Текст книги "Банан за чуткость"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

ЛЕОНИД ЖУХОВИЦКИЙ
БАНАН ЗА ЧУТКОСТЬ

УРОКИ НЕРАВНОДУШИЯ

Леонид Жуховицкий, наерно, правильно поступил, когда вынес в заглавие своей острой и, я бы даже добавил, колючей публицистической книги броское название одной из вошедших в нее поучительных историй – «Банан за чуткость». Этим заголовком он заранее предупреждает о характере книги, о том, что людям, которые готовы проявлять чуткость только на определенных условиях, в этой книге не поздоровится, так же как не поздоровится и многим другим ее персонажам. Эта книга, как говорится, с перцем – написанная с любовью к современной молодежи с пониманием ее духовных запросов и душевных сложностей. Эта книга а то же время по–хорошему злая и непримиримая по отношению к выведенным в ней носителям бацилл эгоизма, трусости, дешевого практицизма, духовной нищеты и душевной слепоты. При этом мне кажется особенно дорогим в этой книге, что автор не декларирует свою непримиримость, не принимает гранитной позы обвинителя. Для него оружие обвинения – это чаще всего анализ, он стремится докопаться, идя от следствия к причине, причем частенько, беря при этом вместе с собой за руку того или иного своего персонажа, доходит до этой первопричины вместе с ним и, добравшись до этой исходной точки, начинает вслух раздумывать над тем – а нельзя ли, начав с этой же исходной позиции, делать в жизни совсем другие шаги, действовать и жить по–иному.

Я назвал эту книгу публицистической, ибо в общем‑то она вся при своей разножанровости представляет собой некий единый разговор писателя с читателем на тему о том, как жить на белом свете, а конкретней – а нашем современном обществе; что хорошо и что плохо, что нравственно и что безнравственно; какие поступки и решения обогащают личность человека и какие обесценивают эту личность. И хотя книга разножанровая, хотя рядом с прямой дискуссией, с прямыми ответами на вопросы читателей, с прямым спором соседствует в одном случае – традиционный рассказ с вымышленными героями, в другом – портретный очерк с подлинными фамилиями и подлинными местами действия, в третьем – глава из путевого дневника, однако все, вместе взятое, составляет единую и именно публицистическую книгу, объединенную единой авторской волей, единым и упорным стремлением на разном материале и разными способами, в разных жанрах поговорить с читателем на главную для автора тему: как жить современному молодому человеку так, чтобы потом вспоминать эту молодость без чувства недовольства собой, раскаяния или стыда.

Адрес этой книги, конечно, прежде всего – молодежь. В ней молодые герои, и у нее будут главным образом молодые читатели. Но мне, как человеку совсем другого поколения, хотелось бы заметить в пользу этой книги, что, как мне думается, ее интересно читать и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят, – что ее интересно читать в шестьдесят – могу засвидетельствовать сам. А причина тому простая и весьма важная: автор не скользит по поверхности явлений, по их сиюминутности, не занимается ни обличениями, ни проповедями по мелочам. Как правило, он смотрит в глубь бытующих в нашей жизни явлений, и, когда доходит дело до их истоков – а оно обычно доходит у него до истоков, – то выясняется, что большинство затронутых им проблем существует для всех поколений: и проблема мужества и трусости, и проблема идеализма и практицизма, и проблема накопления духовных и накопительства материальных ценностей, и проблема ответственности и безответственности, проблема равнодушия и неравнодушия к делу и к людям.

Иногда мы—и в литературе, и в искусстве, и в критике – слишком поверхностно определяем черты поколений и слишком механически проводим грани между интересами и особенностями того или другого поколения, – а между тем чем глубже думает писатель, чем решительнее добирается до человеческого нутра актер, тем очевидней становится не то, что внешне отличает одно поколение от другого, а то, что продолжает оставаться в числе наиболее существенных нравственных проблем, над которыми мы размышляем и бьемся из поколения в поколение. И для меня одно из достоинств книги Леонида Жуховицкого состоит и в том, что она заставляет думать над некоторыми темами, которые одновременно являются так называемыми «вечными», и остросоциальными, и сугубо современными. Понятие «вечная тема» заслуживает иронического к себе отношения только в тех случаях, когда она превращается в некую дистиллированную воду, когда она искусственно выпаривается из жизни, отделяется от той реальности, в которой она существует на самом деле. В книге Леонида Жуховицкого вечные темы, в том числе такая вечная тема, как тема первой любви, не вынуты, не отторгнуты от жизни, а рассмотрены в самой жизни, в ее сегодняшней реальности – это тоже одно из достоинств книги.

Свое краткое вступление к этой талантливой работе я назвал «Уроки неравнодушия», и назвал не случайно, ибо при всем внешнем многотемье написанного, если вдуматься – что же лежит в основе этой книги, в чем ее пафос, в чем ее нравственный урок, – то следует ответить: главный ее урок – это урок неравнодушия. Для автора этой книги нет большего греха, чем равнодушие к людям, ибо такое равнодушие – не только грех сам по себе, но и первооснова большинства других отрицательных качеств, постепенно проявляющихся в человеке на основе его равнодушия – к делу, к людям, а чаще всего к тому и к другому. Нет ничего хуже, нет ничего социально и нравственно опаснее, чем равнодушие, – говорит своей книгой Леонид Жуховицкий, и я хочу закончить это свое краткое предисловие к ней тем, что полностью разделяю эту позицию ее автора.

КОНСТАНТИН СИМОНОВ

ВКУС МЕДА

ОНИ ВДВОЕМ У ПОДЪЕЗДА, НА ЛЕСТНИЧНОЙ ПЛОЩАДКЕ, НА ЛАВОЧКЕ В ПАРКЕ, ПОСРЕДИ ПОЛЯ, ПОСРЕДИ ПЛОЩАДИ.

ОНИ НИ НА КОГО НЕ СМОТРЯТ.

А ВСЕ ВОКРУГ СМОТРЯТ НА НИХ.

ВСЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ГЛЯДИТ НА ВЛЮБЛЕННЫХ ВНИМАТЕЛЬНО И ПРИСТРАСТНО, КАК ЛЕТЧИК НА ПРИБОР ВЫСОТЫ, КАК ВРАЧ НА ГРАДУСНИК, КАК СВАРЩИК НА ОРАНЖЕВУЮ ИГОЛКУ ПЛАМЕНИ.

ИМ НИ ДО КОГО НЕТ ДЕЛА, А НАМ ТАК ВАЖНО, ЧТОБЫ ИМ БЫЛО ХОРОШО!

ВЕДЬ ЕСЛИ ЭТИ ДВОЕ У ПОДЪЕЗДА ИЛИ НА ЛАВОЧКЕ СЧАСТЛИВЫ – ЗНАЧИТ, ВСЕ ВОКРУГ РАЗВИВАЕТСЯ НОРМАЛЬНО, ЗНАЧИТ, В САМОМ ГЛАВНОМ МИР РАЗУМЕН И ДОБР, ЗНАЧИТ, ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ БУДЕТ СОЛНЕЧНЕЙ НЫНЕШНЕГО.

ЭЙ, РЕБЯТА, КАК ВЫ ТАМ – СЧАСТЛИВЫ?

НЕ ОТВЕЧАЮТ —ЗАНЯТЫ ТОЛЬКО ДРУГ ДРУГОМ.

МЫ ОПАСАЕМСЯ ЗА НИХ, МЫ ТВЕРДИМ: СПЕРВА ВЫРАСТИ, СПЕРВА ВЫУЧИСЬ, СПЕРВА ВСТАНЬ НА НОГИ, ВЫСЛУЖИ ДОСТАТОЧНУЮ ЗАРПЛАТУ… НУ А ЕСЛИ ОДНАЖДЫ ВСЕ РАЗОМ ВОЗЬМУТ – И ПОСЛУШАЮТСЯ?

САМОЕ СТРАШНОЕ, СТРАШНЕЙ НЕ ПРИДУМАЕШЬ – ЕСЛИ ВДРУГ ВСЕ ОНИ ИСЧЕЗНУТ С УЛИЦ, ПЕРЕСТАНУТ ЗАНИМАТЬ ЛАВОЧКИ, ТОРЧАТЬ У ПОДЪЕЗДОВ, ПОДПИРАТЬ СТЕНЫ, ПУГАТЬ НА ЛЕСТНИЧНЫХ ПЛОЩАДКАХ ЗАПАЗДЫВАЮЩИХ КВАРТИРОСЪЕМЩИКОВ. ПРОСТО ВОЗЬМУТ И УЙДУТ, КАК ИНОГДА ТАИНСТВЕННО И ВНЕЗАПНО УХОДИТ ВОДА ИЗ ВСЕХ КОЛОДЦЕВ ОКРУГИ…

БОИМСЯ РАННЕЙ ЛЮБВИ, БЕЗРАССУДНОЙ ЛЮБВИ, БЕЗОТВЕТНОЙ ЛЮБВИ, А БОЯТЬСЯ НАДО – ОТСУТСТВИЯ ЛЮБВИ…

ГРУСТНЫЙ РАССКАЗ О ЛЮБВИ

В шестом классе они просто сидели за одной партой. В седьмом после школы вместе уходили домой. Правда, девочке домой было направо, а мальчику – налево. Но очень скоро выяснилось, что если сперва пойти направо, а потом налево, то получается не хуже, а, наоборот, гораздо лучше. Мальчик шел направо, потом налево, просто шагал с нею рядом, и каждый нес свой портфель, но мальчику было знобко и жарко, и ветер, и осенний, и зимний, радовал ему лицо. А как было девочке, он не знал, а думать об этом боялся.

В восьмом классе они по–прежнему вместе уходили из школы – только теперь держась за руки. А ребятам говорили, что у них пионерская дружба, и при этом громко смеялись.

Мальчик был некрасивый, веснушчатый, ярко–рыжий, а нос его загибался кверху, как крючок на вешалке. Мальчик пытался принимать какие‑то меры и дома, когда никого не было, перед зеркалом отгибал нос книзу и долго держал в таком положении. Получалось вполне прилично. Но потом, к сожалению, нос возвращался в прежнее состояние. Как‑то мальчик раздобыл широкую тугую резинку и целую неделю на ночь притягивал кончик носа к подбородку. Но и это ощутимых результатов не дало, а резинка однажды соскочила и очень больно шлепнула мальчика по губе.

В зимние каникулы он вдруг начал писать стихи. За два дня он сочинил четыре стихотворения – все о природе. Он переписал их в двух экземплярах и показал одному очень умному десятикласснику.

Десятиклассник здорово разбирался в литературе. Он сказал, что стихи слабые, главное, несамостоятельные, потому что в темах чувствуется влияние Есенина, в мыслях – Блока, в рифмах – Маяковского, а в образах – Мандельштама. Придя домой, он один экземпляр стихов разорвал и сжег, а второй на всякий случай запрятал подальше.

В девятом классе девочка позвала его к себе на день рождения. Он долго думал, что бы ей подарить, а потом сделал такую красивую книжную полку, что девочка от радости его поцеловала. Больше они ни разу не целовались.

А в конце осени девочка вдруг заболела. Болезнь была тяжелая – одна из форм полиомиелита. И последствия оказались тяжелыми – девочка выздоровела, но потеряла лицо. Осталась неподвижная, скошенная набок маска – судорога свела мышцы лица. Девочка потеряла все свои улыбки и все свои гримасы, среди которых были очень симпатичные. И хоть ей было очень страшно, очень горько, она потеряла даже выражение страха и выражение горя.

Девочку перевезли в другую больницу и там держали долго. Но она и сама не стремилась на волю – жутко было вернуться домой и в школу без лица. Ее лечили—кололи, делали массаж, заставляли шевелить губами, морщить лоб. Но мышцы не слушались, девочка плакала от отчаянья, а на лице это никак не отражалось, только слезы катились по неподвижным щекам.

Мальчик приходил в больницу, посылал ей передачу, робко выспрашивал в справочном дежурную сестру. Потом стоял под окном и махал девочке рукой – внутрь его не пускали из‑за очередной эпидемии гриппа.

Как‑то медсестра сказала ему, что сейчас для девочки главное – гимнастика лица и хорошо бы ей, например, побольше смеяться. Но тут же сестра со вздохом заметила, что, правда, какой уж тут смех, когда вся физиономия набекрень.

Но мальчик эти слова запомнил. Он стал девочку смешить.

Он каждый день после школы приходил под больничные окна и рассказывал ей разные смешные истории. Но слова едва доносились в палату сквозь приоткрытую форточку, и мальчик стал изображать эти истории в лицах, с помощью мимики.

Он не был особенно остроумным, в драмкружке никогда не занимался, и сперва все это у него получалось так себе. Но он очень старался, репетировал дома перед зеркалом, на уроках, уставясь в стену, придумывал разные ужимки и прыжки и постепенно навострился – пожалуй, у него проявился даже некоторый талант.

Когда подморозило и началась гололедица, он показывал, как их общие знакомые движутся в школу, скользил, кривлялся, взмахивал руками, падал на спину, судорожно взбрыкивал ногами… Один раз, падая, он больно ушиб колено, и гримаса боли получилась у него такой убедительной, что он взял ее в свой постоянный репертуар. Он падал на снег и, схватившись за колено, крутился волчком. А девочка смеялась.

Потом пошла настоящая зима, с настоящими морозами, с метелями. Девочка знаками спрашивала, не замерз ли он там, внизу. А он отвечал, что замерз, ужас как замерз, просто дрожит от холода, и трясся так, что шапка падала с головы, а перчатки летели в стороны. Шапку он ронял слишком часто и в конце концов простудился. Но он и простуду использовал для дела: принес вместо носового платка целое полотенце и сморкался в него минут пять подряд, да так пушечно, что вороны поднимались с веток. А девочка смеялась.

Потом он научился использовать свои физические особенности. Оказалось, что его внешность – просто клад. Мальчик раздобыл где‑то сигару, изображал с нею американского миллионера и очень забавно пытался прикурить сигару от своих огненных волос. Носу он тоже нашел применение, да еще какое! Он вешал на нос портфель и жестами показывал, как впоследствии нос у него еще вырастет и будет уже не нос, а хобот, и он сможет тогда, как индийский слон, перетаскивать бревна с места на место. Он показывал все это, а девочка смеялась.

Девочка смеялась, и постепенно у нее стали шевелиться щеки, стали слушаться брови. Скособоченная маска еще оставалась, но сквозь нее уже проступало лицо.

Целую зиму, все три месяца мальчик ежедневно приходил под окно больницы. Чем больше девочка смеялась, тем ей становилось лучше, а чем ей становилось лучше, тем больше она смеялась. К концу зимы ее стали смешить даже машины, тормозящие у поворота. А мальчик, воспользовавшись этим, стал изображать, как шофер, резко затормозив, ударяется носом о стекло и как голова его еще долго болтается взад-вперед.

В марте девочку выписали. К ней полностью вернулось лицо, и ее даже несколько раз показывали студентам и специалистам как пример полного выздоровления и свидетельство торжества современной медицины. Забрать ее из больницы приехали мама, папа и бабушка, а мальчик не приехал: он стеснялся взрослых.

На следующий день они встретились и долго гуляли по улице, держась за руки. Мальчик по привычке смешил ее, а она думала, какой он хороший и как она хорошо–хорошо к нему относится. Она, правда, не знала, любовь это или не любовь – скорей всего нет, потому что мальчик был слишком уж свой. Но она думала, что раз так, она не хочет ни в кого влюбляться, и танцевать на вечерах будет только с ним, а в кино и на каток ходить будет тоже с ним, вот так, взявшись за руки.

Правда, потом началась обычная школьная жизнь, и они даже пару раз поссорились из‑за чепухи, вроде неловкой подсказки, но быстро мирились, потому что мальчик был уступчив, а девочка отходчива. А в кино и на каток ходили вместе, взявшись за руки.

Летом девочку увезли на дачу, и там она влюбилась в студента–пятикурсиика. Сперва она этого, собственно, и не хотела и пробовала на нем свои улыбки и гримаски из чисто медицинских соображений – проверяла, насколько хорошо работают у нее мышцы лица. Но студент был высок, красив и держался с таким сдержанным, слегка презрительным мужским достоинством, что она все время чувствовала разницу между ним и школьными мальчишками. И от этого тревожного ощущения жизнь вокруг казалась яркой, зыбкой и неожиданной. А когда в дождь студент помогал ей надеть плащ и застегивал пуговицу у горла, сердце у девочки падало, и она думала, что вот сейчас ноги у нее подогнутся и она беспомощно обвиснет в его руках…

Потом, в конце лета, перед школой, она несколько раз вспоминала о мальчике и жалела его. Но, с другой стороны, думала, что она ведь тоже не виновата, потому что все получилось как бы помимо ее воли и она ничего с собой поделать не могла. И еще думала, что теперь она намного взрослее мальчика, потому что он хоть и хороший, но в общем‑то совсем еще мальчик, а она уже знает, что такое жизнь и что такое любовь…

С тех пор прошло порядочно времени, лет шесть, может, семь. Девочка давно уже замужем, растит дочку. Студент оказался человеком умным и серьезным, они поженились через полтора года после того, как познакомились. Живут они дружно и друг к другу относятся хорошо. Иногда девочка рассказывает знакомым о рыжем мальчике, самоотверженно смешившем ее всю зиму, и как бы сердито говорит мужу:

– Видишь, кого я из‑за тебя потеряла? А ты не ценишь!

Муж треплет ее по щеке и разводит руками:

– Стараюсь…

И ей приятно, что когда‑то ее любил такой хороший, самоотверженный мальчик, и приятно, что сейчас у нее такой хороший, все понимающий муж.

А мальчику теперь двадцать четыре года. Собственно, это даже не мальчик, а молодой мужчина. У него по–прежнему рыжие волосы и курносый нос. Но взгляд у него теперь прямой и жесткий, и знакомые девушки говорят, что у него свой тип и что по–своему он очень интересен. Он давно уже научился многим вещам, в том числе подавать девушкам плащ и застегивать пуговицу у горла.

Между прочим, в него влюблена одна девочка, с которой он познакомился летом в турпоходе. Она раза три в неделю звонит ему по телефону, изредка встречает после работы, а иногда вечерами прогуливается мимо его дома, глядя, как светится на четвертом этаже широкое, за серой шторой окно.

Порой подруги не без ехидства спрашивают, почему она выбирает для прогулок именно эту улочку. Девочка отвечает, глядя им прямо в глаза:

– Потому что я его люблю. Да, да, да! Ну и что?

К сожалению, мальчик в любовь больше не верит. Когда девочка договаривается с ним встретиться, он опаздывает или совсем не приходит. Когда она звонит и веселым голосом рассказывает разные истории про техникум, он говорит, что у него до черта работы и нет времени на трепотню. А также всякими другими способами мстит девочке за то, что мир устроен так несовершенно и несправедливо.

А кому будет мстить за свои обиды и огорчения эта девочка, пока неизвестно, потому что ей всего только семнадцать лет.

СТОИТ ЛИ ПРОЖИГАТЬ ЖИЗНЬ?

«Здравствуй, «Алый парус»! Откликаюсь на вопрос о «завсегдатаях» парка. Можете считать меня «завсегдатаем». Да! Мне нравится ходить в парк, вообще вечером быть в людных местах. Мне семнадцать лет, у меня красивые ноги, и я люблю носить короткие платья. Ребята обращают на меня внимание, и мне это нравится. Вообще, я думаю, каждой девушке приятно, когда она нравится ребятам, когда представляется случай пококетничать, позаигрывать с парнем. М. Горький сказал: «Каждая уважающая себя женщина – кокетка».

Когда чувствуешь, что ты кому‑то нужна, неважно, в каком виде, главное, в тебе кто‑то нуждается, уже как‑то приятнее жить. А иначе чувствуешь жизнь пустой и ненужной. Вы хотите сказать, что можно находить удовлетворение в учебе или работе? Да, можно. Но это опять неполная жизнь. Ведь каждый человек так устроен, что нуждается в любви, в ласке. А когда этого нет, то я лично не нахожу удовлетворения в жизни.

Я считаю, что по мере возможности надо прожигать свою жизнь, любить и быть любимой. Я с вами предельно откровенна, ведь любая девушка мечтает о любви, но не каждой это доступно и не каждая об этом напишет.

Я считаю, надо больше бывать в парках, там, где «веселятся, целуются, поют». Почему почти все красивые женщины довольны своей жизнью, прожигают ее, а некрасивые их считают за женщин «легкого поведения»? Некрасивые завидуют, вот и осуждают.

Свой адрес я не сообщаю, хочу, чтобы вы напечатали в газете это письмо. Вот увидите, эта тема волнует всех.

Таня Гром (это псевдоним)».

Для начала сейчас самый момент ополчиться на короткие платья. Но что делать – они мне нравятся. И красивые ноги – грешен, нравятся. И наставлять тебя добродетели не могу – сам не образец. И переживать за твою нравственность не собираюсь.

Меня заинтересовала твоя мысль, что жизнь надо прожигать.

Правда, выразила ты ее не лучшим образом – ведь бездельники, пирующие на выпрошенные у родителей трояки, норовят в ту же категорию: их жизнь в том и состоит, чтобы утром клянчить, а вечером «прожигать». Но ловить тебя на неловком слове никто не собирается. Мы с тобой друг друга поймем, читатели нас – тоже. Короче, будем не про слово, а про существо.

Так вот, я тоже не люблю премудрых пескарей, которые отпущенные им природой радости цедят по капельке, дружат предельно экономно, а уж в любви тем более урезают себя в каждой малости, одержимые единственной жаркой идеей: как бы вместо семидесяти среднестатистических лет взять и прожить семьдесят два с половиной!

Зачем им такая жизнь?

Итак, в главном мы договорились: жизнь прожигать надо.

Следующий вопрос – как?

Ведь даже кастрюлю прожечь непросто – требуется приличный огонь. А жизнь – штука куда более прочная. Уж тут‑то нужно могучее пламя. Иначе только дно закоптишь.

Вот ты пишешь – любовь. Защищаешь свое право на нее. Что ж, имеешь право. Но в письме‑то твоем любви нет.

Не бойся, я не имею в виду ту самую, хрестоматийную, которая одна на всю жизнь. Жизнь – вещь не только прочная, но и сложная, бывает в ней всякое. Сколько раз кому любить – четких инструкций нет.

Но ведь любить!

У Бунина есть великий рассказ «Солнечный удар». Он о любви – о любви, которая длилась один день. Но вот уже лет пятьдесят прошло,, а мы, читающие про эту однодневную любовь, не можем уйти от чувства грусти и – чего уж там скрывать! – зависти. Солнечный удар – точное определение. Если не читала, прочти, как насквозь прожгла жизнь двоих людей внезапная краткая любовь.

Ты пишешь: каждой девушке приятно, когда представляется случай пококетничать. Наверное, так оно и есть – приятно. Но ведь там, где начинается любовь, кокетству конец. Через этот невидимый порожек ему не переступить. Этой простой вещи ты не знаешь, видимо, не было случая узнать…

Ты пишешь: ребята обращают внимание, ребятам нравится… И ни словечком, ни деталью, ни хотя бы оговоркой не встал за твоим письмом один–единственный любимый человек. Пусть не на жизнь, не на год, но любимый!

Впрочем, судя по письму, ты искренне убеждена, что «любить» и «жить в свое удовольствие» – одно и то же.

Знаешь, как писала об этом Марина Цветаева?

 
Словно гору несла в подоле —
Всего тела боль.
Я любовь узнаю по боли
Всего тела вдоль.
 

Ты‑то как узнаешь любовь, Танечка? Тебе нравится нравиться, ты любишь, когда тебя любят. Но, боюсь, тебе неведома радость куда большая – любить самой. Почему я решил, что неведома? Да элементарно: иначе ты именно о ней бы и написала. Радость любить просто заслонила бы удовольствие быть любимой – уж очень разновелики эти вещи.

Та же Марина Цветаева, никогда не боявшаяся крайностей – ни в поэзии, ни в любви, – и тут выразилась предельно резко: «Между полнотой желания и исполнением желаний, между полнотой страдания и пустотой счастья мой выбор был сделан отродясь…»

Боюсь, эти строки покажутся тебе странными и ущербными. Но вглядись в окружающих и увидишь, что эта жажда полного и бескорыстного самосожжения в любви свойственна как раз людям душевно здоровым и щедрым. Наверное, по–настоящему счастливы именно они, а не те, кто, страшась любви без взаимности, благоразумно довольствуется взаимностью без любви.

Конечно, никто не застрахован от ошибок. Конечно, велик шанс полюбить, как выражаются в быту, недостойного. Но в том‑то и парадокс, что предмет любви может быть недостойным, но сама любовь всегда достойна, всегда подлинна. Чистота пламени не зависит от того, кто греет над ним пальцы.

Не читала Бориса Корнилова? Интересный был поэт. В «Каспийском море» есть у него такие строчки:

 
Нас качало в солдатских седлах
Так, что стыла по жилам кровь.
Мы любили девчонок подлых,
Нас укачивала любовь.
 

Видишь: подлых – а любили. И наверное, были куда счастливее, чем эти девчонки, возможно, красивые, возможно, неглупые, но не умевшие любить. Ибо любящую никто, никогда, ни при каких условиях подлой не назовет…

А теперь разреши задать тебе один вопрос: как долго собираешься ты прожигать жизнь? Лет десять-пятнадцать? Дело плохо – ничего у тебя не получится.

Почему?

Это я постараюсь объяснить.

Несколько лет назад в газетной корреспонденции была приведена фраза девушки, очень торопившейся быть счастливой: «Сегодня семнадцать мне, а через год семнадцать будет другой».

Знаешь, Таня, существуют на свете такие скучные, а иногда нехорошие люди – картежники. Но у них есть одно очень меткое словцо: пятиминутка. Это когда идет карта. Везет – и все. Можешь играть рискованно, можешь нелепо – все равно выиграешь. Везет!

Так вот, семнадцать лет – твоя пятиминутка.

Сейчас ты можешь позволить себе очень многое. Скажешь глупость – сочтут наивностью. Грубость назовут гордостью. Оденешься безвкусно – решат, забавно. Даже неряшливость вызовет скорей не брезгливую гримасу, а добродушную усмешку.

Да что люди, даже беспристрастный закон сейчас к тебе снисходителен: целый ряд возрастных поблажек.

Пятиминутка! Хороший период в жизни – завидую…

Но у пятиминутки есть один существенный недостаток: длится она от силы пять минут. Это – в картах. В жизни, естественно, подольше – год, два.

Так что через год–два начнут с тебя спрашивать по–взрослому. Глупость назовут глупостью, грубость – грубостью, неряшливость – неряшливостью. Котенка, стянувшего колбасу, беззлобно щелкают по носу. Кота в аналогичном случае нещадно дерут. И беспристрастный закон спрашивает с восемнадцатилетних полной мерой.

Короче говоря, через каких‑нибудь пятнадцать–двадцать месяцев непобедимое обаяние первого года молодости перейдет к другим семнадцатилетним. А что останется у тебя? Что сможешь ты тогда противопоставить этим новым Таням – самоуверенным девочкам в еще более модных платьях, с еще более красивыми ногами?

Ну, восемнадцать, положим, возраст отнюдь не катастрофический. Но двадцать – это уже серьезно, разница с семнадцатилетними будет видна даже на глаз. А двадцать два, двадцать три, двадцать пять… И счет ведь не останавливается…

По–твоему, в зрелости человек только и делает, что оглядывается на пройденную жизнь: кто с удовлетворением, кто с горечью. Однако зрелость весьма продолжительный период жизни, длящийся минимум тридцать лет. А тридцать лет оглядываться – шея заболит. Поэтому и зрелые люди стремятся не столько оглядываться, сколько жить.

Вспомним чеховских героинь: у Аркадиной был взрослый сын, у Раневской взрослая дочь, а жили теми же страстями, что и в двадцать. Вспомни – или прочти – Стендаля, Бальзака, Мопассана. Тридцати-, сорока-, даже пятидесятилетние женщины хотят любить и быть любимыми – и многим это удается. Хотя, надо думать, не благодаря красоте, которая, как ни грустно, с возрастом убывает.

Но убывает красота, проявляется личность. Верней, не проявляется, а развивается: крупные люди становятся еще крупней, мелкие – еще мельче. А личность значит колоссально много – не только в работе, но и в любви.

Человек, горящий всю жизнь, способен, по твоей терминологии, «прожечь» не только молодость, но и старость…

Теперь, пожалуй, самое время поговорить о некрасивых девушках.

Ты наперед знаешь, что им в жизни предстоит с горечью оглядываться на унылое прошлое и из зависти осуждать счастливых красавиц.

Недооцениваешь, до чего же недооцениваешь своих некрасивых ровесниц! Ты считаешь, они будут годами стоять за твоей спиной и завидовать? Как бы не так! Они только кажутся тихими, а на самом деле энергичны и целеустремленны.

Пока ты гуляешь по паркам, используя каждый случай «пококетничать», пока с успехом демонстрируешь свои красивые ноги, пока «веселишься, целуешься, поешь», они тоже не теряют времени даром.

Они – думают.

Жизнь ставит перед твоими невзрачными сверстницами вопрос за вопросом.

Такие, например.

Неужели главное в человеке – лицо и ноги?

Разве привилегия «жить в свое удовольствие» дается лишь избранным, причем прямо в момент рождения, как во времена оно давался графский титул?

А если дается, то справедливо ли это?

А если несправедливо, то как с этим бороться?

Ответить на подобные вопросы очень и очень нелегко. Чтобы поглубже разобраться в предмете, приходится прочесть уйму книг, про любовь и про жизнь вообще. Некрасивые девушки вынуждены вдумываться в стихи: вдруг поможет чужой опыт?

Ты верно заметила, что некрасивая девушка редко ходит гулять, ибо сторонится ребят. Но ведь чем‑то заполнять свободные дни и вечера все‑таки надо! А когда человек читает книгу, смотрит спектакль, слушает концерт, ходит по выставкам – он становится умней, эмоциональней, глубже, красивей. В чем и суть дела…

Тебе‑то самой интересно с глупыми парнями?

С глупыми девушками, правда, интересно бывает. Но недолго. Как правило, пока им от семнадцати до восемнадцати.

Насчет парков ты, конечно, права: там заметны красивые. А в школе, на работе, наконец, просто в компании? Тут на виду умные. Ребята ведь тоже тянутся к девчонкам, с которыми интересно поговорить, которые поймут, посоветуют, помогут.

Так что, боюсь, через некоторое время придется тебе потесниться, пропустить вперед своих невзрачных, но смышленых и развитых подруг. А самой стоять у них за спиной, слушать их умные разговоры. Не исключено, что именно тебе придется «завидовать и осуждать», что, как ты уже сейчас понимаешь, является слабым утешением.

Возможен и такой вариант: вдруг одна из Золушек твоего поколения станет великой актрисой? Тогда, чего доброго, ее некрасивость станет считаться эталоном женской привлекательности. Ведь такое бывало не раз. Когда‑то главными женщинами в театрах были актрисы–героини. Нынче роли героинь играют все больше актрисы характерные, то есть умеющие создать яркий, своеобразный характер. И когда говорят «лицо актрисы», опять‑таки имеют в виду характер, а не физиономию.

Вообще, твое предположение, что одинокими остаются некрасивые, практикой не подтверждается. Едва ли не чаще бывает наоборот. Некрасивым любовь достается трудно, и они рано привыкают ее ценить. К привлекательным жизнь, наоборот, долго снисходительна, а когда вдруг спросит по всей строгости – глядишь, учиться человеческим отношениям поздновато: характер уже сложился эгоистичный и неглубокий.

Кстати, и тебя легкая, везучая молодость, пожалуй, уже начала формировать для будущего одиночества. И письмо твое сигналит об этом, как анализ крови о ревматизме. В людях ты даже не пытаешься разобраться. Ребята для тебя – безликая, восхищенная тобой масса. Некрасивые девушки – несчастные завистницы. Поверхностный парковый успех ты ценишь куда выше, чем он того заслуживает. О собственных недостатках нет и речи: уж так хороша, что надо бы лучше, да некуда.

Конечно, для поцелуя в парке все эти недостатки не помеха. Но от подруги и тем более от жены требуют обычно совсем иных человеческих качеств.

Конечно, в жизни бывают всякие случаи. И глупых любят, и эгоистичным везет. Но я бы на твоем месте на случай рассчитывать не стал. Лучше постарайся задуматься, пока не кончилась твоя пятиминутка…

Итак, нужно ли «прожигать жизнь»? Повторяю: нужно! Право на любовь у тебя есть, и его никто не отнимет.

Но сумеешь ли ты этим правом воспользоваться? Сумеешь ли быть любимой в восемнадцать, в двадцать восемь, в сорок – возраст далекий, но ведь и он наступит. А главное, сумеешь ли любить сама? Ведь на чужом огне жизнь не прожжешь – только на собственном!

Вот и все, что я хотел тебе сказать по поводу веселья, поцелуев и песен в парках.