Текст книги "Остаюсь с тобой"
Автор книги: Леонид Гаврилкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
Ученики седьмого "В" слушали ее внимательно, даже рты поразевали. Она рассказывала о русском языке, напомнила, что о нем говорили великие писатели, ученые, читала на память стихи Пушкина и Некрасова. И все же в конце урока не удержалась, решила проверить, знают ли предмет ученики этого класса. Может, порадуют ее, учительницу, развеют тяжелое впечатление, которое осталось у нее от предыдущего, седьмого "Б"...
Алла Петровна вызвала к доске девочку, сидевшую за первой партой и весь урок не сводившую глаз с нее, учительницы. Такая положительная, внимательная ученица. Продиктовала предложение. Девочка сделала одну ошибку. Для первого дня это было неплохо. Спросила у детей, все ли правильно написано на доске. Никто из учеников не нашел ошибки. До звонка Алла Петровна успела вызвать к доске несколько человек. Эти наделали ошибок еще больше. И снова никто не смог найти их. "Веселенькое у вас было лето!" – сказала она, закрывая классный журнал. Она еще не могла поверить, что дети так запущены, не спешила с окончательными выводами. Это покажет время. А пока... Пока она чувствовала усталость во всем теле. От шума и толкотни в коридоре, от непривычного напряжения на уроках болела голова. От пыли, которая висела в воздухе, першило в горле. Ей хотелось пойти домой, в свою тихую квартиру, смыть с себя пыль, отдохнуть.
Алла Петровна зашла в учительскую, сложила в портфель тетради, – не хотела, чтобы они вдруг попали кому на глаза, – переписала расписание на завтрашний день, спустилась по лестнице на первый этаж. В коридоре столкнулась с директором. Антонина Сергеевна шла медленно, вынося вперед больше, чем надо, короткие, изрезанные синими узелками вен ноги. Увидев Аллу Петровну, она подняла голову, напустила на себя серьезность и строго спросила:
– Как первый урок?
– Спасибо!
– А дети?
– Вы знаете их лучше меня.
– Мы, конечно, знаем, – замялась директор. Алле Петровне показалось, что она точно смутилась, однако же сразу взяла себя в руки, почти властно сказала, как положено говорить начальству: – Меня интересует ваше впечатление.
Алла Петровна улыбнулась той безразличной улыбкой, за которой хорошо скрывать то, что у тебя сейчас на душе:
– Спасибо за заботу, Антонина Сергеевна. За доверие. Если вы отважились поручить мне таких детей, то вы, значит, очень высокого мнения о моих педагогических способностях.
– Я сразу поверила вам, – директор или не уловила иронии в словах Аллы Петровны, или постаралась не заметить ее, оставить без внимания, и продолжала тем же тоном: – Когда человек после долгого перерыва и вдобавок в таком возрасте возвращается в школу, у него настоящее призвание педагога, я так думаю. А призвание – главное в нашей работе. Без призвания, моя дорогая, здесь делать нечего. Помните, в нашей школе очень специфические школьники. Город растет быстро. Люди съезжаются не только из окрестных деревень, а, можно сказать, со всей страны. И часто, к великому сожалению, не самые лучшие. Немало среди них и таких, которых нигде не хотят держать. Многие вообще что ни год меняют место жительства. Дети учатся в разных школах. От нас же требуют, чтобы не было отстающих. Потому что, если ученики имеют двойки, считается, что учитель не умеет с ними работать. Так что пусть вас не смущают разные неожиданности, без которых в нашей работе нельзя обойтись, особенно на первых порах. Однако главное – не теряться, не паниковать. Спокойно и упорно идти к цели. Надеюсь, у вас все будет хорошо.
– Спасибо за пожелания, – пожала протянутую директором руку Алла Петровна.
Но не радость, а обида, разочарование остались у нее от внимания начальства. Слишком уж много говорят ей о каких-то особенностях ее учеников. И та, синяя, и сейчас эта, директор. Будто сговорились. Может быть, хотят подготовить ее к какой-то неожиданности, вот и ходят вокруг да около. Первая пела о пугливости учеников, а эта – о каких-то загадочных неожиданностях... О ее возрасте напомнила. На себя бы лучше посмотрела. Тоже ведь не девочка.
Алла Петровна остановилась на крыльце, пораженная тишиной и каким-то особенным духом, какой стоял в воздухе, потом направилась по асфальтовой дорожке к выходу из школьного двора. По обе стороны росли старые, с обвисшими ветвями, яблони. Траву под ними скосили, видно, уже давненько – та лежала в валках, прошитых зелеными стрелками отавы, и пахла прелыми осенними листьями. Там и сям среди травы, на грядках или клумбах, желтели и краснели цветы. От этих беспомощных яблонь, от заброшенных покосов и запущенных цветников веяло стариной, успокоением и затаенной грустью. Она шла, почти физически ощущая, как постепенно освобождается от нервного напряжения, от шума в голове. Припомнилось далекое детство, то время ранней осени, когда она возвращалась из школы, залезала на яблоню – у них в саду росла старая путимка, – усаживалась на толстой выгнутой ветке, как в кресле, грызла душистые желтобокие яблоки, смотрела сквозь изреженные листья в синее небо...
– Я жду вас, – послышалось рядом.
Алла Петровна вздрогнула от неожиданности, подняла глаза и увидела учительницу с тонким хвостиком светлых волос на затылке.
– Ну как прошли уроки?
"Ой, и эта туда же", – с обидой подумала Алла Петровна и торопливо, лишь бы отвязаться, буркнула, ускоряя шаг:
– Ничего!
– Мне сначала тоже показалось, что ничего. – Учительница не заметила или нарочно не замечала настроения Аллы Петровны. Забегая вперед, старалась заглянуть ей в лицо. – Никто же ничего не подсказал. Пока сама разобралась, так уже и поздно было. Тогда только одна я и осталась виноватой.
Алла Петровна окинула взглядом невысокую худощавую фигуру женщины в сером платье. Можно было подумать, что она специально надела такое платье, чтобы не выделяться среди других учителей. Какая-то безрадостная, точно обиженная, и давно не замечает этой обиженности, привыкла к ней, вот и носит на себе ее отпечаток.
– Извините, я не знаю, как вас... – Алле Петровне стало жалко ее.
– Фаина Олеговна...
– В чем вас обвинили, Фаина Олеговна?
– Грехов не перечесть, – почувствовав внимание к себе, веселее сказала Фаина Олеговна. – Что не люблю детей, что испортила лучшие классы, что вообще не умею работать. А сначала все в один голос говорили, что я настоящий педагог, что у меня призвание.
– Мои классы тоже плохие?
– Дети, может, и неплохие. Мои, например, оказались очень хорошими. Но ничего не знали. Как будто никогда и никто их не учил. Я, правда, сразу увидела, какие они. Но подумала, что, может, все перезабыли за лето. Да мне так и внушили. Надеялась, через месяц-другой вспомнят, выравняются. Не выравнялись. На педсовете у меня и спросили, почему у моих учеников такие низкие оценки. Мол, раньше были отличники, а теперь... А я возьми и скажи, что дети запущенные. Боже мой, что началось! Чуть не съели меня. А та, с голубыми глазами, кошкой набрасывалась. Надо проверить, кричала, умеет ли она учить детей. И проверили. Знаете, если захотеть, то всегда можно найти недостатки. Наговорили невесть чего. Правда, этим и ограничились. Видели, что работаю на совесть, не жалею себя... Но рот заткнули. Я работала, старалась, но молчала. Притихли... Весной дали министерский диктант, мои дети написали его лучше всех в школе. Тогда начали меня хвалить, мол, вот прислушалась к критике, сделала выводы. Спорить не будешь. Внешне все так.
– А на деле?
– А на деле? Обдурили меня. Вас тоже хотят обдурить. Я потому и решила предупредить вас. Чтобы знали. Вижу, вы сильнее меня. Я сразу это заметила. Может, сумеете их проучить, если загодя будете знать... Сначала, когда про вас услыхала, подумала, что не осмелятся они поступить с вами так, как со мной. Потом, вижу, история повторяется.
– В школе много этих... запущенных классов? – Взяв Фаину Олеговну под руку, Алла Петровна замедлила шаг.
– Нет. В том и секрет, что нет. Запущенные только ваши. Остальные нормальные. Да и ваш запущен только по одному предмету. Учителя здесь неплохие. Есть очень хорошие. Коллектив старый, живут все как одна семья. Друг за друга горой. Но есть здесь одна учительница, которая мутит воду и крутит даже директрисой. Кстати, самая слабая учительница. Это та, с голубыми глазами, что подходила к вам. Светлана Марковна. Внешне ничего, будто неглупая. Язык как помело. Поговорить умеет. Она ваши классы вела. Теперь ей дали новые. Года за два доведет своих учеников до ручки, потом их опять передадут новичку.
– Почему же с нею здесь нянчатся? – пожала плечами Алла Петровна.
– Все просто. У Светланы Марковны муж начальник стройтреста или стройуправления, не знаю, право. Жену, говорят, готов на руках носить, для нее сделать все. По ее просьбе он ремонтирует школу, когда надо. Ни одна школа в городе не выглядит так, как наша. Директору, разумеется, слава. Так она для этой жены строителя сделает все. И делает. Очень боится, как бы та не перешла в другую школу. Старается не обидеть. Поэтому Светлана Марковна и считается лучшей учительницей. Успеваемость у ее учеников самая высокая, уроки у нее самые лучшие. Особенно открытые. Ей за месяц говорят об открытом уроке. Она готовит его как спектакль. Загодя каждому ученику раздаст вопросы, а те зубрят ответы. У каждого ученика дублер. Если кто захворает, есть кем заменить. Говорят, если ученик ответит на "отлично", пятерка ставится и его дублеру. Чтобы тот, значит, не обижался. Вот так.
– А куда завуч глядит?
– Завуч... У него жена больная, трое детей. Задерживается дома. Какой из него борец? Молчит, как рыба... А чтобы эта... Светлана Марковна не нанесла большего вреда школьникам, ее через год-два обычно перебрасывают в новые классы. Вот так. Сейчас эти классы получили вы. Теперь они будут перед вами заметать следы, говорить, что дети отличные, но за лето все перезабыли... В первой четверти вам не позволят поставить ни одной двойки. Вы поставите тройки. Через полгода вы уже не станете жаловаться, что дети вам достались запущенные. За полгода, скажут вам, можно было и научить детей. И вы у них в руках. Вопросы есть?
– Как это не позволят поставить двойки? – возмутилась Алла Петровна. Я работала в школе, правда, давненько, но всегда ставила те оценки, каких ученики заслуживали.
– То было давненько, а теперь... У вас директор не примет ведомость за четверть, если там будет стоять хоть одна двойка. Я несколько раз носила. Неправильная ведомость, и все. А про двойки молчок. Вот так. Впрочем, с вами, может быть, и не посмеют так обходиться. Ваш муж начальник. Сделает что-то нужное для школы, и вы прослывете тоже отличной учительницей.
– Муж, возможно, и сделал бы, но я, – засмеялась Алла Петровна, – я не стану его просить. А потом, что могут нефтяники?
– Могут... Когда директор узнала, что мой в конторе работает... Ой, я же забыла вам сказать, что мой муж плановиком у вашего работает. Так вот, узнала директор про моего мужа и просит меня, пусть, мол, нефтяники нарежут из буровых труб столбиков для ограды вокруг школы. Услыхала где-то, что те трубы из японской стали, вот и захотелось ей поставить вечные столбики. Мой, конечно, не мог этого сделать. И я в школе теперь никто. Держишься только тем, что работаешь, не жалея себя. Им не к чему придраться... Вот, чуть не забыла еще об одном. Наша Антонина Сергеевна не терпит, если кто из ее подчиненных одевается с большим вкусом. Когда вы сегодня зашли в учительскую, я сразу подумала, что она вам никогда не простит вашей броскости.
– В таком случае от ее авторитета скоро ничего не остается, – весело сказала Алла Петровна. – Вы говорите, наша школа лучшая в городе? Ничего, в первой же четверти она станет самой худшей...
– И правильно сделаете, – позавидовала Фаина Олеговна решительности Аллы Петровны. – Я не выдержала, уступила... Я очень хочу, чтобы выстояли вы...
– Спасибо, что предупредили. Хотелось бы с вами подольше поговорить. Может, зайдете ко мне? Пообедаем вместе.
– Надо домой бежать, я и так заболталась. Мои школьники уже перед дверьми стоят. Двое их у меня. В другой раз... – И, размахивая тяжелой сумкой с тетрадями, Фаина Олеговна мелкими шажками, чуть не бегом поспешила к автобусной остановке.
То, что услышала Алла Петровна, не смутило, ее. Наоборот, придало ей задора и боевитости. Что ж, жизнь подбрасывает ей настоящее испытание, она постарается не спасовать перед ним. Она взяла учебники и села готовиться к урокам. Чего греха таить, за восемнадцать лет она забыла свой предмет и теперь, как прилежная ученица, учила все сначала. Когда Скачков, уже вечером, явился с работы, то застал ее за столом. Она так увлеклась, что забыла включить электричество, читала при скудном, сумеречном свете, который проникал в окно.
– Как дела? – спросил Скачков, разуваясь.
– Лучше не надо, – встала, помахала затекшими руками и поспешила на кухню.
Скачков понял, что жена не настроена откровенничать с ним, и больше ни о чем не спрашивал.
7
Снова не спалось...
Алесич несколько часов лежал с открытыми глазами. Правда, с вечера он было задремал, а потом сон будто рукой сняло. Может, дизели мешают ему своим гулом? Так нет, он успел привыкнуть к ним. А звуки мелкие, случайные, которых раньше не слышал, теперь лезут в уши.
Вот кто-то на буровой подал голос. Тот голос, кажется, звучит рядом. Кто-то прошел вдоль вагончика, под ним треснул сучок. Этот треск ружейным выстрелом отозвался у него в голове. Даже комар, зазвеневший над ухом, сейчас настолько раздражал Алесича, что ему хотелось вскочить, зажечь свет и во что бы то ни стало поймать долгоносого нарушителя тишины. Он и вскочил бы, стал ловить, если бы рядом не спали нефтяники.
Алесич вьюном вертелся на металлической койке со скрипучей сеткой и никак не мог найти для своего тела удобной позы. А тут еще матрас такой жесткий, бугристый, что кажется, его набили не ватой, а настоящими булыжниками.
И что особенно неприятно – бессонница порождает смутную тревогу, одиночество. Хочется куда-то идти, с кем-то поговорить, кому-то пожаловаться, вообще побыть с кем-нибудь, перекинуться живым словом. Хоть буди кого из товарищей. Но каждый, кто сейчас крепко спит в этом вагончике, не очень-то обрадуется, если растолкаешь его просто так, без нужды. Был бы друг, тот бы понял его, Алесича. А то все чужие. Хоть и душевные, отзывчивые, но чужие.
Впрочем, если сказать правду, ему сейчас никто не поможет. Даже самый закадычный друг.
С ним уже было такое, и не раз. Еще до лечения. Он тогда вставал, выпивал водки, если была, или пива и засыпал снова. В лечебно-трудовом профилактории, особенно в первые месяцы, он глотал какие-то пилюли. Тоже помогали. Если бы знать, что такое случится с ним и здесь, накупил бы тех пилюль, пусть бы были. А то лежи теперь, ворочайся с боку на бок, страдай. После такой бессонной ночи и работа не идет на ум, все валится из рук.
А может, его болезнь ни при чем? Спал же и здесь, на буровой, и очень хорошо спал. Утром сам не просыпался, товарищи будили. А может, это оттого, что в первые дни, стараясь доказать, что он, Алесич, не такой, как считает мастер, работал, как черт, не жалея себя, и за день, выходит, уставал больше, чем сейчас?..
Явившись на буровую, Алесич не застал мастера на месте. Ему предложили посидеть в вагончике, подождать, когда тот вернется. Алесич сидел и ждал. Вдруг послышались быстрые шаги, а потом раздался и озабоченный голос:
– Я по-быстрому. Тут прислали какого-то алкаша, поговорю только с ним...
Порог вагончика переступил кряжистый парень с круглым румяным лицом человека, который много времени проводит на свежем воздухе. Из-под белесых бровей смотрели веселые карие глаза. Под носом торчали реденькие, как пух, усики. Кивком головы поздоровавшись с Алесичем, он сел за самодельный столик.
– Вы ко мне? – спросил неожиданно строгим баском.
– Мне нужен Степан Юрьевич Рослик.
– Я и есть Рослик.
Алесич подал ему направление.
– Мне по рации передавали о вас из отдела кадров, – все тем же строгим баском продолжал мастер. – Что умеете делать?
– Поскольку я алкаш, – начал Алесич не без ехидства, – то, сами понимаете, нигде долго не задерживался. Перебрал всякие работы, так что много чего умею. Токарь, фрезеровщик, слесарь, шофер, сантехник, лифтер, электрик...
Мастер покраснел так, что кожа на голове, кажется, засветилась сквозь белесые волосы.
– Мне нравится ваша открытость, – помолчав, сказал он. – Однако же... Понимаете, у нас такое производство...
– Понимаю. Не волнуйтесь, я дал слово не такому начальнику, как вы. Я завязал, точно, и завязал на всю жизнь.
– Ну хорошо, – мастер гмыкнул и глянул недоверчиво. – С дизелями знакомы?
– Три года оживлял их на авторемонтном заводе.
– Чудесно! У нас как раз есть место помощника дизелиста. Согласны?
– Я что? Куда пошлют... – пожал плечами Алесич.
Помощником или вторым дизелистом, как было сказано в приказе, он проработал несколько дней. Больше не смог. Заскучал. Неинтересная была работа. Шмыгай между металлическими громадинами, подливай масло, следи, чтобы не перегревались, чтобы был запас солярки. Вот и все. Не то что голове, рукам нечего делать.
Встретив как-то в конце смены мастера, Алесич спросил у него:
– Что, командир, ко мне нет претензий?
– Нет. Если и дальше так, то...
– Скоро будут. Оставите на этой работе, обязательно напьюсь, вот увидите. Скучная работа, командир. Ходишь как лунатик какой. Дайте что-нибудь повеселее.
– Не пошлю же я вас наверх?
– А почему бы и нет? Там работенка повеселее.
– Повеселее, – опять гмыкнул мастер. – Хорошо, пойдете наверх. Как раз один верховой едет на сессию в институт, место есть. Пока что. А там посмотрим.
Понаблюдав снизу, что и как делает верховой, а потом и постояв наверху в люльке рядом с ним, Алесич довольно смело взялся за работу, внешне такую несложную. Хотел показать всем, особенно мастеру, какой он ловкий. Взял крюк, попытался перехватить свечку, подтянуть к элеватору, чтобы тот опустил ее в скважину, но свечка вырвалась, затанцевала среди металлических балок, как в клетке. Самое обидное было в том, что чем больше он старался, тем хуже у него выходило. А тут еще Рослик стоял внизу и наблюдал за ним. Наконец мастер не выдержал, поднялся наверх, показал, как надо заводить свечку в элеватор.
– Главное, Иван Андреевич, не спешите. Движения должны быть точные. Ничего, если элеватор подождет какую секунду. Когда пристреляетесь, то вы его будете ждать.
Через несколько дней Алесич уже справлялся со свечками не хуже любого опытного рабочего. И что его особенно радовало – ему нравилась работа. Принимаешь трубы, ставишь на место или подаешь их и не замечаешь, как летит время. Кажется, только поднялся в люльку, а уже и смена кончается.
И надо же именно теперь прицепиться этой бессоннице. Точно подстерегала момент, когда у него все наладится.
Еще в профилактории врач говорил ему: "Когда наступает бессонница, то, главное, не надо волноваться, заставлять себя заснуть. Лежи спокойно, не думай про сон, думай о чем-нибудь приятном, так, незаметно для себя, и уснешь..." В профилактории он думал о Вере, о сыне, о том, как они ждут его, сколько радости будет при встрече, как совсем по-новому заживет он в семье. А о чем думать теперь? О жене? Воспоминания о ней вызывают еще большее раздражение. А воспоминания о сыне, которого он, возможно, потерял навсегда, отзываются в душе жгучей болью. Так о чем же думать? Может, о своем детстве? Какое бы оно ни было у человека, он всегда вспоминает о нем как о лучшей поре своей жизни. Алесич напрягается, чтобы вернуть память к тем далеким дням, когда он на рассвете гнал свиней за деревню на луга, а на крыльце стояла еще молодая, красивая, в цветистом платье мать и просила его не спускать глаз со скотины, а то, не дай бог, забредет в колхозную бульбу. А в голову лезет Вера со взбитыми белыми кудерьками на голове, в розовом платье, которое она надела не для него...
Алесич поворачивается на другой бок, натягивает одеяло на голову, оставляя только узкую щелочку перед носом. Разве думать о Кате? Кстати, она вспоминается ему не первый раз. Всплывает лицо, как солнечный зайчик в темных уголках памяти. Она и сегодня вспомнилась, однако не могла поглотить его мысли целиком. Катя, Катя... Она бросилась ему в глаза в первый день, как он заявился на буровую. Но тогда он и не разглядел ее хорошенько. И теперь не мог сказать, красивая она, нет ли. Она и поразила его не внешностью, а своим появлением среди этих стандартных вагончиков, ржавых труб, работяг в запятнанных глиной брезентовых робах, – мелькнула в белом халате и белом платочке и исчезла в синем вагончике, стоявшем в некотором отдалении от других, – в нем помещался бригадный котлопункт. Потом он какое-то время не видел ее и, казалось, забыл о ней. Те же розовые и распухшие от воды руки, которые, плавая в оконце, ставят на пластмассовый поднос тарелки с едой, казалось, не имеют ничего общего с мелькнувшим тогда перед ним загадочным видением. Некоторые буровики наклонялись, заглядывали в оконце, говорили ей, наверное, что-то остроумное, – оттуда слышался звонкий женский смех. Алесич ни разу не осмелился заглянуть в оконце. Но, сидя за своим столиком, он чутко прислушивался к каждому звуку, доносившемуся из кухни. Иногда ему хотелось оглянуться, увидеть ее лицо, однако он так и не оглянулся. Какое ему дело до нее, до всех женщин на свете, когда он не верит им, приспособленкам и эгоисткам. Вчера в обед, схватив поднос с первым и вторым, он бросился к своему месту, подальше от этого оконца, где ему почему-то стыдно было задерживаться, как вдруг она позвала его: "Что это вы компот забыли?" В ее серых глазах было столько внимания, сочувствия и доброты, что Алесича будто залило всего жаром. Не чуя ног под собой, он вернулся к своему столику, сидел как оглушенный...
Что-то похожее было с ним, когда он первый раз увидел Веру. Нет, попервости он не разглядел ее. В свете фонаря увидел только ее стройные белые ноги. Потом, когда пригласил на танец, разглядел и лицо... Пошел провожать. По дороге домой она тоненьким голоском пела ему новые песни, те песни, которые пели по радио. Она знала их бесчисленное множество. Она и после часто пела те песни, но он ни одной не запомнил. Черт знает, что творится с ним сегодня! Снова Вера... Нет, лучше уж думать о Кате. Так вот... Сидел он за столиком и напряженно прислушивался к каждому звуку на кухне. Ему опять захотелось увидеть тот взгляд, убедиться, что он не был случайным, предназначен только ему.
Обычно, пообедав, он оставлял тарелки на столе – так все делали, – а сейчас поставил на поднос, чтобы подать их в оконце. Надеялся, что она отзовется на его голос, что-то скажет, может, они даже и разговорятся. В вагончике как раз никого не было. Она не подошла. Откуда-то из глубины кухни, залитой паром, как туманом, раздраженно крикнула: "Да поставьте там..." Эх, лучше бы он не лез с теми тарелками! Не было бы такого неожиданного разочарования. Насупленный и мрачный, он выбрался из вагончика, дав себе слово больше никогда не заглядывать в то оконце. Хватит! Одной поверил... Да Катя и не стоит того, чтобы о ней много думать. Такая же, как и Вера. Может, и похуже. Слышал, как буровики говорили, будто не только муж прогнал ее, а даже из города выдворили за любовь к чужим мужикам. Говорят, и здесь, едва появилась, только то и делала, что назначала нефтяникам свидания, пока мастер не пригрозил, что прогонит, если не успокоится.
А может, бессонница у него оттого, что в вагончике душно, не хватает воздуха? Он встал, осторожно, босыми ногами ощупывая пол перед собой, чтобы вдруг не опрокинуть табурет, прошел к окну, бледным пятном видневшемуся в густой темноте. Оно было открыто. Постоял, прислонившись лицом к металлической сетке от комаров, несколько раз глубоко вздохнул. Но на дворе воздух, казалось, был такой же душный, как и в вагончике. Теплый, пропахший горелым мазутом.
Алесич воротился, лег на спину, заложив руки под голову. Лежал, смотрел в темноту, не думая больше о своей бессоннице, не борясь с ней, не отгоняя видений, которые в беспорядке кружили, толклись перед глазами. Но вот его ноги будто кто опустил в теплую воду. Тепло начало разливаться по всему телу, делая его вялым, сонливым. Голова заполнилась туманом, веки отяжелели. Алесич с радостью подумал, что наконец засыпает. И если бы его ничто не потревожило, он проспал бы до самого утра. Но как раз в этот момент кто-то прошел вдоль вагончика, нарочно или нечаянно ударил ногой или рукой об стену. Шаги скоро отдалились, послышался стук в оконце соседнего вагончика, а потом и приглушенный, сдержанный голос:
– Это я.
– А кто тебя просил? – раздраженный голос Кати.
– Поговорить надо.
– Говори.
– Ты пусти.
– Проверять меня приехал?
– Говорю же, поговорить надо.
– Говори, я слышу.
– Не могу я так, через решетку.
– Услышу.
– Я прошу тебя, Катя.
– Я тебе сказала.
– Что ты сказала?
– Чтобы не ходил, не беспокоил. Забудь, что у тебя была Катя.
На какое-то время голоса стихли. Сон с Алесича как рукой сняло. Лежал и злился на того непрошеного гостя, который помешал ему уснуть.
– Катя, нельзя же так, – понизил голос тот, незнакомый. – Поговорить надо.
– Говори.
– Открой.
– Ой, снова за свое.
– Катя...
– Знаю, что я Катя. Не мешай спать, мне рано подниматься.
– Катя!
– Слушай, иди ты туда, откуда приехал! Все!
– Катя, я же хочу поговорить про твою учебу. Я договорился... Показать, как и что. Открой. Прошу тебя.
– Не надо меня просить. Отойди от окна. – И добавила с насмешкой: Нечего бить машину на ночных дорогах.
– Да черт с ней, с машиной. Катя!
– Я тебе сказала.
– Катя!
Алесич не выдержал, впотьмах нащупал брюки, оделся, обул на босые ноги ботинки и, не завязав шнурки, выскочил из вагончика, зашагал прямо на голоса. Заметил под окном Кати мужчину в белой рубашке. Подбежал, хотел схватить за шиворот, но только сгреб пальцами рубашку.
– Марш отсюда, пока жив! – пихнул мужчину в спину.
Тот не шевельнулся, стоял как скала. Тогда Алесич схватил его обеими руками за плечи. Черта с два, мужчина и после этого не сдвинулся с места.
– Людям спать надо, а он шастает! – зарычал Алесич.
– Пусти, – как-то неожиданно спокойно сказал незнакомец, двинув плечами, легко отбросил от себя Алесича. – Иди спать, друг, не лезь не в свои дела.
– Нам завтра на вахту, а ты... – снова набросился на мужчину Алесич. В нем все кипело от злости и обиды.
– Чего ты там кричишь? – с укором проговорил мужчина. – Люди же спят. Иди тоже спать, муха. Пока не прихлопнул.
– Меня? – не мог совладать с собой Алесич. – Ты хоть знаешь, сколько надо таких, как ты, на фунт сушеных?
– Знаю, – ответил незнакомец. – Пойдем, покажу.
– Пошли!
Они прошли немного по дороге, остановились у легковушки, которая светлела в темноте, поблескивая никелевым бампером.
– Она тебя наняла?
– Я знать ее не знаю... Но шуметь ночью...
– Нервишки у тебя, – пожалел незнакомец. – Запомни. Чтоб в мои дела не лез. Я к жене приехал. Понял? А будешь нервничать, то...
– То что? – все еще петушился Алесич.
– Вот что, – незнакомец вдруг одной рукой подхватил Алесича под ремень на брюках, поднял над собой выше головы, швырнул в темноту, подальше от дороги.
Алесич упал на какой-то куст, тот обдал его пронизывающей холодной росой. Скатившись с куста на землю, Алесич схватил первое, что попало ему под руку, – твердый комок земли, – бросился на дорогу и увидел только, как в полночной темени мигают красные огоньки машины. Она шла почему-то с выключенными фарами.
Постоял, постоял, разминая комок в руках, и повернул обратно.
– Ой, я так боялась за вас! – встретила Алесича Катя. Закутавшись в одеяло, она сидела на лавке у столика, за которым буровики обычно играли в домино.
– Чего? – спросил Алесич волнуясь: он никак не ожидал встретить сейчас женщину.
– Он же штангист. Мастер спорта. Может трактор перевернуть, не то что...
– Драпанул, как заяц. Пусть молит бога, что удрал на машине, а то бы... – Он осекся на полуслове и после паузы запальчиво добавил: – Но и так больше не покажет здесь своего носа.
Увидев, что Катя сидит, не собирается уходить, Алесич тоже присел на другой край лавки, но тут же вскочил снова: рубаха натянулась и, спину обожгло как огнем. Наверное, поцарапал каким-нибудь сучком, когда упал на куст.
– Ой, если бы оно так! – вздохнула Катя. – И что за человек? Сказала же яснее ясного, что больше видеть его не хочу, так нет, ездит и ездит. Думает, пошутила, надеется, что вернусь. А мне не то что возвращаться, мне вспоминать о нем противно.
– Пьет?
– Если бы пил. В рот не берет. Говорю же, штангист. Все тренируется... – Помолчав, призналась: – Ревнует.
– Значит, любит, – уныло проговорил Алесич.
– Пусть он провалится со своей любовью! – возмутилась Катя. – Если бы знала, что он такой, и не глянула бы в его сторону.
– Бывает, – посочувствовал Алесич. – Сначала кажется – ого, а потом хоть локти кусай.
– Я работала официанткой. Он и высмотрел меня в ресторане. Придет обедать, возьмет бутылку минералки, и все. Красивый, приветливый. Его наши девчата не хотели обслуживать, говорили, скупой, раз не пьет. А мне нравилось, что не пьет. Думаю, серьезный мужчина. Как только зайдет в ресторан, я приглашу его за свои столики, первого обслужу. Познакомились. Пригласил на стадион. На футбол. Ходили и в цирк. После цирка завел к себе на квартиру. Я, дура, тоже... Опомнилась, да поздно было. Правда, он порядочный оказался. Записались, свадьбу справили. Все было как у людей. Каждый вечер заходил на работу. Зайдет, возьмет стакан чая или минералки, сидит, ждет... Домой вместе идем. Думаете, он приходил, чтобы проводить меня? Следил за мной. Возле кого задержусь, улыбнусь кому, знаете, люди, когда выпьют, поговорить любят, – тут же зовет, допытывается, кто, что, о чем говорили. Говоришь, что первый раз видишь, не верит... Дошло до того, что не рада была, когда в ресторан приходил. Так и хотелось запустить в него каким-нибудь шницелем. Скоро настолько все опротивело, что попросила, чтобы устроил меня в своей столовой. Там его, думаю, знают, не станут ко мне приставать, он и успокоится. Согласился, помог. А там еще хуже началось. Спортсмены хлопцы молодые, любят языки почесать. Чуть что, так и кричат: "Катюха, давай быстрей!" А иной и с расспросами лезет. Я и руку старалась так держать, чтобы кольцо было хорошо видно, а они на кольцо ноль внимания. Хохочут. А мой донимает меня потом, что я будто бы всем глазки строю, что в голове у меня не работа, а кобели. Так и говорит. Поверите? Но я терпела. Видела, что любит. Надеялась, убедится, что я не такая, как он думает, успокоится. Шло время, ничего не менялось. Он еще больше стал придираться. А потом купили машину. Оказалось, ревновал он не только меня, но и машину. Машину еще больше. Попросила его свозить к родителям, за Мозырь, а он: "Зачем же машину бить, если туда автобусы ходят?"
