Текст книги "Сказка серебряного века"

Автор книги: Леонид Андреев

Соавторы: Федор Сологуб,Зинаида Гиппиус,Николай Рерих,Александр Амфитеатров,Алексей Ремезов,Михаил Кузьмин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 40 страниц)

Но тут случилось что-то неожиданное, невозможное. Иван Иванович, который все время сидел не шевелясь, с полузакрытыми глазами, словно убаюканный переливчатым голосом рассказчика, вдруг вскочил. Так внезапно, что загрохотало опрокинутое кресло. И, схватив со стола тяжелый чугунный пресс, с силой пустил его в лицо собеседника. Хотя пресс полетел прямо, а жертва не уклонилась, – трагического почему-то не произошло; чугун только загремел в дальнем углу, ударившись об пол. Иван Иванович ничего не видел. Он даже не кричал, а вопил, орал, вряд ли понимая сам свои беспорядочные слова.

– Вон сейчас же! Вон, дьявол, собака, пес! А, не попало? Берегись: я тебе лампой морду раскрою, дьявол сладкопевец, соблазнитель, чертова порода. Я тебе…

Иван Иванович, в неистовстве, действительно схватил лампу. Но черт был уже около него; нежный, юркий, весь внезапно заискрившийся, он держал и мял руки Ивана Ивановича.

– Голубчик вы мой! Сладкий вы мой! Утешение вы мое. Да ведь нарочно же я… Для вас же я…

Иван Иванович не слушал, и вырывался, и все кричал свое:

– Бесчестить меня хочешь? А? Эти россказни еще кому рассказывал, а? Когда от меня кто такую мерзость идиотскую, пошлую, подлую слышал, как ты про меня наплел? Когда? Клеветник подлый! Поэзию распустил, сны какие-то мечтательные, девчонки, костры, любви, ромашки! Да я бы себя собственными руками задушил, если б способен был хоть на единое мгновенье всю эту подлость бесчеловечью в себе вообразить! Да я…

– Родненький, успокойтесь… – молил черт и опять вдруг так весело и ярко заискрился, что Иван Иванович прикрыл глаза. Но слушать он все-таки ничего не хотел.

– Вон, говорю! Чтоб духу твоего не было! Убаюкал, дурак! Я сначала слушал-слушал – а он вон что! Сейчас же убирайся! Я ухожу все равно. Показал бы я тебе, дьявол, как честные люди с буржуями у костров сидят, по заграницам шляются да о любвях мечтают! Солнышко, скажите пожалуйста! Идиллия! О солнце людям говорить! Черта им в солнце, им жрать нечего, они в крепостях да тюрьмах сидят, а дома у рабочего сырость да холод… А им тут про заграницы да про любовь! И слушать-то это подло было, подло, подло!

– Ольга Ивановна приехала, – сказала кухарка, приоткрыв дверь.

Иван Иванович, еще весь дрожа от негодования, обернулся.

– Скажите сейчас, сейчас, сейчас! Иду!

Он стал метаться, отыскивая шапку. Черт продолжал ловить его руки.

– Ох, утешитель вы мой! Ну, бросьте же сердиться на меня. Будьте ко мне справедливы. Поверьте, поймите, ведь нарочно я! Ведь вы усталый были, в сомнении, а чем же дух-то поднять, как не картиночкой этакой отталкивающей? Ведь вот, небось, сомнений-то у вас сейчас нет? Как не бывало? Вранье это мое, никогда я вас таким во сне не видал! Разве я вас не знаю? Навру, думаю, про этакое-такое, через отталкиванье-то правда в сердечке благородном и воссияет. Нарочно вам все такое безнравственное подпустил – самому было противно, честное слово. Не верите? А напрасно. Мы честные-пречестные, нам нравственность дороже глаза, нам нельзя иначе, уж очень мы человеческий род жалеем. Ну, пострадал я, выдумывая вам пакости, а уж за то утешен-то как! Вон вы как загорелись. Теперь не устанете. Теперь полетите, как на крылышках…

Иван Иванович уже слушал, не вслушиваясь, рассеянно. Вспышка его почти прошла, ну, наврал черт – тем лучше. Черт его больше не интересовал. Он торопился и только хотел теперь по дороге припомнить речь, которая ему еще вчера приходила на ум и которую он думал сказать, если пойдет вечером «туда». Теперь никакого «если» больше не существовало, надо было только припомнить речь. Он чувствовал, что она будет огненная.

– Да… да… Отлично. Я верю. Не плетите мне вздора вперед. Чего там «зажегся». Это я нарочно про сомнения. Какие могли быть сомнения? Подлецом, отвлеченным я никогда не был. Если я, в минуту чисто физической усталости, поддался вашим приставаньям и слушал вас – то это еще ничего не доказывает… Вот с вашей стороны плести какую-то чепуху декадентскую и притом аморальную – действительно…

– Ну, простите, простите… – кланялся черт, бегая по комнате за Иваном Ивановичем, который, найдя шапку, поспешно собирал и совал по карманам какие-то бумажки.

– Простите, погорячились и довольно. Неужели я не знал, что вас эти миндали небесные с кострами и морями никогда не соблазнят? Что никакой самый малюсенький, самый утаенный уголок души у вас этим всем и не был заражен? Не дурак же я, чтобы вас у костра мечтателем видеть! Есть такие, ей-Богу, есть, экономику даже хотят противоестественным путем посредством костров да любвей устраивать… Не верите? Честью клянусь! Принадлежат идейно к фракции буржуазных индивидуалистов. Тоже своя «партия» – небесно-миндальная. К счастью – совершенно безвредная. Уж, конечно, не такую «партию» подразумевал Солон, когда сказал: «Бесчестным считается тот, кто остается вне партий».

– Да, да… Солон… – перебил Иван Иванович, который вдруг вспомнил, что именно Солона-то он и хотел упомянуть в своей речи. Вне партий… не примыкает к партии… Во времена общественной борьбы… Да, да… Всякое проявление индивидуальной, личной жизни – в такое время бесчестно… А борьба должна быть непрерывной… Да, да… Только окончательная социализация… Солидаризация… Впрочем – это относится к области идеологии. Как один из минимумов я хотел выставить… Но посмотрим, посмотрим. Я иду. Прощайте.

– Я тоже иду, тоже иду, – заторопился черт. – Я ведь тоже туда… Куда вы. Я ведь там теперь постоянно бываю. Вы услышите, я и говорю часто. Вы свое скажете (чудесно скажете сегодня, уже я знаю), – а после я буду говорить. Вы сейчас и узнаете меня. Я ваше положение непременно поддержу… Я…

Иван Иванович пошел к двери, черт за ним, не переставая пожиматься и болтать.

– Я вчера так кричал, что охрип, честное слово! Люблю я эти дебаты. Иногда необходимо спокойствие и властность – иногда огонь и жар. Смотря по требованию реальности. Реализм – это все, дорогой мой; тут мы с вами не разойдемся.

– Опять вы заврались, – пренебрежительно сказал Иван Иванович. – Не верю я, чтоб вы туда ходили, куда я теперь еду. Ведь вы больше о tete a tete’ax печетесь…

– Нет, нет, теперь я партийки, партийки… Вселенскую бы такую партийку… Чтоб выдержала вселенскость… Понимаете? Чтоб уж для всех… Огулом уж тогда, всех сразу к торжеству правды подвинуть. Да здравствует борьба за правду и право! А в борьбе уж не до мечтаний… Не до любвей…

– Да, да… – рассеянно и весело сказал Иван Иванович, надевая галоши. – Не до любвей. Где Ольга Ивановна? На извозчике дожидается? Хорошо, хорошо, иду. И черт вас знает, когда вы правду говорите, когда врете. Иной раз и дельное сморозите. Ну, да мне дела нет. Я свое и без вас знаю.

Иван Иванович через ступеньку бежал вниз по холодной лестнице. Черт, в худеньком пальтишке и шапке гречником, семенил за ним и все еще болтал.

– Это верно, смешиваю я, смешиваю, для правды же, однако, смешиваю, дорогой мой… Мыслящему человеку различить не трудно, что к чему. Вот вы, в сущности, всегда знаете. Сейчас поняли, что, когда правда общественной борьбы вступает в свои права, не до любвей. Пролетаризация – так пролетаризация, а не люмпенпролетаризация, и не до индивидуализации там, где назревает последняя социализация и солидаризация! Где насилию противопоставляется сила – там не до любви! Не до любви!

– Не до любви! – повторил Иван Иванович с рассеянным хохотком и, выходя на двор и за ворота, даже запел про себя, как-то невольно, вдруг вспомнив старую песню:

 
Нет, нет, любовь не даст свободы
И нет спасения в любви.
 
 
Ты, ненависть, суди народы,
Ты, ненависть, оковы разорви.
 

Черт подхватил:

 
Мы взяли в руки меч:
Пока они не сгнили…
 

Но у черта оказался неприятный фальцет, к тому же они вышли на улицу, и петь больше было нельзя. Иван Иванович ринулся к извозчику, на котором сидела Ольга Ивановна.

– Так до свиданья, до скорого свиданья, – весело и любезно кричал черт, махая шляпой. – Я тут неподалечку на одну минуточку заверну – и сейчас же вслед за вами. До свиданья, до свиданья!

Колеса загрохотали, и черт остался один у фонаря. Задумался, как будто. Два оборванца вынырнули из темноты, подошли к черту, хотели, кажется, заговорить. Но, взглянув ему в лицо – вдруг оба плюнули и, заворчав, как испуганные псы, шарахнулись назад, во мрак. Черт не обратил на них ни малейшего внимания: это, вероятно, были люди не по его специальности.

1906

Время[405]405
  Время. Сказка. – Печатается по изд.: Гиппиус 3. Н. Новые люди. СПб., 1896.


[Закрыть]
Сказка

«…И клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем, что времени уже не будет».

Апокалипсис, гл. X, 6

I

Очень далеко, на севере, жила принцесса, которую звали Белая Сирень.

Принцесса жила в большом, красивом саду. В нем не было других деревьев, кроме сиреневых, даже павильон посередине сада, где спала принцесса, был выстроен из стволов сирени, а мебель внутри павильона стояла только белая и светло-лиловая. Когда зацветала сирень – весь сад наполнялся тяжелым благоуханием, на высоких кустах, заслоняя зелень, висели белые и лиловые гроздья, и ветки нагибались от тяжести цветов. Принцесса сидела на ступеньках своего павильона и грустно смотрела в сад. Она была очень молода, очень мила и грациозна, с нежным и бледным лицом, точно вылитым из воска. Ее глаза, всегда печальные, были зелены и прозрачны, как первая полоска зари, а волосы так мягки и так светлы, что казались серебряными; они свободно падали белой волной на плечи.

Принцесса всегда была грустна. Она много читала и училась, к ней ходили важные учителя, но ни один из них не знал и не умел научить принцессу, как победить злого старика, который сидит на скале над морем. Его никто никогда не видел, и принцесса никогда не видела, но это уже было известно, что он сидит на скале. Злого старикашку звали Время; все говорили, что он единый царь света, а принцесса чувствовала, что она не может спокойно дышать и жить, если не найдет в мире чего-нибудь сильнее старика. Но до сих пор – она видела – из всего существующего он над одним собой был безвластен, и потому только, что это был он сам.

– Что же? – рассуждала принцесса. – Ведь, если есть время, значит, нет ни радости, ни горя, значит, жизни нет. И в душе человеческой нет ни одного чувства, ни одного ей принадлежащего, потому что ни одного нельзя удержать. На что мне сирень, если она отцветет, на что мне солнце, если оно закатится? Куда уйти от времени? Где найти то, что сильнее времени?

Принцесса не любила ночей. Ей страшно было ночью и казалось, что день не вернется. В ее саду, когда цвели сирени, заря встречалась с зарею и ночь была бледна, как облачный день, но короче дня.

Время шло, гроздья на кустах сохли, темнели и сжимались, солнце грело жарче, а вечером спешило к горизонту – и спало дольше; глаза принцессы становились все печальнее; ей чудилось, что злой старик близко от нее и замышляет недоброе. Принцесса терпела, пока могла – потом приказывала снарядить пышный корабль, брала своих приближенных и любимую, еще не старую, няню и пускалась в путь. Они ехали далеко, далеко, через все море, на другой конец земли, где у принцессы был такой же сад, полный сиреневыми кустами, такой же белый и лиловый павильон – только в то время, как в одном саду облетали листья, шумели мокрые осенние ветры, и ночи все чернели и росли – в другом опять заря не хотела уходить с неба до утра, а на кустах рождались темные, робкие почки. Опять принцесса просиживала бледные ночи на пороге своего павильона, опять смотрела на восток печальными глазами и шептала:

– Где я найду то, что мне нужно? Есть ли на свете то, что будет всегда?

II

Съехались к принцессе гости, молодые принцы и герцоги. Они слышали, что принцесса красива, богата и тиха – и желали взять ее замуж.

Когда пришла няня, запыхавшись, и доложила принцессе, что ее ждут в белой зале павильона и что она должна выбрать между герцогами мужа, – Белая Сирень удивилась и даже испугалась.

– Что ты, няня, – сказала она. – Зачем я пойду замуж?

– Как зачем, родная? Подумай-ка, все выходят замуж. Муж тебя станет любить, баловать, ты его также люби, придет время – детки будут, утешенье тебе.

Принцесса покачала головой.

– Нет, няня, милая. И тут опять время, ты говоришь – время… И дети мои будут служить злому старику… Каждому, няня, жизнь дана для самого большого, что он может сделать. Недаром у меня эти думы, эта тоска. Теперь ищу, мучаюсь – но лицом к своему свету стою; а тогда – зароюсь, закроюсь, подчинюсь времени без ропота – и погибну раньше своего часа. Не пойду я замуж. Скажи им, няня.

Няня вышла, ни слова не промолвив. И герцоги и принцы поехали со двора, удивленные и раздосадованные.

III

Уходило солнце, и цветы сирени сделались розовыми, когда их озарили последние лучи.

Принцесса сидела одна, в своем белом платье с длинными лентами, на низенькой дерновой скамеечке. Отсюда виднелась каменная ограда, а за оградой – далекое, очень далекое небо: в той стороне было море.

Принцесса думала свою вечную думу. В душе у нее было смутно. Она не знала, чего она ждала, не знала, в каком образе явится сила, которой суждено победить время. Может быть – это слова, громовые слова, они пронижут сердце, как острое копье, остановят время и дадут людям истинную свободу. Все равно, всем людям или одному человеку. Все равно, одному ли человеку или одному чувству его, одному движению сердца; значит, есть то, может быть, то, чего нет на свете.

А иногда принцессе казалось, что божественная сила в любви. Не в той, которою принцесса любила свой сад, любила бы мужа и детей, если бы вышла замуж: такая любовь – вся под временем, идет время – она стареет, умирает. Но принцесса чувствовала, что есть другая любовь – сильнее времени. Она должна быть одна, неприступная, неразделенная… Когда она раскалывается надвое – время ее съедает. И великая любовь – самое прекрасное в мире, потому что она бесконечная. Только бесконечною можно победить. Время ведь оно-то не бесконечное, оно когда-то началось, значит, и кончится…

Все это знала принцесса; но есть ли на свете такая любовь? И где искать ее?

Принцесса опустила голову. Она не заметила, что через низкую ограду перескочил какой-то человек и, семеня ножками, приблизился к скамейке. Долго он смотрел на печальную принцессу. Наконец, она почувствовала, что не одна, и подняла глаза.

– Кто вы? – сказала она, нисколько не испугавшись. – Вы пришли погулять в моем саду?

Принцесса никого не боялась, она была очень доверчива. Каждый человек, которого она знала, казался ей хорошим и добрым.

Теперь она, может быть, прибавила бы ласковое слово, но незнакомец не понравился ей своею наружностью. Он снял широкополую шляпу и низко поклонился, а взгляд принцессы выражал все большее и большее замешательство. Она не могла превозмочь в себе неприязнь и даже некоторое отвращение ко всей фигуре гостя. Одежда его показывала, что он знатен. Со шляпы висело длинное перо, матовое, как уголь. Коротенькие и странно-маленькие ножки в туфлях на высочайших каблуках выглядывали из-под плаща. Плащ был такого темного, густого, красного цвета, что казался черным, и только на складках, где ломался тяжелый бархат, выступали огненные полосы.

Сам незнакомец был поразительно дурен собой. Черные глазки странно мерцали из-под бровей, точно далеко, в самой глубине зрачков, были положены красноватые угольки. Широкий нос ложился на усы, а щеки горели слишком ярким румянцем и обличали прекрасное здоровье и полнокровие.

Не понравилась принцессе и шапка черных, тусклых волос над выпуклым лбом.

Но она победила себя и сказала опять, по возможности ласково:

– Вы хотите букет сирени?

– Принцесса, – ответил незнакомец вежливо, – я не мог увидать вас иначе, как войдя прямо в сад. Простите. Я приезжал в сиреневый павильон, но меня не приняли. А я не свататься приезжал, принцесса.

– Кто вы? Как ваше имя?

– Меня зовут герцог Багровый Свет. А приезжал я к вам, чтобы поговорить о том, о чем вы всегда думаете.

Принцесса встрепенулась и молча поглядела на собеседника. В ее бледных глазах была надежда.

– Вас мучает власть времени, – говорил герцог. – Вы не знаете, как называется самое великое в мире. Хотите, я скажу вам его имя, принцесса?

Принцесса побледнела, вскочила со скамейки.

– Умоляю вас, – произнесла она, – говорите!

Она забыла уродство герцога и сжимала его руки в своих.

Герцог улыбнулся и сел на скамейку рядом с принцессой.

– Слушайте меня, – начал он. – Единая, вечная сила – есть зло. Страна моя лежит там, далеко на севере, у подножий ледяных вулканов. Они спят, все белые – но часто просыпаются, открывают красные очи, льды трескаются и кипят, гибнет все вокруг, а небо горит багровым светом. Широко, до самого зенита, тянутся, дрожат огненные лучи. Торжествует сила разрушения, вечное зло! Когда все разрушится – не будет времени!

Герцог одушевился. Принцесса глядела вниз, не смея верить.

– Вникните в жизнь, – продолжал герцог. – Везде, всюду, борьба – и везде победа зла. Величие – в уничтожении, и одно зло победит мир!

Принцесса подняла глаза.

– О, если это так! Убедите меня, что вы правы! Пусть увижу сама великое Зло!

И она, бледная и взволнованная, протянула герцогу руки.

Все равно, все равно чем – лишь бы убить ненавистного старика, который дышать не дает сиреневой принцессе.

IV

У каждой страны есть свои обычаи и законы. А сиреневая страна – была совсем особенная, не похожая на другие, значит, неудивительно, что и законы ее были особенные.

Владения принцессы состояли из двух больших островов, причем один лежал у северного полюса, а другой у южного. Принцесса и ее двор, как уже было сказано, проводили полгода на одном острове, а полгода на другом. И на том, и на другом были одинаковые законы. Впрочем, законы эти знал наизусть каждый подданный, потому что их всего-навсего считалось три. По первому – каждый, кто ехал в чужие земли, должен был снаряжать корабль, непохожий на корабли сиреневого царства, надевать одежды такие, какие носили люди чужих стран и, кроме того, он ни разу, ни одним словом, не смел упоминать и рассказывать о родных сиреневых садах. Иначе неосторожный забывал дорогу домой и навеки должен был оставаться на чужбине. Дорога никому не была известна, никто из посторонних не мог бы добраться туда; только одни ученые, которые никогда не покидали своих кабинетов, на основании математических данных, думали, что есть трудный и опасный проход между льдами, а за льдами – земля, но, обыкновенно, ученым или попросту не верят, или весьма мало интересуются их открытиями. Так как путешествие из сиреневой страны в другие земли стоило очень дорого, то почти никто и не ездил оттуда, разве самые богатые люди.

По– второму закону – никто никому не мог приказывать и никем повелевать, кроме принцессы, но и она распоряжалась только своими придворными. Даже мать не смела насиловать волю своего ребенка после десятилетнего возраста. По третьему же закону – принцесса не могла выйти замуж за простого смертного, без титула и двойного имени (двойное имя было признаком царственного происхождения). А если выходила, то переставала называться принцессой и вместе с мужем должна была на вечные времена покинуть сиреневую страну. В междуцарствие, до выбора новой принцессы – все могли приказывать и повелевать; но с непривычки начинались такие несчастия, что спешили возобновить старый закон: пока все были равно свободны – в сиреневом царстве никто не слышал о вражде и беспорядках.

Герцог Багровый Свет был очень знатен и богат, а потому придворные, видя, как часто он беседует с принцессой у садовой ограды, стали говорить: «Герцог женится на принцессе… Принцесса благосклонна к нему… Принцесса влюблена…»

А у принцессы тосковало сердце. Когда откроется ей правда? Что такое зло, о котором говорит герцог? Принцессе жутко глядеть на крошечные ножки герцога, похожие на копытца, и думает она порою, что если снять с него пышный плащ и бархатные одежды – он окажется покрытым черной, редкой шерстью… Принцесса боится своих мыслей и гонит их от себя – и опять ждет чуда. Дни проходили, проходили… Однажды принцесса сидела с герцогом на балконе своего павильона, перед закатом солнца. Мраморная лестница вела в сад. На ступеньках лестницы сидел паж принцессы, Вервен, и пел вполголоса свои новые сонеты, едва касаясь пальцами лютни.

Принцесса любила бедного Вервена и приблизила его к себе за то, что он был счастлив. Незнатный, некрасивый, с белесоватыми рассеянными глазами, с длинными плоскими волосами, всегда взволнованный и наивный – он ей казался особенно мил. Порой она плакала, слушая его стихи, такая в них была прелесть, неведомая ему самому. Для Вервена были равны и зло, и добро, и минута, и век; он радовался и мраку, и солнцу, везде видел мгновенную красоту, всем наслаждался, покорный малейшему ветерку без мысли о ропоте – и был истинно счастлив. Принцесса любила его за счастье, недоступное ей, баловала, как ребенка, улыбалась ему.

Вервен чувствовал странную тяжесть на душе при герцоге: ему казалось, что от герцога веет так горячо, и листья на деревьях свертываются, и трава желтеет… Ничего дурного не желал Вервен герцогу, но не мог при нем петь во весь голос – и опускал глаза…

Герцог молчал. Уже несколько дней он был сумрачен и странен. Вдруг взгляд его остановился на Вервене, и этот взгляд был так злобен, что принцесса невольно побледнела.

– Вервен, – сказала она. – Подите, я вас позову потом.

Вервен радостно и неловко вскочил, поцеловал руку принцессы и вышел, слегка прихрамывая.

– Герцог, зачем вы так смотрите? Вы не любите Вервена?..

Герцог Багровый Свет выпрямился и взглянул на принцессу с прежней злобой.

– Я не желаю, – произнес он, – чтобы вы проводили время с вашим пажем. По каким причинам – все равно. Предупреждаю, что вы его больше не увидите. Я прикажу своим людям – и его не будет.

– Что вы говорите! – воскликнула принцесса в смятении. – Но законы моей страны…

– Мои законы – противоположны вашим, принцесса, – возразил герцог. – У меня все повелевают, все владыки над всем – и все рабы… Смею вас уверить, что порядок и тишина в моих владениях не меньшие, чем в ваших… И Вервен исчезнет.

– О, я не хочу, не хочу… За что?..

Герцог засмеялся, открыв темный рот, и смеялся с визгом, долго.

– Не хотите ли справедливости, принцесса? Ага! Вы отступаете при первом шаге… Вы мечтали о зле, великом разрушении, о бесконечности – и боитесь, дрожите, когда пришлось ничтожного Вервена первым бросить в ту пропасть, где нет дна! В вечном и великом нет места вашей справедливости. Но довольно, прочь все, я устал, принцесса! Вы – моя, вы поедете со мною сейчас, сию минуту! Вы – такая нежная, красивая и робкая, пусть упадут багровые лучи на ваше лицо, на платье из лепестков сирени… Пусть умрет ваша воля, пусть все исчезнет, повинуйтесь злу, принцесса, пришло время.

Принцесса слушала – и ее страх вдруг сменился глубокой печалью. При последних словах герцога она протянула руку вперёд, как бы отстраняя его, и повторила:

– Время, время… Оставьте меня, герцог. О, как я раньше не поняла этого! Вы не против времени, вы – с ним, вы одно! И я хотела побеждать время им самим! Дальше, дальше! Там, где нет разрушения, – только там нет времени!

И она ушла, шелестя бледным шлейфом, и заперлась в своем павильоне. Она перестала выходить в сад и сделалась еще задумчивее и тоньше.

V

Придворные качали головами.

– Так нельзя оставить принцессу, – говорили они между собой. – Принцесса тоскует, принцесса заболеет… Свадьба ее с герцогом расстроилась – и это печалит ее… Пиры, банкеты во дворце, может быть, развлекли бы ее. Нельзя, чтобы принцесса всегда скучала в одиночестве.

– Слушайте меня, – сказал старый, седой придворный. – Балы да пированье мы успеем испробовать, а пока мой совет – пошлем-ка принцессу путешествовать. Я с принцессой разговаривал и ее недуг больше вашего понимаю. Что ей сидеть в ее сиреневых садах? Пусть поездит по свету, поищет себе утешенья.

Когда принцессу спросили, не желает ли она поехать в разные страны, ее глаза на минуту заблестели, и она сказала, что очень желает.

Скоро снарядили нарядную яхту, уже не корабль, на котором принцесса переезжала два раза в год океан, нигде не останавливаясь, а яхту, собрали экипаж и свиту. Поехала и няня принцессы, а все придворные дамы остались дома. Принцесса избегала, не любила своих придворных дам: по какой-то странной случайности они все были очень высоки, полны, красивы – но все с черными волосами и глазами, и бледная принцесса, такая маленькая и тоненькая между ними, невольно боялась их и думала про себя, что они напоминают стаю темных, южных ночей.

На яхту взяли очень большой электрический фонарь, чтобы ночью около принцессы было светло, как днем; и все-таки принцесса с замиранием сердца ждала черных ночей, которые так страшили ее.

Мягкие серебряные волосы принцессы подобрали под английскую соломенную шляпу с прямыми полями и белым бантом на боку; надели белый фланелевый костюм, мужского покроя, с недлинной юбкой; через плечо у принцессы висел дорожный бинокль, а ножки были обуты в крошечные туфли. Таким образом, принцесса превратилась в хорошенькую, маленькую мисс, и придворные, и свита были довольны, потому что они, как известно, обязаны были соблюдать строжайшее инкогнито.

Старый придворный, который незадолго перед тем был сделан министром, составил маршрут, и в ясный полдень, когда море блестело не меньше солнца, яхта снялась с якоря и пропала на горизонте.

VI

Они плыли долго.

Принцесса сидела на палубе, на длинном соломенном кресле, и смотрела на волны. Няня, одетая в дорожное темненькое платье и темный чепчик, не отходила от своей госпожи. Няня не смела заговорить первая, а принцесса молчала. Ей было очень горько, очень трудно. Найдет ли она там, за голубым горизонтом, то, что сильнее времени, увидят ли ее глаза еще невиданное чудо – победу над злым стариком? Любовь, любовь… она может, она сильнее, та любовь, о которой думает принцесса, но где она? В ком она? Есть ли она?

Море шипело и пенилось вокруг парохода, как будто сердилось, что его тревожат, когда оно такое ясное, сонное и усталое.

Принцесса смотрела в волны и думала о море с нежностью.

Наконец, яхта прибыла в теплую, южную страну, на берегу которой лежал старинный и чудный город. Принцесса много училась, она знала прошлое этого города и теперь ей хотелось скорее узнать, увидеть, что время ему оставило.

Утром принцесса вышла на крыльцо. Вода качалась и тяжело билась о нижние ступени. Из-за угла, сырого и покрытого ярким мохом, выскользнула бесшумно черная, длинная лодка. На заднем конце лодки стоял человек с веслом. Внутри были мягкие, черные подушки. Принцесса села на подушки, няня поместилась напротив на скамеечке, устланной ковром, – и лодка так же бесшумно понеслась по узким, тенистым улицам. Только на поворотах человек с веслом протяжно кричал «о-a!», замирая на последней высокой ноте, и порою, навстречу, из-за угла, слышался ответный крик и показывался высокий металлический гребень на носу другой точно такой же лодки, и они обе проскальзывали мимо, совсем мимо – и не задев одна другую.

Чудный это был город. Не слышалось топота копыт и ржанья лошадей, колеса не гремели о камни, а только шелестели шаги людские, несся плеск весел по воздушным, легким, как небо, водам, и на большой, теплой, солнечной площади трепетали с нежным шелковым свистом голубиные крылья.

Расцвела принцесса, щеки ее порозовели. Ей хотелось на площадь, к старинному дворцу с низкими аркадами и залами. На площади – ей чудилось – собирается веселый и свободный народ, и все они любят свой город, знают своего правителя, живут одной жизнью. На балконах, под аркадами, она видела пышные одежды, видела седого старика в мантии, рядом с ним – бледную и молодую жену с грустным лицом. И печаль ее казалась такой прекрасной…

Но пусты, холодны залы дворца. Из залы в залу ходит принцесса с толпой англичан, безобразных и любопытных, гид в коротенькой курточке объясняет им что-то ломаным, бесцеремонным языком. А голова у гида совершенно голая, точно изъеденная какой-то болезнью, и он вертит своей голой головой и тычет пальцем в темные картины. Принцессе кажется, что картинам больно, и сердце ее сжимается. Нет, нет никого во дворце! Принцесса сбежала по лестнице вниз, во двор, а оттуда опять на площадь.

На площадь пришли музыканты и стали играть попурри из оперы. Из кафе вынесли столики. Пили пиво и ели мороженое. Какой-то гид привязался к принцессе и предлагал ей осмотреть с ним собор. Толстоногие и рыжие девочки-англичанки с упрямым видом перелистывали путеводитель. Принцесса взглянула еще раз на сумрачные аркады благородного дворца и быстро пошла туда, где стояла их лодка. Няня поспешила за своей госпожой.

И они опять понеслись, по широкой на этот раз водяной улице. Солнце спускалось к горизонту. Воздух стал желт и прозрачен, как янтарь. Мимо лодки, казалось, тихо проплывали дворцы: серые, стройные, темные, с подножьями, скрытыми в воде, с узкими окнами. Тяжелый полукруг моста промелькнул над головой принцессы… Пахло солью, водой и гарью.

– Что это? – сказала принцесса, поднимаясь в лодке и протягивая руки к дивному дому, где чуть мерцали кривые линии окон и над водой повис узенький балкон. Дом смотрел строго и печально.

– Дездемона… Дездемона! – проговорил лодочник.

Принцесса поняла, что тут когда-то жила настоящая, живая Дездемона, что это ее дом.

Лодка подъехала ближе, близко, почти к самому дому. И вдруг принцесса заметила наверху, под крышей, вывеску, на которой было написано:

«Вапса Nazionale».

В ту же минуту раздался пронзительный свисток, из-под моста вынырнул и понесся по воде новый пароходик, полный пассажирами. Он уже исчез за поворотом, но черный дым стлался по воде, осыпая ее пылью каменного угля.

Принцессе показалось на мгновение, что клубы дыма заволокли и блеск солнца. Она опустилась на подушки и закрыла лицо рукой.

– Прошлое, прошлое! – говорила она себе. – Ты здесь, ты осталось, вот – я могу дотронуться до тебя рукою… И кажется, стоит шаг ступить – и я там, в прежнем. И, все-таки, это – тени, несхороненные мертвецы… Между мной и старыми воспоминаниями – стена, и я бессильна. Мы все, мы все бессильны…

VII

Няня, как ни любила принцессу, начала ворчать. Что, в самом деле? Чего нужно принцессе? Красивые вещицы ее не занимают; путешествие не развлекает; нигде даже дня не останется, не даст осмотреться, не отдохнет, бежит, спешит что-то смотреть, точно удостовериться хочет в чем-то; поглядит – и назад сейчас же, и бледнеет, и говорит безумные слова…