Текст книги "Сказка серебряного века"
Автор книги: Леонид Андреев
Соавторы: Федор Сологуб,Зинаида Гиппиус,Николай Рерих,Александр Амфитеатров,Алексей Ремезов,Михаил Кузьмин
Жанры:
Ужасы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)
1
Жил-был мужик с женою. Жили они хорошо, и век бы им вместе жить, да случился трудный год, не родилось хлеба, и пришлось расстаться. Поехал Федор в Питер на заработки, осталась одна Марья со стариком да старухой.
Трудно было одной Марье. Кое-как год она перебилась, к осени полегче стало. Ждет мужа – нет вестей от Федора. Ждать-пождать, – не едет Федор. Да жив ли?
А тут говорят, помер. Бабы от солдата слышали, что Федор помер. Ну, Марья в слезы, убивается, плачет.
– Хоть бы мертвый приехал, посмотреть бы еще разок! – так Марья плачет, так ей скучно.
Прожила она в слезах осень, все тужит: без мужа скучно.
А Федор вдруг на святках и приезжает.
И уж так рада Марья, от радости плачет: вот не чаяла, вот не гадала!
– А мне говорили, что ты помер!
– Ну, вот еще помер! И чего не наскажут бабы!
И стали они жить да поживать, Федор да Марья.
2
Все шло по-старому, будто никогда и не расставались они друг с другом – не уезжал Федор в Питер, не оставалась одна Марья без мужа – век вместе жили. Все попрежнему шло, как было. Все… да не все: стало Марье думаться, и чем дальше, тем больше думалось:
«А что, как он мертвый?»
Случится на деревне покойник, Марье всегда охота посмотреть, ну, она и Федора зовет с собою, а он, чтобы идти к покойнику смотреть, нет, никогда не пойдет.
Раз она уж так его упрашивала, приставала к нему, приставала – покойник-то очень уж богатый был – насилу уговорила. И пошли, вместе пошли.
Приходят они туда в дом, где покойник: покойник в гробу лежал, лицо покрышкой покрыто. Собрались родственники, сняли покрышку, лицо открыли, чтобы посмотреть на покойника. Тут и все потянулись: всякому охота на покойника посмотреть. С народом протиснулась и Марья. Оглянулась Марья Федора поманить, смотрит, а он стоит у порога большой такой, выше всех на голову, усмехается.
«И чего же это он усмехается?» – подумалось Марье, и чего-то страшно стало.
Начал народ расходиться. И они вышли, пошли домой.
Дорогой она его и спрашивает:
– Чего ты, Федор, смеялся?
– Так, ничего, я… – не хочет отвечать.
А она пристает: скажи, да скажи. Федор молчит, все отнекивается, потом и говорит:
– Вот как покрышку сняли с него, а черти к нему так в рот и лезут.
– Что ж это такое?
– А хлоптун из него выйдет.
– Какой хлоптун?
– А такой! Пять годов живет хлоптун хорошо, чисто, и не признаешь, а потом и начнет: сперва ест скотину, а за скотиной и за людей принимается.
И как сказал это Федор, стало Марье опять как-то страшно, еще страшнее.
– А как же его извести, хлоптуна-то? – спрашивает Марья.
– А извести его очень просто, – говорит Федор, – от жеребца взять узду-оборот и уздой этой бить хлоптуна по рукам сзади, он и помрет.
Вернулись они домой, легли спать.
Заснул Федор. А Марья не спит, боится.
«А что если он хлоптун и есть?» – боится, не спит Марья, не заснуть ей больше, не прогнать страх и думу.
Куда все девалось, все прежнее? Жили в душу Федор да Марья, теперь нет ничего. Виду не подает Марья, – затаила в себе страх, – не сварлива она, угождает мужу, но уж смотрит совсем не так, не по-старому, невесело, вся извелась, громко не скажет, не засмеется.
Четыре года прожила Марья в страхе, четыре года прошло, как вернулся Федор из Питера, пятый пошел.
«Пять годов живет хлоптун хорошо, чисто и не признаешь, а лотом и начнет: сперва ест скотину, а за скотиной за людей принимается!» – и как вспомнит Марья, так и упадет сердце.
И уж она не может больше терпеть, не спит, не ест, душит страх.
– Не сын ваш Федор… хлоптун! – крикнула Марья старику и старухе.
– Как так?
– Так, что хлоптун! – и рассказала старикам Марья, что от самого от Федора о хлоптуне слышала – последний год живет, кончится год, съест он нас.
Испугались старики:
– Съест он нас!
Всем страшно, все настороже. И стали за Федором присматривать. Глядь, а он уж на дороге коров ест.
Обезумела Марья, трясутся старики.
Достали они от жеребца узду-оборот, подкараулили Федора, подкрались сзади, да по рукам его уздой как дернут…
Упал Федор.
– Сгубила, – говорит, – ты меня! – да тут и кончился.
Тут и все.
1911
Лежал мертвец в могиле, никто его не трогал, лежал себе спокойно, тихо и смирно. Натрудился, видно, бедняга, и легко ему было в могиле. Темь, сырь, мертвечину еще не чуял, отлеживался, отсыпался после дней суетливых.
Случилось на селе о праздниках игрище, большой разгул и веселье. На людях, известно, всякому хочется отличиться, показать себя, отколоть коленце на удивленье, ну, кто во что, все пустились на выдумки.
А было три товарища – три приятеля, и сговорились приятели попугать сборище покойником: откопать мертвеца, довести мертвеца до дому, а потом втолкнуть его в комнату, то-то будет удивленье: сговорились товарищи и отправились на кладбище.
На кладбище тихо, – кому туда на ночь дорога! – высмотрели приятели свежую могилу и закипела работа: живо снесли холмик, стали копать и уж скоро разрыли могилу, вытащили мертвеца из ямы.
Ничего, мертвец дался легко, двое взяли его под руки, третий сзади стал, чтобы ноги ему передвигать, и повели, так и пошли – мертвый и трое живых.
Идут они по дороге, – ничего, вошли в село, скоро и дом, вот удивят!
Те двое передних, что мертвеца под руки держат, ничего не замечают, а третий, который ноги переставлял, вдруг почувствовал, что ноги-то будто живые: мертвец уж сам понемножку пятится, все крепче, по-живому ступает ногами, а, значит, и весь оживет, оживет мертвец, будет беда – да незаметно и утек.
Идут товарищи, ведут мертвеца – скоро, уж скоро дом, вот удивят! Ничего не замечают, а мертвец стал отходить, оживляться, сам уж свободно идет, ничего не замечают, на товарища думают, которого и след простыл, будто его рук дело, ловко им помогает.
Дальше да больше, чем ближе, тем больше, и ожил мертвец – у, какой недовольный!
Подвели его товарищи к дому, в сени вошли.
А там играют, там веселье – самый разгар, вот удивят!
– А Гришка-то сбежал, оробел, – хватились товарища, и самим стало страшно, думают, поскорее втолкнуть мертвеца да и уходить, – Гришка сбежал!
Открыли дверь – вот удивятся! – хотят втолкнуть мертвеца, а выпростать рук и не могут, тянет мертвец за собой.
А правда, в доме перепуг такой сделался – признали мертвеца – кто пал на землю, кто выскочил, кто в столбняке, как был, так и стал.
Тянет мертвец за собой, и как ни старались – рвутся, из сил выбиваются, держит мертвец, все тесней прижимает.
– Куда ж, – говорит, – вы, голубчики, от меня рветесь? Лежал я спокойно, насилу-то от Бога покой получил, обеспокоили меня, а теперь побывайте со мной!
Совсем как все, говорит, только смотрит совсем не по-нашему! Нет, не уйти от такого, не выпустит, – совсем не по-нашему!
Собралось все село смотреть, а эти несчастные уж и не рвутся, не отбиваются, упрашивают мертвеца, чтобы освободил их, выпростал руки.
А он только смотрит, крепко держит, ничего не сказывает.
Стал народ полегоньку отрывать их от покойника, не тут-то, кричат не в голову, что больно им. Ну, и отступился народ. Отступился народ, говорят, что надо всех трех хоронить.
И видят несчастные, дело приходит к погибели, заплакали, сильней умолять мертвеца стали, чтобы освободил их.
А он только смотрит, еще крепче держит, ничего не сказывает.
И два дня и две ночи не выпускал их мертвец, а на третий день ослабели мертвецкие руки, подкосились мертвецкие ноги, да их тело-то, руки их с мертвым, с телом мертвецким срослись – хоть руби, не оторваться!
Господь не прощает.
И начали они просить у соседей прощенья и у родных. Простились с соседями, простились с родными. И повели их на кладбище с мертвецом закапывать.
И так и закопали равно вместе – того мертвеца неживого, а этих живых.
Здравствуй хозяин с хозяюшкой,
На долгие веки, на многие лета!
Ходила старуха за морошкой в лес. Набрала старуха полный бурак и заблудилась: ходит по лесу, выйти не может. А Леший-шишко – ему только того и надо – рад, что старуха домой попасть не может. Леший тут как тут.
И не в старухе дело, в старухе-то ему корысть невеликая, а спасалось в лесу два старца, две избушки в лесу стояло, стращали старцы прогнать Лешего из леса, вот на них и был у Лешего зуб.
И говорит Леший-шишко старухе:
– Что, бабка, не можешь ли ты сделать со старцем, смутить, значит, грех произвести?
Страсть напугалась старуха, инда дрожь на сердце, на все готова старуха, и рада старуха на старости лет до конца своего хоть заячьей, хоть беличьей говядиной питаться, лешиным кушаньем любимым, только бы домой ей дойти.
– Ты, бабка, покличь старца, да щелкни его в лысину, скажи: «На другому оставь!» Только и всего. Я тебя, Федоровна, домой сведу! – и пошел, будто кур, пошел, не откликнется.
Делать нечего, пошла старуха за Лешим, да к избушкам и вышла, где старцы спасались.
– Отче, отворите окошко! – стучит старуха к старцу.
Отворил старец окно, наклонился к старухе, а она его шлеп по лысине:
– На, другому оставь! – и пошла прочь.
А старец не успел окна затворить, другой уж идет к нему: слышал другой старец, что старуха-то сказала.
– Что, – говорит, – чего тебе дали?
– А не дали ничего.
– Да как же ничего, сам слышал: оставь другому.
Поспорили. Дальше – больше, и такой грех вышел, переругались старцы, и уж в чем только не обвинили друг друга – и спасенье их ни во что пошло, хоть опять в дупло полезай, да сызнова все грехи замаливай.
А старуху Леший из лесу вывел, домой свел.
Жил один старик в лесу. А ушел старик в лес, чтобы Богу угодить, Богу молиться. И много лет жил так старик в лесу, все молился. И чем больше он молился, тем ясней ему было, что жизнь его угодней становится Богу, – все он у Бога узнает и в святые попадет. Так и жил старик.
Ну, и приходит к старику, уж Господь его знает какой, странник – калика прохождающий.
– Бог помощь, – говорит, – лесовой лежебочина!
А старику обидно:
– А как так я лежебочина, я Богу молюсь и тружусь, труды полагаю, потею!
– Потеть-то потеешь, – сам улыбается странник, – а когда у Господа благовест, к обедне звонят и пора обеда, чай, не знаешь! А вот на поле крестьянин благочестивый, тот знает – и пошел.
Ушел, уж Господь его знает какой, странник – калика прохождающий, ушел, и остался старик один и взял себе в разум: «Как же так, жил он столько лет в лесу, в лес ушел, чтобы Богу угодить, молился, думал, что уж все у Бога знает, в святые попал, а и того не знает, когда к Господней обедне благовестят?»
И решил старик: идти ему на поле, искать того человека, который звон Господен слышит.
И вышел из леса, идет старик по полю и видит: мужик поле пашет.
– Бог помощь! – подошел старик к пахарю.
– Иди себе с Богом, добрый человек! – поздоровался пахарь, а сам, знай себе, пашет.
И хотел уж старик дальше идти: что с такого возьмешь, так, мужичонка корявый, да присел на межу отдохнуть и раздумался.
Сидит старик на меже, молитву творит, а пахарь все пашет. И долго сидел так старик и, хоть корешками питался, о корешках мысли пошли, а пахарь все пашет.
Терпел старик, терпел, встал.
– А обедал ли ты, добрый человек? – не вытерпел, встал старик.
– Какой там обед, еще у Господа благовест не идет! – ответил пахарь, а сам, знай, все пашет.
И опять присел старик на межу: и уж и голод забыл, и молитву не творит; сидит, ждет, слушает, когда у Господа заблаговестят.
А пахарь допахал полосу, поставил лошадь, снял шапку, перекрестился.
– Ты чего, добрый человек, перекрестился?
– А вот благовест к обедне начался, звон Господен, обедать пора, – сказал пахарь, вынул краюшку, присел закусить.
Слушает старик, – ничего не слышит, слушает, – никакого звону не слышит.
И долго стоял так старик и ничего не услышал. И ясно ему, этот пахарь, мужичонка корявый, больше его у Бога знает.
И пошел старик назад в лес и опять стал молиться, и домолился старик, в святые попал.
1911
Царствовал царь на царстве, на ровном месте, как сыр на скатерти. Охотник был царь сказок послушать. И дал царь по царству указ, чтобы сказку сказали, которой никто не слыхивал:
«За то, кто скажет, полцарства отдам и царевну!»
Полцарства и царевну! Да этакой сказки сказать никто не находится.
А был у царя ухарёц – большой скоморох, – плохи были дела, стали гнать скоморохов, – и сидел скоморох с голытьбой в кабаке. Сидел скоморох в кабаке, крест пропивал.
– Что ж, Лексей, – говорят скомороху, – или не хочешь на царской дочке жениться? – подымают на смех, гогочут.
Подзадорили скомороха царской наградой: была не была, хоть в шубе на рыбьем меху, да уж впору ему царю сказку сказывать.
Приходит из кабака скоморох к царю во дворец, говорит царю:
– Ваше царское величество! Изволь меня напоить, накормить, я вам буду сказки сказывать.
Всполошились царские слуги, собрались все малюты скурлатые, вышла и царская дочь – Лисава, царевна прекрасная.
Накормили скомороха, напоили, посадили на стул.
– Сказывай, слушаю, – сказал царь.
И стал скоморох сказки сказывать.
– А как был у меня батюшка – богатого живота человек. И он состроил себе дом, там голуби по кровле-шелому ходили, с неба звезды клевали. У дома был двор – от ворот до ворот летом, долгим меженным днем голубь не мог перелетывать!.. Слыхали ли этакую сказку?
– Нет, не слыхал, – сказал царь.
– Не слыхали! – гаркнули скурлатые.
Потупилась царевна Лисава прекрасная.
– Ну, так это не сказка, а присказка: сказка будет завтра, по вечеру, – встал скоморох и ушел.
День не видали скомороха на улице, не сидел скоморох в кабаке, вечером явился к царю.
– Ваше царское величество! Изволь меня напоить, накормить, я вам буду сказки сказывать.
И опять собрались все скурлатые, вышла и царевна, Лисава прекрасная.
Накормили скомороха, напоили, посадили на стул.
– Сказывай, слушаю, – сказал царь.
И стал скоморох сказки сказывать.
– А как был у меня батюшка – богатого живота человек. И он состроил себе дом, там голуби по крыше-шелому ходили, с неба звезды клевали. У дома был двор, – от ворот до ворот летом, долгим меженным днем, голубь не мог перелетывать. И на этом дворе был выращен бык: на одном рогу сидел пастух, на другом – другой, в трубы трубят и в роги играют, а друг другу лица не видно и голоса не слышно!.. Слыхали вы этакую сказку?
– Нет, не слыхал, – сказал царь.
– Не слыхали! – гаркнули скурлатые.
Вспыхнула царевна Лисава прекрасная.
– Ну, и это не самая сказка, завтра будет настоящая! – шапку взял да и за дверь.
Видит царь, человек непутный, не полцарства жаль, жаль царевну Лисаву, и говорит своим слугам:
– Что мои, верные слуги, малюты, а скажем, что сказку слыхали, и подпишемте.
– Слыхали, подпишем! – зашипели скурлаты.
Тут царский писчик столбец настрочил, скрепил, и все подписались, что слыхана сказка, все ее слышали. Тем дело и кончилось.
С утра сидел скоморох в кабаке, пить не пил, пьян без вина.
– Что ж, Лексей, – подзадаривала голь, – полцарства и царскую дочь?
– Не допустят! – каркала кабацкая голь.
В третий раз третьим вечером приходит скоморох к царю.
– Ваше царское величество! Изволь меня напоить, накормить, я вам буду сказки сказывать.
А уж скурлаты на своих местах, задрали нос, брюхо выпятили: так и дадут они скомороху полцарства и царскую дочь, – хитер скоморох, скурлат вдвое хитрей. Вышла и царская дочь Лисава, царевна прекрасная.
Накормили скомороха, напоили, посадили на стул.
– Сказывай, слушаю, – сказал царь.
И стал скоморох сказки сказывать.
– А как был у меня батюшка – богатого живота человек. И он состроил себе дом, там голуби по кровле-шелому ходили, с неба звезды клевали. У дома был двор, – от ворот до ворот, долгим меженным днем, голубь не мог перелетывать. И на этом дворе был выращен бык: на одном рогу сидел пастух, на другом – другой, в трубы трубят и в роги играют, а друг другу лица не видно и голоса не слышно. И была еще на дворе кобылица: по трои жеребят в сутки носила, все третьяков-трехгодовалых. И жил он в ту пору весьма богато. И ты, наш великий царь, занял у него сорок тысяч денег. Слыхали ли этакую сказку?
– Слыхал, – сказал царь.
– Слыхали! – гаркнули скурлатые.
– Слыхали? – сказал скоморох, – а ведь царь до сих пор денег мне не отдает!
И видит царь, дело нехорошее: либо полцарства и царевну давай, либо сорок тысяч денег выкладывай. И велит скурлатам денег сундук притащить.
Притащили скурлаты сундук.
– На, бери, – сказал царь, – твое золото. Поклонился скоморох царю, поклонился царевне, поклонился народу.
– Не надо мне золота, не надо и царства, дарю без отдарка! – и пошел в кабак с песнями.
А царевна Лисава прекрасная стоит бела, что березка бела.
Потихоньку, скоморохи, играйте.
Потихоньку, веселые, играйте,
У меня головушка болит,
У меня сердце щемит!
Вот и сказка вся.
1912
Был один охотник – лесной человек.
Шайками на охоту не любил ходить охотник – был у него верный пес, непростое ружье. Благословил его ружьем лесник-колдун, как помирать пришел час старику, а пса разжился у знакомого от злой сучки. И немало забот ему было со псом: год растил щенка в погребе, караул держал – пронюхали звери, что будет пес-богатырь, и сколько подкапывались зубом к погребу, утащить хотели песика, зверь это все понимает! – уберег от зверей, и вышел пес ему верный, а злой – в мать. Верный пес, непростое ружье – куда хочешь, и ночью надежно.
Случилось охотнику под Егорьев день заночевать в лесу. Под Егорьев день жутко в лесу! Расклал он огонек, давай на огне сало печь, и слышит, голос в лесу – так пастух днем скотину пасет, кнутом хлопает, кнутом кто-то хлопает, инда по лесу отголосок идет. Прислушался – кому б это быть? – а уж треск пошел и близко, все ближе к огню.
И стали один за другим выходить к огню волки – подойдет волк и ляжет к огню. Так и идут, и идут гужом, как скот дружный, с полдесятины кругом огня место заняли – все волки. А за серыми пошли белые – начальство волчиное. И с белыми на белом коне сам Егорий.
– Добрый ночлег тебе, охотник! – сказал Егорий.
Догадался охотник, верно, сам Егорий на белом коне среди белых волков, по его повелению и волки пришли, поклонился охотник Егорию.
– Вот вы, Храбрый Егорий, сказали: добрый ночлег мне, – а думаю так, ненаровчатый этот попал мне ночлег, сроду мне случая не было такого – по такому табуну волков видеть.
– А не нужно было под Егорья ночевать на охоте! Мне завтра праздник! – глядит Егорий строго.
Ну, охотник и замолчал, сам понимает, не нужно было ему в лес ходить на охоту под такой праздник, против ничего не скажешь: провинился.
А пес охотников, Знайко, бурчит и бурчит.
– Да что твоему псу нету покоя, бурчит и бурчит? – строго глядит Егорий.
– Какой тут покой, ведь это все песьи губители, вот он и сердится! – потрепал охотник своего верного пса.
– А были когда случаи, чтобы пес твой с волками боролся? – строго глядит Егорий.
– Как не бывать, случалось, штуки три и четыре нападали на пса, да он им не поддавался, Знайко-то! – и стало не по себе охотнику, чует – лесной человек! – будет беда!
– А ну-ка, вели ему с двумя моими волками побороться! – сказал Егорий.
И жалко охотнику пса и ничего не поделаешь, согласился, – перечить нельзя, – согласишься!
– Что ж, – говорит, – пускай поборются.
Ну, Знайко долго с волками не ворызгался – у Знайки клыки вершка по три торчали, кроянул пес клыками одного волка и другого. Чуть живые побежали волки прочь от стану.
– Ишь, какой злой, знать, и пятерым не поддастся! – и повелел Егорий пяти волкам со псом драться.
Пять волков напустились на Знайку, а Знайко еще ярей стал и сердитей, трех так и кончил, а двух перервал.
Семь уж зверей перерезано, семь волков, а псу ничего – ничего не вредилось.
– Десять волков напущу!
И по слову Егория кинулись волки на Знайку, десять волков.
Да не тут-то: как пятерых, так и этих, кончил пес, а сам невредимым остался.
– Нет, охотник, – сказал Егорий, – уж теперь и мне своих зверей жалко, а свяжи-ка ты пса!
И связал охотник Знайку, ослушаться не посмел, связал охотник своего верного пса: передние ноги и задние.
И тогда бросились волки на Знайку, стали грызть связанного пса и загрызли пса до смерти.
А сколько порезал пес, сколько ранил волков, и вот покончили пса!
Загоревал охотник.
– Вы, – говорит, – святой угодник, а поступили беззаконно, зачем приказали мне связать моего пса!
– Правда, незаконно я поступил, – ответил Егорий, – я за то тебя наказываю, что не должен ты был под мой праздник ночевать на охоте. Я над зверями пастырь – по моему повеленью режут звери скотину. И вот я со своим стадом и настиг тебя наказать.
Поднялись волки и пошли от огонька, один за другим, пошли волки гужом, как скот дружный, а за серыми белые – начальство волчиное, и среди белых на белом коне отъехал Егорий.
Остался в лесу охотник. И прошла ночь, погас огонек, светать стало. И пошел охотник домой, один, без своего верного пса.
Тоскливо было ему без своего верного пса.
И приснился охотнику ночью его Знайко, будто говорит ему Знайко:
– Эх, хозяин, Михайло Михайлыч, было б тебе не вязать мне всех ног, не поддались бы мы и всему стаду Егорьеву, мы прошли бы леса все, все пущи, никаких зверей не боялись. Эх, хозяин!
Проснулся охотник, еще тоскливее стало: было б ему не вязать всех ног Знайке!
– Эх, пес мой верный!
Да так затосковал, так затосковал охотник, что от тоски и помер.
1912
