Текст книги "Банан за чуткость"
Автор книги: Леонид Жуховицкий
Жанры:
Рассказ
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Дорогой М.! Я прочитал в «Комсомолке» твою исповедь, и, должен сказать, она меня во многом убедила. В самом деле, чего хорошего, когда родители заботами и советами подавляют самостоятельность парня и в конце концов обрекают его на нелюбимую, неинтересную профессию.
Но в том же самом номере «Комсомолки» я прочел другой материал, «Шепот в тиши»: про дочку, сына и неудачного отца, однорукого учителя, который детей кормил, поил и одевал, но внутренним их миром не интересовался, на скрипке для них не играл и вообще держался с ними до такой степени нечутко, что однажды даже купил им мороженое не по пятнадцать копеек, как им хотелось, а по семь. Эта душевная рана не зажила у них до сих пор, хотя дети сами давно вошли в родительский возраст.
Надо сказать, их нравственные страдания были описаны тоже весьма убедительно.
И тут я заколебался.
Смотри сам. О твоей судьбе родители заботятся много – и это нехорошо. Об их судьбе отец хлопотал мало – и это тоже плохо. Вот я и подумал: а может, не в родителях дело?
Бог с ними, с обиженными детьми. В конце концов, теперь они выросли, легко могут подсчитать учительскую зарплату и разделить на четыре – именно столько ртов приходилось кормить учителю.
А тебе захотелось написать. Я фразу за фразой перечитал твое письмо и увидел уже не вопрос с ответом, а человека. Вот и пишу тебе – человеку, а не псевдониму при проблеме.
Ты пишешь: «Я окончил школу со средним баллом в аттестате 4,75, являлся участником районных и городских олимпиад по математике, физике, черчению. Получал за первое место в них иногда грамоты. Занимался спортом (у меня второй разряд по легкой атлетике), ходил целый год, когда учился в 10–м классе, на подготовительные курсы в институт. И все это зачем? Конечно, чтобы поступить в институт. Я просто зарабатывал сумму каких‑то очков. Чтоб обеспечить свое… будущее. Всем этим руководили родители, учителя, тренер, а я, как пластилин, подчинялся им. Мне было всегда безразлично все это, но я вынужден был подчиняться и выполнять волю старших. Мне говорили, что «делают из меня человека», мной гордились перед другими, приводили в пример, а мне было просто очень скучно! Я выдыхался в этом бесконечном беге в бесконечность. Мне интересно было работать с металлом, деревом, сочинять стихи, рассказы, рисовать, а меня заставляли делать то, что я не хотел делать».
Как ты думаешь, в каком возрасте человек начинает сам определять свою судьбу? Мне кажется, довольно рано. Лет в четырнадцать – наверняка. В этом возрасте мы уже прекрасно понимаем, что хорошо и что плохо, что пригодится в будущем, а что помешает.
Мы сами выбираем друзей. Выбираем круг интересов.
Конечно, мы продолжаем слушаться старших, но уже вполне сознательно, считая это правильным, полезным для себя.
Может ли подросток ошибиться в своем выборе? Разумеется, и нередко. Но ведь и взрослые, опытные, даже пожилые, так часто колеблются и спотыкаются на перекрестках собственной судьбы. Какой возраст от этого гарантирован? Шекспировский Лир был вообще старик – разве это уберегло его от трагических ошибок и страшной ответственности за них?
Тебе уже не четырнадцать, ты старше. Может, стоит не оглядываться на покровителей, а поискать причины неприятностей в собственном характере?
Вот ты жалуешься, что с детства жил по чужим советам. Дальше так не хочешь. Ну и что же ты делаешь? Кричишь на весь белый свет: «Люди добрые, дайте совет – как быть?»
Да, всю жизнь с тобой обращаются как с пластилином. Но разве виноваты в этом покровители? Мнут того, кто мнется.
Ты хороший парень, тебе надоело копить очки в игре без победы, и письмо твое называется «Не хочу…».
Не обижайся, но твое «не хочу» особого доверия у меня не вызывает. Ибо очень легко выкрикнуть «не хочу!». И очень трудно подкрепить этот еще детский полукрик, полувсхлип спокойным, трезвым, ответственным взрослым «хочу!».
Но где оно, твое «хочу!»?
Ты пишешь: «Мне интересно было работать с металлом, деревом, сочинять стихи, рассказы, рисовать, а меня заставляли делать то, что я не хотел…»
В таких вещах утверждать что‑либо трудно. Но, боюсь, со стихами и рассказами у тебя дело не пошло бы. Потому что писательство не любят на уровне «интересно». Его любят, как Чехов любил – пятьсот страниц в год и смерть от чахотки. Любят, как Есенин – «всю душу выплещу в слова».
Рисовать? Старому Ренуару кисть к руке привязывали – держать не мог, но и не писать не мог.
Металл, дерево? Недавно в Вильнюсе я видел, как работает замечательный мастер янтаря и металла Винцас Крисюнас. На ковшик фантазии приходится бочка черного, кропотливого труда. Вся паутина металла вяжется вручную. Это у нас перед глазами светится загадочное янтарное солнышко. А у Винцаса – рыжая пыль, дымок испаряющейся кислоты и синий, жгучий, опасный столбик пламени под хоботком горелки.
Но дело даже не в том. Пусть тебе и очень нравится профессия, тебя тянет к творчеству, но этого мало.
Можно быть актером, журналистом, художником – и всю жизнь выполнять механическую, однообразную работу, которая нужна, но, увы, неинтересна. Право на творчество, как правило, получает лишь тот, кто уже доказал свою способность творить.
А где твои доказательства?
Ты пишешь, что любишь возиться с металлом и деревом? В стране полно заводов, мебельных фабрик, строек, где возятся с тем и другим. Кто мешает тебе уйти из института и заняться тем, чем хочется?
Но этот очень простой выход тебя совсем не привлекает. Ведь сегодня бросишь институт, а вдруг завтра придется пожалеть?
Мне кажется, М., ты просто боишься риска. Боишься самостоятельного решения. Тебе хочется быть счастливым сегодня, но так, чтобы ответственность за твое завтрашнее счастье нес кто‑то другой. Родители, учителя, газета – кто угодно, только не ты. Потому‑то и просишь; прикажите мне жить по–человечески сегодня!
Но таких приказов, к сожалению, никто никому не отдает…
«Вы только не подумайте, что я избалованный маменькин сынок. Отнюдь нет. У нас в семье всегда царит деловая атмосфера. С детства меня приучили к самостоятельной жизни. Я всегда сам убирался, готовил, ходил за покупками в магазин. Считалось, что эта жизненная школа мне опять же нужна… для будущей жизни. В редком случае отдыхал летом с родителями. Ездил работать на Украину в колхоз, чтобы узнать настоящую цену хлеба; участвовал в научной экспедиции; ездил много раз в спортивные лагеря, путешествовал с рюкзаком по Днепру; ездил по Волге…»
«Вы только не подумайте, что я избалованный маменькин сынок. Отнюдь нет», – утверждаешь ты.
В искренности твоей не сомневаюсь, но, думаю, что ты все же поторопился с выводом.
Ты не избалован, нет. Но – откровенность за откровенность – ты маменькин сынок. Довольно типичный маменькин сынок эпохи турпоходов, спортлагерей и стройотрядов.
Дело в том, что сами, так сказать, стандарты комнатного воспитания в наше время сильно изменились – следует признать, к лучшему. Домашний мальчик семидесятых годов должен не только слушаться маму, но и заниматься спортом, водить «Жигули», быть смелым с девушками, на лето уезжать не с родителями, а с приятелями. Самостоятельностью сыновей нынче хвастаются, как прежде хвастались покорностью.
В этом, стандартном, смысле тебя воспитали хорошо – я без иронии. Не исключено, что ты уже накопил приличный запас надежности. Вероятно, на тебя можно положиться и в турпоходе, и в стройотряде.
Но мальчик становится мужчиной не только в турпоходе или в стройотряде и даже не в экспедиции, а лишь тогда, когда берет на себя полную ответственность хотя бы за одну судьбу. Пусть даже собственную.
Вот в этом смысле ты еще ребенок, еще целиком при родителях.
Должен сразу сказать – винить в этом твоих родителей я не стану. Ну, перехватили они малость в заботах о тебе. Но что делать – родители, как умеют, заботятся о нас до конца наших дней. Я не оговорился – не своих, а именно наших.
Мы живем в построенных ими домах. Взрослея, а потом старея, заново оцениваем и используем их опыт. В тягостный момент нам неожиданно помогают люди, которым когда‑то помогли они.
Мы часто забываем, что воспитание – процесс двусторонний. Родители воспитывают детей, но и дети, вольно или невольно, тоже воспитывают старших. Причем начинают это делать, едва поднявшись с четверенек.
Вот мать кричит сыну в соседнюю комнату;
– Пойди сюда!
– Не хочу!
– Пойди сюда, кому говорят!..
А вот другой разговор:
– Пойди сюда!
– Не могу, я занят: дом строю.
– Ладно, достраивай и приходи…
Глядишь – заложены два типа будущих отношений, причем характер их во многом зависит от ответа ребенка.
Ну, с трехлетнего‑то смешно спрашивать. Но, скажем, тринадцатилетний подросток, тот уже воспитывает родителей вовсю. Часто врет – они становятся подозрительными, без конца клянчит деньги – становятся мелочными, упрямится без причин – в них развивается деспотизм.
Конечно, младшие на старших влияют не только в плохую сторону. Я, например, знаю пятнадцатилетнюю девочку, которая воспитывает родителей так, что одно удовольствие смотреть. Она заботится, чтобы отец и мать были красиво и модно одеты, чтобы читали книжки и смотрели фильмы, которые сегодня обязан прочесть и посмотреть всякий достойный молодой человек. Выучив новый танец, она тут же показывает его дома. Не прячет от родителей своих приятелей и подруг. А также всякими другими способами не дает отцу с матерью преждевременно постареть.
Зато и девочке этой живется куда легче, чем большинству ее сверстниц: молодым, хорошо информированным родителям не приходится объяснять уйму вещей понятных любому восьмикласснику…
Словом, не кажется ли тебе, М., что в общих интересах повысить ответственность детей за воспитание родителей?
Ты пишешь: «Я выполнил то, что был обязан сделать: поступил в институт, сдав экзамены на 5 и 4 Мне казалось, что, поступив, я завоюю себе хоть немного свободы. Но какое горькое разочарование ждало меня! Теперь моя задача состояла в том, чтобы получить диплом с отличием и потом (в будущем!) получить хорошее распределение.
И тут я впервые взбунтовался. Мне понравилась одна, довольно узкая область науки, и я, бросив все, ушел в нее с головой. Получая зачетные тройки по остальным предметам, я всецело был поглощен моей новой работой. Я был счастлив. И вдруг – снова стена! Нашлись новые покровители, которым моя работа показалась важной. Под их «чутким руководством» я опять должен был делать не то, что хочу, а то, что надо, иначе мне не удастся обогнать каких‑то конкурентов в этой же области науки. Зачем обогнать? Да чтоб в будущем получить ученую степень, иметь обеспеченное положение и т. д. и т. п.».
Я от всей души тебе сочувствую: ты втянут в гонку не только изнурительную, но и бессмысленную. Иногда ее называют борьбой за место в жизни. Ты сетуешь, что этой гонкой руководили твои родители. Допустим. Но почему же ты своевременно не поделился с ними своим жизнелюбием, не попытался объяснить, что человек, не способный быть счастливым один, сегодняшний, день, не будет счастлив никогда – ведь вся жизнь состоит из дней? Почему не рассказал раньше о том, о чем написал сейчас в письме?
Ты им не помог – вот и они не сумели помочь тебе.
Вообще, искать виноватого на стороне – дело бесперспективное. Ну, соглашусь я с тобой, что виноваты родители. Легче тебе станет жить? Человек, который хочет не пожаловаться, а изменить свою судьбу, винит в собственных бедах себя. Сам упал – сам и встанет…
Ты – человек и, как всякий человек, хочешь выразить себя. В работе, в любви, в радости. Это твое естественное право.
Но правом этим ты можешь воспользоваться, а можешь и не воспользоваться.
Мой товарищ Жорка воспользовался.
Болезненный и тщедушный, он уехал из южного города в Приполярье, где была возможность заняться именно тем, к чему тянуло.
Он не стал блестящим специалистом, но зато попробовал на ощупь и на зуб работу, которую прежде любил издалека.
Только не надо представлять себе его человеком железной воли, богатырем духа. Нет, он парень скромный до робости, не уверенный в себе, мягкий. В житейском смысле слова человек просто слабый. Эмоции у него слишком часто заглушают доводы разума, и многие его решительные поступки вызваны не умным расчетом, а просто перепадами настроения.
В этом смысле ты куда сильней. Ведь ты умеешь держать в узде свои желания. Так что, пожалуй, в безволии я тебя упрекнул зря…
Человека, стоящего спокойно, житейский эскалатор медленно, но верно тащит вверх. Ты стоишь на своей ступеньке и хоть тоскуешь, но за перила держишься. Жорка со своей ступеньки соскочил, он не хочет вернуться на путь стандартного, но верного успеха.
Может, он еще позавидует твоей ровной судьбе. Но единственная награда, которую Жорка уже получил, – то, что все последние годы он пил жизнь не из блюдечка, а из горсти.
Видишь, М., как сложно? Я могу рассказать тебе про эту судьбу, но рекомендовать ее в качестве примера не могу. Тут уж как знаешь.
Ты заканчиваешь письмо горестным вопросом: неужели и мы, читающие, подумаем, что у тебя в жизни все так удачно складывается?
Не знаю, как другие, но я тебе не завидую. Что завидовать человеку, который без конца откладывает радость на завтра? Ты прав – хорошей такую жизнь не назовешь. Впрочем, будем объективны – и плохой ее не назовешь. Она у тебя посредственная. Тоже невесело.
Ты ищешь причины своих незадач, винишь родителей, покровителей.
Ты пишешь: «Я обращался за помощью к другим…» Конечно, вполне может найтись человек, решительный и бывалый, который совсем по–иному, куда более удачно, вылепит твою судьбу.
Но материал‑то в этом случае останется прежний – пластилин…
ВСЕ ВХОДЯТ И ЗАНИМАЮТ МЕСТАЭтого парня, комсорга большой стройки, мне рекомендовали сразу в нескольких местах, в том числе в областной газете и на радио. И это, честно говоря, меня не слишком обрадовало.
Возможно, думал я, парень действительно умный и работает толково, но слава, даже среднего размера, мало кого делает лучше. И очень уж не хочется в очередной раз увидеть, как со вздохом приподнимается от стола отягощенная заботами и словно бы увенчанная незримыми лаврами голова…
Я пришел в неподходящий момент – у него были дела. Я сел сбоку и стал ждать, пока дела кончатся. Дела, как известно, не кончаются. В конце концов Виктор сказал:
– Еще один последний человек – и все!
Последним человеком оказалась женщина из бригады штукатуров. Дело у нее было такое: хотела идти в вечернюю школу, но там только с седьмого класса, а она и за пятый‑то помнит через пень–колоду. И как тут быть?
Виктор ей сказал:
– По математике я могу с вами подзаняться. Приходите… – Он полистал записную книжку и кончил фразу: – …допустим, по вторникам и четвергам в семь тридцать. Устраивает?
Устраивало.
– А насчет русского и так далее – это придется с кем‑нибудь договориться. Ко вторнику соображу.
Женщина ушла. А Виктор посмотрел на меня и с удовлетворением сказал:
– Все правильно. Так и надо дураков учить.
– Это вы о ком?
– О Викторе Ивановиче, естественно… Представляете, у нас есть курсы подготовки куда угодно: в институт, в техникум, чуть ли не Академию наук. Молодые специалисты преподают на общественных началах. Могли же мы сообразить, что кому‑то и в шестой класс надо готовиться? А теперь вот вторник, значит, плакал мой баскетбол.
Он грустно покачал головой, но тут же утешил меня:
– Ну ничего, математика не проблема, я ее за три недели подготовлю…
Я сказал ему, зачем приехал. Он переспросил с любопытством:
– Личность и коллектив? А у вас на сколько командировка?
– На две недели.
– Может, и хватит… Тема, конечно, гигантская. Помимо всего прочего, надо нам каждый день по часу говорить: может, за две недели до чего путного и договоримся… Между прочим, в порядочном коллективе вот такой штуки, – он показал на стул, где десять минут назад сидела женщина, – быть не может. Все знают, кому что надо. А мы вот пролопушили…
Меня удивило, что он так легко и даже весело согласился заниматься довольно абстрактной на первый взгляд темой. Как‑то после я его об этом спросил. Он ответил:
– Во–первых, интересно: для меня же это хлеб. А во–вторых, тебе ж это надо? Значит, так и так придется заниматься. А самое паршивое – это делать что-нибудь с кислой мордой. Уж если делать, так с аппетитом. Удобней работается, я уж давно убедился…
Чтоб удобней работалось, мы с ним в первый же вечер перешли на «ты».
То, что дальше, – это наши с ним разговоры. Говорил больше он – я спрашивал. А на некоторые вопросы не мог ответить ни он, ни я…
«…Вообще‑то я читал Макаренко, но тогда почему‑то проглядел, мне после одна учительница сказала: знаешь, какой он называет первый признак коллектива? В коллективе человек чувствует себя защищенным. Здорово, а?
Вот англичане, я читал, говорят: «Мой дом – моя крепость». А правильней было бы сказать: «Мой коллектив – моя крепость». По крайней мере, так должно быть. В жизни, конечно, бывает и по–другому…
Вот, например, был случай – я тут первый год тогда работал, еще не в комитете, а на жилстрое, мастером. Был у нас один монтажник, тихий довольно парень лет девятнадцати. Однажды комендант общежития застукал у него в комнате в позднее время девчонку. Тоже наша, воспитательница детского сада. Ну, сам понимаешь: шум, скандал, устроили комсомольское собрание.
В общем, драили обоих, не жалея. Ребята из его комнаты как раз защищали. И его защищали, и ее: мол, любят друг друга – и все. Ну, им тоже досталось: дескать, ложное понимание товарищества, живут по принципу «моя хата с краю»… Помню, одна девушка, маляр, бойко так выступала: мол, приятели – люди равнодушные, поэтому все готовы оправдать, а коллектив строг, но зато справедлив и борется не только против нарушителей морали, но и за них…
Словом, дали и парню и ей по выговору. Те стоят, опустив головы, бубнят что‑то неясное под нос.
А я, помню, сижу и молчу как теленок: и ребят вроде жалко, и ругают их правильно – не мелочно, а с принципиальных позиций… Через неделю оказалось – оба уехали, и паренек этот и девочка его. Между прочим, на билеты им скинулись все те же приятели из его комнаты.
А в прошлом году один наш инженер встретил того парня в Карелии, в Кондопоге. Оказывается, давно уже поженились, дочку растят, учатся оба в вечернем техникуме. Между прочим, ходят по очереди – день она, день он, а то с девчонкой некому сидеть. А потом дома один другому объясняет, что тот пропустил…
И вот я думаю, что тогда для этого парня самым настоящим коллективом были только приятели по общежитию. А мы на том собрании оказались не коллективом, а толпой. Грустно, а приходится признать, никуда не денешься…
…Вот мы говорим: у каждого свой характер, своя психология. Если этого не учитывать, не сумеешь не только нормально работать, но и просто с человеком по-человечески поговорить.
А вот у коллектива характер есть?
Есть, конечно.
И психология своя есть.
И есть во всем этом какие‑то закономерности.
А вот какие?
Знаешь, наши ребята каждое лето работают вожатыми в пионерских лагерях. Студенты областного педагогического и наши комсомольцы, у кого склонность есть. Многим так понравилось – два года работали и на третий просятся.
Вот у этих вожатых прошлой осенью было что‑то вроде теоретической конференции. Попросту собрались и рассказывали друг другу разные истории, которые у них летом произошли, выкладывали свои соображения, выводы.
И что меня удивило? Выступает один и рассказывает, как у него в отряде было несколько нарушителей, «трудных».
Второй выступает – то же самое.
Третья – такая отличная девчонка, маленькая, веселая, заводная, и у нее, оказывается, то же самое…
Ну тут уж я их спрашиваю: а был, говорю, хоть один отряд, чтобы вообще без «трудных»? Подумали немножко, развели руками – не было…
Ну, говорю, а когда сами учились или работали, был хоть один класс, хоть одна группа, или цех, или участок без этих самых «трудных»? Опять, оказывается, не было.
Стали вспоминать – выходит любопытная штука. Есть, допустим, в коллективе двое–трое «трудных». И вот через какой‑то срок либо выгнали их, либо сами ушли, либо удалось, как говорится, перевоспитать. И что же? Проходит несколько месяцев – и «трудными» стали другие.
Я тогда спрашиваю ребят из педагогического: что же это за закономерность такая? Если в каждом коллективе имеются «трудные» – значит, есть в них какой‑то смысл, выполняют какую‑то функцию?
Не знают. Говорят, не учили этому, теоретически вопрос не разработан.
Словом, пришлось думать самому. В общем‑то, до сих пор думаю. Есть кое–какие выводы, а вот правильные или нет…
– Какие выводы? – спросил я.
– Прежде всего «трудные» – это вовсе не обязательно плохие. Конечно, если речь идет об обычных уголовниках, тогда дело другое. Но пойди, например, поспрашивай некоторых мастеров: оказывается, для них «трудные» – это ребята с десятилеткой. Не потому, что плохо работают, а потому, что трудно ими руководить. Для учителей, для вожатых сплошь и рядом «трудные» – умные, способные, живые ребята. Кстати, именно их часто выдвигают в пионерское начальство, и работают за милую душу.
Значит, если точнее: «трудные» – это те, кем трудно руководить.
Ты, наверное, замечал: когда думаешь о чем‑то, в тебе словно два человека. Один – целиком за тебя, другой – против. И в этом споре рождается что‑то путное.
Так вот, «трудные» – это критический взгляд коллектива. Все, что мы делаем, они проверяют на прочность. Они не верят на слово и авансов не дают. Причем, если спорят на собрании, – хорошо. А то просто отходят в сторону, занимаются своими делами: неинтересно, мол, и все. А это, между прочим, тоже критика снизу, причем самая резкая…
Иногда с влиянием «трудных» приходится бороться всерьез. Но чаще стоит к ним внимательно приглядеться и подумать.
Летом был у нас такой случай. Общежития управления механизации стоят на отшибе, от спорткомплекса далеко. И вот решили построить там свой стадион. Чего, кажется, лучше? Договорились у себя на комитете, тут же набросали план, футбольное поле, дорожка, волейбольная площадка. А назначили воскресник – и четверти народу не пришло. Кто в город уехал, кто в гости пошел… А человек двадцать на пустыре в футбол гоняют. Комсорг управления механизации подошел к ним, стал стыдить: для вас же, мол, стараемся, а вы опять в стороне – и так далее, сам знаешь, что в таких случаях сказать можно… И вдруг ему говорят: «Нужен нам твой стадион!» Представляешь – «твой»!
Комсорг, конечно, разозлился, дальше разговор шел в повышенных тонах.
Потом уж он ко мне пришел душу отвести. Обругали мы с ним в два голоса и «трудных», и пассивных, и прочих несознательных. А потом стали разбираться, не было ли у самих ошибки. Оказалось, была.
Стадион – вещь отличная. Но обсуждали это дело только на комитете, решали на комитете, даже план спортплощадки чертили на комитете. Ребятам потом объявили готовый результат.
А коллектив – он ведь как человек: и характер есть, и самолюбие. Даже в самое прекрасное дело нельзя его носом тыкать, как котенка в блюдечко с молоком. Для него свое дело не то, что самому нужно, а то, что сам придумал, сам обмозговал, сам решил…
Между прочим, стадион этот так коллективом и строили – через месяц, за две субботы и воскресенье. Если интересно, сходи-посмотри: не хуже спорткомплекса, что в парке…
Как‑то я спросил Виктора:
– Что требуется сегодня от вожака молодежного коллектива?
На такой вопрос, как правило, отвечают подумавши, то есть предварительно минут пять морщат лоб, скребут в затылке, хмыкают и с сомнением покачивают головой.
Виктор ответил сразу:
– Для начала не считать себя вожаком.
– Скромность украшает человека? – съехидничал я, уловив в его фразе лишь эту банальную пропись.
Он с досадой поморщился:
– При чем тут скромность? Я о деле…
И признался, ухмыльнувшись:
– Между прочим, я на эту тему уже года три с родным дядей толкую. Отца старший брат. Не устраиваю я его как комсомольский руководитель…
Он все мерит двадцатыми годами, когда в деревне работал. У нас, говорит, был секретарь – это действительно вожак молодежи: физкультурник, гармонист, плясун, даже частушки сам сочинял. Я, говорит, с тех пор не видел, чтоб за кем‑нибудь так масса шла. Теперь, мол, таких нет.
Что нет – с этим я согласен. Только считаю – и быть не может.
Возьми, например, нашу организацию, из кого она состоит? Больше половины – ребята с десятилеткой и выше. Чуть не каждый десятый молодой специалист. Да и не в образовании дело, а в общем уровне…
Вот помнишь, кбгда ты зашел, у меня как раз парень сидел? Между прочим, не инженер, даже не техник – два года как десятилетку закончил. Толя Еремин, электрик. Вот тебе пожалуйста. По специальности один из лучших на стройке. А знают его у нас главным образом по стихам. Стихи пишет, даже «Комсомолка» его два раза печатала. Кроме того, первый разряд по баскетболу, второй – по шахматам. А сейчас организует сатирический театр миниатюр, просил помочь с деньжатами на оформление…
Теперь скажи объективно: гожусь я ему в вожаки?
Я, правда, инженер, но специальность другая, я ему как электрику и посоветовать ничего путного не могу. В литературе он мне четко даст сто очков вперед… Ты Заболоцкого читал?
– Читал.
– А я, к сожалению, не читал. А это, между прочим, его любимый поэт. Так что здесь, пожалуй, Толя годится мне в вожаки… В спорте все, что могу я сделать, – это прийти за него поболеть… Насчет сатирического театра он со мной, правда, советуется, но любой из его ребят может посоветовать не хуже… В общем, вести его за собой я не могу: нет оснований.
Причем это один Толя. А у нас в организации знаешь сколько таких?
Виктор победно посмотрел мне в глаза.
– Ну, могу я считаться вожаком?
Я спросил:
– А сам ты себя кем считаешь?
Он ответил:
– А у меня есть должность. Вполне приличная: секретарь. Не больше. Но и не меньше… Я совершенно объективно считаю, что в организации из ребят каждый десятый, если не восьмой, умней меня и талантливей. И все, что я могу, – это помочь им проявить себя на полную катушку. Не так уж мало, а?
Я согласился:
– Совсем немало.
– Кем я должен быть, – продолжал Виктор, —это заложено в самом слове. Комсорг – значит комсомольский организатор. В этом смысл моей работы, за это меня надо уважать или не уважать. А ваш брат больше любит расписывать, как секретарь комитета дал хулигану в челюсть или изобрел портативный вечный двигатель…
– Но ведь все говорят, – попытался защититься я, – что комсомольского руководителя в коллективе куда больше уважают, если он хороший специалист.
Виктор покачал головой:
– Это все ерунда. Никудышного организатора, конечно, только за то и уважают, что он хороший специалист, за что ж его еще уважать? А настоящего комсорга уважают именно за то, что он толковый комсорг. Другое дело, что сегодня хорошему организатору надо разбираться в очень многих вещах, но тут уж ничего не поделаешь – время такое…
Однажды Виктор сам спросил меня:
– Ну а ты как считаешь, что в коллективе самое главное?
Я сказал, что на такие торжественные вопросы можно дать, как правило, только самый банальный ответ. Он не стал спорить.
– Ну, дай банальный.
Я пожал плечами:
– Наверное, чтобы каждый нашел в нем свое место.
Виктор ухмыльнулся:
– Вот это самое я и ожидал. Все так говорят.
– А что, неверно?
– Конечно, неверно. Коллектив не автобус, куда все входят и занимают места.
Я не сразу нашел что ответить.
Виктор еще раз усмехнулся и заговорил сам:
– В коллективе места не находят – их или приносят с собой, или сами создают. Вот в позапрошлом году к нам пришел парнишка один, демобилизованный, перворазрядник по акробатике. Теперь у нас есть в коллективе такое место: тренер–общественник акробатической секции. А не приди к нам этот парень – не было бы такого места.
Или возьми сатирический театр миниатюр – помнишь, я тебе говорил, что Толя Еремин сейчас сколачивает? Сумеют создать театр – будет у нас такое место. Не сумеют – и места не будет.
К чему я тебе это говорю? Все зависит от человека! Если он в коллективе обтачивается, как камень–голыш на пляже, если люди здесь взаимозаменяемы, такому коллективу грош цена. А ты говоришь – место…
– Ну погоди, – не удержавшись, съехидничал я, – а место комсорга, например, в вашем коллективе есть?
Виктор ответил запальчиво:
– Нет! Я есть. А выберут другого – он будет. Может, в десять раз лучше меня работать станет, но по-своему. Я тебе так скажу: если комсорг умный, значит, и место его умное, если работяга – значит, и место работяжье. А если болтун – место болтливое.
Он немножко поостыл и все‑таки сделал оговорку:
– Конечно, в чем‑то место человека меняет. Но не меньше, а пожалуй, и больше человек меняет место по своему подобию…
Я снова перебил его:
– Ты все говоришь о ярких индивидуальностях. Но ведь есть ребята, у которых никаких особых увлечений нет. Что предложат, тем и готовы заняться. Так сказать, разнорабочие коллектива. Как быть с ними?
Виктор посмотрел на меня с явным неодобрением:
– Разнорабочие? А это, между прочим, тоже место, и необычайно важное. Без них ни одно дело не пойдет. Я, между прочим, таких особенно уважаю, потому что выкладываются они в работе полностью, а славы не получают никакой. Да что там славы – обычной благодарности…
Мы с этой глупостью пытаемся бороться. В народном театре даже в афишках написали абсолютно всех: и тех, кто декорации сколачивает и кто билеты проверяет – в общем, всех…
Виктор вспомнил что‑то и заулыбался:
– Афишку они, кстати, остроумную придумали, с шаржами… Вот такая афишка!
Он посмотрел на меня и сказал:
– Слушай, дай совет, а? Мы хотим возле стадиона, возле Дома культуры, у сквера Дружбы и в других местах поставить специальные таблички – написать имена всех, кто это строил на общественных началах. Представляешь – приедет к тебе девушка, гуляешь ты с ней по городу, и вдруг – твоя фамилия. Приятно?
Я согласился – приятно.
– Или уедешь, вернешься лет через двадцать, а о тебе тут память. Приятно?
– Приятно‑то приятно, – согласился я, – только город будет похож на телефонную книгу. Да и стоит ли за три воскресника собственную память увековечивать?
Виктор засмеялся и покачал головой:
– Вот и мы колеблемся. Идея вроде ничего, а начнешь конкретно соображать, получается глупость. Подумать еще надо…
Он вздохнул и вернулся к началу нашего разговора:
– В общем, если самую суть, главное в коллективе то, что он состоит из личностей. Кто из них единица, кто половинка, а кого и за два посчитать не грех – это дело двадцать пятое. Важно, что в сумме они кое-что значат. А нули как ни складывай – все равно получится нуль. Согласен?
