Текст книги "Остаюсь с тобой"
Автор книги: Леонид Гаврилкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
– Валерий Михайлович, давай в машину! – приоткрыв дверцу, позвал Дорошевич. Когда Скачков уселся на заднем сиденье, он сказал: – Посмотрим твое хозяйство. А по дороге будешь рассказывать, какие у вас здесь новости. Кстати, что на триста пятой?
– Загадка, Виталий Опанасович, но приятная, – Скачков сбоку глянул на помолодевшее лицо генерального директора. – Пробурили до проектной глубины, получили нефть. Все как ожидали. Однако нефти той чуть-чуть. Протько обратил внимание, что не добурились до материковой породы. Это было неожиданностью. По проекту должны были добуриться. Мы настаивали готовить скважину к эксплуатации. В нашем положении каждая тонна нефти дорога. А главный геолог свое. Говорит, надо бурить глубже. Мол, каких-то двадцать тонн в сутки нас не выручат, зато будем знать, что там, дальше. Все против. Мол, только время потеряем, и так с планом горим... Всякое говорили. Я, конечно, тоже был против. "Бумажное чучело!" – орал на меня Протько. Намекал, значит, на мое прошлое.
– Не похоже на него, – удивился Дорошевич. – Всегда такой спокойный, медлительный...
– Я в конце концов сдался, подписал просьбу буровикам. Те не отказали. Пробурили еще полсотню метров, подняли керн. Нефтеносный. Поставили на испытание. Фонтан! Главный геолог дневал и ночевал на буровой. Как носом чуял, что там есть нефть.
– Покажите мне вашу спасительницу.
– И правда спасительница. Сейчас существенно помогает справляться с планом.
– Что делает комиссия?
– Работает. Старается. Но до конца года, кажется, не кончит. План на будущий год останется тот же.
Машина остановилась у проходной цеха подготовки нефти. Дорошевич вышел из машины, по привычке погладил свой животик, который теперь был почти незаметен. Вообще генеральный директор в последнее время заметно похудел. Серое пальто висело на нем как на колу. Пройдя через проходную, он осмотрел блестящие белые цилиндры, широкие приземистые емкости, пожевал мясистыми губами, тяжело вздохнул.
– Вот здесь весь я. Может, самое значительное, что мне удалось сделать, – этот цех... Но слишком большой. Оказался ненужным. Для такого у нас мало нефти. Знаете, Валерий Михайлович, – он положил худую костлявую руку на плечо Скачкову, – знаете, что такое не везет? Мне никогда не везло в жизни... Сюда приехал сначала начальником управления. До этого в Куйбышевской области работал. Там нефть кончилась, управление закрыли. Меня сюда. Здесь все только еще начиналось. Где-то рядом с этим цехом восьмая скважина. По триста тонн нефти давала в сутки. Это была первая скважина, которая дала нефть. Большую нефть, как тогда думали. Здесь и построили цех. Сначала временный, потом этот. Создали объединение. Меня на объединение. Ну, думаю, наконец повезло. Понаехали люди со всех концов страны. Работали дружно... – И вдруг неожиданно для Скачкова генеральный директор сказал совсем о другом: – Но... друзей так и не завел. Возраст ли такой, когда трудно заводить друзей, или слишком гордый сам... Поначалу этого не чувствовал. Почувствовал позже... Оглянулся, а пожаловаться некому. Вот так, Валерий Михайлович. Учтите... Коротким оказался мой праздник. Не знаю, сам ли его испортил или мне его испортили... Ну, пошли поглядим!
Дорошевич миновал лабораторный корпус и направился сразу к печам – трем длинным и высоким цилиндрам, что лежали на кирпичных фундаментах. Поднявшись по крутым железным лестницам к одному из них, отворил маленькие дверцы, заглянул внутрь. На бледном лице отразились розовые зайчики. Какое-то время зачарованно смотрел, как в длинной круглой печи, по стенам, оплетенным толстыми трубами, шугает красное пламя.
– Горит! – отчего-то вздохнул Дорошевич, спускаясь обратно на землю. Горит, Валерий Михайлович. И пусть долго-долго горит. А мы поедем дальше. И уже в машине с грустью признался: – Когда-то этот огонь я зажигал.
Все время, пока они ездили, Дорошевич не переставал удивлять Скачкова. Генеральный директор ни о чем не расспрашивал, почти ничем не интересовался, больше вспоминал, вспоминал разные мелочи. Сейчас он походил не на генерального директора, облеченного нешуточной властью, а на туриста, попавшего в знакомые и чем-то дорогие ему места. Сам же Скачков молчал, не лез с рассказами о своей работе. Не интересуется – не надо. Значит, ему сейчас и не хочется слушать. Может, у него сейчас такое настроение, что только смотреть и вспоминать. Говорят, потребность смотреть и вспоминать бывает у человека после болезни, после долгой оторванности от работы.
У елки триста пятой скважины задержался больше, чем где-либо в другом месте. Отвернув пробноотборочный кран, набрав на палец коричневой пены, Дорошевич понюхал, лизнул кончиком языка.
– Родненькая, – прошептал чуть слышно. – Еще при мне Протько требовал забурить здесь скважину. Но нашлись люди, которые запретили. Мол, рядом мемориальное кладбище. Да тогда мы особенно и не настаивали. Было где бурить. – Он достал носовой платок, вытер палец, спросил: – Здесь ваш отец похоронен? Наведаем?
Деревья стояли голые, между ними далеко было видно. Кое-где горели красные гроздья рябин. Трава свалялась, усохла и глухо шуршала под ногами. Дуб тоже поредел. Только на концах ветвей держались ржавые пожухлые листья.
– А в вас есть что-то от отца, – сказал Дорошевич, вглядываясь в портрет на обелиске. – Разве что у вас на лице больше какой-то старческой озабоченности, что ли. Впрочем, печать этой озабоченности я замечал на многих молодых лицах.
– Сколько я ни бываю здесь, всякий раз меня поражает отцовская улыбка. Подумать только, такое трудное время было, а как умели смеяться! Мы так не умеем. – И, глядя на молчаливо замкнувшегося в себе Дорошевича, вздохнул: Не думаю, чтобы у нас больше забот и хлопот, чем было у них.
– Время было другое, – начал Дорошевич, не отводя глаз от фотографии молодого партизана, точно ожидая от него подтверждения своим мыслям. – Они больше думали о Родине, партии, чем о себе. Знаете, как в той песне: "Раньше думай о Родине, а потом о себе..." Их смех не могла омрачить обыденщина. Они были выше ее, стояли над ней. – Дорошевич подошел к Скачкову, взял его за локоть и сказал еще тише: – Знаете, Валерий Михайлович, я, кажется, понимаю ваш порыв...
– Может, это смешно, но, когда побуду здесь, появляется чувство, что ты не один, – признался Скачков.
– Одному нелегко. По себе знаю. Особенно это ощутил я теперь. У вас, кажется, тоже нет друзей. Мне, кстати, об этом хотелось поговорить с вами. Искренне. Первый и, возможно, последний раз. Не пугайтесь, Валерий Михайлович, – грустно улыбнулся генеральный директор. – На тот свет не собираюсь. Отправляют на пенсию. Не официально, но намекнули. Я, известно, человек догадливый, намек понял, подал заявление. Сказали, что вы, дорогой товарищ, поработали неплохо, имеете право отдохнуть... Правда, никто еще не доказал, что такой отдых нужен человеку. Я понимаю, отдых нужен, когда тебя ноги не носят. А то здоровый человек – и без работы. Но я не об этом... Приехал я покаяться перед вами. Очень жалею, что не помог вам стать как следует на ноги. Вы, конечно, обошлись и без меня, однако с моей помощью вы больше сделали бы. Я конечно, не мешал вам, но активно и не помогал. Знаете почему? Был уверен, что вы в управлении человек временный. Думал, осмотритесь, потом займете мое место.
Скачков не удержался, громко рассмеялся.
– Мне тоже теперь смешно, Валерий Михайлович, – продолжал Дорошевич ровным, даже подчеркнуто безразличным голосом. Наверное, его уже нисколько не волновало то, о чем он говорил. – А раньше одна ваша фамилия меня раздражала. Из-за этого я был слишком нетерпим к вам, придирчив, старался вас принизить, где это можно было... Знаете, у меня с вами получилось как раз так, как у нашего Савки. Жил у нас в деревне Савка со своей Настей. Было у них пятеро детей. Из шкуры лезли вон люди, лишь бы только дети, значит, не остались в деревне. Дети хорошо учились, все пооканчивали институты. Теперь большие начальники, ученые. Один профессор, другой полковник. Дочка замужем за заместителем министра. Четвертый в Сибири, в лесхозе, тоже какой-то начальник. А самый младший, Григорий, не захотел никуда ехать, остался в деревне. Учился хорошо, но влюбился в учительницу местной начальной школы, из-за нее и остался. Как его ни тыркали родители, не послушался. Дураком считали его, а старшими гордились. А те старшие разъехались по всему свету и дома почти не бывают. Редко когда заедут на день-другой, и все. Оно и понятно, люди живут своей жизнью, может, и нелегкой жизнью. И сейчас довелось старикам доживать свой век с меньшим, нелюбимым сыном, который не оправдал их надежд. Теперь они, слыхал, не нарадуются, что меньший никуда не уехал, что есть им к кому прилепиться под старость. Вот так, Валерий Михайлович. Я тоже сначала на вас смотрел, как Савка с Настей на своего младшего. А теперь, оказывается, мне не с кем поговорить, кроме вас. Вот так... – Дорошевич задумался, потом глянул на Скачкова, вздохнул: – Вообще, Валерий Михайлович, вы многим здесь спутали карты. Дело в том, что некоторые товарищи очень хотели на ваше место. Но боялись. Боялись ответственности. Промысел знаете в каком был положении. А здесь вы... Многие были уверены, что вы не справитесь, еще пуще все завалите. Тогда все грехи спишут на вас. Грехи Балыша и новые. И освободившееся место захватит тот, кто хотел. А вы не оправдали надежд и чаяний карьеристов. Вот они и начали сейчас лихорадочно искать, к чему бы придраться.
– Кто они? – помрачнел Скачков.
– Точно не знаю, могу только догадываться... Так вот, придраться не к чему. Пустили слушок, будто вы недалекий человек, дальше своего носа не видите. Нет, дескать, широты, перспективного мышления. Один узкий, слепой практицизм. План любыми средствами. И где я это услышал, как вы думаете?.. В министерстве. По дороге из санатория заезжал в Москву. Кстати, Балыш знает о вас все, следит за каждым вашим шагом. Его кто-то информирует. Скорее всего, тот, кто хочет на ваше место. Вот так, дорогой Валерий Михайлович. Вы думаете, я случайно спросил сегодня у вас по телефону насчет перспектив?
– Котянок? – высказал догадку Скачков.
– Какие у вас основания так считать?
– Сегодня утром мы как раз вели речь о планах на будущий год. И Котянок вел себя как-то нервозно, суетливо. Подленькая ухмылочка не сходила с его лица. Это бросалось в глаза.
– Конечно, им ничего не остается, как ухмыляться. Каждым своим шагом, в том числе и сегодняшним совещанием, может быть, особенно сегодняшним совещанием вы выбиваете из-под них конька. Не исключено, что последнего.
– Не верю, чтобы Котянок... Он так помогал мне. План мероприятий по ликвидации всяких недостатков составил. Мне казалось, он честный работник.
– Один из ваших недостатков, Валерий Михайлович, что вы обо всех судите по себе, – точно упрекнул Скачкова генеральный директор. – Он, может быть, и честный, но честный для себя. Ой, немало теперь таких. Я убедился в этом. Если бы все жили в первую очередь для других, для общества, то проблемы, над которыми мы, бывает, бьемся годами, давно были бы решены... Но, знаете, я не уверен, что Котянок. Не исключено, что кто-то другой рвется на ваше место. Котянок не тянет. Молод. Мне кажется, что Котянок скорее пешка в чьей-то игре. Кто дирижер? Вот вопрос. Не исключено, что сам Балыш. Но это не доказано. Ясно одно, кому-то было выгодно, чтобы мы с вами завалили план. Тогда прогнали бы и меня вместе с вами. Не получилось. Но мне не повезло. Сразу же намекнули на пенсию. Не знаю, кто рвется на мое место, однако такой человек есть, уверен. Уверен также, что не вы. Ибо в таком разе не придирались бы так к вам. Тот человек, который займет мое место, на самые ответственные должности в объединении посадит своих людей. Так что старайтесь не ошибиться. Опирайтесь на таких, например, как главный геолог Протько. Таких большинство среди инженеров, бригадиров, рабочих.
– Спасибо за откровенность, Виталий Опанасович.
– Вам спасибо, Валерий Михайлович. Мне приятно, что я ошибся. Извините за подозрение... Ну поехали, а то ночь нас застанет в пути... – Дорошевич покосился на небо и первым направился к машине, что ждала их за рощицей.
Скачков кивнул фотографии на обелиске: "Ну, прощай, батя!" – и зашагал следом за Дорошевичем. В душе он жалел, что разговорились они слишком поздно.
– Грустно, – сказал Скачков уже в машине. – Едва узнали мы друг друга, едва пришли к обоюдному пониманию, казалось бы, сейчас только работать да работать, а надо расставаться.
Когда машина подъехала к шоссе и высветила фарами подъем, он вдруг предложил:
– Виталий Опанасович, здесь недалеко моя мать живет. Может, заглянем? Угостит нас чайком на травках, яблочками...
– Поехали! – согласился Дорошевич.
– Тогда давай, браток, вправо, – попросил Скачков водителя.
Прошло больше недели после того, как Алла Петровна и Фаина Олеговна отослали свое письмо в райком партии, но ответа не было. И никто не приходил проверять школу. Может, в райкоме нашли их жалобу мелкой? Так написали бы, чего проще. Они ведь подписались своими именами, указали адреса.
Директор тем временем побывала в районо, добиваясь увольнения строптивой учительницы. Там с нею, видно, не согласились. Во всяком случае, приказа пока что не было. Однако Антонина Сергеевна не смирилась. Правда, на уроки к Алле Петровне она больше не заглядывала. Зато зачастил завуч Виктор Иванович. Если на педсовете он хотя робко, но защищал Аллу Петровну, то теперь стал настойчиво-придирчивым. Не было урока, который бы пришелся ему по душе. То одно, то другое, обязательно к чему-нибудь придерется.
Алла Петровна знала, что у завуча больная жена, трое детей – мал мала меньше, – ему часто приходится отлучаться из школы, иногда уходить, не кончив урока, поэтому он и побаивается директора, и, идя наперекор совести, старается угождать ей. Угождал он и сейчас. Аллу Петровну это сначала раздражало, потом стало злить. Однажды она сказала:
– Вы говорите таким тоном, как будто не верите сами себе...
Виктор Иванович смутился, покраснел, так что его стало жалко. Какое-то время он стоял, пожимая плечами, потом проговорил вяло, с запинками:
– Я желаю вам добра, поэтому и обращаю внимание прежде всего на недостатки.
"Ничего себе добро!" – усмехнулась про себя Алла Петровна. А Фаине Олеговне, когда они как-то вместе возвращались домой, пожаловалась:
– У меня такое впечатление, что директорша мстит мне, вот и гоняет бессловесного Виктора Ивановича на мои уроки. Уж не сообщил ли ей кто о нашем письме?
– Все может быть. Она здесь давно работает, ее все знают, – задумалась Фаина Олеговна и, глянув на погрустневшую Аллу Петровну, решительно добавила: – Мы вот что... Подождем еще с неделю. Если все будет так, как сейчас, пойдем в райком, а то и поедем в область. Отступать нам никак нельзя. До завтра, коллега! – Она протянула свою твердую, сильную руку.
А назавтра, когда все собрались в учительской, прибежала секретарша и сказала, что Антонина Сергеевна срочно приглашает всех в актовый зал.
На сцену поднялись директор и незнакомый молодой человек. Антонина Сергеевна была в голубом костюме и, казалось, вся светилась радостью. Молодой человек был скован, будто чего-то стыдился. Он был невысокого роста, с узкими глубокими залысинами и большими ушами, как у летучей мыши.
– Смотри, ну точно катит на велосипеде, – хихикнула Фаина Олеговна, имея в виду молодого человека.
Алла Петровна сдержанно улыбнулась.
– Дорогие мои коллеги, – торжественно начала Антонина Сергеевна. – Есть приятная для всех нас новость. В нашу школу прибыл инструктор райкома партии Игорь Климович Шутик. Он будет изучать нашу работу по воспитанию подрастающего поколения. Мне это очень приятно. Надеюсь, что это не менее приятно и всем вам. Когда работаешь не щадя себя и особенно если еще кое-чего добиваешься, хочется, чтобы твои старания заметили. Конечно, каждому из нас хочется работать еще лучше. Со стороны яснее видны наши недостатки. Надеемся, что Игорь Климович даст нам ценные советы. Мы все будем только благодарны ему за это. Так что, товарищи, не стыдитесь показать то лучшее, что есть в вашей работе. Недостатки тоже не скрывайте. Тем более что скрыть их все равно не удастся. Игорь Климович учился в нашей школе, кстати, окончил ее с золотой медалью, и, сами понимаете, от него ничего не скроешь.
Алла Петровна слушала директора и ничего не понимала. Неужели она и вправду не боится проверки? Неужели она думает, что в школе нет таких недостатков, за которые нельзя не тревожиться? А может, она просто умеет владеть собой, умеет строить хорошую мину при плохой игре? Алла Петровна поискала глазами Светлану Марковну, которая всегда производила впечатление непосредственной женщины. Во всяком случае, играть, притворяться, менять мысли было не в ее натуре. Светлана Марковна сидела с блуждающей улыбкой на лице. Ее синие глаза сверкали от восхищения тем, что происходило в зале. Алла Петровна перевела взгляд на Фаину Олеговну. Ее маленькое личико было, по обыкновению, грустным, задумчивым. Можно было подумать, что она думает о чем-то своем и не слышит, не видит ничего вокруг.
Директор между тем закончила речь и отпустила учителей.
– Чего она такая веселая? – выходя из актового зала, сказала Алла Петровна.
– А чего ей журиться? – Фаина Олеговна посмотрела на Аллу Петровну так, будто не верила, что та и правда ничего не понимает. – Разве не слышали, что этот из райкома их бывший ученик? Может, медаль-то ему сделали. Недаром она напомнила о ней со сцены.
– Он же будет ходить на уроки, беседовать с учителями... Правду не скроешь. – Алла Петровна не верила, чтобы знакомство могло повлиять на результаты проверки. – Не станет же он лгать сам себе. Он понимает, что в его положении.
– Он и не будет лгать, – хмыкнула Фаина Олеговна. – Он напишет правду. Правду о тех уроках, на которых поприсутствует, правду о тех учителях, с которыми побеседует. Ходить будет на те уроки, на которые посоветует директорша, беседовать – с теми учителями, с которыми скажет та же директорша. Так обставят, что с кем надо, а с остальными он и не встретится.
– С кем же он встретится?
– Они сделают так, что на нас у него не хватит времени.
– Сами подойдем.
– Разве что.
– А вдруг он не по нашему письму вообще? – высказала догадку Алла Петровна.
– Не думаю...
Первые дни представитель райкома ходил на уроки, казалось, без всякого плана. На уроки к Алле Петровне и Фаине Олеговне не заглядывал. Больше того, даже не сделал попытки познакомиться с учительницами, поговорить, хотя они и старались чаще попадаться ему на глаза. Встречали его в коридоре, когда он шел к кому-нибудь в класс, или вмешивались в разговор, когда он беседовал в учительской с кем-нибудь. Все было тщетно. Игорь Климович упорно не замечал их, не хотел замечать. И только на пятый день он явился на урок к Алле Петровне. После урока, задержавшись в классе, признался, что проверяет их жалобу, сказал, что ему приятно было познакомиться с ней, Аллой Петровной, и что уроком он доволен, что вообще наслышался о ней здесь немало хорошего. Правда, не от всех. Уточнил некоторые фамилии, попросил пока что никому не говорить, с какой целью он в школе.
Объявление об общем собрании педагогического коллектива повесили загодя.
В этот день Алла Петровна пришла в школу раньше обычного. В учительской еще никого не было, и она, достав из портфеля маленькое зеркальце, ловя в нем то глаза, то нос, то губы, начала прихорашиваться. Дома она не успела этого сделать, да и не стала делать, потому что на дворе моросило и все равно пришлось бы подкрашиваться заново. Отведя зеркальце на расстояние вытянутой руки, окинула взглядом все лицо. Увидела шею, заметно иссеченную морщинками, подумала, что пора переходить на платья с высокими воротничками.
В это время вошла Фаина Олеговна. Она всегда ходила в синем длинном плаще, в вязаной серой шапочке, надвинутой на глаза. Волосы перехватывала резинкой, как школьница. Теперь же была в светлом пальто, в такой же светлой шляпке. Волосы раскидистой волной лежали на плечах. Раздевшись, сняла сапожки, достала из портфеля лодочки на высоких каблуках. В блестящих черных туфлях, в трикотажном красном костюме она вдруг из серой блошки превратилась в настоящую красавицу.
– Директорши не боитесь? – залюбовалась ею Алла Петровна.
– Пусть она меня боится, – прыснула Фаина Олеговна, и смех ее показался Алле Петровне не приглушенным, не сдавленным, как раньше, а молодым и звонким.
– Может, что-нибудь слыхали?
– Нет. Но почему-то уверена, что будет на нашей улице праздник. Вы что, не заметили, как вдруг полиняла Антонина Сергеевна? Как ни удивительно, а мне это приятно.
Наверное, учителя каким-то образом прослышали, что школа проверялась по письму Аллы Петровны и Фаины Олеговны. Во всяком случае, когда они шли по коридору в актовый зал, все смотрели на них взглядами, полными любопытства, точно в самих фигурах коллег, в их походках впервые заметили что-то особенное, может быть, странное, чего не было и нет у других. Фаину Олеговну это смущало немного. Она шла, опустив глаза. А Алла Петровна каждого, кто заглядывался на нее и здоровался с ней, ослепляла белозубой улыбкой.
У входа в актовый зал Фаина Олеговна замедлила шаги, пропуская коллегу вперед. Алла Петровна подхватила ее под руку:
– Ну, что остановились?
– Смотрю, где сесть...
– А что здесь смотреть? – сказала Алла Петровна нарочно громко, чтобы ее все слышали. – Сядем под носом у начальства, чтобы не забывали, что мы есть. – И действительно, усадила Фаину Олеговну и села сама рядом с нею в первом ряду, перед самой сценой.
Вошли в зал, поднялись по ступенькам сбоку на сцену и направились к столу, покрытому красным полотнищем, директор, инструктор райкома партии и заведующий районо.
В сером неброском платье, с зачесанными назад, точно прилизанными волосами и старческой шишкой на затылке, Антонина Сергеевна скромно стояла, взявшись за спинку стула, ожидая, когда усядется начальство. Рядом с маленьким Игорем Климовичем широкоплечий и высокорослый заведующий районо казался очень важным и солидным человеком. У него был небольшой, слегка вздернутый нос, который придавал его крупному лицу веселое выражение. Вообще заведующий районо был веселым человеком. И сейчас, поднявшись за столом, он улыбнулся, точно для него не было и нет большей радости, чем эта встреча с учителями, потом начал бодрым голосом:
– Как вы знаете, в вашей школе почти десять дней находился Игорь Климович Шутик. Райкомом партии ему было поручено не только проверить факты, изложенные в письме двух ваших коллег, а вообще посмотреть, как и что здесь у вас делается. Своими наблюдениями и соображениями он поделился у нас, в отделе народного образования. Мы приглашали на этот разговор Антонину Сергеевну. Надо сказать, замечания, касающиеся недостатков в работе школы, она восприняла с пониманием. Антонина Сергеевна попросила нас вынести эти замечания на обсуждение педагогического коллектива, что мы и делаем. Пожалуйста, Игорь Климович, вам слово.
Шутик поднялся. В зале сидело немало его бывших учителей, и это, очевидно, смущало инструктора райкома. Стоял, точно не зная, с чего ему начинать. Заведующий районо что-то сказал ему, Шутик вышел из-за стола, подошел к узкой обшарпанной трибуне. Заговорил как-то робко, неуверенно, наверное, чувствовал себя учеником, который снова держит экзамен.
– Я учился в этой школе. Я люблю свою школу. Лучшие воспоминания у меня связаны с моей школьной жизнью. Мне всегда казалось, что наша школа лучшая в городе. И не только в городе. Может, это потому, что она своя, родная... Когда мне попало в руки письмо учительниц Аллы Петровны и Фаины Олеговны, признаюсь, оно меня очень встревожило. Не хотелось верить тому, о чем там было написано. Я попросил, чтобы жалобу поручили проверить мне. Не скажу, чтобы после проверки я разочаровался в родной школе. Но многое меня здесь смутило. Если говорить про учителей, про их мастерство, то здесь немало хорошего. Есть высокое педагогическое мастерство, есть умение заинтересовать, увлечь учеников. У каждого это проявляется по-своему, но это как раз и хорошо. Хуже, когда все работают по одному шаблону. У большинства налицо желание совершенствовать свою работу. Значит, возрастет и мастерство, недостатков будет становиться меньше и меньше. Конечно, совершенствованию нет границ. Но этот позитивный процесс – объект каждодневного внимания самих педагогов, руководителей школы, одним словом, специалистов, которые лучше меня разбираются в педагогической науке. Однако я хочу остановить ваше внимание на одной очень обидной тенденции, которая, словно ржа, разъедает школу. Трудно сказать по чьей вине, но почти всех учителей захватила борьба не за прочные знания учеников, а за высокие оценки. Каждому же ясно, что выставить высокие оценки легче, чем научить детей. Совесть под замок – и действуй. Не надо перенапрягаться, ночами готовиться к урокам. Для всех ты хорош, никто тебя не критикует. А за что критиковать? В журнале порядок, родители довольны. К сожалению, руководство школы способствовало развитию этой тенденции. Каким образом? Например, ведомости, в которых были двойки, просто не принимались. Учителя вынуждены были законные двойки переправлять на фальшивые тройки. Не буду приводить примеры, вы их знаете лучше меня. Учителю, который ставил лодырю двойку, говорили, что он не умеет качественно работать, убивает у ребят веру в себя, в свои способности. Вместо того чтобы направить внимание педагогов на работу с родителями, им твердили, что низкие оценки порождают семейные конфликты, потому что многие родители очень ревниво относятся к оценкам своего чада. Целые теории выдумывались в защиту фальшивой завышенной оценки. Что угодно, только не двойка! Эти тенденции породили немало отрицательных явлений. Вот одна из них. Ученики скоро поняли, что можно и не учить, мол, тройка-то всегда будет. А многим большего и не надо. Другое явление. Некоторые учителя стали больше заботиться о форме урока, чем о его содержании. Побывал я на таких уроках. Не уроки, а спектакли. Все есть, что надо. Кажется, лучшего урока и представить себе невозможно. Нет только у педагога заботы о знаниях своих учеников. Сыграла свою роль и ушла. Все равно, слушали ее или не слушали, запомнили что-нибудь из того, что она говорила, или пропустили мимо ушей. Урок ради урока. Конечно, куда проще провести такой блестящий урок, чем добиться, чтобы ученики что-то запомнили, поняли. Цепная реакция. Одна показуха порождает другую. Самое обидное, что всех, кажется, удовлетворяло такое положение. Просто диву даешься, что так дружно можно отказаться от принципов, утратить способность объективно посмотреть на свою работу, оценить ее. И надо было, чтобы в школе появились новые педагоги, которые не смогли смириться с показухой. Не научились. И взглянули на все это своими глазами. Но, вот беда, они сразу же попали под обстрел руководства школы и некоторых коллег. И то, что они устояли под этим обстрелом, делает им честь. Они показали себя настоящими педагогами. У них государственный подход к своим обязанностям. Брак, допущенный в воспитании детей сегодня, обернется завтра недобросовестным трудом, браком на производстве, говорят они. Конечно, я не берусь утверждать, что и у этих учителей все идеально. Однако у них есть главное. А этого некоторые ваши товарищи не могут понять. Были, увы, и такие, что старались их принизить, доказать им, будто они пошли не по той дороге. Даже добивались их увольнения. Выискивали у них недостатки, которых не было. Смотрел я журнал посещения уроков завучем школы. Читал оценки, замечания. Мне показалось, что в этих оценках и замечаниях много субъективного, отсутствует желание разобраться в достоинствах и недостатках уроков Аллы Петровны. Меня это, признаюсь, очень обескуражило. Я со школьных лет знал Виктора Ивановича как принципиального и добросовестного учителя. Что же случилось, Виктор Иванович? Антонина Сергеевна? Я вас уважаю и люблю, как может уважать и любить своих учителей благодарный ученик. Но, извините, кривить душой не могу. Я побывал на уроках Аллы Петровны. Уроки содержательные, интересные. Материал подается эмоционально. Ученики не остаются безразличными. Слушают. Ее внимание направлено на то, чтобы заинтересовать всех учеников, чтобы они сами принимали участие в разборе материала. Правда, пока что не все справляются с программой, но нет сомнения, что отставание учеников явление временное. Понравились мне и уроки Фаины Олеговны. Такими педагогами, как они, надо гордиться, а не преследовать их. В районо состоялась встреча с руководством школы. Руководители пообещали более объективно оценивать работу каждого учителя, содействовать каждому педагогу совершенствовать свое мастерство... У меня все, – заученными словами закончил Игорь Климович, огляделся и поспешил на свое место.
16
Алесич и Катя пока жили на частной квартире. Они занимали отдельную комнатку-пристроечку. Хотя комнатка была маленькая, с низким потолком, с одним окошком, выходившим на огород, она нравилась им. Нравилась тем, что имела вход сразу из коридора – отдельный.
Лет десять тому, а может и больше, когда под Зуевом нашли черное золото, сюда, в давно обжитые места, понаехало немало специалистов осваивать новое месторождение. Небольшой зеленый городок, состоявший из одних частных домиков, не мог принять столько людей. Тогда здешние жители начали лихорадочно утеплять сени, лепить всякие пристроечки. Денег за эти катухи нефтяники не жалели.
Потом нефтяники построили десятки высоких зданий со всеми удобствами, частные домики в зарослях садов оказались всего лишь окраиной нового города, глухой и неблагоустроенной, и все эти утепленные и ветхие пристроечки быстро опустели. Поэтому Алесичу с Катей нетрудно было найти себе пристанище. У них даже была возможность выбирать. Поселились на самой окраине, чтобы Кате ближе было ходить в свою столовку. А цех, где работал Алесич, был совсем рядом. Впрочем, на месте он не сидел, все больше был в разъездах.
Жилье было без всяких удобств. Но о лучшем они пока что и не мечтали. Оглушенные счастьем, они, казалось, вообще ничего не замечали вокруг. Видели только друг друга. Главное, у них было место, где можно было отдохнуть, переночевать, а потом идти на работу на весь день, чтобы снова жить ожиданием встречи.
Однажды вечером, поужинав тем, что Катя принесла из столовки, – дома им готовить было не на чем, а на кухню к хозяевам лезть не хотелось, – они собрались спать. Ожидая, пока Катя накрутит волосы на бигуди и ляжет, Алесич сказал:
