же ты занимаешься, оболтус?! – рассердился учитель.

Он быстро поднялся, прошел к Ленькиной парте и схватил заветную Ленькину тетрадку.

– Это что такое?! Смотрите-ка...

– Оставьте! Не трогайте! – закричал Ленька, кидаясь к учителю.

– Смотрите-ка... Он, оказывается, пишет стихи!..

Ленька не успел выхватить тетрадку. Учитель отстранил его рукой и громко, с выражением, прочел:

– На мотив "Бродяга Байкал переехал"... Довольно мы, братья, страдали и тяжкое бремя несли, в боях мы свободу достали...

Ленька думал, что над ним будут смеяться. Но никто не смеялся. Наоборот, товарищи, которые до сих пор почти не замечали его, смотрели на него с почтительным удивлением: черт возьми! Здорово! Оказывается, у них в классе имеется свой поэт!

Учитель вернулся к своему столу.

– Стихи можно писать и дома, – сказал он уже не так сердито. – А в классе положено заниматься уроками.

Он задал Леньке еще несколько вопросов. Ни на один вопрос Ленька не ответил.

– Нет, это бог знает что, – опять рассердился учитель. – Ты с кем живешь? Отец у тебя есть?

– Нет, – ответил Ленька.

– С матерью?

– Нет.

– Значит, ты сирота? Кто же тебя воспитывает?

– Комсомол, – сказал Ленька дрогнувшим голосом.

– Кто? – не понял учитель.

– Комсомольцы... ребята меня воспитывают...

...В тот же день в школу примчался Юрка. Ленька сам ему все рассказал.

– Ничего, ничего, – утешал его Юрка. – Не огорчайся, Леничка. Уладится. Что же ты раньше молчал, дубинка этакая?

Ему действительно удалось все уладить. Он объяснил, что Ленька полтора года не учился, что в третий класс его приняли по ошибке. Заведующая школой хотела перевести мальчика классом ниже, но Юрка не сразу согласился на это. Вечером он говорил Леньке:

– Есть, Леничка, два выхода... Или перейти во второй класс. Это выход простой и легкий. Или – остаться в третьем и догонять товарищей. Это выход сложный и почетный...

– Как же мне догнать их, – сказал Ленька, – если они уже теоремы проходят?!

– Догнать, дорогой, всегда можно. Надо только быстрей бегать, больше и веселей заниматься.

– Трудно, – сказал Ленька.

– Трудно? А ты думаешь, нашим бойцам на фронте легко? А всему нашему государству Советскому легко? Ты знаешь, кто-то подсчитал, что против нас четырнадцать держав воюет... А? А мы одни... И при этом отстали от своих врагов в некоторых отношениях не на один, а, может быть, на целых пять классов. У них – техника, у них – пушки, у них – золота до чертовой матери. А у нас с тобой одни дыры да заплаты, как на тришкином кафтане. А ведь победим-то в конце концов мы, а не они? Правильно ведь?

– Я останусь, – сказал Ленька.

Юрка засмеялся и обнял мальчика за плечи.

– Ты, Леничка, не бойся, не дрейфь, – сказал он. – Я тебе помогу.

Ленька не ушел из третьего класса. Он занимался теперь с утра до вечера. Он запретил себе читать книги. Он не ходил в городской клуб "Аудитория", когда там показывали кинокартины или выступали приезжие артисты. Даже свою оперу "Гнет" он временно забросил. Забежав после школы в коммунальную столовую и наскоро пообедав по курсантскому талончику, он шел домой, в горком, забирался с ногами на большую теплую плиту, обкладывался учебниками и тетрадками и до вечера зубрил физику, алгебру и геометрию. А вечером он шел к Юрке, или Юрка сам приходил в горком, и они опять занимались.

Выступать в роли репетитора Юрке было нелегко: еще до революции, после гибели отца, он ушел, не доучившись, из Казанского промышленного училища, и теперь ему приходилось многое воскрешать в памяти.

И все-таки через месяц Ленька уже не чувствовал себя таким дураком на уроках математики и физики. Наконец наступил день, когда он принес и с гордостью показал Юрке первую хорошую отметку по геометрии.

– Вот видишь, – сказал Юрка. – Не так все ужасно, как тебе казалось.

– Без тебя я все равно не догнал бы, – сказал, покраснев, Ленька.

– Глупости, Леничка. Паникуешь. Это у тебя, прости меня, пожалуйста, от твоего дурацкого мелкобуржуазного происхождения. Тебе индустриальная закалка нужна. Тебя бы на завод, казак, – вот это бы дело! Как у тебя, кстати, с практическими в мастерских?

– Ничего. Получше теперь.

– Табуретку сделал?

– Нет. Меня теперь Иван Иванович токарному делу учит.

В мастерских Ленька тоже начинал теперь все с азов. Инструктор Иван Иванович научил его строгать, дал ему сосновый брусок и велел выстрогать его не спеша до толщины двух дюймов. Ленька испортил пять или шесть брусков и наконец добился своего: сделал точно. Тогда его поставили к токарному станку.

Он уже входил во вкус работы. Он испытывал незнакомую ему раньше радость, когда из бесформенного куска дерева ему удавалось выточить какую-нибудь незамысловатую шпульку или балясину. Это было почти так же приятно, как сочинить удачную строчку в стихотворении или придумать рассказ. Руки его огрубели, в мышцах прибавилось силы. Приятно было, умываясь после работы, замечать, как с каждым разом все крепче и солиднее становятся твои мускулы.

...И в классе он не чувствовал себя теперь таким одиноким, как раньше. Хотя никто не читал его пьесы и стихов, о нем уже ходила по школе слава, как о сочинителе. Опера "Гнет" все еще лежала недописанная, и Ленька уже почти забыл о ней, когда однажды в уборную, куда он зашел покурить, прибежал его сосед по классу Ахмет Сарымсаков и сообщил, что Леньку зачем-то разыскивают ученики старшего класса. Оказалось, что это делегация драматического кружка.

– Это ты – сочинитель? – спросили у него.

– Я, – ответил Ленька, краснея.

– Говорят, ты пишешь пьесу? Правда?

Ленька еще больше покраснел и сказал, что – да, писал, но дописать не успел – некогда.

– Жалко. Мы думали – может быть, можно ее поставить. Восемнадцатого, в день Парижской коммуны[28], у нас вечер. Хотели разучить какую-нибудь пьеску, а пьес нет. В библиотеке – всякое буржуазное барахло, читать противно.

Было, конечно, заманчиво увидеть свою пьесу на сцене. Но дописывать ее времени уже не было. Драматический кружок выбрал какую-то детскую пьеску из старорежимного репертуара. В этой пьесе предложили играть и Леньке. Но, как видно, артистических талантов у него не обнаружили, потому что роли, которые ему давали, почему-то одна за другой переходили к другим исполнителям.

Сначала ему предложили сыграть француза-гувернера. Потом дали женскую роль – какой-то "тети Наташи, 32 лет". Но уже на первой репетиции выяснилось, что тридцатидвухлетнюю тетю Ленька сыграть не сможет. Эту роль поручили более рослому и представительному парню. На Ленькину долю осталась одна-единственная роль: мальчика Боба, 11 лет. Роль эта была очень несложная и коротенькая. Во втором действии мальчик Боб выбегает на сцену и кричит:

– Господа, господа, идемте играть в фанты!..

Леньке показалось обидным играть такую куцую роль. Он уже хотел гордо отказаться, но руководитель кружка заика Сумзин уговорил его взять эту роль.

– В-вот ув-видишь, – говорил он. – У т-тебя зд-дорово получится. У тебя ж г-госп-одское п-произношение. Ты "кв-вы-са" и "в-вубанок" говоришь. Ей-богу, никому л-лучше тебя не с-сыграть... С-согл-лашайся!

Ленька согласился. И не жалел, что согласился. По вечерам на репетициях в школьном клубе было много шума и смеха. Ученики сами делали декорации, сами шили и раскрашивали занавес. Готовили костюмы. Мастерили из пакли и мочалы дамские парики. Все волновались и ждали 18 марта. И хотя роль у Леньки была с воробьиный нос, и хотя он давно без особых усилий вызубрил ее назубок, он тоже сильно волновался. Что ждет его: слава или позор? Свистки или аплодисменты? Он не дождался ни того, ни другого. Вмешались другие события, гораздо более значительные и грозные, и Леньке так и не удалось довести до конца роль мальчика Боба, 11 лет.

...Еще в середине февраля в уезде (или в кантоне, так назывались почему-то в то время в Татарской республике уезды) вспыхнуло кулацкое восстание, так называемое "восстание вилочников". Вероятно, название это бандиты получили потому, что, не имея достаточного количества винтовок и пулеметов, они выходили бороться с Советской властью вооруженные вилами, топорами и дрекольем. Это не значит, что у них вовсе не было оружия. Были у них японские и американские ружья, оставшиеся от колчаковцев, было даже несколько пушек, а главное – были опытные командиры из бывших колчаковских офицеров и унтеров.

Вилочники наступали на Мензелинск. Небольшой красноармейский гарнизон города, вышедший на подавление мятежа, был разбит. На помощь ему прибыл мадьярский коммунистический батальон. Но силы противника намного превышали силы советских войск. Мадьяры несли потери.

Город стоял под угрозой нападения. Но среди жителей его не было паники. За эти годы люди привыкли постоянно жить на осадном положении. Война уже давно стала бытом советских людей. В городе работали учреждения. Школьники бегали на уроки. На базаре торговали пайковым хлебом, жевательной смолкой и холодными, промерзшими пирожками с кониной.

Восемнадцатого марта, в день Парижской коммуны, город разукрасился красными флагами. Жиденькая демонстрация прошла от здания кантонального Совета в городской парк – на могилы жертв революции. Вечером в городе было темно. Электростанция работала на последних крохах угля. Ток подавался только в немногие здания – в военкомат, горсовет, городской комитет партии. Неярко светились и большие окна профшколы, у подъезда которой уже вторую неделю висел плакат:

18 марта 1920 г.

В актовом зале Мензелинской

профессиональной школы

состоится

ВЕЧЕР,

посвященный 49-й годовщине

ПАРИЖСКОЙ КОММУНЫ.

Программа:

1. Доклад: "Великое дело Коммуны живет и победит".

2. "Проказы Жужу", пьеса в 3-х действиях.

Участвуют ученики Профшколы.

3. Танцы до 3 ч.н. под рояль.

Начало в 8 ч.в.

по новому времени.

Раздеваться не обязательно.

Спектакль уже начался. Несмотря на тревожное положение в городе, зрительный зал был набит битком. Шло второе действие. Ленька стоял за кулисами. Он был в коротеньких, очень узких штанах и в белой маркизетовой дамской кофточке с синим шелковым бантом. В этом костюме он должен был изображать мальчика Боба, 11 лет.

Волнуясь и торопливо докуривая махорочную цигарку, он прислушивался к тому, что делалось и говорилось на сцене, и ждал своего выхода.

"Господа, господа, идемте играть в фанты", – бормотал он, в тысячный раз повторяя свою роль.

Иногда он, прищурившись, заглядывал в дырку, проделанную в холщовой кулисе, и чувствовал тот ни с чем не сравнимый душевный трепет, который знаком всякому, кто хоть однажды в жизни выступал на сцене.

– П-приготовиться, т-тебе в-выходить, – пробегая мимо, крикнул потный и взлохмаченный Сумзин.

Ленька похолодел и уже шагнул к кулисе, но тут вспомнил, что по ходу действия он должен не выйти, а выбежать на сцену. Отойдя в сторону, он слегка разбежался и, услышав еще раз свою фамилию, с закрытыми глазами, как ныряльщик в воду, ринулся на сцену, чувствуя заранее весь ужас того, что должно сейчас произойти.

Темный зрительный зал. Белые пятна лиц. Сотни блестящих насмешливых глаз, устремленных на него. Вот в первом ряду завшколой Рагимова, вот математик Дернов, вот инструктор столярной мастерской Иван Иванович... Почему-то не видно Юрки.

Тут Ленька вспомнил, что по пьесе он должен выбежать на сцену "с развязной улыбкой", и, торопливо скривив на сторону рот, хриплым голосом крикнул:

– Господа!..

В эту минуту в зале вспыхнул электрический свет. Ленька замер. Ему показалось, что это он натворил какую-то беду, что-то не так сказал или не то сделал.

– Господа, – еще раз пролепетал он, развязно улыбаясь.

– Товарищи! – раздался из зала молодой взволнованный голос.

На сцене и в зрительном зале все смешалось. Люди вскакивали, оглядывались.

У входа в зал стоял, подняв над головой руку, какой-то очень бледный парень в желтом овчинном полушубке.

– Внимание! – сказал он громко. – Всех комсомольцев и кандидатов в члены РКСМ просят немедленно собраться у горкома.

Зал зашумел. Молодежь протискивалась к выходу. Молодые артисты растерянно топтались на сцене. Француз-гувернер, тетя Наташа, 32 лет и еще несколько актеров постарше, сдернув парики, устремились в зал. Все они были комсомольцы.

"А я?" – подумал Ленька. В голове у него еще сидела недосказанная реплика: "...идемте играть в фанты!"

"А ну их к черту, эти фанты", – подумал мальчик. И, кинувшись за кулисы, он сорвал с себя шелковый бант и дамскую кофточку, напялил поверх Бобиных штанов свою чертову кожу, разыскал пальто и ушанку и, на ходу застегиваясь, побежал догонять товарищей.

...На улице стоял крепкий мороз. Снег под ногами скрипел. Где-то впереди шли парни и девушки и громко пели любимую комсомольскую песню тех лет:

Борцы идеи,

Труда титаны...

Кровавой би-итвы

Час настает!..

В горкоме собрались уже все комсомольцы города. Юрка – в шапке и в полушубке – стоял на кухне у плиты и разговаривал с Марусей. Леньке показалось, что девушка плачет.

– Юра, что случилось? – еще из дверей крикнул Ленька.

– А, Леничка! – оглянулся парень. – Ну, как твои фанты-банты?

– Да ну их! – отмахнулся Ленька. – Я не про то...

– Извини, дорогой, я не смог прийти. Очень хотел посмотреть тебя на сцене, да видишь ли – дела такие...

– Какие дела? Что случилось? – повторил Ленька.

– Пока еще ничего не случилось. Но может получиться плохо. Вилочники окружили венгров, форсировали Ик, идут к городу. Комсомол объявил себя мобилизованным. Завтра уходим на фронт.

– Все? – спросил Ленька.

– Мужеска пола, конечно.

– А я?

– Еще чего?! Тебе, Леничка, я считаю, подрасти не мешает.

– Мне тринадцать лет, – грозным голосом соврал Ленька.

Юрка засмеялся, обнял его.

– Не горюй, казак. Еще повоюешь, успеешь. Впереди еще – знаешь? воевать и воевать. Дорога у нас дальняя, врагов много...

...Утром в городском комитете комсомольцам раздавали оружие. На всякий случай встал в очередь и Ленька. Когда подошла его очередь, человек, выдававший винтовки, с удивлением посмотрел на него и спросил:

– А ты куда?

Ленька привстал на цыпочки и басом сказал:

– Мне четырнадцать лет.

В это время в комнату вошел Юрка. "Ну, все пропало", – подумал Ленька. Но Юрка, увидев его, не засмеялся и не рассердился.

– Ладно, – сказал он, – выбери ему там какую-нибудь берданку завалящую. Запишем его в городскую охрану.

Охранять город остались инвалиды и комсомольцы младшего возраста.

Получив ружье и надев его на плечо, Ленька почувствовал гордость. Но это не было простым мальчишеским тщеславием. Это чувство было гораздо сильнее. Маленьким сердцем своим он понял, что ему не для забавы выдали эту старую русскую трехлинейную винтовку, не потому, что он очень просил и хныкал, а потому, что его считают своим, потому, что он принят в комсомольскую семью и ему доверяют охрану самого ценного, что есть у советского человека, – завоеваний революции.

...Вечером он прощался с Юркой. На городской площади, у жиденькой дощатой трибуны, стояли они рука об руку – у обоих за плечами винтовки – и слушали оратора. Оратор, пятнадцатилетний парнишка, хриплым, простуженным голосом кричал о том, что коммунизм победит, что гидра империализма будет раздавлена, что красная звезда Интернационала воссияет над разрушенным старым миром. Это были привычные, знакомые, митинговые слова, но сейчас, в тишине морозного вечера, они звучали как-то особенно страстно и горячо, потому что это были не простые слова, а программа, за которую люди шли умирать.

Когда оратор кончил говорить, в толпе запели "Интернационал". И Ленька, вытягиваясь на цыпочках, надрывая голос, фальшивя, торопясь и обгоняя других, кричал:

С Интег-на-цио-на-а-лом

Воспгя-нет год людской...

В тот же вечер комсомольцы ушли. Ночью Ленька стоял с тяжеленной винтовкой у дверей упродкома. Он думал о Юрке. И сердце у него замирало и ёкало.

Восстание было подавлено. Вилочники бежали в леса...

С духовым оркестром и с песнями возвращались в город его отважные защитники. Но среди возвратившихся комсомольцев не было Юрки.

Ленька искал его, бегал по городу, даже шапку потерял в суете, но Юрки он не нашел.

Дней через пять хоронили погибших бойцов.

На той же площади, у жиденькой дощатой трибуны, стояли подводы с гробами. Их было много, этих наспех сколоченных темно-бурых гробов, усыпанных елочными ветками. Леньке вспомнился Ярославль, госпиталь на Борисоглебском шоссе, неожиданная встреча с Кривцовым...

Он поборол в себе страх и еще раз пошел искать Юрку. Вместе с ним разыскивали своих мужей, сыновей и братьев несколько женщин. Женщины подняли крышку первого гроба. Ленька заглянул туда и отшатнулся. Вместо мертвого человека, покойника, он увидел груду посиневших человеческих ног, рук и отдельных пальцев.

Он убежал с площади и уже не возвращался туда. Он сидел в комитете комсомола на кухне, у жарко нагретого кипяточного бака и плакал навзрыд, не стесняясь, не сдерживая слез и не видя перед собой ничего, кроме маленького скрюченного пальца. Почему-то он решил, что этот палец, – именно Юркин палец, и мысль о том, что это все, что осталось от его друга, не давала ему успокоиться. Он плакал, как никогда в жизни не плакал.

Пришла Маруся. Она утешала его, стыдила, – он не понимал, о чем она говорит, и не чувствовал стыда.

– Уйди! – кричал он. – Отстань! Дура!

Только к вечеру товарищам удалось успокоить его, покормить, раздеть и уложить спать.

...Со смертью Юрки Ленька опять – уже в третий раз – почувствовал себя сиротой. Он заскучал. Захандрил. Даже перестал ходить в школу.

Еще в начале зимы, по совету Юрки, он отправил в Петроград два письма: одно – матери, другое – в адресный стол с просьбой разыскать мать.

Ни на то, ни на другое письмо ответ не пришел.

Он писал няньке, писал Василию Федоровичу Кривцову в деревню Чельцово. Ответа не было.

А в воздухе уже пахло весной.

И вот Ленька надумал еще раз сделать попытку добраться до Питера.

Он знал, что его не отпустят, во всяком случае будут советовать ждать навигации, поэтому он решил уйти потихоньку.

В самом начале апреля он ушел из комитета. Он ничего не взял с собой, кроме письма матери и тех вещей, которые ему подарили за зиму комсомольцы. Уходя, он оставил письмо на имя Маруси. Он благодарил ее и других товарищей за все, что они для него сделали, и обещал вернуться, когда найдет мать. Через много лет из какого-то случайного обрывка газеты он узнал, что в конце 1920 года Маруся и еще две комсомолки-политработницы, которых он знал, погибли, замученные в белогвардейском плену.

ГЛАВА IX

Добраться до Петрограда Леньке и на этот раз не удалось.

Навигация еще не открылась, пароходы по Каме не ходили, и ему предстояло идти пешком несколько десятков верст до города Бугульмы. Оттуда он собирался ехать по железной дороге.

Он шел налегке, денег, чтобы прокормиться, было у него достаточно; иногда он даже позволял себе роскошь и за несколько тысяч рублей присаживался на подводу к какому-нибудь проезжему крестьянину. Но потом ему показалось, что платить за такое удовольствие слишком жирно. Он стал выжидать подводчиков с грузом. Наметив подходящую жертву, он незаметно пристраивался сзади, а если присесть было некуда, вставал на концы полозьев и ехал спокойно, как на лыжах. Если возница замечал его, ему доставалось один-два удара кнутом. За высокой же кладью – за сеном или за дровами – ему удавалось иногда проехать на дармовщинку и пять верст, и шесть, и даже больше...

Но однажды ему не повезло.

Холодным, метелистым вечером, в сумерках, он спускался с горы. Лень этот был не очень удачный. Леньке пришлось много пройти пешком, попутчиков не было, он устал. Вдруг он услышал за своей спиной скрип полозьев. Оглянувшись, он увидел, что под гору рысью летит маленькая коренастая лошадка, запряженная в широкие башкирские розвальни. Ленька сошел с дороги и пропустил подводу. Он обратил внимание, что возница – безусый горбоносый старик в овчинном тулупе – дремлет. Заметив это, он побежал за санями с намерением вскочить на полозья. Обут он был в легкие татарские сапоги с голенищами, подбитые изнутри козьим мехом. Эти сапоги ему подарили комсомольцы. Он очень любил и берег их.

На полном ходу, когда лошадь с разбегу понесла вскачь, он вскочил на концы полозьев. В эту минуту сани подбросило на ухабе, левая Ленькина нога соскользнула и попала под полоз. От сильной боли он на несколько секунд потерял сознание. Очнувшись, он увидел себя сидящим в снегу – посреди дороги. На левой ноге его болтались остатки голенища и грязные лохмотья портянки. Весь низ сапога – вместе с подошвой и каблуком – куда-то исчез. Пересиливая боль, Ленька отправился его искать. Идти полубосым по снегу было холодно. Тем не менее он искал свой опорок до темноты, пока не заболели глаза. Но так и не нашел его. По-видимому, его или отбросило в сторону, в поле, или он прицепился к полозу и уехал неизвестно куда.

От огорчения Ленька готов был плакать. Он присел у дороги, разорвал по шву голенище и обмотал им больную, уже распухшую ногу.

Поздно за полночь, хромая, доплелся он до какой-то деревни. Постучал в первую попавшуюся избу, попросился ночевать. Не особенно охотно его впустили. Ночью он проснулся от холода. Его трясла лихорадка. Болела голова, болели спина, поясница... Дышать было трудно, – горло словно веревкой было перетянуто... Он потерял память.

Никто не лечил его. Но люди, к которым он попал, оказались хорошими, добрыми людьми.

В солнечный весенний день Ленька очнулся, открыл глаза и увидел возле себя немолодую, очень смуглую женщину с глиняным кувшином в руках. Ленька закашлялся.

– А ну-кася, выпей-ка молочка, – сказала женщина.

Ленька прильнул губами к теплой щербатой крынке и долго, не отрываясь, пил душистое, пахнущее дымом топленое молоко.

Потом он опять забылся. Просыпаясь, он видел возле себя все то же доброе, смуглое, почти коричневое лицо. Он пил молоко. Кашель душил его уже не так сильно.

Он выздоровел. Чем он хворал, в то время не знали ни он сам, ни те, кто за ним ухаживал. Много лет спустя Леньку просвечивали рентгеном. И врач, который разглядывал на экране его грудную клетку, заметил, что у него был плеврит, и спросил, когда это было. Ленька не помнил, чтобы у него был плеврит, и, подумав, сказал, что, наверное, это было в двадцатом году.

– Плеврит великолепно зарубцевался, – сказал врач и поинтересовался, кто именно лечил Леньку, какой профессор.

– Лечил меня не профессор, – сказал Ленька, – лечила меня Марья Петровна Кувшинникова, бедная, неграмотная крестьянка...

О Марье Петровне и Василии Емельяновиче Кувшинниковых он сохранил на всю жизнь добрую, благодарную память. Эти люди, которые спасли ему жизнь, не позволили ему и после выздоровления их покинуть. Они предложили ему работать у них.

Ленька остался. Кувшинниковы жили одни. Единственный сын их служил в Красной Армии. Родители очень любили его, посылали ему письма и посылки. Но впоследствии выяснилось, что в это время его уже не было в живых. Он погиб в бою на деникинском фронте.

У Кувшинниковых Ленька работал. Ухаживал за скотиной. Ходил за водой. Окапывал гряды на огороде. Помогал по хозяйству. Но работать его никто не принуждал, хочешь – работай, не хочешь – гуляй, читай, сочиняй песни...

Ленька писал стихи. И хозяева очень гордились им. И по вечерам приглашали гостей – послушать Ленькины сочинения.

...Это лето было исключительно жаркое. В поволжских губерниях начался голод. И здесь – под Уфой – тоже было не очень хорошо с урожаем. Все погорело, посохло, одни только яблоки уродились в изобилии. Этими яблоками сырыми, сушеными, пареными и вареными – и питались, главным образом, местные жители.

Потом появились беженцы – из Самарской, Саратовской и даже Астраханской губерний. Целыми толпами ходили эти страшные, изможденные люди из деревни в деревню, выпрашивая подаяние и рассказывая спокойными, заученными словами про те ужасы, какие им пришлось перенести у себя на родине. Ленька долго не мог забыть женщину, которая, сидя на земле, тихим голосом рассказывала окружившим ее бабам о том, как на ее родине в одной семье зарезали, сварили и съели двухмесячную девочку. Запомнилась ему и другая женщина. На желтое, костлявое тело ее была накинута рваная холщовая рубаха. За руку она вела пятилетнюю девочку, которая была еще костлявее и желтее, ноги у девочки были тоненькие, как веточки, ручки, как у годовалого ребенка. Женщина просила милостыню. Марья Петровна вынесла ей в глиняной мисочке остатки борща и поставила мисочку на приступку. Женщина упала на колени и, стоя на четвереньках, как собака, чавкая и захлебываясь, лакала борщ прямо из миски, а девочка ползала рядом и тоже старалась приладиться к мисочке...

Ленька так полюбил своих новых хозяев, что ему и думать о расставании не хотелось. Но однажды Василий Емельянович поехал в Бугульму – добывать соль. Он взял с собой Леньку. По пути им пришлось переезжать ночью железнодорожное полотно. В это время проходил пассажирский поезд. Ленька услыхал паровозный гудок, увидел зеленые вагоны и пассажиров, которые выглядывали из окошек, и у него так защемило сердце, так захотелось в город, на родину, в Петроград, что он расплакался и сквозь слезы сказал об этом Василию Емельяновичу. Тот огорчился, даже обиделся немного, как показалось Леньке, но ничего не сказал и только, помолчав, спросил:

– Как же ты без сапог-то поедешь?

Ленька ходил босиком, но в эту минуту ему казалось, что он и без штанов поехал бы.

На базаре они расстались. Ленька пошел, оглянулся... Василий Емельянович стоял не двигаясь, раздвинув ноги, и похлопывал себя кнутом по голенищу.

– Марье-то Петровне что передать? – крикнул он Леньке вслед.

Ленька остановился. От стыда у него загорелись уши. Он забыл даже привет передать Марье Петровне.

– Передайте, – закричал он, – передайте, что я... что я еще вернусь!

– Ну-ну... Будем ждать, – улыбнулся Василий Емельянович.

Ленька не сдержал слова. Людей этих он никогда больше не видел.

...Он пришел на вокзал. Билетная касса была закрыта. Тысячи людей сидели на вокзале в ожидании поезда. Но никто ему не мог сказать, когда пойдет поезд на Петроград.

– Садись, куда сядешь, – посоветовал ему какой-то бородач. Куда-нибудь привезут – и то спасибо.

Ленька послушался бородача. Он втиснулся без билета в первую попавшуюся теплушку поезда, который остановился у бугульминского вокзала. Этот поезд привез его в Уфу. Там Ленька пересел на другой поезд. Потом еще пересел. И еще... Географию он знал неважно и даже не имел представления, в какую сторону ему нужно ехать. Таким образом, скитаясь из города в город и пересаживаясь с одного поезда на другой, он добрался до города Белгорода. Приехал он сюда на паровозном тендере, отыскав там очень удобное лежачее место – под нефтяным баком.

В Белгороде, когда он пытался высунуть голову из своего одноместного купе, чтобы подышать воздухом, его заметил дежурный, агент ЧК.

Леньку забрали. На допросе он объяснил, что едет разыскивать мать. Ему не поверили.

– Все вы так говорите, – сказал начальник пикета.

– Кто это все? – спросил Ленька.

– Малолетние воры – вот кто...

Ленька по-настоящему обиделся. Он уже давно не занимался воровством. И думал, что ему и не придется больше этим заниматься. Он расплакался...

Тогда начальник пожалел его и приказал дежурному написать бумажку, по которой Ленька мог ехать до Петрограда без билета.

В помещении пикета висела на стене большая железнодорожная карта России. Пока дежурный сочинял мандат, Ленька разглядывал карту. Он очень удивился, когда узнал, что попал совсем не туда, куда ехал, и что город Белгород находится на Украине.

В бумажке, которую ему выдали, было сказано, что он – беспризорный и едет в Петроград к матери. Всем организациям и учреждениям предлагалось оказывать ему помощь. Вместе с бумажкой начальник дал ему – от себя миллион рублей. Кроме того, его накормили хлебом, а какой-то агент дал ему еще две дольки чесноку и посоветовал натереть хлеб. Леньке это блюдо очень понравилось, а чесночный запах заставил его вспомнить о матери, и ему до смерти захотелось в Петроград.

Спать его устроили в каком-то пустом бараке, где помещались до этого раненые. Там пахло йодоформом, повсюду валялись ошметки бинтов, марля, вата, а на бревенчатых стенах висели обрывки плакатов.

ДОБЬЕМ ДЕНИКИНА!!!

НЕ ПЕЙТЕ СЫРОЙ ВОДЫ!

ТИФОЗНАЯ ВОШЬ – ВРАГ РЕВОЛЮЦИИ!

Ленька ночевал в бараке один. Его закрыли на ключ.

Ночью он проснулся от какого-то шума. Или кто-то толкнул его. Он не сразу понял, в чем дело. Приподняв голову и протерев глаза, он увидел, что в потемках кто-то крадучись бежит к окну.

– Эй, кто это? – закричал Ленька.

Но человек уже распахнул окно и выпрыгнул в маленький привокзальный садик. У Леньки слипались глаза. Пробормотав что-то, он повалился на грязный, зашарканный пол и заснул.

Разбудили его чекисты.

– Эй, путешественник, вставай. Поезд подходит.

Ленька не сразу сообразил, где он и что с ним. Заспанный, он выбежал на залитую солнцем платформу. Там уже толпился народ в ожидании поезда. Ожидающих было так много, что Ленька представить не мог, как ему удастся проникнуть в вагон. Когда подошел поезд, орды пассажиров с мешками, корзинами и узлами ринулись на приступ вагонов. Как Ленька и ожидал, его сразу же затолкали и оттеснили в сторону. Но тут на помощь ему пришел дежурный чекист. Он не только помог Леньке войти в вагон, но и усадил его на очень хорошее место, у самого окна. В вагоне на Леньку сразу же стали смотреть с уважением. А когда поезд тронулся, какая-то женщина-спекулянтка стала угощать его яблоками и вяленой воблой.

Очень скоро в вагоне поднялась суматоха. Пронесся слух, что по поезду идет контроль. Безбилетные пассажиры, которых в то время было гораздо больше, чем платных, кинулись спасать свои души. Кто прятался в уборных, кто залезал под лавки, а некоторые, у которых, наверно, и вообще совесть была нечиста, даже соскакивали на ходу с поезда.

Ленька сидел совершенно спокойный. Он умел прятаться от контроля, но сейчас в этом не было необходимости. Он жевал соленую, твердую, как подошва, рыбу, смотрел в окно и высчитывал, через сколько дней он будет в Петрограде.

В вагоне появился контроль: поездной кондуктор, работник ЧК и несколько красноармейцев с винтовками.

– Предъявите ваши документы! – возгласил кондуктор.

Те, у кого документы были, полезли в карманы, за пазухи, стали расстегивать кошельки, развязывать узелки; а те, у кого документов не было, забились поглубже под лавки, съежились там и перестали дышать.

У Леньки документы и деньги хранились в нагрудном кармане зеленой рубахи, которую ему когда-то перешила из солдатской гимнастерки Маруся. Когда подошла его очередь и кондуктор спросил: "А у тебя что?", он сунул руку в карман и сказал: