Текст книги "Банан за чуткость"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Школу она кончила неплохо, выдержала конкурс в институт. Видел я ее редко и случайно – может, в полгода раз. Перекинулись десятком фраз и разошлись.

И вдруг как поленом по голове – покончила с собой.

Потом знавшие ее, и я в том числе, пытались понять происшедшее. Пожалуй, все пошло с этой проклятой полноты, с беззлобных шуточек знакомых. Она на них реагировала вполне по–современному, сама посмеивалась над собой. Но, видимо, копилась в душе неуверенность.

Лет с пятнадцати, как все, ходила она на вечера, школьные, а после институтские. Не часто, но ходила.

Ребята к ней привязывались не слишком, а если привязывались, то уж очень не те. Страшного в этом, естественно, не было – ну, повезло бы ей чуть позже. Но она решила, что все закономерно, что виновата ее внешность. Случайно уловленной фразы оказалось достаточно, чтобы могучее воображение молодости начало свою на сей раз, увы, разрушительную работу.

Она отошла от прежних знакомых, новых не искала. Училась нормально, сессии сдавала в срок, но все, что вне учебы, вызывало у нее тоску и страх. В институте она держалась, а дома срывалась на родителях. Потом мучилась раскаянием, отчего всем троим становилось еще тяжелей.

Ходить ей теперь никуда не хотелось: казалось, что театр, кино или выставка только подчеркивают ее одиночество. Пустые вечера под несчастными взглядами родителей стали для нее унижением и кошмаром… Когда она повесилась, ей было чуть больше двадцати.

Вероятно, на характере этой девушки отчетливо сказались недостатки воспитания, о которых вы пишете.

Тут я могу согласиться с вами: душевную стойкость, действительно, надо воспитывать. И все же, думая об этой истории, вот уже несколько лет не могу отделаться от простой и горькой мысли: не будь так нечутки и равнодушны ее знакомые, займись ее судьбой кто‑нибудь постарше и поопытней – вы, я, еще кто‑то, – была бы она и сегодня жива. И хочется не осуждать ее, а жалеть и думать о других, кого надо сберечь.

Может, совсем немного и было надо. Объяснить, что в хаосе жизни удача выпадает людям очень неравномерно, что любят всяких, и худых, и полных, да и от полноты избавиться не так уж трудно. Или просто два-три раза взять с собой вечером в компанию. В молодости легко теряют вкус к жизни, но, к счастью, и приобретают легко.

Мне, например, известен случай, когда пятнадцатилетнего человека, однажды покушавшегося на самоубийство, спас – смешно сказать! – фотоаппарат, точно угаданная и вовремя подаренная дешевенькая «Смена», маленький, но ежедневный интерес, двенадцатирублевый поплавок, который помог издерганному и очень одинокому подростку удержаться на плаву в самый критический момент.

Очевидно, в этих моих рассуждениях есть одна явная слабость. Ну ладно, беру я ответственность на себя. Вас уговорю – вы возьмете. Я виноват, вы виноваты.

Но вина наша, в общем, платоническая. Никто не взыщет. Даже вроде мы выходим получше других: они не сознают свою причастность к чужой трагедии, а мы с вами сознаем. Довольно приятная вина. Так иногда говорят, что борьба с пожарами – долг каждого гражданина. Долг‑то каждого, а отвечает пожарный…

От самых разных напастей общество страхует человека с помощью конкретных и ответственных своих систем. От болезни – поликлиника, от нищей старости – собес, от аварии – Госстрах.

А ведь несчастная любовь страшней аварии. И обида страшна, и одиночество, и жестокий пресс длинной тоски. Все это тоже болезни, причем достаточно тяжелые. Иногда, как видим, со смертельным исходом.

Мне кажется, настало время для тонкой и мудрой службы по предотвращению личной человеческой беды.

Представьте на момент – кто‑то сообщает: «Внимание, внимание! Двадцатилетняя работница химкомбината хочет покончить с собой».

Как думаете – дадут ей умереть?

Не понадобятся ни психиатры, ни родственники, ни общественные организации, ни даже парень, в которого она влюблена. Сотни людей бросятся на помощь, спеша поделиться собственными резервами радости, как бросаются люди к больнице, когда нужна кожа обгоревшему. И пусть чужая кожа не прививается – она помогает выжить, пока не нарастет своя.

Если бы только удалось своевременно связывать больного и донора, того, кто задыхается без глотка радости, и тех, кто готов помочь…

Я пишу про это не потому лишь, что жалко погибающих – жалко и человечество, остающееся без них.

Если бы молодой и безвестный нижегородский мещанин, выстреливший себе в грудь, владел оружием чуть получше, город Горький сейчас назывался бы как-нибудь иначе, а десятиклассники не писали бы выпускные сочинения по роману «Мать»…

Человечеству нужны сталевары и летчики–испытатели, машинисты электровозов и тигроловы. Но нужны и художники, и воспитатели в детских домах, и сердобольные сиделки в больницах – те, для кого способность души взрываться от боли, любви и сострадания лишь условие нормальной работы.

Какой конкретно должна быть «противонесчастная служба» – сейчас говорить не буду. И так разговор наш затянулся. Да и не исключено, что серьезные люди просто поднимут меня на смех: мало ему забот в жизни, придумывает еще одну.

Так‑то оно так, забот много…

Человек порезал руку. Он бежит к телефону и здоровой рукой набирает ноль–три – на помощь, человечество! А куда звонить, если ранена душа? Три–ноль?

…«Кого мы растим?» – спрашиваете вы в письме. Когда успешно, когда с огрехами, но растим людей. Людей, умеющих и творить, и любить, и страдать, и сочувствовать, то есть жить всей полнотой жизни. И, конечно же, способных бороться за творческое, справедливое и доброе устройство жизни против духовно нищего, но эгоистичного и нахрапистого «супермена». Способных отстоять Человека.

ПОТОРОПИТЕСЬ, РЕБЯТА!

До Рыбинска фронт не доходил: безлюдная полоса с живыми огненными кромками шевелилась и двигалась западнее, по ту сторону Волги и водохранилища. Тем не менее от войны на городских и пригородных кладбищах осталось несколько солдатских могил. Одна из них находилась на Болтинском кладбище, возле входа, поблизости от церковной стены.

Почему хоронившие выбрали именно это место, теперь сказать трудно. Скорее всего были они люди молодые, в кладбищенских делах неопытные, и выбор точки для могилы определило подсознательное солдатское ощущение: мол, стена – какое–никакое, а укрытие, все лучше, чем на голом месте.

Однако отгремели бои, жизнь вошла в мирную колею, церковь заработала, и выяснилось, что холмик расположен неудобно – мешает. Дело в том, что во время крестного хода принято обходить вокруг церкви. А могила, хоть помещалась и не на самом пути, служила все же некоторой помехой – лучше бы подальше.

В конце концов церковные активисты совершили небольшую перепланировку: холмик, и без того низенький, совсем сровняли с тропинкой, а дощечку с фамилией захороненного перенесли чуток в сторону, решив, по–своему резонно, что живым так удобнее, а усопшему все равно.

И действительно – живым стало удобнее, а усопший на все эти пертурбации не реагировал никак.

Некоторое время спустя холмик этот опять возник.

Приехал откуда‑то немолодой человек, пошел в местный военкомат, предъявил родственные права – и хоть и с хлопотами и не сразу, но все же вновь оборудовал могилку.

С тех пор так и шло. Раз в год или два появлялся на Болтинском кладбище этот незнакомый местным жителям человек, подправлял могилку, красил табличку, а уезжал – табличка над могилой ветшала, краска смывалась, выгорала, и порой лишь с трудом можно было определить, что молодой лейтенант Позднышев расстался со своей жизнью двенадцатого числа, месяца августа, года одна тысяча девятьсот сорок второго.

Если же родственник запаздывал – и этого на табличке различить было нельзя.

Наверное, так бы оно и шло – прямой дорогой к вечному забвению.

Но полузаброшенную могилу на Болтинском кладбище приметили ребята из тридцать первой рыбинской школы, расположенной неподалеку. Ребята были хорошие. И совесть, и душевное равновесие, и уважение к себе – все было при них. Но возникало ощущение: вот пройдут равнодушно мимо солдатской могилы, выкинут из стриженых голов осыпающийся холмик–и сами станут чуть похуже, чуть поменьше, вообще потеряют в себе что‑то такое, чего потом, может, уже и не восстановить…

Были эти ребятишки в основном семиклассники, и сперва их тревожило больше любопытство. В самом деле – откуда здесь, на деревенском кладбище, воинская могила? Погиб? Или умер от болезни? Или везли раненого в тыл, да вот по дороге…

В местном военкомате по просьбе ребят нашли что-то вроде учетной карточки. Но она не сказала ничего нового. Да, Позднышев. Да, лейтенант. Да, на Болтинском кладбище.

Школьники написали в архив. Ответа не было. Опять написали. Опять без ответа.

Но ребята из тридцать первой восьмилетки уцепились за волосок чужой жизни, за ниточку, за паутинку почти. Уцепились и отпускать не хотели.

Они разбились на группы и пошли по ближним селам. Заглядывали в дома. Не слыхал ли кто случайно про лейтенанта Позднышева?

Сперва спрашивали всех подряд. Потом стали с умом – одних пожилых женщин. Молодые ничего знать не могли, а мужчины в сорок втором были не здесь…

Кто‑то сказал:

– А ведь он, ребята, небось из полка. Тут же в войну полк стоял, летчики. А на поле у них был аэродром. Прямо по картошке прошлись катками, умяли – оттуда и взлетали.

Кто‑то припомнил:

– А к нему на могилку вроде женщина приходила. Весной вроде.

Немного выяснилось.

Но все же появилась у лейтенанта Позднышева воинская часть. Потом узнали и номер – 42–й авиационный полк, бомбардировщики дальнего действия.

Еще время прошло – и вдруг на письмо, шестое по счету, ответил архив. Вот радости‑то было! Ведь теперь у Позднышева появился и адрес – пусть старый, военной поры, но все же дом. Оказалось, из Подмосковья парень, из Кускова.

Ребята написали туда. Увы, письмо вернулось. Ни родных не нашлось, ни дома, ни города: уже давно бывшее Кусково вошло в черту Москвы.

Стали наудачу катать письма во все подряд московские военкоматы. И вот чуть не год спустя после начала поисков откликнулся военком Кировского района…

Зажил, зажил лейтенант Позднышев!

Появились у него родители. Брат появился. Женщину, что приезжала весной на могилу, нашли – появилась подруга у лейтенанта.

Человеку плохо без друга, совсем нельзя. Но помогли школьники – и объявился друг Позднышева, веселый парень с Черниговщины, лейтенант Помазан. Вместе учились летать в Кировабаде, вместе летали: Позднышев командиром, Помазан штурманом.

Товарищи возникли у молодого летчика – да какие товарищи! Тринадцать Героев Советского Союза вышло в войну из его полка.

Получили ребята фотокарточку, увеличили. С простенка в школьном коридоре смотрит симпатичный худенький паренек, черноволосый и черноглазый. Учеников постарше, учителей помоложе – был ему в сорок втором всего двадцать один год.

Немцы тогда стояли неподалеку от Москвы. А бомбардировщики 42–го полка летали за многие сотни километров на дальние цели – вплоть до самой Германии. Потери были велики. Порой и десятка самолетов не имелось в исправности. Малые повреждения латали тут же, между вылетами. Случалось, приходил экипаж из полета и, едва ухватив горсточку сна, часа через два вновь поднимался в воздух: резервных машин нет, а лететь надо.

Вот и в ту ночь, с двенадцатого на тринадцатое, экипажу Позднышева выпал повторный полет. Заболевший Помазан остался на земле, его место занял старший лейтенант Хамза Насыров, тридцатитрехлетний башкир из Уфы.

Разбежались, поднялись, пошли над полем, над лесом, над пригородами.

И тут отказал мотор.

Позднышев приказал:

– Прыгать!

Двое выбросились – стрелок и стрелок–радист. Парашюты сработали нормально, парни плавно поплыли к земле.

Штурман Насыров прыгать не стал.

Самолет ушел от города в сторону, к полю, и там упал. Удар, взрыв – и все кончилось.

Что произошло в воздухе? Почему не выпрыгнул Позднышев? Почему не послушался командира штурман?

Теперь об этом можно только гадать – рассказать некому. Стрелок и стрелок–радист тоже остались на войне, только их час пробил позже.

Скорей всего было вот что.

Бросить бомбардировщик над пригородом, над людьми и домами Леонид Позднышев, конечно, не мог. А может, и вообще не хотел бросать – самолеты в полку были считанные, да и непросто для летчика пустить на металлолом машину, в которой столько налетал. Вероятно, надеялся сесть. Не вышло…

Можно понять и Хамзу Насырова. Он был не командир, штурман. Но и званием, и годами старше командира. Оставить парня одного в теряющем высоту самолете? Взрослый ответственный человек, глава семьи – этого он себе позволить не смог.

Тогда‑то и похоронили обоих, Позднышева и Насырова, на Болтинском кладбище.

Но родственник Леонида, приладивший над могилой первую временную табличку, не знал имени погибшего штурмана. Рядом с фамилией «Позднышев» он написал просто – «штурман». Потом ниже написал «Помазан», в память о друге Леонида. Так и думали одно время, что Позднышев и Помазан погибли вместе.

Однако ребята установили, что Помазан не погиб в сорок втором. Он был на похоронах друга и люто корил себя – хоть и без всяких оснований, – что в тот трагический день не был рядом с Леонидом. Помазан пережил Леонида всего лишь на год. Он погиб двенадцатого августа сорок третьего.

От экипажа Позднышева не осталось в живых ни одного человека. Они погибли поодиночке, в разное время, в разных местах – но все.

Такая была цена победы…

Теперь на Болтинском кладбище стоит над могилой летчиков каменная плита с двумя фотокарточками. Поставили ее не родственники, не военкомат – сами ребята. Всей школой собирали металлолом, а деньги пошли не на турпоходы, как прежде, а на эту плиту. Пионерская дружина тридцать первой школы носит теперь имя Леонида Позднышева – гарантия долгой и прочной памяти. Одни ребята кончают школу, другие приходят в нее, а дружина остается, дружина не стареет…

Правда, было дело – нашлись взрослые граждане, считавшие, что имя дружине надо было подыскать поизвестней, позаслуженней.

Но ребята уперлись на своем – уж очень дорог стал им за время поисков этот скромный лейтенант, погибший в сорок втором.

Я думаю, ребята правы. А что касается заслуженное™… Есть ли вообще такая слава и такая честь, которой не заслуживал бы любой из погибших за победу в этой войне? Герой из героев, славный из славных, похороненный в самом сердце страны – Неизвестный солдат. Кто он? Что сделал? Может, умелый воин, совершивший почти невозможное. Может, вчерашний школьник, мальчик, убитый в первом же своем бою. Но, кто бы ни был, он пал за Родину. И этого достаточно вполне…

Вот тут бы мне поставить точку. Самый бы момент.

Самый бы момент, но не выходит. Не получается у меня точка…

Много хорошего рассказали мне ребята из Рыбинска про свои дела – по–настоящему хорошего. И сколько писем получили от бывших воинов, от родственников погибших. И как устроили в крохотной комнатке при входе в школу нечто вроде музея боевой славы. И как сейчас готовят своих экскурсоводов, чтобы было кому водить гостей и по этому музею, и по окрестным местам.

Много сделали ребята, очень много!

Но я задал им один вопрос:

– Скажите, а кто из инвалидов войны живет в вашем микрорайоне?

Ребята долго молчали. А потом серьезный паренек, активнейший из следопытов, честно ответил:

– Этим вопросом мы не занимались…

Да, уйму писем разослали по разным городам рыбинские школьники. Уйму получили в ответ – около двух тысяч штук. Но что могу поделать – при всем уважении к этой цифре не идет у меня из головы одно письмо. Одно–единственное. Вот уже года три прошло, а никак не забывается.

Мне его дали прочесть в одной из редакций. А прислал его инвалид войны. Он не просто инвалид, он – спинальник.

Что это такое? В медицине, наверное, есть термин понаучнее. Но в госпиталях солдат, раненных в позвоночник, называли именно спинальниками. Так вот этот спинальник, Алексей Федорович, уже тридцать лет живет лежа. Ноги есть, но не служат.

Конечно, он не совсем уж неподвижен.

Если на одну ладонь опереться, а другой половчей оттолкнуться да вовремя подставить локоть – вполне может Алексей Федорович повернуться на бок. Газету может держать, стакан с водой. Спичку может зажечь.

Семьи у Алексея Федоровича нет, детей, естественно, тоже: ушел он на фронт восемнадцати лет, а все планы на послевоенную личную жизнь остались под городом Витебском. Живет он с матерью. Она, конечно, заботлива – мать всегда мать. Но ведь и годы – уже больше семидесяти. Даже доставить из кухни тот самый стакан с водой для нее нынче работа.

Однако на бытовые сложности Алексей Федорович не жалуется. Сыт, крыша не течет, приемник есть – жить можно.

Жалуется человек на другое.

Вот уже лет десять никто из окружающих не догадался поздравить его с Днем Победы. А для Алексея Федоровича это особенный праздник, потому что особенно дорого за него плачено. «Неужели не заслужил открытку за три копейки?» – спрашивает Алексей Федорович. Как‑то перед Днем Советской Армии мать всполошилась, пошла хлопотать за сына. Тут уж спинальника уважили – будто в насмешку прислали пригласительный билет на вечер в Дом культуры.

Есть у инвалида и еще проблемы. Вот в шахматы сыграть не с кем. Про хоккей поговорить хочется – опять же собеседника нет. А чтобы хорошую книжку кто принес из библиотеки – об этом он и мечтать не решается.

Да ладно – не в шахматах дело, не в книге. Но ведь просто нужно хоть иногда живому человеку поговорить с живым человеком!

«Иногда мне кажется, что город вымер, – пишет Алексей Федорович. – Ну, заглянет раз в месяц старичок с соседней улицы. А что дети на Земле существуют – это я знаю только по крикам под окном…»

Между прочим, от дома Алексея Федоровича до ближайшей школы от силы километр – больше ведь у нас и не бывает. Но, видно, и тамошние следопыты этим вопросом не занимаются…

Ох, как бы хотелось, чтобы «этим вопросом» занялись хорошие ребята. Из Рыбинска. И из других городов. Из всех городов, из всех деревень, какие только есть в стране.

Пойдите, ребята, в ваш районный военкомат и спросите, кто из инвалидов войны нуждается в помощи. А после обойдите все адреса.

Ни трудной, ни длительной эта экспедиция не окажется: не так уж много инвалидов войны живет сегодня рядом с нами. Ведь со Дня Победы прошло целых тридцать лет. Большой срок! А раны, даже самые почетные, долголетию, увы, не способствуют…

Поторопитесь, ребята!